Утром раздался звонок в дверь, я был дома один, родители ушли на работу. Я решил, что это соседи и пошел открывать. По дороге задел ногой громадину отцовского рюкзака, брошенного в коридоре, и едва

Топор в спине

Утром раздался звонок в дверь, я был дома один, родители ушли на работу. Я решил, что это соседи и пошел открывать. По дороге задел ногой громадину отцовского рюкзака, брошенного в коридоре, и едва удержался на ногах. Мы только вчера вернулись с туристического слёта, он не успел вынуть вещи и закинуть на антресоли. Когда я матюгнулся на неудобство, доставленное этим обстоятельством, из-за двери раздался голос.

-- Откройте, полиция. – Величайшей глупостью, было мне, подростку, открывать незнакомцам, но не мог же я сказать: «Маменьки нету дома»?! Приподнявшись на цыпочки, я посмотрел в дверной глазок. За дверью и впрямь стояли как минимум два милиционера. Лица были искажены, как будто я смотрел через рыбий глаз, эта особенность глазка всегда меня веселила. Раздался нетерпеливый стук, я отвёл щеколду в сторону и втянул дверь.

– Здравствуйте, майор Комов Алексей Павлович, здесь проживает Георгий Владимирович Краснов? – поздоровался со мной усатый милиционер, туфли его были начищены до такого блеска, что я немножечко ослеп. Было в нём что-то театральное, то ли правильный выговор, то ли еле уловимую игру он вёл, так нарочито представляясь мне, четырнадцатилетнему подростку.

В детстве родители предоставляли мне полную свободу. Они, конечно же, говорили, что нельзя перебегать дорогу и уходить с детской площадки, но я не особо слушал эти рекомендации. В итоге меня вылавливали постовые на конечных станциях метро, кормили курицей с рисом и вызывали маму и папу, чтобы те меня забрали. Но это были лишь первые шаги – потом я познакомился с Мариной Матвеевной, инспектором по делам несовершеннолетних. Как-то сидел я на уроке, а меня прямо с него вызвал заместитель директора по воспитательной работе, я еще тогда подумал, что это меня на олимпиаду по литературе решили отправить, сейчас расскажут регламент. По-моему, мы даже обсудили это с заместителем, так, в двух словах. В кабинете зачем-то сидела женщина в милицейской форме. Это и была Марина Матвеевна. Я начал подозревать, что на олимпиаду по литературе в этом году я не попадаю. Оказывается, какие-то подростки не первый день бьют в школе стёкла, и одним из этих хулиганов, по мнению инспектора, был я. Она, конечно, угадала…

Мы какое-то время общались с Мариной Матвеевной. У нас с ней было дельце, что-то типа подставы: я с ларька покупаю пиво или сигареты, говоря, мол: «Папе», «Пожалуйста дяденька», а потом внезапно появлялись доблестные служители правопорядка и раскручивали этого дяденьку по полной. Меня усаживали в машину, и мы катили к другой точке. Родителям эти эпизоды своей жизни я по просьбе друзей-милиционеров не описывал. «Связи» были у меня в отделе. «Опять на ларьки?» -- подумал я.

Но неожиданно, милиционер предложил мне убрать руки за спину, я почувствовал холод металла, потом услышал щелчки и наручники сковали мои руки. Вот это номер! Неожиданно!

-- Дяденьки, а в чём меня обвиняют? – Удивлённо спросил я. Может перепились они в отделе на девятое мая и ошиблись делом, я бы им сразу объяснил, что не виноват и мы бы тут же разошлись кто куда. Я -- домой, а они в ментовку, например.

-- А то сам не знаешь, – подтолкнул меня в спину майор, да так,что толкни он чуть сильнее, я пропахал бы носом линолеум в общем коридоре. Чувство лёгкого уныния вперемешку с недоумением сопровождало меня, когда я шел от подъезда в гостеприимно распахнутую пятую дверь «козла». Я даже почти не заметил торжественной надменной отрешенности престарелых оракулов, из века в век сидящих на лавке перед подъездом, еще при моём рождении предсказавших такой конец. Старушки переглядывались с таким видом, будто это они вызвали милицию. Они нарочито не смотрели в мою сторону, я стал для них чем-то потусторонним. Эх, еще вчера одна из них грозилась рассказать родителям, увидев меня с сигаретой в зубах, а сейчас нос воротит, будто мы и не знакомы. Нате!

Везли меня на стареньком сером Уазике с синими полосками по бортам, молча и неторопливо, как на карете. Я знал где находится отделение милиции и маршрут был мне, в принципе, знаком, необычен был транспорт. Когда едешь в автобусе с огромными, почти витринными стёклами, по сторонам особо и не глазеешь, но стоит оказаться у маленького зарешеченного окошка, как всё происходящее снаружи приобретает форму чуть ли не смысла жизни. Автобусная остановка была наполнена людьми, спешащими на работу, а я горемычно смотрел в маленькое окошко и никуда не спешил.

В ми…, тьфу ты, в полиции, сопровождал меня всё тот же майор Комов, он был в синей рубашке, черных брюках и незабываемых лакированных ботинках с длинными острыми носами, загнутыми кверху. Этот «ковбой» был полностью уверен в моей виновности. Я понял это по бодрым тычкам в спину; с невиновным так обращаться точно бы не стали.

Я прошел все необходимые процедуры от допроса до богопротивной дактилоскопии -- руки после неё хрен отмоешь. Даже голос мой опознал свидетель: по просьбе майора Алексея, я орал что есть мочи в его кабинете, а неведомый очевидец прислушивался за порогом. А потом какая-то тетушка лет сорока с морковными волосами, полная и в ярко красном свитере, утверждала, что точно такой же голос она слышала этой ночью. Мне показалось странным, что смотрела на меня она с каким-то ехидством, неприятная была тётка. День тянулся долго, меня то отправляли в камеру, то вытаскивали для допроса, бить не били, обходились вежливо и учтиво, покормили курицей с рисом. Можно было подумать, что я на курорте, бью баклуши целый день. Только вот задница стала плоской от жёсткой шконки, руки черные от несмываемых чернил, и не очень понятно что ждёт впереди. Когда предложили написать чистосердечное признание, я немного обомлел – ведь я даже не знал, в чем меня обвиняют. Тут следователь не выдержал и нарушил обет молчания.

-- А ты что же, когда дядю резал, думал? Вот смотри: так тебе светит лет десять, когда выйдешь тебе будет двадцать пять лет! Ты понимаешь? Четвертак, Жорик. Четвертак! – Он сидел за столом перед компьютером и курил, выдыхая много дыма. Мне захотелось сигаретку.

-- А можно мне покурить? – поинтересовался я у милиционера. Он посмотрел на меня с удивлением, я вперил глаза в его бычок, как бы спрашивая, чем я хуже. Майор неодобрительно покачал головой.

-- Какой тебе курить?! Охренеть, он еще курить вздумал. Савик, слыхал? – обратился он к коллеге, сидевшему за соседним столом, лицом супротив моего дознавателя. Тот дядька, оказывается, был из весельчаков: стоило ему только посмотреть в мою сторону, как предательская улыбка выдавала, что я его чем-то сильно веселю.

– Может, тебе еще коньячку налить, а? – Алексей распалялся, и я понял, что он сигарету не даст. Вот дежурный, который камеру охраняет, дал, а этот -- слишком важный. У дежурного -- шпалы, а передо мной звезда! Целый майор! И вот этот красавец закроет меня, не глядя, на добрый десяток лет и не шевельнётся в его сознании ни один нейрончик, он даже не вспомнит имени моего, когда у него спросят: «А тот подросток, которого ты за убийство закрыл?» Я же никогда не забуду тебя, Алексей!

-- Тут ошибочка вышла, хрен ли я кого убивал, вот. – Ведь и вправду ошибочка, но он меня даже слушать не стал.

-- Ошибочка. Да, – задумчиво произнес он и глянул на меня со вселенским пониманием. Я понял, что человека во мне он не видит. Обманщика и убийцу – да, человека – нет. Многолетний нарост закрытых дел сказочным доспехом покрыл его голову.

– Жорик, ты парень не глупый, я вижу. Вот смотри, по статье твоей от шести до пятнадцати идёт. – Он излучал всяческое сочувствие. От этого взгляда я совсем сник – Комов всем видом показывал, что хочет помочь. – Пятнашку конечно не дадут, а вот чирик дать могут. Хреново, да? – Понимая, как меня придавила эта информация, он положил мне на плечо руку. Легче не стало. Майор начал постукивать пальцами, и меня совсем придавило.

-- Да не убивал я никого. – Заплакал я, сбросив заботливую руку. Отеческим ласковым взором обнял меня майор, как бы понимая, что я хоть и кривляюсь тут, несу всякую ересь, парень я неплохой и не совсем «конченый». Савик с соседнего стола, совершенно не к месту прыснул от смеха, чем прервал мой сеанс жалости к себе. Вот они какие, эти менты: ребёнок плачет, а им это только радость доставляет, смеются.

-- Сотрудничая со следствием, ты сильно облегчишь жизнь и себе и мне, – он вытянул из принтера листок бумаги, и положил передо мной, затем нашарил в ящике стола ручку и положил рядом с листком. – Жора, хочешь поскорее оказаться дома? Ты поможешь нам, мы поможем тебе. Напиши, как всё было и тогда я лично проконтролирую, чтобы тебе по минималке впаяли. Не забывай, мы тут не в игры играем. Ты в убойный отдел попал, у нас тут случайных людей не бывает.

Для убедительности майор потряс указательным пальцем в воздухе, потом что-то подсчитав продолжил:

– Всего шесть лет, а там по УДО. Если хорошо будешь себя вести, выйдешь даже через три! – он посмотрел на пустую, незаполненную мною бумажку. – Три против десяти, ты только прикинь, Жорик!

Он считал, что для меня это невероятно заманчивая перспектива. Три против десяти, вот это арифметика! А едь до этого случая я еще не разу не то что в тюрьме не сидел, я и в обезьяннике-то бывал эпизодически, до приезда мамы, а тут десять лет сидеть, или три года?

Про тюрьму я знал не понаслышке, ведь каждый уважающий себя телеканал должен транслировать многосерийное кино про тюрьму, бандитов и ментов. А уж песни музыкального направления «русский шансон» не слышал, наверное, только глухой. Так что быт тюремный я представлял так: казарменное здание с зелёными стенами, крашеными масляной краской слой на слой, скученные металлические каркасы двухэтажных кроватей, застеленных серыми простынями, и, конечно же, люди! Я начал представлять себя там. Самое печальное, наверное, просыпаться от вязкого сна и понимать, что предстоит тебе так пробудиться еще тысячи раз, и не изменится даже цвет простыни… Лысый придурок! Какие три года, да я ни дня не хочу там провести.

Сидеть мне было не за что, но понимать этого никто не хотел. Сейчас я расскажу вам правдивую историю, к которой в отделе отнеслись с особым скепсисом и цинизмом. Савушка, тот самый товарищ майора Алексея, еле сдерживал смех, когда я рассказывал её для протокола. Он ее записывал, прося меня прерваться в те моменты, когда подкатывал очередной спазм веселья. Я не понимал что его так веселит, и продолжал рассказ с особой, серьезной сдержанностью.

Дело было на день победы, то бишь девятого мая. Мы с папой и его друзьями разбили палатки в лесу, среди других компаний, деревьев и кустов. Это был какой-то туристический слёт, так любимый отцом, там собиралось много людей и они пели песни, которые знали наизусть. Визбор, Окуджава, Митяев, Якушева, какие-то Иваси и далее бесконечный список бардов. Нам с Винычем-младшим всё это было, мягко говоря, немного чуждо. Мы любили русский рок. Наслушавшись песен про «рассвет у дырявой палатки» и «пятится трап от крыла», мы крепко призадумались и решили как-то взбаламутить елейную атмосферу праздничного слёта. Но для реализации задуманного необходимо было дождаться темноты. Для перформанса всё было готово заранее: Виныч-младший, он же Серёга, притащил старую шинель, у меня была гуашь, а топор в лесу найти не составляло проблем. Мы ждали темноты и бродили от костра к костру по лесу, в котором ветер играл мачтами сосен. Один раз даже удалось упросить кого-то дать гитару, мы с Серёгой исполнили песню про поганую молодежь, больше нам гитару не давали и поглядывать стали искоса. Мы перешли к соседнему костру, но там уже слышали наш «концерт» и быстро загасили предложение: «А давайте мы тоже споём». Мы пошли дальше, благо лес большой и костров в нём было больше сотни, но на наше предложение спеть, нам наливали чай и предлагали послушать. Пока мы «гонялись за туманом», мачты сосен перестали гореть от закатного солнца и в лес пришла тёмная ночь. Огни костров высвечивали поющих людей, сидящих на брёвнах вокруг; певцы светились, а лес, на контрасте, стал еще более тёмным и мрачным. Мы с Винычем двинулись к палатке, в которой лежали гуашь и шинель, по дороге умыкнув топор, заглубленный кем-то в лежащее бревно.

Туристические наши родители чинно сидели на бревнах вокруг костра и распевали свои песни, периодически попивая чай из большого котелка, черпая его эмалированными кружками. Мы с Серёгой дождались песню про «нас ждёт огонь смертельный» и разыграли сценку, достойную сцены Малого театра. Тихим переливом звучала гитара, стройным хором выплывали в тёмную ночь звуки голосов, распугивая летящие рядом искры... И вдруг, в самой тьме зародилось движение и началась борьба, затем раздался крик и я, вывернувшись в эффектном па, упал на подсвеченное костром место, из спины у меня торчал топор. Я чувствовал щекой легкий холодок, тянущий из земли. Первыми, словно сирена воздушной тревоги или гудок огромного парохода, взвыли тётушки. На этот крик начали сбегаться люди с соседних костров -- народу в лесу была уйма. И вот, когда весь лес собрался у нашего костра, я ощутил всю неловкость собственного положения: стольких людей заставили понервничать мы с Серёгой. Я понял, что шутка вышла за пределы нашего маленького «семейного» костра, населённого в основном папами, и стала достоянием округи. Сердобольная Генеральша Макова упала в обморок, а разволновавшийся донельзя папка уже теребил меня за плечо. В меня светила добрая сотня налобных и ручных фонариков, но свет софитов уже не радовал. Люди пребывали в ужасе, перед ними лежал ребенок с торчащим из спины топором, кровь стыла в жилах, немел язык, деревенели члены. Сценка затягивалась, казалось прошла сотня лет, я прокрутил в голове множество вариантов, как избежать осуждения за столь глупую и злую шутку, но не один не был уместным. Наконец, я вскочил, повернувшись на бок и оттолкнувшись рукой от земли (это тоже выглядело слегка театрально). Я встал на суд публики, понимая, что совершил глупость, но сохранил достоинство. Первым рассмеялся полковник, у него нервы были крепче всего – одобрительно засмеялся через проволочные усы, а потом смех подхватили все, кто не слишком опешил и уже успел разобраться в ситуации. Эффект вывода смехом из шока работал мне во спасение, но в папином смехе слышалось что-то грозное и сердитое, поговаривают, что с этого дня он начал седеть. Вот как было на самом деле, теперь вы тоже знаете правду. И пусть Савушка подавится своим смехом, а майор Алексей чрезмерной самоуверенностью. Ведь осипший голос, на который указывала тётка с морковными волосами, был надорван, когда мы орали с Винычем «Поганую молодёжь» на весь лес, а кровь под ногтями (главная, кстати, улика) была всего лишь гуашью, попавшей на руки при размазывании по шинели. Так успешная шутка довела меня до тюрьмы. Майор Алексей всё-таки рассказал мне свою, верную, версию моего ночного досуга в ночь с воскресенья на понедельник. Я оказывается, не спал в кроватке, а гулял, слоняясь меж ночных фонарей, возможно даже с компанией. За кинотеатром мы повстречали упитанного дяденьку невысокого роста. У дяди были пушистые бакенбарды, двое детей и барсетка, начинённая наличностью. Последний пункт, по словам Алексея, и стал поворотной точкой в судьбе коммерсанта. Двенадцать ударов ножом, майор аж поморщился, когда выговаривал «Две-над-цать», принял на себя несчастный прохожий.

-- Я не убивал никого, как вы не поймете? Я не хочу в тюрьму, не убивал я никого, не убивал. – Мужчина смотрел на меня, как лиса на курочку, он твердо решил, что я хочу его провести и упорхнуть безнаказанно. Он был так уверен из-за одного нелепого совпадения, они, дескать, кровь у меня под ногтями нашли, а ведь это была не кровь, а всего лишь красная гуашь. Я всё это отразил в своих показаниях, но они как будто и слышать ничего не хотели, убил и всё тут.

-- Ты не убивал, я не убивал, – размышлял майор, закинув ногу на ногу и разглядывая пыль, оседающую на лакированный ботинок. Затем он резко повернулся ко мне и, зачем-то гнусавя, выпалил. – Он сам умер тогда получается! Вот только одного не пойму?! От старости или от двенадцати ножевых ранений? – Я понимал, что рассудительный человек скорее поверит во второй вариант. Майор переставил ногу и сел ко мне лицом, с каким-то скрытым злорадством разглядывая моё смятение. Видимо представлял себе, как за мной смыкаются тюремные ворота.

А еще все эти колонии находятся в каких-то лютых холодных местах, а меня ведь туда отправят. Лесоповал, куча мошки, купола на груди сокамерников. И двенадцать ножевых ранений! Как он может поверить, что такой, пусть и хулиганистый, паренёк может дядю так отделать... Всё портили красная субстанция под ногтями, осипший голос и потрёпанный вид. В колонии, я слышал, надо себя «поставить» и тогда жизнь будет сносной. Вот будет меня кто заставлять носки стирать, я в морду дам, побьют потом конечно, зато зауважают. Вот такой хитрый план я составил, наслушавшись рассказов парней, приходящих из армии.

Мой разум начал смиряться, да, вот так быстро я сдался. Поди докажи, что ты не баран, когда тебя уже опознал свидетель (та самая тётка с морковными волосами) и запёкшаяся алая гуашь украшает твоё подногтевое пространство. Поеду в Магадан, вот так, на за что ни про что! Всё, приехали… Через эмоциональное оцепенение пришел невероятный покой, спешить было уже некуда. Чего юлить -- всё равно сяду, вот так, по глупости. Я предлагал попробовать майору гуашь из-под ногтей на вкус, чтобы он убедился, что это не кровь, но он почему-то отказался. А зря, ведь тогда бы он сразу понял, что я говорю правду.

-- Что писать то? – Спросил я у майора, глядя на него,как на последнюю надежду этого мира. Он опять положил мне на плечо руку и неожиданно предложил:

-- Ну напиши поэму в стихах. Как там? Сейчас вспомню: «Цыганка с картами, тюрьма центральная…» -- и продолжил напевать песенку, ему подпел Савик, один я не знал слов. Когда они закончили петь, я впал в легкий истерический транс. У меня тут судьба ломается, а они поют.

-- Напиши рассказ. – Не удержался весельчак Савик – «Про то, как я дядю насмерть убивал и мне за это ничего не было». Рассказ конечно будет фантастический. – Подытожил юморист и деловито мне подмигнул, как бы ставя точку в своей дурацкой шутке. Я в это время обдумывал, где буду размещать наколки, ведь теперь надо соответствовать окружению, а наколка -- статусная вещь. Начать решил с левого плеча, а там видно будет.

-- Я ведь серьёзно спрашиваю, Алексей Павлович, что я должен написать!

Этот балаган начал меня утомлять. Что за следователи, только и делают, что подшучивают надо мной, никакого уважения и снисхождения, милосердия и сочувствия.

– Это был выматывающий разговор, и я хочу обратно, в камеру.

Майор посмотрел на меня и согласительно кивнул головой.

– Савушка. Ты этого орла в камеру отведи. Пусть там подумает, что будет писать, а я пока схожу в дежурку. – Выходя из кабинета я чуть не снёс плечом огромный шкаф, стоящий у двери, всё было как бы под водой, замедленно и тяжело, я едва переставлял одеревенелые ноги. Как только замок на двери камеры перестал скрежетать, я крепко задумался, представляя свою дальнейшую судьбу и понял, что вижу впереди только зияющую пустоту, мрак. На фоне черного занавеса проплывали мраморные бюстики ласковых полицаев, все они улыбались сплошь золотыми зубами и снисходительно поглядывали вниз на людей в рабочих комбинезонах и робах идущих с опущенными головами и несущих каменных идолов на вытянутых руках. Последний человек в оранжевой робе нёс бюстик Сталина. Когда они прошли, меня забрал крепкий сон, ведь сегодня мне выпало столько впечатлений.

В камере сложно определить время суток, там нет окон. Так что, когда меня разбудили, я не мог понять утро сейчас или вечер. Я был совершенно не выспавшийся. Проснулся от сильно стукнувшей дверцы «обезьянника», пошарил под деревянным подиумом кровати, нащупал предусмотрительно сделанный бычок и собрался закурить, но тут дверь защелкала. Взгляду моему предстала неожиданная картина, сначала даже показалось, что у меня галлюцинации: весь «лес» собрался в коридоре, ведущем к камере, всем хотелось насладиться моментом осознания мною глубины и сложности спланированной ответной шутки. Там был и отец, и полковник, и тёти Марина, Наташа, Вера, была генеральша, Славон, Малец, Аркаша, Витя, перечисление всех заняло бы слишком много времени, да вы никого из них и не знаете. Они ждали, как я отреагирую на подстроенную ими шутку, моя же впечатлительная натура испытала самое сильное облегчение в своей жизни. Да, именно в этот момент вся жизнь пронеслась перед глазами, вся жизнь, умещенная в один миг между прошлым и будущим. Я расхохотался самозабвенным и отчаянным смехом, избавляясь от всех бед и страданий, сулимых мне. Когда меня слегка попустило, я понял, что смеюсь не один – хохочут все. Даже стены дрожали, резонируя. Смеялся и майор Алексей, так чудно сыгравший свою роль, весельчак Савушка, дама с морковными волосами. Присутствовал даже господин, подговоривший меня на «топор в спине», да, да, дружок мой Серега. Он гоготал громче всех.

Дата добавления: 2015-09-29