Каждое из чудищ следовало собственным прихотям, либо повиновалось приказам колдуньи — отсюда тот не поддающийся описанию шум, что походил одновременно на свист ветра и рев моря, отсюда же и свечение, похожее на зарево отдаленного пожара, накрывшее всю эту часть равнины куполом красноватого дыма, в котором, как в родной стихии, плыли летучие мыши с гигантскими крыльями.
У берега не было ни одного суденышка, но едва путников осветили багровые отсветы огня, пламенеющего на вершине холма, как приблизились сирены, простерли к ним руки и тем чарующим голосом, что чуть не погубил Улисса и его спутников, предложили Исааку и Аполлонию довериться им, чтобы перебраться на другую сторону.
Но, не слушая их, Аполлоний возвысил голос и позвал:
— Эй! Старина Хирон! Приди и перенеси нас на другой берег. В награду я принес тебе привет от Ахилла, который явился мне на берегах Троады и передал со мной весточку для тебя.
Не успел Аполлоний произнести последнее слово, как наставник многих героев уже рассекал могучей грудью воды Пенея, направляясь к ним. Нескольких мгновений оказалось достаточно, чтобы он пересек реку, и еще нескольких, чтобы он прискакал к подножию холма, где его ожидали путники.
Внимательно и с любопытством оглядывал Исаак полулошадь-получеловека, это воплощение античной учености, чье имя означало «искусная рука». Рожденный от любви Сатурна и нимфы Филиры, кентавр свободно владел магией, прорицаниями, астрологией, медициной, музыкой. Исаак знал, что на своем долгом пути, целиком посвященном тому, чтобы человечество стало бессмертным, не только перед глазами Хирона, но и через его руки прошли важнейшие герои античности: Кефал, Феникс, Аристей, Геракл, Нестор, Амфиарай, Тесей, Пелей, Ясон, Мелеагр, Ипполит, Кастор и Поллукс, Махаон и Подалирий, Менесфей, Диомед, Аякс, Паламед, Эскулап, Улисс, Антилох, Эней, Протесилай, Ахилл… Все эти смертные люди и бессмертные герои, полубоги, чья ловкость, сила или гений споспешествовали возмужанию человечества: одни — мудрые законодатели, другие — укротители чудовищ, третьи — сокрушители разбойников, а кроме них — основатели царств, прародители народов; все они своей одаренностью и мощью были обязаны божественному кентавру.
Между тем Хирон остановился перед путниками:
— А, это ты, Аполлоний, — произнес он. — Добро пожаловать. Приветствую тебя и того, кто по правую руку от тебя, в нашей старой Фессалии. Я ждал тебя: мне был вещий сон, и я знал, что тебе явилась тень Ахилла. Расскажи, что он тебе сказал, чтобы я знал, чего ему надобно от меня.
— Преславный кентавр, — отвечал Аполлоний, — позволь сначала поведать, как мне была оказана честь видеть твоего божественного ученика. Это произошло после моего возвращения из Индии. Я решился посетить Троаду и совершить, подобно Александру из Македонии, возлияния на могиле сына Фетиды и Пелея. Я знал, что, когда Улисс пожелал вызвать его тень, он разрыл землю над его телом и окропил ее кровью агнцев. Я же не мог поступить подобным образом, ибо являюсь пифагорейцем, а следственно — противником пролития крови. Поэтому я подошел к могиле с полным почтения и священного трепета сердцем, и произнес:
«О божественный Ахилл! Чернь считает, что ты мертв, но не таково убеждение ни моего учителя Пифагора, ни индийских мудрецов, ни ученых мужей Египта, ни мое собственное… Если же ты жив, как я полагаю, благоволи, о божественный Ахилл, явиться предо мной или дать мне советы или указания».
Едва я произнес эти слова, гробница слегка содрогнулась и, хотя я не заметил, чтобы камни разошлись, из склепа вышел прекрасный молодой человек двадцати шести — двадцати восьми лет, ростом выше обычных смертных, с благоухающими волосами, стянутыми на лбу расшитой золотом пурпурной тесьмой. Одет он был в боевые доспехи на фессалийский манер, на поясе у него был меч, в руках он держал два копья с железными позолоченными наконечниками. Гомер живописал его весьма красноречиво, но я нашел его еще прекраснее, нежели в Гомеровом описании… При виде его я отступил на шаг, пораженный восхищением и страхом, но он обратился ко мне с прекрасной, почти женственной улыбкой и произнес:
«Аполлоний, ничего не страшись, ибо ты любим богами. Я с удовольствием лицезрею тебя, так как уже давно предупрежден о твоем приходе. А посему я дожидался тебя, чтобы возвестить через тебя фессалийцам, что сожалею об их небрежении: жертвы мне приносят теперь не они, а те самые троянцы, которые из-за меня недосчитались стольких храбрых мужей. Впрочем, справедливо и то, что во всех концах земли стали меньше ублажать жертвами наших богов, и храмы год от года пустеют. Воистину, молитвы и воскурения все реже обращаются к Олимпу. Может, на небе или на земле готовятся какие-то важные перемены. Но как бы то ни было, прошу, отправляйся в Фессалию и скажи местным жителям: если они не желают пожинать плоды моей ярости, им следует истовее хранить память обо мне!»
«Подчиняюсь, божественный Ахилл! — воскликнул я. — Но, коль скоро я вижу тебя, будет ли мне позволено попросить об особой милости?»
«Слушаю тебя, говори, — сказал он. — Ты желаешь задать мне три вопроса о том, что произошло в граде Приама… Говори, и я отвечу».
«Так вот, мне хотелось бы узнать от тебя самого, действительно ли твои похороны совершились так, как описывают поэты; правда ли, что тебя окунули в Стикс; истинно ли, что Поликсена была принесена в жертву из любви к тебе».
«О моих похоронах говорили разное, — ответил Ахилл. — Но слушай, что скажу я и что ты можешь потом повторить. Мне хорошо в моей могиле, особенно в обществе друга моего Патрокла. Одна урна — золотой драгоценный сосуд — заключает в себе пепел обоих тел, смешавшийся так, словно мы всегда составляли одно. Что касается моей неуязвимости и купания в Стиксе, — это сказки поэтов. А вот правда: тебе известно, что моя мать, Фетида, против своей воли взяла в мужья царя Пелея, которого мой наставник, Хирон, обучил метать стрелы и копья и которому дал совет, как одолеть матушку. Так вот, Фетида, сама богиня, желала сохранить только тех детей, что родятся бессмертными. Для этого она окунала каждого из новорожденных в котел с кипящей водой, висевший над большим пылающим очагом. Естественно, все они погибали. В день, когда она произвела меня на свет, она уже взяла меня за пятку, чтобы поступить со мною так же, как и с прочими. Без всякого сомнения, и я был обречен: ведь божественную природу я обрел лишь впоследствии, после больших свершений и от хвалы, что пели мне поэты… Так вот, я чуть не погиб, но тут мой родитель вбежал, выхватил меня из ее рук в миг, когда я уже завис над роковым котлом, и доверил меня заботам того, кто за тридцать лет до этого был его наставником. Наконец, если вспомнить о Поликсене: греки не убивали ее. Напротив, она по своей воле пришла на мою могилу и, найдя там мое оружие, выхватила из ножен меч — тот самый, что сейчас у меня на боку, — и бросилась на него, убив себя во славу нашей любви».
«А теперь, о божественный сын Фетиды, — сказал я, — позволь задать последний вопрос».
Ахилл улыбнулся и кивнул, давая знать, что готов ответить.
«Речь идет о Паламеде», — продолжал я.
Ахилл вздохнул.
«Говори», — разрешил он.
«Вправду ли Паламед был с вами при осаде Трои и, если это так, почему Гомер умалчивает о нем? Разве мог бы поэт обойти молчанием человека, изобретшего тактику, меры и веса, установившего продолжительность лунного месяца, придумавшего правила шахматной игры и игры в кости и увеличившего греческий алфавит на пять букв: Φ, Χ, Θ, Σ, Υ, без чего он оставался бы неполным? И наконец, как мог Гомер умолчать или забыть о человеке, причисленном в Эвбее к сонму богов, ведь я собственными глазами читал там на пьедестале его статуи: „Богу Паламеду“?»
«Сейчас я объясню тебе причину молчания Гомера, — отвечал Алилл. — Паламед не только явился к Трое, но осмелюсь утверждать, что без него не было бы и этой осады. Он стал одним из самых ревностных сторонников этой войны и нашел, как изобличить все уловки и хитрости Улисса, не желавшего покидать Итаку…»
«А что это были за уловки?» — спросил я.
«Улисс прикинулся безумным, никого не узнавал из тех, кем дорожил, и в припадках ложного умопомрачения, пахал песок на морском берегу и сеял гальку. Все поддались обману, и вожди Греции уже решились обойтись без Улисса, когда Паламед взял колыбель с Телемахом и положил ее прямо там, где должна была пройти борозда Улиссова плуга. Дойдя до этого места, Улисс, чтобы не поранить ребенка, был вынужден поднять лемех. И тогда Паламед вскричал: „Его безумие — хитрость: он узнал своего сына!“ После этого Улисс был вынужден отправиться вместе со всеми, но затаил в душе великую ненависть к тому, кто заставил его покинуть жену и сына. Паламед заплатил за это жизнью. Отплыв к Трое на тридцати кораблях, добившись признания Агамемнона предводителем, убив собственноручно Деифоба и Сарпедона, придумав множество игр и забав, призванных развлечь воинов во время долгой утомительной осады, Паламед, с которого Улисс не спускал недоброго взгляда, пал жертвой хитрости царя Итаки. Улисс снабдил пленника-фригийца подложными письмами якобы к Паламеду и сделал так, что этот пленник попал в засаду и погиб. В то же время Улисс подбросил кошелек с деньгами в шатер Паламеда. И вот письма, обнаруженные у мертвого гонца, принесли на совет греков. В них говорилось, что Паламед готов продать Приаму греческое войско и уже получил задаток за предательство! Все бегут к шатру Паламеда и обнаруживают указанную в письмах сумму, после чего, даже не выслушав объяснений, его побивают камнями!.. Теперь понимаешь, почему Гомер молчал? Ведь он не желал запятнать память о любимом им герое… О, — продолжал Ахилл со слезами на глазах, — почему меня не предупредили о кознях против тебя, мой дорогой Паламед! Я примчался бы на помощь и спас бы тебя от гибели!.. Но ты, Аполлоний, будь дважды благословен за то, что упомянул имя моего друга. Займись им, а не мною, посети его могилу. Он покоится на острове Лесбос около Мефимны. Подними его статую, если она повержена, и, о друг мудрецов и поэтов, защити память Паламеда от обиды, нанесенной умолчанием Гомера!»
При этих словах неподалеку от могилы запел петух. Его голос раздался из бедной хижины, построенной на фундаменте из камней, осыпавшихся с гробницы Ахилла. Заслышав пение петуха, герой весь засветился, словно падучая звезда, и исчез с глаз.
Вот, блистательный Хирон, все, что я могу тебе рассказать о твоем ученике Ахилле.
— Благодарю, мудрый Аполлоний, — отозвался кентавр. — А теперь располагай мною. Не желаете ли вы оба, ты и твой спутник, чтобы я перевез вас на другой берег?
— Разумеется, — отвечал Исаак, — особенно если ты, преславный кентавр, соблаговолишь ссадить нас перед вон тем сфинксом, у которого мне надобно кое-что узнать… Однако же, если это слишком уведет тебя от цели, пусть на спину тебе сядет один Аполлоний, а я перейду реку сам.
— И не пытайся, чужестранец! — воскликнул кентавр. — Воды Пенея глубоки и быстры, и будь ты столь же умелым пловцом, как Леандр, река вынесет к морю твой труп!
— Хирон, — с грустной улыбкой отозвался Исаак. — Я преодолевал и более быстрые реки, и более глубокие моря. И ни те ни другие не совладали со мной: я бессмертен!
Кентавр поглядел на него с глубоким состраданием.
— Ты человек и бессмертен? Как мне жаль тебя!.. И я тоже был бессмертным, но теперь, к счастью, я только призрак! Геракл случайно ранил меня одной из своих стрел; боль, причиняемая неизлечимой раной, была так сильна, что Юпитер сжалился надо мной и позволил мне умереть… А ты бессмертен! Бессмертен! Как это печально, — повторил он.
Иудей позволил себе нетерпеливый жест.
— Хорошо, хорошо, — промолвил Хирон. — Может, ты еще не устал наслаждаться бессмертием и не вожделеешь к сладкому покою могилы… Ступай своим путем, а когда ты будешь стенать, терзаясь неутешной мукой, как некогда я, желаю, чтобы какой-нибудь бог, столь же сердобольный, как Юпитер, внял твоим мольбам… А теперь я отвезу тебя к сфинксу и прикажу ему отвечать на твои расспросы.
Опустившись на колени, Хирон подставил свой широкий круп обоим путникам и поднялся, откинув голову, чтобы его длинная седая шевелюра послужила им поводьями.
Оба поместились на его спине, и он галопом примчался к реке, проплыл мимо сирен, чьи чудесные голоса не одолели равнодушия Исаака и мудрости Аполлония, и ссадил их на другом берегу Пенея прямо перед сфинксом, который мрачно и неподвижно уставился на них своими гранитными глазами.
Хирон поискал и нашел на берегу какую-то траву, потер ею уста сфинкса, они раскрылись, и дыхание жизни вошло в каменное тело древнего животного.
— Чего желаешь ты, божественный Хирон? — спросил сфинкс.
— Я хочу, чтобы ты ответил этому чужестранцу, которого привел Аполлоний, пришедший ко мне с поручением от моего воспитанника Ахилла.
— Пусть говорит, — произнес сфинкс. — Я отвечу.
Исаак приблизился к сфинксу. По его лицу было видно, что для него весьма важен вопрос, который он собирался задать египетскому чудовищу.
— Не тебя ли я видел в Александрии перед гробницей Клеопатры по возвращении моем из Нубии?
— Да, — ответил сфинкс. — Только скажи, как же ты, следуя по течению Нила и посетив Элефантину, Филы, Луксор, Мемфис, сумел отличить меня от целого стада животных моей породы, которые наблюдали разрушение городов, созданных фараонами, и, молчаливые и недвижные, продолжают созерцать, как катит волны старое божество Нут-Фен, что невежды называют Нилом?
— Я узнал тебя по обломанному когтю, — ответил Исаак. — Некогда я присел на твой постамент и, подумав, что еще придется увидеться с тобой, подобрал и приберег осколок гранита, которого тебе не хватает. Вот он.
Иудей вынул из-за подкладки плаща действительно сохраненный им кончик сфинксова когтя.
Сфинкс поднял правую лапу. Хирон приблизился, взял кусок гранита из Исааковых рук и точно так же, как поступил бы с раной на живом теле, приладил его к обезображенной лапе каменного зверя. Сфинкс медленно опустил лапу на место, затем, подобрав ее к другой, вновь принял свою привычную позу.
— Долго ли ты был на том месте, где я тебя увидел? — спросил Исаак.
— От основания Александрии, то есть уже четыре века. Полторы тысячи лет назад фараон Аменофис, сын Тутмоса, повелел высечь меня из той же глыбы гранита, что и статую Мемнона, и установил на дороге в Луксорский храм, как и двести других похожих на меня сфинксов. Дейнократ, архитектор Александра, переправил нас из Фив — меня и сотню моих братьев, — чтобы мы несли стражу у дверей дворцов, на перекрестках и площадях Александрии. Мне определили место у Озерных ворот, и вот уже четыре сотни лет я несу там службу, ни разу не смежив век.
— Хорошо, — сказал Исаак. — Так ты видел Клеопатру?
— Какую?.. В Египте было несколько цариц с этим именем.
— Дочь Птолемея Авлета, жену Птолемея Тринадцатого, возлюбленную Секста Помпея, Цезаря и Антония.
— Разве ты забыл то, что сам говорил недавно? Я сторожу ее гробницу.
— Есть много пустых гробниц… Усыпальница Клеопатры могла оказаться такой же.
— Клеопатра на своем месте.
— Ты уверен в этом?
— Я видел, как она, вся в слезах, вернулась из Акция; я наблюдал, как она приготовлялась к смерти, испытывая разные яды на своих рабынях; я следил за тем, как она возводила свою гробницу, как сама торопила работников, боясь, что усыпальницу не завершат к часу ее смерти; я видел в день, когда Октавиан вышел из Пелусия в Александрию, как она затворилась в гробнице со своею наперсницей Хармионой и Ирой, ведающей прической царицы. Вскоре на моих глазах принесли раненого Антония: за ним гнались воины Октавиана, и Клеопатра, страшась, что они ворвутся, если железная дверь гробницы будет открыта, с помощью обеих служанок поднимала на веревках раненого к окну, и через это окно втаскивала его внутрь. Спустя час изнутри донеслись рыдания и стоны: Антоний умер!.. На следующий день сам Октавиан явился к гробнице и постучал в дверь; открыла ему Клеопатра. Он вошел, и через четверть часа я мог видеть, как он уходил, грубо велев Клеопатре готовиться к путешествию в Рим, где ей предстояло украсить его триумф, и дверь за ним захлопнулась. Чуть позже Ира, оглядываясь и таясь, выскользнула из приоткрытой двери и в моей тени стала перешептываться с крестьянином, продававшим смоквы на александрийском рынке; видимо, они о чем-то договорились. Ира дала ему несколько золотых монет и вернулась в гробницу; остаток дня оттуда доносились стенания и плач. Вечером крестьянин со всеми предосторожностями пробрался ко мне. В руках он держал корзину, полную смокв, и трижды постучал в дверь гробницы. Та приоткрылась. Белоснежная рука египетской царицы протянулась за корзиной и уронила кошелек, после чего дверца захлопнулась снова. Крестьянин уселся на мой постамент, пересчитал тридцать золотых монет и прошептал, покачивая головой:
— Странная прихоть! Заплатить три тысячи сестерциев за какую-то змею!
А затем, уверившись, что его не обсчитали, он поднялся и удалился в сторону озера. Почти в тот же миг я расслышал легкий крик, донесшийся из гробницы, а потом всю ночь там плакали и стенали… На следующее утро Октавиан сам явился за Клеопатрой. На этот раз, завидев его издали, Хармиона и Ира широко распахнули перед ним двери. Через проем я разглядел Клеопатру, охладевшую, неподвижную, лежавшую в полном царском облачении на могильной плите. Она дала укусить себя аспиду, принесенному в корзине со смоквами, и почти тотчас умерла. Тот слабый крик, что донесся до меня, она испустила, когда змея ужалила ее… С этого дня царица спит вечным сном в гробнице, медные двери которой Октавиан повелел замуровать.
— Спасибо, — откликнулся Исаак. — Вот все, что я хотел узнать… А теперь, если ты еще понадобишься, где мне тебя отыскать?
— Здесь, — ответил сфинкс. — Если только Канидия, вызвавшая меня из Египта и приделавшая мне бронзовые крылья, чтобы я мог перелететь море, не пошлет меня с каким-нибудь поручением.
— Тогда ничего не опасайся, — откликнулся Аполлоний. — Она ждет нас, и все приказы, какие может отдать, будут исходить от меня самого.
И, обернувшись к иудею, он осведомился:
— Теперь ты знаешь о Клеопатре все, что хотел разузнать?
— Да, — подтвердил тот.
— Прекрасно. Тогда не будем терять время. Ибо вон там, в огненном кругу, стоит Канидия. Она ждет, ей уже не терпится побеседовать с нами.
— Идем, — сказал Исаак.
Они удалились в том направлении, которое указал Аполлоний, а сфинкс снова впал в молчаливую неподвижность, к которой он привык за два десятка веков.
ЗАКЛИНАНИЯ
Оказавшись на левом берегу Пенея, путники окунулись в таинственное магическое действо, где каждое из существ занималось своим делом, не обращая внимания на других.
Все происходило как в сумасшедшем доме, где всякий безумец одержим собственной навязчивой идеей, не заботясь о том, что волнует его соседа, и трудно найти связь или какую бы то ни было близость между любыми двумя действующими лицами или их поступками в этой бессмысленной драме. И здесь сатиры гонялись за нимфами по высокотравью равнины или между росшими вдоль реки олеандрами; аримаспы рылись в земле, разыскивая сокровища; азиатские сфинксы расчесывали свои роскошные женские волосы и, подобно греческим куртизанкам, зазывали всех, кто проходил мимо; египетские сфинксы предлагали загадки, которые никто не собирался разгадывать; птицы со Стимфалийского озера сражались с гарпиями; индийские грифоны защищали золото, которое им доверили охранять; сирены под звуки лиры распевали песни Орфея; эмпузы пытались выдать себя за нимф и обольстить под покровом ночи какого-нибудь любвеобильного сатира; лернейская гидра с ужасным свистом и шипением разыскивала две свои оброненные головы и, наконец, пес Цербер яростно облаивал горгон, которые безуспешно пытались его обездвижить головой Медузы, хотя она после подмены глаза перестала сеять смерть, и угрожали трехглавому зверю своим единственным рогом и единственным зубом.
Можно представить, какой шум, гомон, какая сутолока царила там среди бессмысленного кишения столь несхожих существ, занимавшихся такими разными делами.
Однако благодаря кадуцею Аполлония каждое из чудищ отступало перед путниками, но за их спинами проход смыкался, как вода за кормой корабля.
Аполлоний и Исаак прошли мимо двух волшебниц, товарок Канидии, занятых своим таинственным ремеслом. Одна из них с палочкой в руке быстро кружилась вокруг жаровни с раскаленными углями, и каждый раз, сделав оборот, бросала на нее какой-нибудь из предметов, который она держала в руках.
Сначала она бросила на угли соль, потом веточку лавра, за ней — фигурку из воска, пластинки из полированной меди с таинственными знаками, начертанными на них, затем клочки шерсти козленка, окрашенные в пурпурный цвет, следом за ними — волосы убитого человека, вырванные из черепа, полуобглоданного хищными зверями, и, наконец, пузырек с кровью младенца, убитого матерью через час после родов…
Кружась, она пела на странный мотив:
Сыплю соль в огонь со словами: «Так просыплются дни Поликлета!» Бросаю ветвь лавра в огонь со словами: «Пусть Поликлетово сердце снедает пламя, столь же неугасимое, как то, что, пожирает лавр!» А вот статуэтка из воска. Пусть здоровье Поликлета сгорит на угольях лихорадки, как в жаровне воск!.. Пусть его кости покраснеют и раскалятся, как эти медные пластины, где начертано проклятие, перед которым не устоит никто и ничто!.. Пусть изо лба его хлынет кровь и окрасит волосы в цвет этой пурпурной шерсти!.. Пусть череп его иссохнет, как тот, что я вырвала на свалке трупов из зубов собаки и волка, подравшихся из-за него!.. Пусть его кровь свернется от моего проклятия, как кровь младенца, умерщвленного через час после рождения, убитого матерью сразу, как он появился на свет!.. И пусть он кружит, и кружит, и кружит — без отдыха и срока кружит вокруг дома той, кого он бросил, как я кружу вокруг этих углей!..
Наши странники прошли и не стали слушать дальше, а через два десятка шагов натолкнулись на вторую колдунью. Эта украла с места казни крест с осужденным и пронеслась с ним в руках из Эпира в Фессалию, из Буфротона в Ларису, двигаясь с такой быстротой, что распятый пролетел четыреста стадиев между предпоследним и последним вздохом. Прибыв сюда, она воткнула крест в землю; пока осужденный еще не успел остыть, вцепившись в его ноги, она обрезала волосы левой рукой, зубами вырвала гвозди, которыми он был прибит, и собрала в маленький флакончик с расширявшимся горлышком несколько капель полузастывшей крови, что сочилась из ран.
Но путники прошли мимо и не стали смотреть, что будет дальше.
Еще шагов через двадцать посреди магического круга, с распущенными волосами, обнаженными ногами, облаченная в хитон пепельного цвета, с тростью в руке, их поджидала Канидия, сидя на могильном камне.
Завидев путников, она встала.
— Ну что, — обратилась она к Аполлонию, — ты доволен, повелитель? Все ли я сделала, чего ты желал?
— Да, — ответил тот. — Теперь перейдем к важным вещам. Вот чужестранец, которого послали ко мне мои друзья, индийские мудрецы. У него три вопроса к тебе, на которые еще никто не ответил. Ответишь ли ты?
— Всякая наука имеет пределы, и есть такие вопросы, на которые простым смертным запрещено получать ответы.
— И все же ему нужен ответ. Вот почему я велел тебе не только прийти сюда самой, но и созвать самых сведущих твоих товарок.
— Что же это за три вопроса? Пусть твой друг приблизится и задаст их.
Исаак сделал несколько шагов вперед и, не бледнея, устремил взгляд на отвратительную колдунью.
— Прежде всего, — начал он, — мне надобно знать, в каком месте неба, земли или ада находятся парки; затем — куда нужно подняться или спуститься, чтобы добраться до них; и наконец, с помощью какого заклинания у них можно вырвать из рук нить человека, который уже отжил и которого хотят оживить…
— Несчастный! — завопила Канидия в ужасе. — Так вот, значит, каковы твои намерения?
— Как мне кажется, я здесь не для того, чтобы давать тебе отчет в моих намерениях. Если не ошибаюсь, мне достаточно лишь объявить, что я хочу от тебя, — холодно промолвил Исаак.
— А знаешь ли ты, что никто не имеет власти над этими предвечными божествами? Что сам великий Юпитер признает их верховенство?
— Я сказал тебе, что мне надобно… Ты можешь ответить или нет?
Канидия покачала головой.
— Нам, конечно, дано на мгновение оживить мертвеца, — объяснила она, — но тех, кому мы возвращаем жизнь, смерть сама к нам приводит и сразу же уводит назад.
— И однако трое смертных переплыли назад Ахеронт: Эвридика, Алкестида и Тесей.
— Но Эвридика так и не увидела света!
— Лишь потому, что Орфей нарушил условия, которые поставили перед ним. Но двое других вернулись на землю и прожили долгие годы.
— Пусть будет так! Мы попробуем!
И приложив ладони ко рту, она трижды прокричала по-совиному.
При первом крике обе колдуньи, мимо которых проходили наши странники, подняли головы.
При втором — та, что кружилась вокруг огня, бросила это занятие и прибежала.
Третий крик заставил ту, что истязала умирающего, прыгая у креста, бросить свою жертву и примчаться.
Все три взялись за руки, образовав круг, сблизили отвратительные головы и, казалось, стали советоваться о чем-то.
— Ну что? — чуть подождав, нетерпеливо спросил Исаак.
— А то, — отозвалась Канидия, — что никто из нас не может разрешить твои загадки. Но мы попросим ответить ту, что мудрее нас.
— Так за дело! — воскликнул Исаак.
— Ну же, Сагана, ну же, Микале, — заторопила Канидия. — Ты принеси травы, а ты — черного ягненка.
За плечами колдуний расправились длинные крылья летучих мышей, и обе улетели в разные стороны.
Канидия же приблизилась к могиле, на которой она ранее сидела, с трудом подняла камень, ее накрывавший, поставила его на ребро и откинула в другую сторону.
Затем ногтями она принялась копать открывшуюся могилу.
Путники глядели на нее: Аполлоний — с любопытством, Исаак — с нетерпением. Между тем она невозмутимо продолжала свое дьявольское дело.
Наконец под ногтями Канидии забелели кости скелета. Когда труп был отрыт по грудь, возвратилась Сагана, сжимая в руках пук трав, и Микале, неся на плечах черного ягненка.
Между костями груди, в которую надо было вдохнуть жизнь, Канидия разложила рысьи кишки, сердце гиены, костный мозг оленя, глаза василиска, печень рогатой гадюки и окропила все это слюной бешеной собаки и пеной, падающей с луны, притянутой заклинаниями с небес на землю.
Взяв ягненка у Микале, она зубами вскрыла жилу ему на шее и наполнила кровью высохшие вены трупа.
Затем, приняв травы из рук Саганы, она сложила их кучкой в том месте, где вытекла кровь, и подожгла.
Тут все три колдуньи, взявшись за руки, завертелись вокруг огня, затянув магические песнопения, и кружились до тех пор, пока две из них не рухнули от усталости на землю — сначала Сагана, потом — Микале. Лишь Канидия удержалась на ногах.
Но почти тотчас она встала на колени, уперлась ладонями в землю и, припав к ней ртом, зарычала, завопила, подражая заунывному крику орлана, свисту аспида, рокоту волны, бьющейся о скалы, стенанию леса в грозу, грохоту грома — всем ужасным крикам и звукам творения, от которых может содрогнуться смерть под могильным камнем.
Затем, почти с угрозой уставясь в землю, она поднялась, тыча прутом в сторону последних языков пламени над волшебным очагом, и крикнула:
— Плутон, повелитель ада! Ты, уставший от бессмертия и жалующийся, что никак не можешь умереть! Прозерпина! Ты, возненавидевшая свет дня! Ты, Геката, во всех твоих трех ипостасях, погляди на нас с побледневшего лунного диска! Вы, эвмениды-мстительницы, помогающие мне общаться с манами! Зову и тебя, старый стиксский лодочник, к которому я отправила столько теней! Ко всем вам, мрачным божествам ночи, к вам взываю оскверненным кровью ртом: исполните мое желание и объединитесь, добейтесь, чтобы парки вновь связали на миг нить той, что спит в этой могиле!
После этого она трижды громко возгласила:
— Заклинаю тебя, возвратись к жизни и объявись мне… Поднимись! Поднимись! Поднимись!..
И тут земля содрогнулась, разверзлась и высвободила призрак женщины лет пятидесяти, сохранившей остатки чудовищной и угрожающей красоты, который придал ей долгий могильный сон.
Она была закутана в саван, а под ним угадывалась скованная трупной окоченелостью плоть.
— Кто звал меня? — спросило привидение голосом, в котором не было ничего человеческого.
Аполлоний протянул руку, чтобы подтолкнуть Исаака, но тот уже шагнул вперед и отозвался.
— Я!
— Кто ты? — спросил призрак.
— А кто ты сама?
— Я та, что предсказала Фарсал Помпею, Филиппы — Бруту, Акций — Антонию.
— Так ты — Эрихто, — сказал иудей. — Ну что ж, Эрихто, я хочу узнать, где обитают парки, как добраться до них и какое заклинание поможет получить у них нить смертного, который уже отжил и которого хотят оживить.
Эрихто покачала головой, на которой могильные черви, как живые слезы, проложили свои дорожки.
— Самому проницательному взгляду, — сказала она, — положен предел, самой обширной премудрости есть преграды… Обрати свои вопросы к другой, я не знаю ответов.
— Кого же я должен спросить?
— Нашу прародительницу, нашу повелительницу и божество, ту, что омолодила старого Эсона, — всемогущую Медею.
— Ну, а ты?
— Я ничего тебе сказать не могу. Позволь мне снова улечься в могилу: смертный сон благотворен для тех, кто жаждет забыть, что некогда жил.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |