Волнуемый этими предчувствиями, Перебоев обращал взоры на Запад и убеждался, что и там адвокат представляет собой два существа: одно, которое парит в эмпиреях, и другое, которое упорно придерживается земли. Судятся, например, два заведомых вора: А. - доказывает, что Б. его обокрал; Б. утверждает, что не только не он обокрал А., но, напротив, А., при помощи целого ряда мошенничеств, довел его до разорения. А. защищает адвокат Вантрдебишь, Б. - адвокат Вантрсенгри. Оба они - люди передовые, провидящие в недалеком будущем золотой век; оба законодательствуют, громят консерваторов и их козни. Но ни тот, ни другой не отказываются от добычи, составляющей результат процесса А. и Б.; ни тот, ни другой не ставят себе вопроса: честно или нечестно? "Думаю я, - говорят они своим клиентам, - что вот по статье такой-то можно вас обелить". И в этой надежде выходят на суд, заручившись предварительно задатком собственно за "выход".
Практика, установившаяся на Западе и не отказывающаяся ни от эмпиреев, ни от низменностей, положила конец колебаниям Перебоева. Он сказал себе: "Ежели так поступают на Западе, где адвокатура имеет за собой исторический опыт, ежели там общее не мешает частному, то тем более подобный образ действий может быть применен к нам. У западных адвокатов золотой век недалеко впереди виднеется, а они и его не боятся; а у нас и этой узды, слава богу, нет. С богом! - только и всего".
Тут же, кстати, и в самом содержании судебных процессов произошла ощутительная перемена. В уголовной сфере, вместо прежних театральных воров, начали появляться воры заправские, к которым уж никак нельзя было применить кличку жертв общественного темперамента. Обворовывали земство, банки, растрачивали общественные капиталы, и расхитителями оказывались люди вполне обеспеченные, руководившиеся только инстинктами безотносительной алчности и полного нравственного растления. Общечеловеческой Правде не было до них никакого дела, следовательно, и цитаты из Шекспира приводить не приходилось; а между тем выйти на суд, в качестве защитника блестящего вора, представлялось и интересным, и небезвыгодным. В свою очередь, блестящие воры и адвокатов желали блестящих же, таких, которые "составили себе репутацию", а не сутяг, которые гнались за грошами, не помышляя о репутации. Но ежели нельзя было выступить на защиту, имея в запасе одну общечеловеческую Правду, то, очевидно, предстояло в ином месте отыскивать такую мякоть, которая в данном случае была бы как раз в меру. Словом сказать, понадобился кодекс или, по крайней мере, такое смешение его с цитатами из Шекспира, Беккарии и проч., которое нельзя было бы прямо назвать оторванностью от реальной почвы, а можно было бы только причислить к особенностям адвокатского ремесла. И хотя оправдательные вердикты, при такой системе, произносились реже, нежели во время торжества общечеловеческой Правды, но смягчающие обстоятельства все-таки давались довольно охотно. И - что всего важнее - они давались не под влиянием цитат из Шекспира, но под влиянием статьи кодекса, которая гласит: "но буде", и т.д. Это "буде" легло в основание второй адвокатской манеры и сослужило адвокатам такую же службу, как и общечеловеческая Правда.
В это же самое время неведомо куда исчезли и политические процессы. В судах сделалось темно, глухо, тоскливо. Судебные пристава вяло произносили перед пустой залой: "Суд идет!" - и уверенно дремали, зная наперед, что их вмешательство не потребуется. Стало быть, и здесь шансы на составление адвокатской репутации уменьшились.
Оставался гражданский процесс; но и тут совершился полный переворот! Крупные дела, которые на первых порах появились, как наследие дореформенного суда, все реже и реже выступали на очередь.
Тяжущиеся стороны проявляли наклонность к экономии и предпочитали мириться на более дешевых основаниях, то есть не прибегая к суду или же предлагая за защиту своих интересов такое вознаграждение, о котором адвокат первоначальной формации и слышать бы не хотел.
Притом же и адвокатов развелось множество, и всякому хотелось что-нибудь заполучить. Носились даже слухи, что скоро нечего будет "жрать". Вопрос: честно или нечестно? - звучал как-то дико, приходилось брать всякие дела, ссылаясь на Шедестанжа и Жюля Фавра, которые-де тоже всякие дела берут. Характер адвокатуры настолько изменился, что в основание судоговорения всецело лег кодекс, вооруженный давностями, апелляционными и кассационными сроками и прочею волокитою.
Речь шла уже не о том, чтобы громить противника, и даже не о том, чтобы бороться с ним, а только о том, чтобы его подсидеть. Отъевшиеся адвокаты, успевшие с самого начала снять пенку, почти бросили свое ремесло и брались только за те немногие дела, которые выходили из ряда обыкновенных. Но и тут руководителями являлись не морального свойства поводы, а сумма иска. Ежели на сцену судоговорения являлся миллион, то дело было стоящее; ежели являлась какая-нибудь тысяча, то ищущему заявлялось прямо: "Я адвокатурой не занимаюсь".
Перебоев не принадлежал к числу "отъевшихся". Он был достаточно талантлив, чтобы покорять наивные сердца присяжных, но не настолько, чтобы действовать подавляющим образом на судебный персонал. Поэтому он не много имел гражданских процессов и недостаточно обеспечил себя, чтобы сказать: "Я не нуждаюсь в практике! уеду в Ниццу и буду плевать в Средиземное море!.." Когда-то он сказал самонадеянно, положив в сердце своем: "Скоплю четыреста тысяч - и шабаш!.." Но это ему не удалось... Теперь, быть может, он удовольствовался бы и меньшим, чтобы только покончить с этою канителью, да черт дернул жениться: пошли дети... Так на двухстах тысячах он и застыл... пхе! Приходилось продолжать профессию и остепениться, - да-с, на одном благородстве души нынче не выедешь. Другие времена, другие веяния, другие песни.
Процесс остепенения совершился в нем постепенно, и начало его крылось не столько в недрах адвокатской профессии, сколько в тех веяниях, которые приходили извне, обуздывали ретивость и незаметно произвели в нем коренной внутренний переворот. Сначала вырвалось восклицание: "Однако!" - потом: "Чудеса!" - потом: "Это уж ни на что не похоже!" - и наконец: "Неужто же этой комедии не будет положен предел?" И с каждым восклицанием почва общечеловеческой Правды, вместе с теорией жертв общественного темперамента, все больше и больше погружалась в волны забвения. Даже цитаты из Шекспира и Беккарии позабылись. Износила ли башмаки Гертруда или не износила, - разве это не безразлично? Призраки растаяли; на их месте явился кодекс и всецело овладел нравственными и умственными силами Перебоева.
Утром, часов около десяти, Перебоев уже одет, кончил свой первый завтрак и садится к письменному столу. Он смотрит на вывешенную на стене табличку и бормочет: "В 2 часа в коммерческом суде дело по спору о подлинности векселя в две тысячи рублей... гм!.. В 31/2 часа дело в окружном суде о краже со взломом рубля семидесяти копеек... Защита - по назначению от суда... Немного! Придется ли, нет ли, за первое дело получить двести рублей..." Затем он отворил ящик и пересчитал выручку предыдущих дней - нашлось около полутораста рублей, только и всего... О, черт возьми! Этак и с голоду, пожалуй, подохнешь! Если б Перебоев не запасся местом консультанта в двух-трех акционерных обществах, с определенным жалованьем, пришлось бы зубы на полку класть. Клиент нынче мелкий, безобразный. Начнет излагать дело, так душу выворотит. А потом заключишь с ним условие, выиграешь дело, а он денег не платит. В два года двести-то рубликов из него не вытеребишь. Нет, надо построже... по крайней мере, чтобы половину на стол, остальное - заруки. Вот, по-настоящему, как надо. К счастию, вечером у него консультация, за которую он получит наличными двести рублей... Пакетик и в нем две радужных - святое дело.
Он быстро распечатывает накопившиеся за утро письма, повестки и наконец вскакивает как ужаленный: перед ним билет на бал в пользу "Общества распространения благонамеренности"; цена 10 руб., а более - что пожалуете.
- О, черт возьми! - восклицает он, - и без того везде провоняло благонамеренностью... А делать нечего, отдать десять рублей все-таки придется. Эй! Прохор! давно этот билет принесли?
- С час назад. Пришел лакей, оставил, а сейчас опять воротился. Вот и книга; извольте расписаться.
Перебоев берет книгу и расписывается: билет получил и деньги уплатил.
- Возьми, - говорит он Прохору, - но ежели вперёд с такими билетами будут приходить, говори, что барин в Москву уехал.
- Десять рублей да десять рублей, - ворчит он, - каждый день раскошеливайся! Деньги так и жрут, а благонамеренность все-таки за хвост поймать не могут. Именно только вонь от нее.
Входит жена.
- Ты сегодня возьмешь экипаж?
- Бери, матушка, пользуйся!
- Ты совсем о нас забываешь. Наташе платьице нужно: мне тоже давно обещал. Право, срам! у всех жены прилично одеты, я одна отрепанная хожу.
- Мало у тебя платьев!
- Есть платья, да не такие. Не могу же я в прошлогодних платьях в обществе показаться! Зачем же ты женился, если не в состоянии жену одевать?
Перебоев раздражительно выдвигает ящик из письменного стола и показывает его жене.
- На, смотри! много денег?
К счастью, в передней раздается звонок, потом другой, третий.
- Что же? - настаивает жена, - дашь денег?
- Ну, на! ну, на! ешь! глотай! - выбрасывает он одну за другой некрупные ассигнации, рассыпавшиеся по дну ящика.
- Так я поеду, - хладнокровно отвечает жена, собирая деньги.
- И поезжай! и бросай деньги! и бросай!
Звонки возвещают клиентов. Бьет одиннадцать.
Это - час приема; Перебоев заглядывает в клиентскую, где ожидает дама, в сопровождении шестилетнего сына, и двое мужчин.
- Пожалуйте! - приглашает Перебоев даму.
Дама входит в кабинет, держа за руку сына, и начинает жеманиться.
- Мой муж больной, никуда не выезжает, - начинает она чуть слышно.
- Прошу вас, сударыня, объясняться громче.
- Мой муж больной, - повторяет дама, - а меня ни за что не хотел к вам пускать. Вот я ему и говорю: "Сам ты не можешь ехать, меня не пускаешь - кто же, душенька, по нашему делу будет хлопотать?"
- Ну-с, в чем же дело?
- Позвольте мне досказать... Наконец он решился: "Возьми, говорит, с собою Сережу и поезжай к господину адвокату". И вот...
Дама растерянно оглядывает стены кабинета и произносит:
- Ах, сколько у вас книг! Неужто это всё законы?
- Позвольте узнать, в чем заключается ваше дело? - настаивает Перебоев.
- Ах, нас ужасно обидели, господин адвокат! Муж мой, надо вам сказать, купец, в Зеркальном ряду торгует... Впрочем, ведь это прежде считалось, что купцом быть стыдно, а нынче совсем никакого стыда нет... Не правда ли, господин адвокат?
- Конечно, конечно... Но к делу, сударыня, к делу!
- И вот у меня есть сестра, которая тоже за купцом выдана, он бакалейным товаром торгует... И вот моему мужу необходимо было одолжиться... К кому же обратиться, как не к сродственникам?.. И вот Аггей Семеныч - это муж моей сестры - отсчитал две тысячи и сказал: "Для милого дружка и сережка из ушка"...
- Сударыня! - стонет Перебоев.
- Нет, уж позвольте мне, господин адвокат, по порядку, потому что я собьюсь. И вот муж мой выдал Аггею Семенычу вексель, потому что хоть мы люди свои, а деньги все-таки счет любят. И вот, накануне самого Покрова, приходит срок. Является Аггей Семеныч и говорит: "Деньги!" А у мужа на ту пору не случилось. И вот он говорит: "Покажите, братец, вексель"... Ну, Аггей Семеныч, по-родственному: "Извольте, братец!" И уж как это у них случилось, только муж мой этот самый вексель проглотил...
- Однако! - изумляется Перебоев.
- Только об этом не надо на суде говорить, господин адвокат... вы ради бога!.. И вот вчера муж получил от господина судебного следователя повестку... Ах, господин адвокат, помогите!
Совершенно неожиданно дама становится на колени. Перебоев бросается к ней и строго говорит:
- Встаньте! я - не бог!
- Но позвольте вам, однако, сказать, - продолжает дама, вставая, - где же доказательства? Аггей Семеныч говорит, что муж занял у него две тысячи, а муж говорит: "Никогда я, братец, ваших денег и не нюхал". Аггей Семеныч говорит: "Был вексель!", а муж отвечает: "Где он? покажи!"
- Однако ж вы сами сейчас сказали...
- Мало ли что я сама... Может быть, я не в своем разуме? Может быть, я всё солгала... Нет, это еще как суд посудит! Можно всякую напраслину взвести...
Дама вынимает платок и начинает сморкаться. На глазах у нее показываются крошечные-крошечные слезинки.
- Вероятно, у вас есть с собою записка? - нетерпеливо спрашивает Перебоев.
- Никакой записки у меня нет. Муж даже сказывать о деле не велел - это уж я сама.
- Ну, так вот что: когда окончится следствие, тогда и приходите. Может быть, по следствию окажется, что ваш муж прав; тогда и дело само собою кончится. А теперь я ничего не могу.
- Нет, господин адвокат, уж вы помогите!
Дама делает движение, как будто опять хочет встать на колени.
- Говорю вам, сударыня, что до конца следствия мои услуги бесполезны, - раздражительно говорит Перебоев, бросаясь, чтобы остановить ее.
- Так вы скажите, по крайней мере, как нам быть. Муж от всего отпереться хочет: знать не знаю, ведать не ведаю... Только как бы за это нам хуже не было? Аггей Семеныч следователя-то, поди, уж задарил.
- Какие вы глупости говорите! Повторяю вам: теперь я ничего не могу, а вот когда вашего мужа к суду позовут, тогда пусть он придет ко мне.
Дама вновь начинает жеманиться и никак не хочет уйти. Перебоев в отчаянии отворяет дверь в клиентскую и кричит:
- Господа, кто прежде пришел, пожалуйте!
- Помогите, господин адвокат! - стонет дама.
- Всенепременно-с. Но теперь прошу вас оставить меня, потому что мне время дорого.
Перебоев не отходит от открытой настежь двери, в которую уже вошел новый клиент, и наконец делает вид, что позовет дворника, ежели дама не уйдет. Дама, ухватив за руку сына, с негодованием удаляется.
Продолжается дефилирование клиентов. Их набралось в клиентской уже пять человек. Первый начинает с того, что говорит:
- Знаю я, что моя просьба не дельная, однако...
- Позвольте вас попросить оставить меня, - решительно произносит Перебоев, не давая даже докончить клиенту.
Клиент удивленно смотрит на него; но видя, что господин адвокат не шутит, поспешно обращается вспять, нагнув голову и как бы уклоняясь от удара.
Следующий клиент принес купчую на дом в Чекушах и просит совершить ввод во владение. В перспективе - полтораста рублей.
- Я этими делами... - начинает Перебоев, но сейчас же спохватывается и говорит: - Извольте, с удовольствием, только условие на такую ничтожную сумму, как полтораста рублей, писать, я полагаю, бесполезно...
На этот раз клиент оказывается чивый; он выкладывает на стол условленную сумму и говорит:
- Только знаете, чтобы верно. А после ввода - милости просим закусить. Давненько мы с женой подумывали...
Перебоев не слушает его, берет документ и деньги и пишет расписку.
Зато третий клиент сразу приводит Перебоева в восхищение.
- В городе Бостоне, - говорит он, - Федор Сергеич Ковригин умер и оставил после себя полтора миллиона долларов. Теперь по газетам разыскивают наследников.
- Ну-с?
- Мы - тоже Ковригины...
Воображение Перебоева, быстро нарисовавшее ему картину путешествия в Америку, совещания с местными адвокатами, наконец, целую кучу блестящих долларов, из которых, наверное, добрая треть перейдет к нему (ведь в подобных случаях и половины не жалеют), начинает столь же быстро потухать.
- Однофамильцы Ковригина или родственники? - терпеливо спрашивает он.
- То-то, что... Мы уж и в посольстве побывали, и поколенную роспись видели... и у него Анна Ивановна, и у нас Анна Ивановна...
- Я не понимаю. Объяснитесь, пожалуйста.
- И ему Анна Ивановна внучатной сестрой приходится, и нам Анна Ивановна тоже приходится внучатной сестрой.
- Жива эта Анна Ивановна?
- То-то, что... Не потрудитесь ли посмотреть?
- Да вы слыхали когда-нибудь об умершем Ковригине?
- То-то что...
- Жива эта Анна Ивановна?
- Наша-то давно померла, а евоная - Христос ее знает.
- Вы у кого-нибудь из адвокатов были, кроме меня?
- Как же, у пятерых уж были.
- Что же они вам сказали?
- Да что! Смеются - только и всего.
- Так зачем же вы ко мне пришли? - уже раздраженно кричит Перебоев, - вы думаете, что у меня праздного времени много?
- То-то, что мы думали: и у него Анна Ивановна, и у нас Анна Ивановна... Может быть, господин адвокат разберет... Денег-то уж очень много, господин адвокат!
- Позвольте вас попросить оставить меня!
- С удовольствием. Мы, признаться сказать, и то думали: незачем, мол, ходить, да так, между делом... Делов ноне мало, публика больше в долг норовит взять... Вот и думаем: не наш ли, мол, это Ковригин?
- Да говорите же толком: какой еще ваш Ковригин? - опять начинает волновать Перебоева надежда.
- Да Иван Афанасьич. Он доподлинно нам сродственником приходится, и тоже лет сорок назад без вести пропал.
- Ну-с?
- Только этот, умерший-то, Федором Сергеичем прозывается...
- Позвольте мне просить вас оставить меня.
Клиент удаляется. Перебоев опять высовывается в дверь и провозглашает:
- Господа! кто на очереди? пожалуйте!
Но клиентская пуста. Сейчас в ней ожидало еще два человека, и вдруг - нет никого.
- Прохор! - в исступлении кричит Перебоев, - где клиенты?
- Ушли-с. Сказали: долго уж очень ждать приходится - и ушли.
- И ты не мог удержать? - хорош гусь! не мог сказать, что я сейчас...
- Да что же, коли они ушли.
- Ушли! Свинья ты - вот что! Вели завтракать подавать.
Перебоев задумывается. Целых два часа он употребил на пустяки, а между тем два клиента словно сквозь землю провалились. Может быть, в них-то и есть вся суть; может быть, на них-то и удалось бы заработать... Всегда с ним так... Третьего дня тоже какая-то дурища задержала, а серьезный клиент ждал, ждал и ушел. Полтораста рубликов - хорош заработок! Вчера - ничего, третьего дня - ничего, сегодня - полторы сотни.
- Прохор! - кричит он, - на будущее время, ежели барыни шляться будут, говори, что дома нет. Ах, юродивые!
Он наскоро завтракает и отправляется в суд. Спор о подлинности векселя он мгновенно проигрывает, зато процесс о краже со взломом выигрывает блестящим образом.
- Всегда так со мной! Как только по назначению суда защищаю - непременно выиграю, - ропщет он вполголоса, почти с ненавистью взирая на подошедшего к нему оправданного клиента.
- Скажите по совести: украли? - спрашивает он.
- Украл-с, - шепотом отвечает оправданный.
- Ну, идите и воруйте. Только мне на зубок не попадайтесь. Я... вас...
В половине седьмого Перебоев возвращается домой - изнуренный. Жена встречает его словами:
- А мы платье купили Наташе - модель из Парижа; мне Изомбар через неделю сшить обещала. Только будет стоить около трехсот рублей.
- На какие же ты деньги рассчитываешь?
- Обыкновенно... Принесут счет, ты и заплатишь!
- Дожидайся!
Он выскакивает из-за стола и, не докончив обеда, убегает в кабинет. Там он выкуривает папироску за папироской и высчитывает в уме, сколько остается работать, чтобы составился капитал в четыреста тысяч.
Оказывается, что не хватает около ста девяносто четырех тысяч. Правда, что у него имеется в виду процесс, который сразу может дать ему сто тысяч, но это еще вопрос, достанется ли он ему. Около этого процесса целая стая адвокатов похаживает: "Позвольте хоть документики просмотреть..." К счастью, он уж успел заручиться, видел документы и убедился, что действительно четыре миллиона у казны украдены. Но он так ловко успел выяснить ответчику суть дела, что сам вор убедился, что он ничего не украл и даже, пожалуй, кой-что своего приложил.
- Итак, вы сами видите, как легко оклеветать человека! - сказал он, с чувством пожимая Перебоеву руки.
- Еще бы! тут и возразить нечего! - ответил Перебоев горячо, - на основании такой-то статьи такого-то тома...
- Совершенно с вами согласен; но только вот что: как бы защитник противной стороны...
- И он ничего возразить не может. Дело ясное, правое... святое!
- Именно... святое!
На вопрос о гонораре Перебоев объявил прямо цифру - сто тысяч рублей, на что клиент-вор несколько сомнительно ответил:
- Помогите, голубчик!
С тех пор прошло два месяца. В течение этого времени вор аккуратно уведомлял Перебоева, что дело все еще находится в том ведомстве, в котором возник начет, что на днях оно из одной канцелярии перешло в другую, что оно округляется, и т.д.
Перебоев, в свою очередь, убеждал вора, что напрасно он сам беспокоится следить за делом, что он, как адвокат, может и в административных учреждениях иметь хождение; но вор, вместо ясного ответа, закатывал глаза и повторял:
- Помогите, голубчик!
А в обществе между тем ходили самые разнообразные слухи. Одни рассказывали, что вор пошел на соглашение: возвратить половину суммы в течение бесконечного числа лет без процентов; другие говорили, что начет и вовсе сложен.
"Странно, однако ж! - размышлял Перебоев, - ведь все это и я мог бы для него устроить!"
Вот и теперь, по поводу заказанного женою платья, он вспомнил об этом процессе и решился завтра же ехать к вору и окончательно выяснить вопрос, поручает ли он ему свое дело или не поручает. Ежели поручает, то не угодно ли пожаловать к нотариусу для заключения условия; если не поручает, то...
Он даже вздрогнул при этой мысли. И тут же, кстати, вспомнил об утреннем посещении Ковригина. Зачем, с какой стати он его прогнал? Может быть, это тот самый Ковригин и есть? Иван Афанасьич, Федор Сергеич - разве это не все равно? Здесь был Иван Афанасьич, приехал в Америку - Федором Сергеичем назвался... разве этого не бывает? И Анна Ивановна к тому же... и тут Анна Ивановна, и там Анна Ивановна... А он погорячился, прогнал и даже адреса не спросил, - ищи теперь, лови его!
- Эй, Прохор! давеча здесь господин Ковригин был - спросил ты, где он живет?
- Не спрашивал-с.
- Ну, так и есть! Фофан ты, братец! - укоряет Перебоев Прохора и, оставшись один, продолжает мечтать.
"Со мной всегда так. Погорячусь, прогоню, а потом раскаиваюсь. Полтора миллиона долларов! Сколько на этом процессе деньжищ заработать бы можно - страсть! На этом да еще на том... на четырехмиллионном... Сразу бы в норму вошел - и шабаш! Нет, господа, довольно с меня! Лучше скромненько где-нибудь в Баден-Бадене жить, нежели по Петербургу рыскать да петербургскую сырость глотать! Разумеется, от времени до времени, - отчего ж?.. Например, ежели процесс вроде ковригинского... можно семейство в Баден-Бадене оставить, а самому на время в Петербург приехать..."
Мечтания эти прерывает мерный бой столовых часов. Уж половина девятого - пора и на консультацию. И полтораста рублей на полу не поднимешь. Перебоев поспешно одевается, берет, по привычке, портфель под мышку и уезжает.
Консультация задлилась довольно поздно. Предстояло судиться двум ворам: первый вор украл сто тысяч, а второй переукрал их у него. К несчастию, первый вор погорячился и пожаловался на второго. Тогда первого вора спросили: "А сам ты где сто тысяч взял?" Он смешался и просил позволения подумать. Возник вопрос: которому из двух взять грех на себя?- - вот об этом и должна была рассудить консультация. Очевидность говорила против первого вора.
- Вы сами себя выдали, - убеждал его второй вор, - вместо того чтобы жаловаться, вам следовало бы просто сказать мне: поделимся, друг! - мы бы и поделились.
Но первый вор упорствовал.
- А вы зачем у меня украли? - возражал он, - воровали бы в другом месте, я и слова бы не сказал... Нет, батюшка, это не порядки! Любишь кататься, люби и саночки возить!
Консультация подала мнение в пользу второго вора, основываясь на том соображении, что все равно - первому вору суда не миновать; но в то же время нашла справедливым, чтобы второй вор уплатил первому хоть десять тысяч рублей на обзаведение в не столь отдаленных местах.
- Вы пойдете к следователю, - формулировали свое мнение консультанты, обращаясь к первому вору, - и откажетесь от первого показания; скажите: он не украл у меня, я сам ему деньги на сохранение отдал, а он и не знал, откуда они ко мне пришли...
- Разумеется! почем же я мог знать! - прервал второй вор.
- Да-с, а потом ваш коллега вам десять тысяч отсчитает...
- С удовольствием! - вскричал второй вор. - Хоть украденные деньги у меня уж отняли, но я готов и из своих...
- Но ведь меня к чертовой матери сошлют! - стонал первый вор.
- Ничего. Сошлют, а потом начнут постепенно приближать. И не увидите, как время пройдет.
Консультация происходила на квартире у второго вора. Когда она кончилась, консультантам роздали пакетики с вознаграждением - святое дело! - и пригласили отужинать.
Перебоев возвратился домой часа в два ночи, в подпитии. Бросая в ящик письменного стола деньги, он, однако ж, сосчитал, что сегодня заработано триста рублей. Затем поспешно разделся и бросился в постель, бормоча:
- Если бы каждый день по триста рублей, это составило бы в месяц... в год... Господа! обратимте наши взоры на Запад!..
3. ЗЕМСКИЙ ДЕЯТЕЛЬ
В губернском городе N издавна существовало две дворянских партии: живоглотовская и красновская. То Живоглотовых выбирали в предводители, то Красновых. Натурально, и те и другие относились друг к другу враждебно. Не только представители партий, но и их клиенты не вели взаимного хлебосольства, играли в клубе в карты особняком, не целовались, а только, в крайнем случае, сухо раскланивались между собой. Ежели у Живоглотова назначались обеды по воскресеньям, то и Краснов по тем же дням устраивал и у себя обеды. При этом и тот и другой старались принимать к себе кого-нибудь из крупных представителей местной администрации или заезжего человека. Но торжеством партии считалось, когда на этих тенденциозных обедах появлялся перебежчик из противоположного лагеря. Тогда трубили победу, сажали перебежчика на видное место и поздравляли его.
По понедельникам партии считались. - Живоглотов до пяти часов обедать не садился, - говорили красновцы, - а собралось всего сам-пятнадцать человек.
Или:
- Красновы вчера губернатора ждали. Думали: два воскресенья сряду не был, - наверное в третье приедет; а он и вчера у Живоглотова обедал, и т.д.
С приближением выборов борьба партий усиливалась, но так как время было патриархальное и никаких "вопросов" не полагалось, то и борьба исключительно велась на почве обедов, балов и других увеселений. Посылались в Москву нарочные за винами, закусками и фруктами; закупались вперед живые осетры, стерляди и проч.; в усадьбах откармливалась птица, отпаивались телята. Съехавшийся со всех концов губернии дворянский люд с утра до ночи толпился в квартирах, занимаемых Живоглотовым и Красновым, пил и ел, и, в конце концов, наедал столько, что сами радушные амфитрионы приходили в изумление. Надо, впрочем, сказать, что Живоглотовы почти всегда побеждали; Красновы же попадали в предводители редко и по большей части ограничивались только оппозицией, настолько грозной, что с нею нельзя было не считаться.
Живоглотовы были проще, но вальяжнее. Представители этого старинного рода дослуживались до хороших чинов и уже под старость приезжали на родину, чтобы послужить господам дворянам. Один был даже генерал-лейтенант и сряду пять трехлетий прослужил в предводителях. Красновы были умственнее, но крупных чинов не имели. Всё больше титулярные советники и коллежские секретари. Они следили за политикой и могли объяснить, почему в 1848 году Луи-Филипп пал. Один из Красновых завел в своем имении травосеяние, о чем Живоглотовым и во сне не снилось. Другой Краснов хлопотал об учреждении в родном городе общества сельского хозяйства и был деятельным членом местного статистического комитета. Словом сказать, Красновы имели все права, чтобы стоять во главе местной интеллигенции, однако ж, и за всем тем, Живоглотовы почти всегда побеждали.
Но в половине пятидесятых годов повеяло новым духом. Послышались выражения: "либерализм, либералы, либеральная партия". Красновы поняли, а Живоглотовы не поняли. Когда, ввиду предстоящей крестьянской реформы, состоялись дворянские выборы, то Николаю Николаичу Краснову без труда удалось одержать блестящую победу над бывшим предводителем из рода Живоглотовых. Николай Николаич сумел объяснить суть дела, не скрыл, что дворянству предстоит умаление, но в то же время указал, как следует поступать, чтобы довести угрожающую опасность до минимума. Между прочим, он подал совет постепенно очищать помещичьи имения от грубиянов, переселять крестьян на новые места, записывать их в дворовые, и т.д. Напротив того, Живоглотов, растерянный и бесхитростный, ничего не умел объяснить, а только твердил одно: "Как будет угодно богу, так и станется-с; а я, с своей стороны, готов-с".
- Эк вывез! - роптали даже такие дворяне, которые совсем очумели от страха, и целыми партиями переходили на сторону Краснова.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |