Николай Никитин Северная Аврора 24 страница

– Точно выяснил? – с оживлением спросил его комиссар.

– Да говорят так… Сейчас я распорядился привести в штаб несколько пленных, допросить их… Вот если бы этот склад подорвать…

– А коли мне пойти на Высокую гору? – сказала молчавшая до сих пор Люба. – Я подорву.

– Ах, ты здесь, – взглянув на нее, сказал Фролов. – Знаешь что, милая… не торопись.

– Да коли надобно!

– Не торопись, говорю, – резко сказал комиссар.

«Чего это он?» – обиженно подумала Люба. Она хотела возразить комиссару, однако он снова заговорил с Драницыным. Не прислушиваясь больше к их разговору, Люба громко, во весь рот зевнула и вышла из комнаты.

Благовещенские коммунисты пришли в Усть-Паденьгу ночью. Леля Егорова попала в избу, в которой расположились бойцы лыжной разведки.

– Здесь хоть тепло, – виновато разведя руками, сказал ей провожатый. – Устраивайся пока тут. Утром приходи в штаб.

Печь была жарко натоплена. Стягивая с себя промокшую одежду и пристраивая ее сушиться, партизаны-лыжники вполголоса переговаривались. Из их разговора Леля поняла, что утром они опять уходят куда-то в неприятельский тыл.

Все лавки давно уже были заняты. Даже на полу Леля не видела свободного места. Она растерянно стояла у окна, не зная, что делать. Может быть, пойти в сарай, где разместились остальные благовещенцы?

Дверь избы отворилась, и вошел еще один боец. Леля не сразу узнала в нем женщину. Это была Люба Нестерова.

Люба сняла с плеча винтовку, лыжи поставила в угол и огляделась. Взгляд ее задержался на Леле.

– Ты что, девушка? – спросила Люба. – Ночевать здесь собралась?

Леля объяснила ей свое положение.

– Плохо дело. – Люба покачала головой. – Теперь их пушками не разбудишь.

Она прошлась по избе, бесцеремонно расталкивая спящих, но никто даже не пошевелился.

– Сенька! – сказал она, подходя к молодому бойцу, спавшему на печке.

Боец не отозвался.

Она ткнула его кулаком в правый бок. Он перевалился на левый.

– Ах ты!.. – Люба выругалась. Взяв бойца за плечи, она встряхнула его. – Слезай живо, а то стяну за уши.

Боец проснулся, с сожалением посмотрел на печку, спрыгнул на пол.

– Еще дерется, бесовка, – пробормотал он, потирая бок.

– Сам ты бес! Ишь развалился. Тебе бы еще с лапушкой в обнимку, лежебока! А ты, девушка, чего же? – обратилась она к Леле. – Разувайся да скидывай ватник. Будь как дома, привыкай…

Она сняла даже гимнастерку и бросила ее на солому, Простая холщовая рубаха, заправленная в ватные шаровары, плотно облегала ее стройное тело. Парень покосился на Любу.

– Отвернись, леший! Сто раз вам говорить!.. – крикнула Люба.

Перекинув за спину расплетенные косы, Люба легла. Леля пристроилась рядом.

– Спи, девушка, – ласково сказала ей Люба и, будто жалея, поцеловала в щеку. – Спи, утро вечера мудренее.

Она сразу же заснула, а Леле не спалось. Сердце билось часто, по спине то и дело пробегал озноб.

«Кто она такая? – думала Леля про свою соседку. – Ну, завтра поговорим. А сейчас надо спать».

Леля вспомнила о Драницыне и невольно улыбнулась. Ей стало теплее – то ли от мыслей о Драницыне, то ли оттого, что печка уютно пригревала бок. Потом усталость взяла свое: глаза начали слипаться. Егорова крепко уснула.

Она проснулась только в восьмом часу утра. В окно едва светило солнце. В избе уже никого не было. Только вчерашняя знакомая стояла у окна и расчесывала свои длинные белокурые волосы.

Леля тихо сползла с печки и прислушалась. Над избой с протяжным свистом проносились снаряды и с уханьем рвались где-то вдалеке.

– Что это? – с тревогой спросила Леля.

– Наши бьют, – ответила Люба. – Дорожку нам прокладывают.

– Какие у тебя замечательные волосы! – сказала Леля, оглядывая Любу с головы до ног.

– Была краса, кабы не дождь да осенняя роса, – усмехнулась Люба. – А что, девушка, у тебя женишок или муженек есть?

– Нет… – краснея, ответила Леля.

– Дружок, значит? – Люба засмеялась.

Они сели за стол и выпили по кружке теплой воды, заедая ржаным хлебом с постным маслом и солью. Через четверть часа Люба уже все знала о своей новой знакомой.

– Отец, значит, там, – делая ударение на последнем слове, задумчиво сказала она. – Так, так…

Мысли ее сами собой обратились к Андрею, губы задрожали, на виске задергалась синяя жилочка.

– Господи… – прошептала Люба. – Ах, елочка!.. Ах, березонька ты моя!..

Она бросилась обнимать девушку. На глазах у Лели выступили слезы.

– Я решила отомстить за папу, – сказала она, всхлипывая. – Мне ничего не страшно.

– А ты не торопись! На геройство, добрый молодец, не навязывайся, да и от геройства не отказывайся… Вот как у нас комиссар говорит. Поняла? Ишь, бабы как сойдутся, так и в слезы. Затирай, затирай воду-то! А то мужики засмеют.

В избу вошел Соколов.

– За мной, что ли? – спросила его Люба.

– Комиссар зовет.

– Так и знала!

– И мне надо в штаб, – сказала Леля.

Они вышли на улицу. Пушки еще продолжали стрелять, но огонь стал реже.

Подойдя к штабу, Леля увидела благовещенцев, кучками толпившихся на дороге. Сейчас им предстояло разойтись по ротам и отрядам. Они уже получили оружие. Некоторые из них впервые держали в руках винтовку.

Черепанов сидел на крыльце со списком в руках. Все получили назначения. В списке не было только Елены Егоровой.

– В чем дело? – растерянно спросила Леля. – Почему меня забыли?

– Не знаю, роднуша, – ответил Черепанов. – Сейчас выясним.

– Но ты же на всех получил документы?

– Кроме тебя! Да не беспокойся, – улыбнулся он. – На военной службе людей не забывают…

«Может быть, Драницын что-нибудь предпринял… Боится за меня… – с сердцем подумала Леля. – Как это нехорошо! И какое право он имеет?»

Черепанов стал выстраивать людей в две шеренги. Леля уже знала, что он и Касьян Терентьев назначены в штурмовую группу первого батальона. Савков уходил в артиллерию, к Саклину.

– Пушки старой гвардии откроют тебе дорогу, Касьян, – посмеивался старик над Терентьевым.

Юноша ждал боя, точно великого праздника.

Настроение у всех было приподнятое, возбужденное.

Оправив винтовку, висевшую у него за плечом, Черепанов громко скомандовал:

– Смирно! Равнение направо!

На крыльцо вышел Фролов. Черепанов подбежал к комиссару с докладом. Лицо у Фролова было хмурое, сосредоточенное. Подойдя к строю, он окинул людей острым, оценивающим взглядом.

– Товарищи, – тихо сказал он. – Говорить долго нечего. Гора Высокая – ключ к Шенкурску. Укреплена она здорово! Почище Паденьги… Но мы должны ее взять сегодня ночью. В быстроте продвижения – залог нашего успеха. Коммунисты идут в первых рядах. «Коммунисты, вперед!» – с этим лозунгом мы пойдем в бой… Ясно?

– Ясно! – громче всех ответил Касьян Терентьев.

Фролов на мгновение умолк, словно увидев перед собой людей, ползущих по снежному обрывистому склону Ваги.

Подняв руку, он крепко сжал ее в кулак и тряхнул им.

– Бой будет очень трудный… Но партия учит, что коммунисты должны побеждать в любых условиях. Вы будете на самых опасных местах. На то вы и коммунисты.

Крепко пожав руку Черепанову и пожелав всем успеха, он поднялся на крыльцо.

– Товарищ комиссар, – раздался за его спиной голос дежурного. – Егорова явилась.

Фролов обернулся и увидел стоявшую в сторонке Лелю. Глаза его приветливо улыбнулись.

– Здравствуй, Леля, – негромко сказал он. – Пойдем-ка со мной.

В штабе толпился народ. Войдя вслед за Фроловым в комнату, Леля увидела Любу. Та сидела на подоконнике и, когда Леля проходила мимо, как-то по-особенному подмигнула ей.

«Может быть, и Драницын здесь?» – подумала Леля. Но и во второй комнате его не оказалось.

В третьей комнате, где, видимо, расположился комиссар, стояла кровать с продавленным пружинным матрацем, на окнах висели старенькие кружевные занавески, в углу виднелись иконы.

– Садись, – кивнув на стоявший посреди комнаты единственный стул, сказал Фролов.

Леля села. Она не понимала, зачем комиссар привел ее сюда. Почему она не получила назначения, как все остальные коммунисты?

Фролов молча прошелся по комнате.

– Ты на лыжах ходить умеешь? – спросил он Лелю.

– Конечно, умею…

– А стрелять?

– Тоже умею. У меня папин револьвер остался.

Фролов остановился у окна. Леле показалось, что он за ней наблюдает.

– Ну, вот что, – сказал комиссар, присаживаясь на кровать. – Есть одно опасное дело. Наша разведка обнаружила между Шолашами и Высокой горой американский склад боеприпасов. Его необходимо взорвать. Но возле склада день и ночь стоят часовые. Никого, кроме женщин, они к себе не подпустят. Склад находится у дороги. Неподалеку лес. Там будут три наших парня. Лыжники. Они и взорвут. Но нужно отвлечь часовых. Днем их только двое. Ночью несколько человек с пулеметом. Поэтому действовать придется днем. Вы с Любой отвлечете часовых, а лыжники взорвут склад. Понятно?

– Понятно, – прошептала Леля.

– Сможешь?

– Смогу…

– Подумай. Такие дела наобум не решаются.

– Я подумала, – просто сказала Леля. – Отец научил меня ничего не бояться. Я же коммунистка, товарищ Фролов.

Операция, о которой комиссар рассказал Леле, тщательно обсуждалась им вместе с Драницыным, Бородиным и Сергунько. Когда речь зашла о том, чтобы поручить выполнение этой операции Любе Нестеровой и Леле Егоровой, Драницын спросил:

– А свою дочь, Павел Игнатьевич, ты бы послал на такое дело?

– Послал бы, – сказал Фролов.

Драницын замолчал.

Фролову было мучительно трудно отправлять девушек на такую рискованную операцию. Но уничтожить склад, лишить противника боеприпасов значило обеспечить успех ночного штурма Высокой.

Напряженно всматриваясь сейчас в лицо Лели, Фролов думал: понимает ли эта маленькая и слабая на вид девушка, почему выбор пал именно на нее, почему он не может поступить иначе? Глаза Лели смотрели на него спокойно, на лбу и около носа собрались морщинки. «Да, все понимает…»

– Ну, дочка… решено! Идешь! – сказал Фролов.

В комнату, вошли Драницын и Бородин. Леля покраснела, вскочила с табуретки и, будто рассердившись на себя за это, покраснела еще больше.

– Звать Нестерову? – спросил Драницын, бросив беглый взгляд на Лелю.

– Зови, – словно нехотя ответил Фролов.

Через час две девушки, одна в новеньком тулупчике, а другая в нарядной бархатной шубке, шли на лыжах по деревенской улице. На выходе из деревни, у кустов лозняка, они встретили высокого военного в двубортной шинели. Лошадь его с опущенными поводьями бродила неподалеку.

– Я хотел проводить вас, – сказал Драницын, подходя к Леле и косясь на Любу. – Дорогу запомнили? Сначала по лесу до мельницы, потом тропкой на Шолаши. Но в Шолаши ни в коем случае не заходите.

– Да, да, – не глядя на него, ответила Леля. – Мы знаем.

– Лыжники уже ушли.

– Мы все знаем, – повторила Леля.

Люба хитро смотрела на Лелю и Драницына. «Ну, уж прощайтесь… прощайтесь, дружки любезные. Чего там!» – говорили ее лукавые глаза.

– Оружие в исправности? – спросил Драницын.

– Люба проверила, – ответила Леля.

– Ну, Люба, я на тебя надеюсь, – сказал Драницын, подавая ей руку. – Слышишь?

– Слышу… – проговорила Любаша.

Она отлично понимала, что сейчас происходит в душе Драницына, и ей вдруг стало жаль его. «Тоже ведь еще молоденький», – с сочувствием подумала она.,

– Не тревожьтесь, все выполню, – грубовато сказала Люба. – С батькой на медведя хаживала. Управлялась. Даст бог, и нынче справимся. Бывайте здоровы!

Запрятав под шапку выбившиеся волосы, она сильно взмахнула палками. Лыжи легко заскользили по замерзшему снежному насту.

Драницын и Леля остались одни.

– Никак не предполагал, что так получится, – смущенно сказал Драницын, как будто был в чем-то виноват перед Лелей. – Что угодно предполагал, только не это… Ведь это я подал идею о взрыве склада.

Леля посмотрела ему в глаза.

– Ну что же, хорошая идея… До свиданья, – сказала она дрогнувшим голосом. – Я даже не знаю, как вас зовут.

– Леонид, – тихо ответил Драницын. – Леня…

– Леня? – повторила девушка. – До свиданья, Леня. Если вернусь, встретимся. Если нет… прощайте, Леня.

Она тоже взмахнула палками и, не оборачиваясь, понеслась вслед за Любой.

Драницын долго смотрел ей вслед. Затем достал папиросу и вынул из коробка спичку. Спички тогда были скверные. «Если загорится сразу, все будет хорошо», – усмехаясь в душе собственному суеверию, подумал он. Спичка загорелась. Он с облегчением вздохнул.

В кустах фыркнула и завозилась его лошадь. Слышно было, как она хрупала, перегрызая тонкие розовые плети лозняка. Драницын вскочил в седло и пустил ее вскачь.

Глава пятая

Англо-американское командование почувствовало, что натиск советских войск возрастает. Стало окончательно ясно, что это не случайные бои, а тщательно подготовленный удар. Даже Айронсайд при всей своей тупости и самоуверенности не мог не понимать, что положение крайне серьезно.

Созвав офицеров на совещание, он тщательно скрывал от них свою растерянность.

Вокруг стола, на котором лежала карта военных действий, разместились американские, английские и французские офицеры. Здесь же были и представители белогвардейского штаба, генералы Миллер и Марушевский со своими сотрудниками.

– Большевики хотят разгромить все по пути к Шенкурску и овладеть городом, – обеспокоенно проговорил Миллер.

– Вы полагаете, что это им удастся? – спросил Айронсайд.

Миллер неопределенно пожал плечами.

Не зная, что ответить, он оглянулся на Марушевского. Тот молчал. Их выручил полковник Брагин.

– Многое зависит от того, – сказал он, – удастся ли большевикам овладеть Высокой горой. Это прежде всего! К счастью, она укреплена великолепно.

Начальник разведки, английский полковник Торнхилл, посмотрел на него с самодовольной улыбкой.

– Тем не менее, – продолжал Брагин, – судьба Шенкурска внушает серьезные опасения. Теперь уже ясно, что большевики пытаются обойти город с флангов. Шенкурск под угрозой охвата. Большевики идут тремя колоннами. Слева заходит западная колонна, справа – восточная… На западе от Шенкурска идут бои в Тарнянской волости. Восточная колонна противника также с боями приближается к деревням Афанасьевская и Захавка. Центральная же колонна, ведущая бои на Вельском тракте, по-видимому должна выполнять роль тарана. Большевики тщательно продумали весь план операции. Они прекрасно понимают, что взятие Шенкурска открывает им путь на Архангельск.

– Ну? Далеко вы шагаете… По-штабному, – насмешливо проговорил Ларри, быстро выступая вперед. – Что такое охват? – спросил он, с пренебрежением глядя на Брагина. – Говоря об охвате, вы, господин полковник, забываете о том, что охватывающая сторона должна иметь гораздо больше сил, чем обороняющаяся. Это – неизменное правило. В данном же случае все как раз наоборот… Большевики вдвое слабее нас. Мы располагаем мощными артиллерийскими средствами. А что есть у большевиков? Наши склады ломятся от снарядов. А что могли подвезти большевики? Чем ближе они подойдут к Высокой горе, тем хуже для них. Уже второй день они штурмуют ее, но все их усилия безуспешны. До тех пор пока стоит Высокая гора, большевистские фланговые колонны не стоят выеденного яйца. Еще сутки – и они будут разбиты.

Айронсайд посмотрел на русских. Миллер что-то шептал Брагину на ухо, и тот покраснел, как ученик.

Тем временем слова попросил высокий лысый майор с обмороженными щеками. Это был начальник американского карательного отряда, сегодня утром прилетевший из Шенкурска.

– На пути к Шенкурску, – заявил он, – большевики найдут только пепел и руины. А они, конечно, надеялись на поддержку местного населения. Скот частью реквизирован, частью истреблен. – Майор улыбнулся командующему. – Чем большевики будут питаться, трудно себе представить. В деревнях, точнее говоря в бывших деревнях, бродят только одичавшие кошки…

Это заявление окончательно убедило Айронсайда в том, что все его страхи преждевременны.

После совещания, которое всех успокоило, присутствующие были приглашены к ужину.

Офицеры выпили по нескольку рюмок русской водки, и разговор возобновился.

– Вы действуете вяло, – говорил Айронсайд, обращаясь к Миллеру и Марушевскому. – Вы должны немедленно призвать под ружье всех – от мала до велика.

Накладывая себе зернистую икру, Миллер почтительно слушал Айронсайда.

– Но всеми вашими частями должны командовать американские или английские офицеры.

– Это будет похоже на индусские корпуса или на негритянские дивизии в Африке? – заметил Марушевский.

– Вот именно, – спокойно ответил Айронсайд. – Не вижу в этом ничего странного.

– За славный американский гарнизон в Шенкурске! – провозгласил Ларри. – За гарнизон Высокой горы!

– За американских солдат! – отозвался Айронсайд, любезно чокаясь с Ларри.

Айронсайду подали телеграмму из Шенкурска. Генерал Финлесон, командир Северодвинской бригады, телеграфировал: «Все атаки большевиков отбиты с большим для них уроном».

– Вот! – сказал Айронсайд и бросил телеграмму на стол. Ларри схватил ее и громко прочитал вслух. Офицеры захлопали в ладоши.

Штаб Фролова уже второй день находился в деревне, расположенной между Усть-Паденьгой и Высокой горой.

Позиции интервентов в районе Высокой горы действительно представляли собой сильно укрепленный оборонительный пояс Селение, стоявшее на самом верху крутого склона Ваги, было окружено цепью хорошо оборудованных блокгаузов. Все подходы к Высокой горе преграждала колючая проволока. Это было сплошное кольцо из двенадцати рядов, за которыми шло несколько линий глубоких, в человеческий рост, окопов. Десятки прекрасно укрытых вражеских пулеметов простреливали каждый клочок земли. Мощные батареи, стоявшие на окраинах деревни, в любую минуту были готовы открыть огонь. По словам пленных, в тылу стояли резервы. Казалось, все было рассчитано, все гарантировало от поражения.

Действительно, ни одна из атак, предпринятых командованием Важской колонны, не дала результата. К ночи грянул мороз. Но комиссара больше всего беспокоило отсутствие сведений из фланговых колонн. Связь с ними порвалась. Вологда не имела телеграмм ни от Левко, командира левой колонны, ни от Солодовникова, стоявшего на правом фланге с конницей Хаджи-Мурата.

Ночью все группы, подготовленные для штурма, были размещены вокруг Высокой и разведены по снеговым окопам.

В окопы первого батальона шенкурские коммунисты принесли знамя. Оно было свернуто и перевязано тесемкой. Черепанов хотел распустить его, но Фролов не позволил.

– Я разрешу это только тогда, – сказал он, – когда буду уверен, что знамя не вернется назад. Мы ведь не на параде. Со знаменем взад и вперед не ходят.

Мороз усиливался. Бревна избенки, отведенной под командный пункт, потрескивали. Маленькие окна были завешены байковыми одеялами. На бревенчатых стенах выступил иней. Здесь было немногим теплее, чем на улице. На столе дымила коптилка, тускло освещая бумаги и чертежи. В углу на лавке пристроился со своим аппаратом телефонист.

На командном пункте собрались почти все командиры. Не было только Драницына. Он вместе с Саклиным находился на артиллерийских позициях.

Фролов молча сидел у стола. Коптилка озаряла его лицо, изрезанное глубокими морщинами. Командиры тоже молчали. Все были в шапках, папахах, тулупах и шинелях. Никто не раздевался и даже не расстегивался.

– Не слышно чего-то… – отчетливо раздался в тишине негромкий голос Сергунько.

Все поняли, о чем он говорит. Лыжники, посланные для взрыва вражеского артиллерийского склада, очевидно погибли. Если бы они выполнили задание, взрыв был бы, конечно, слышен.

На слова Валерия никто не откликнулся. Только новый командир второго батальона, человек желчный, раздражительный от постоянно мучившей его болезни, надел рукавицы и с сердцем сказал:

– Послали баб!

Он вышел из избы, сильно хлопнув дверью. Пламя коптилки качнулось.

В эту минуту американская артиллерия дала мощный залп. Вздрогнули оконные стекла. При втором залпе они вылетели из рам с каким-то злобным звоном. Фролов вскочил и выбежал на улицу. Все последовали за ним. Валерий Сергунько побежал к своему батальону. На командном пункте остался только Бородин с помощником по оперативному отделу и телефонистом. Вокруг командного пункта в двух окопчиках лежали бойцы комендантской охраны. Заслышав канонаду, они тоже вскочили.

Неприятельские орудия усилили огонь. Наши батареи стали отвечать противнику с не меньшим ожесточением. Началась артиллерийская дуэль. Бойцы лежали в окопах, ожидая сигнала к штурму.

Фролов направился в батальон Сергунько.

– Сейчас американцы начнут атаку, – сказал он бойцам. – Мы встретим их контратакой.

Вражеские снаряды рвались главным образом в тылу. Среди артиллеристов появились убитые и раненые.

К Фролову подскакал запыхавшийся Крайнев…

– Павел Игнатьевич, – с трудом переводя дыхание, сказал он, – Саклин убит.

– Кто тебе сказал?

– Санитары… Когда начался обстрел, Саклин приказал сменить огневые позиции. Это случилось по дороге. Снаряд разорвался в двух шагах.

«Еще одна жертва, – с горечью подумал Фролов, – еще одну жизнь погубили, проклятые…»

Но предаваться горестным размышлениям не было времени. Американцы пошли в атаку.

Скрытно, по заранее подготовленным проходам пробравшись сквозь свои проволочные заграждения, они появились совсем внезапно, будто выросли из-под земли, и под прикрытием артиллерийского и пулеметного огня упорно ползли к нашим окопам. Несколько залпов легкой батареи, стрелявшей прямой наводкой, смяли их и прижали к земле. Некоторые побежали вперед и легли под собственным огнем. Другие бросились назад.

В это время по скату горы стали взрываться тяжелые снаряды. Они падали то на подступах к деревне Высокой, то в самой деревне. Видно было, как поднимаются в воздух колья вместе с проволокой, как летят бревна блокгаузов, как загораются постройки. Глыбы земли взметывались вверх, будто гигантские черные фонтаны.

Это работал Драницын. Орудия его батарей непрерывно били по деревне. Огромное зарево поднялось над Высокой горой.

Первыми по приказанию Фролова появились на склоне горы партизаны. Их поддержали моряки и бойцы батальона Сергунько. Склон горы был усыпан ползущими по снегу людьми. В открытом поле бойцы и матросы встретились с американцами, поднялись во весь рост и пошли на них в штыки.

Однако, когда они почти достигли первой линии проволочных заграждений, противник встретил их таким огнем, что люди не выдержали. Хотя вражеская атака была сорвана, но и наша контратака захлебнулась. Бойцы и матросы вынуждены были откатиться назад, в свои окопы, оставив на поле боя немало убитых и раненых.

Уже под утро Фролов и Драницын приехали в штаб, находившийся на разбитом хуторе, неподалеку от Усть-Паденьги. Повсюду в штабе, на полу, на лавках, спали люди. За столом у фонаря, рядом с телефонистом, сидел дежурный адъютант и тоже дремал, опустив голову на руки. Фролов и Драницын чувствовали такую усталость, что им ни о чем не хотелось говорить. Даже есть не хотелось. Они тоже растянулись на полу, чтобы поспать хоть часок.

За окнами слышались возгласы санитаров, отправлявших в Березник обоз с ранеными.

Укладываясь, комиссар сказал Драницыну:

– Надо завтра написать письмо в Москву матери Саклина…

В то самое время, когда Важская колонна действовала на Вельско-Шенкурском тракте, ведя бой за овладение Лукьяновской, Усть-Паденьгой и Высокой горой, в глубине шенкурских лесов действовал отряд Макина. Он дрался с белогвардейскими частями, которые по приказанию Айронсайда были размещены в тылу за Шенкурском.

Бои были не из удачных. Правда, комиссар Фролов и не надеялся на то, что Макину удастся разбить вражеские части. Сравнительно небольшой партизанский отряд не мог справиться с такой задачей. Фролову было важно, чтобы противник нервничал, постоянно ощущая всю непрочность своего тыла. Эту задачу партизаны Макина полностью разрешили. Но сам Макин считал, что он должен был наголову разбить врага, и теперь, не добившись столь решительной победы, мучился своими неудачами.

Отряд Макина встретился с белыми на Святом озере. Его здорово потрепали. Вернувшись в Пучег, отряд отдохнул, получил оружие, пополнился людьми и двинулся на Коскару. Дойдя до своей родной деревни, Макин решил остановиться. Здесь он получил новый приказ. Прибывшие от Фролова связные сообщили, что в час ночи двадцатого января отряд Макина должен произвести налет на селение Шеговары, находящееся в сорока верстах от Шенкурска, в глубоком тылу. Приказ был выполнен. Партизаны подошли к Шеговарам, измотанные после шестидесятиверстного похода. Налет был отбит белогвардейским офицерским батальоном, который встретил партизан яростным пулеметным огнем.

Отряд отступил. Настроение было мрачное. Люди поговаривали о том, что Яков сплоховал. Некоторые считали, что следовало бы сменить командира…

Партизаны вернулись в Коскару поздней ночью. Выставив караулы, отряд расположился в деревне.

Когда, сделав все распоряжения, Макин переступил порог родного дома, отец встретил его в сенях.

– Ну, Яшка… не справился? – с упреком сказал он сыну. – Что же теперь люди скажут?

Макин молчал. Ему и без отцовских упреков было тяжело.

Он сел на лавку и сбросил тяжелые, отсыревшие валенки. Отец сидел рядом, взъерошенный, маленький, щуплый, и сердито поглядывал на сына. Мать, не проронив ни слова, полезла на теплые полати. От молчания в избе стало как будто еше душней. Отец и сын сидели каждый со своими думами. Отец думал: «Как же так, Яшка? Коли не умеет… куда лез в начальство?»

Догорала лучина, угольки с коротким шипеньем падали в корыто с водой. Так прошел час. Яков закурил, прошелся по избе, вздохнул и снова сел.

– А Фролов-то еще не взял Шенкурска! – негромко заговорил он. – Мы «языка» сегодня поймали. Пол Высокой еще идет бой. Большой бой. Много орудии стреляет.

У старика шевельнулись брови. Яшка опустил голову.

– Горько мне, тятя, – сказал он. – Ты мне отец… Пойми ты меня…

– Вот и должен перед отцом ответ держать.

– Я перед партией, перед товарищами в ответе, тятя!

– То-то и есть. Ты слушай, что народ говорит…

– Ладно! – решительно сказал Яков. – Шеговары я возьму. Меня сейчас неудачи преследуют. Но будет и удача. Ты, тятя, не сомневайся… Слово мое свято. Худого ты про меня не услышишь.

Дата добавления: 2015-09-29