Что он взбесился. Люди подобрей 32 страница

Но все же не дал воли гневу или обиде. Промолчал.

Вернувшись в Нью-Йорк, Сеттиньяз с обычным рвением приступил к выполнению распоряжений Реба, касающихся «Яуа» и непонятной сети (непонятной для кого угодно, кроме Реба и его самого) связанных с этой фирмой компаний.

Действуя в полном согласии с Эрни Гошняком, с которым по ходу дела связался Реб, он объединил эти компании в холдинг[63] и потребовал, чтобы аудитор зачислил их капитал на депозит. В связи с этим он обратился к фирме «Прайс-Уотерхауз», пользующейся наибольшим доверием в силу своей безупречной репутации, с тем чтобы ее представители на основе собственных оценок назначили цену на акции созданной таким образом компании. Комиссия по ценным бумагам и биржам дала зеленый свет, и банк «Лазард Бразерс» в основном осуществил допуск к продаже. Это стало одним из главных событий финансового года. При том, что Сеттиньяз через посредничество Гошняка сумел сохранить для Реба Климрода контрольный пакет акций, в результате операции удалось выручить миллиард девятьсот сорок три миллиона долларов, не больше, не меньше.

Во всяком случае, достаточно для того, чтобы немного сбалансировать финансовое положение в компаниях Реба.

Но по сути это была лишь передышка. Климрод продолжал изымать деньги, а огромные проценты по банковским ссудам, сроки которых уже подошли, свидетельствовали о том, что передышка будет недолгой. В такой ситуации Дэвид Сеттиньяз вряд ли мог успокоиться, тем более что его в основном тревожили не финансовые, а другие проблемы. С его точки зрения конфликт между ним и Ребом ничем не разрешился. Амазонское предприятие по-прежнему казалось ему бездонной пропастью, в которую рано или поздно рухнет все, если только Бразилия и другие заинтересованные страны не осудят и не запретят эти капиталовложения, отвергнув претензии Реба на служение индейцам, защитником которых он выступает. Во всем этом Сеттиньяз усматривал манию величия, особенно невыносимую оттого, что Реб даже не пытался объяснить свои поступки.

«Даже мне, столько лет руководившему его финансовой империей. Только в 1978 году я узнал из газет о гигантских платформах, переправленных из Японии в устье Амазонки невероятно сложным обходным путем. Хотя именно мне пришлось потом обращаться в разные банки, чтобы оплатить эти безумства!

В сущности, это единственная причина, заставившая меня оставаться на своем посту: из месяца в месяц ситуация все более усложнялась и запутывалась, и не знаю, прав я был или нет, но мне уже казалось, что люди, которых я подготовил себе на смену, вряд ли в ней разберутся. Замечательный предлог, конечно…»

Эти сомнения по собственному адресу и по поводу отношений с Климродом мучили Сеттиньяза до весны 1980 года.

— 50 -

«Прощальное турне Короля», как назвал этот период Диего, позднее рассказавший о его перипетиях Джорджу Таррасу, состоялось в 1979 году.

Эти сведения, дополнив факты, доверенные самим Королем тому же Таррасу и Сеттиньязу, позволили им обоим воссоздать в дальнейшем весь жизненный путь Реба Михаэля Климрода чуть ли не с момента его рождения в Вене до апреля 1980 года. Правда, с неизбежными и вполне объяснимыми лакунами.

Ведь Климрод не придерживался никакой хронологии, не соблюдал временной последовательности. В тот период жизни, когда, по словам Тарраса, Реб действительно принял решение, касающееся цели всей его деятельности, у него просто-напросто возникла потребность вернуться к некоторым эпизодам своего прошлого под влиянием нахлынувших воспоминаний или каких-то поездок.

В 1979 году Анри Хаардт еще жил во французских владениях на Антильских островах и руководил небольшой фирмой, сдающей парусники с экипажами внаем туристам, желающим совершить путешествие по Карибскому морю.

— Ни о ком в жизни я не жалел так, как о нем, — с улыбкой рассказывал он Диего, — Если бы этот странный человек, — Хаардт показал на Реба, — захотел остаться поработать со мной, вместе мы сколотили бы колоссальное состояние.

— На контрабандной торговле сигаретами? — спросил, тоже улыбаясь, Реб. Разговор шел по-французски, который Диего понимал уже лучше, но еще не настолько хорошо, как ему хотелось бы.

— Великолепно, на сигаретах! С ума сойти, сколько можно заработать! Кстати, я это уже проделал однажды. В свое время наторговал на миллиард франков — старых, конечно. Кстати, я с ними быстренько распрощался.

— И мое присутствие что-нибудь изменило бы?

— Бесспорно, я уверен в этом, — ответил Хаардт, призвав Диего в свидетели. — У него есть то, чего мне не хватает: голова, хотя он выглядит мальчишкой. Но какая голова, Бог ты мой!

— Que sorpresa![64] — сказал Диего. — Вы меня удивляете, mucho, mucho[65].

Француз уставился на потертые холщовые брюки и старую рубашку Реба Климрода.

— Странно, — сказал он. — Но что касается мозгов, то голову даю на отсечение, так или иначе ты станешь известным.

— Я тоже уверен в этом, — поддакнул Диего на английском. — И даже знаю, кому он уже известен. Торговцу гамбургерами в Гринвич Виллидж. Он — фанат Реба и никогда не берет с нас денег.

Хаардт рассмеялся. Не такая известность имелась в виду, сказал он, и пригласил обоих гостей на обед. Он был женат и уже пять раз дедушка, дела его шли неплохо, если не замечательно. Банки ненавидели Хаардта из-за каких-то темных историй с закладными и ссудами, но он любил свою жизнь такой, как она сложилась, какой всегда была; любил жить на море и, слава Богу, если отставить банки в сторону, старел без печали. Он поднял стакан с креольским пуншем.

— Выпьем за здоровье таких, как мы, неудачников, которые тем не менее не грустят!

Незадолго до этого клиентом Анри Хаардта оказался богатый французский турист по имени Поль Субиз; обращаясь к нему, все говорили «господин президент» по той простой причине, что он был министром в Париже. Случилось так, что у этого самого Субиза оказались свои интересы в банке, где терпеть не могли бывшего сигаретного контрабандиста из Танжера…

— Вы будете смеяться, месье, — рассказывал позднее Хаардт Джорджу Таррасу, когда его фонд заключил с французом очень выгодный контракт на туристские путешествия для детей. — Вы будете смеяться, но я даже подумал, нет ли какой-нибудь связи между Ребом Климродом, который, по вашим словам, немного вам знаком, и этим Полем Субизом, проявившим такую невероятную доброту ко мне.

— Это действительно смешно, — ответил невозмутимый Таррас.

Три-четыре дня они прожили в довольно скромной иерусалимской квартире Яэля Байниша, который, хоть и не носил галстука, тем не менее был депутатом кнессета и в скором времени мог стать государственным секретарем. Байниш спросил Реба:

— Ты был в эти дни в Танжере?

— Он таскал меня по рынкам, воняющим мятой, — сказал Диего. — Мы даже посетили его прежний дворец размером три на три на улице Риада Султана в Касбе. Теперь я знаю, где он выучил испанский — на улице эс-Сиагин у какого-то идальго с Кастильских гор, тот уже умер; а затем моя жирная задница удостоилась чести сидеть в кресле, в котором он когда-то пивал чай. Я был взволнован до глубины души, Madre de Dios[66]. Мы даже побывали на маяке у мыса Малабата.

Диего хорошо знал Байниша еще до поездки в Иерусалим в 1979 году или делал вид, что знал. Но он всегда отказывался назвать Таррасу дату, место и обстоятельства их предполагаемого знакомства. Таррас мало знал о Байнише, а Сеттиньяз и подавно. Ньюйоркец же убежден, что Байнишу всегда было известно, что, почему, где и как делал Климрод; он считает, что этих двух людей связывали долгие отношения, и прежде всего это касается «сети Джетро», которую Байниш как эксперт, наверное, помогал создавать. В таинственной телеграмме 1956 года, предупредившей Реба о неизбежном нападении в Суэцком канале, он усматривал неопровержимое доказательство прочности и давности этих отношений.

В Израиле Реб отыскал кое-какие следы своего пребывания здесь в 1945 — 1946 годах и, самое удивительное, встретил ирландца из Ольстера по имени Парнелл; Джеймсу Парнеллу было тридцать три года, и раньше он служил в английской армии в Палестине. Этот Парнелл и рассказал Диего в присутствии Реба, которого это забавляло, об обстоятельствах нападения на полицейский пост в Ягуре 1 марта 1946 года. Никто не удосужился объяснить Диего, во имя чего Парнелл и Байниш все эти годы поддерживали связь. Теперь Парнелл стал журналистом.

— Я бы узнал вас и без Яэля, — сказал Парнелл.

Он оттопырил указательный и большой пальцы и повернул их к своему лицу:

— Глаза. Мне кажется, они пугают меня больше, чем та взрывчатка, которую, говорят, вы нам поставляли. Так розыгрыш это был или нет с теми двадцатою килограммами Т.Н.Т. в вещмешках?

— Тридцатью, — поправил Реб. — Самого настоящего Т.Н.Т.

— Вы действительно были готовы к тому, что мы взорвем абсолютно все?

— А как вы сами думаете?

Несколько секунд Парнелл выдерживал странный взгляд серых глаз.

— По-моему, да, — ответил он.

Всей компанией они пошли обедать в кафе Сен-Жан-Дакр на площади Хан-эль-Амдан. После обеда Реб и Диего сели в Тель-Авиве на самолет, вылетавший в Рим.

В Италии они поехали по старой дороге, ведущей к францисканским монастырям, той самой дороге, по которой везли Эриха Штейра вместе с другими нацистами, бежавшими из Европы. В Риме они провели только одну ночь. Понадобилось два дня, чтобы на наемной машине, которую вел Хаас, добраться до Решен Пас. И всю дорогу Реб рассказывал поразительную историю о четырехсот двенадцатой королевской транспортной роте, а Диего смеялся.

…Но с того момента, как въехали в Австрию, настроение Реба изменилось. Он словно онемел, нарушал молчание только для того, чтобы указать дорогу.

— И за тридцать четыре года ты ни разу не приезжал в Австрию?

— Нет.

— Черт возьми, это же твоя родина!

Никакого ответа. И Диего подумал: «Между прочим, эта страна погубила его мать и сестер, затем отца, да и он сам чуть не погиб здесь. Без такой родины можно обойтись. Впрочем, что значит любая страна для Реба Климрода? И тем не менее тридцать четыре года…»

Почти целый день они колесили по Зальцбургу, а когда останавливались, Реб начинал говорить, голос его, как обычно, звучал отрешенно, словно он обращался к одному себе. Реб рассказывал все, что произошло с момента его возвращения до смерти Эпке, рассказывал о фотографе Лотаре из замка Хартхайм.

Но у замка Диего не остановился, в Линце и Маутхаузене тоже.

В сущности, то, что совершил Реб Климрод с момента возвращения из лагеря перемещенных лиц в Леондинге и до его отъезда с Яэлем Байнишем в Палестину, то, что связано с его упорными поисками отца и правдивых сведений о том, что с ним произошло, — все эти этапы жизни Реба были восстановлены только благодаря сопоставлению грех свидетельств: Сеттиньяза, Тарраса и Диего. Зальцбургский эпизод известен в основном от Диего, о событиях в замке Хартхайм рассказал Дэвид Сеттиньяз (так же как и о посещении особняка Иоханна Климрода 19 июня 1945 года); Таррасу же Реб рассказал о погоне за Штейром в Австрии…

Из Зальцбурга они поехали прямо в Вену, в Иннерштадт. Диего остановился у красивого особняка.

— А что теперь будем делать?

— Ничего.

Диего выключил мотор и стал ждать. Реб сидел неподвижно. Он смотрел на роскошную входную дверь с атлантами, но не шелохнулся, словно застыл.

— Родной дом? — спросил Диего.

— Да.

В этот момент из дома вышли дети и куда-то отправились, прижимая к уху транзисторы. В ста метрах от того места, где Диего остановил машину, маячило Чертово колесо.

— Ты не войдешь?

— Нет.

Однако Реб слегка повернулся на сиденье, чтобы проследить глазами за подростками, удалявшимися в сторону Богемской канцелярии. Их было двое, мальчик и девочка, лет по двенадцать — пятнадцать. «У Реба могли быть такие дети», — вдруг подумал Диего, интуитивно прочувствовав ситуацию и почему-то сильно разволновавшись.

Молчание. Реб снова смотрел в ветровое стекло.

— Трогай, поехали, — сказал он глухим голосом.

Посетили Райхенау, затем Реб, уже в самой Вене, велел проехать по Шенкенгассе — «здесь когда-то находился книжный магазин». Райхенау оказалось местечком так себе, даже деревней не назовешь. Реб захотел подъехать к хутору. Спросил о какой-то женщине. Супружеская пара, которая жила здесь теперь, очень смутно помнила о ней. «Эмма Донин», — спросил Реб. Они ответили, что она уже давно умерла. Реб не успокаивался:

— У нее было трое детей, три маленьких белокурых мальчика с голубыми глазами, сейчас им, наверное, по тридцать шесть или сорок лет.

Супруги синхронно покачали головами: они ничего не знали об Эмме Донин и ее детях, живших здесь в 1945 году.

На аналогичные вопросы, заданные в деревне, были получены те же ответы. Покойную Эмму Донин мало кто знал. А ведь во время к после войны у нее перебывало столько детей! Реб снова сел в машину, положив свои большие костлявые руки на колени и опустив голову.

— В путь, Диего.

Они сделали короткую остановку чуть ниже, в Пайербахе. Здесь жила семья Допплер. Реб спросил о старике с тележкой, который когда-то был его другом и однажды пригласил даже к себе на обед…

Нет, Допплеры его не помнят. Дедушку не забыли, конечно, а вот его, Реба Климрода…

— Вам надо бы повидать Гюнтера и его сестру, они жили здесь тогда. Но в Австрии их уже нет. Переехали в Бразилию, в Рио, хотят заработать состояние, держать целую сеть австрийских кондитерских. Если вы когда-нибудь будете в Рио…

И вот — последний австрийский эпизод.

Этот мужчина лет сорока был владельцем местной нотариальной конторы. Звали его Келлер. По телефону условились, что он будет ждать их в Бад-Ишле. Реб сел в машину, и Диего сразу же выехал на дорогу.

Келлер с любопытством изучал Реба:

— Отец сказал мне, что видел вас всего лишь один раз, в 1947 или 1948 году.

— В 1947-м, — уточнил Реб. — 24 марта 1947 года.

Келлер улыбнулся. «Либо моя память мне изменяет, либо отец перепутал. В то время мне было всего четыре года. Отец очень тепло вспоминал о вас. Когда шесть лет назад он умирал, то настоятельно советовал в точности выполнять все исходящие от вас просьбы. Должен признаться, вы меня заинтриговали. Тридцать два года усердной службы у вас, такое не часто встречается».

Вместо ответа Реб улыбнулся. Автомобиль въехал в Альтаусзе. Остановился перед Парк-отелем. Келлер вышел.

— У нас уйдет на это часа два, — сказал ему Реб. — Вы, разумеется, приглашены на обед. Я очень на вас рассчитываю.

— Не торопитесь и не беспокойтесь обо мне, — ответил Келлер.

Машина тронулась, но на этот раз путь лежал в сторону маленькой деревушки Грундльзе. Наконец подъехали к озеру, зажатому темными вершинами, носящими невеселое название Мертвые горы…

— Пошли пешком, Диего.

— Я только об этом и мечтаю.

Они не просто шли, а карабкались, и наступил момент, когда маленький аргентинец, больше всего на свете ненавидевший физические упражнения, а тем более альпинизм, просто рухнул, исчерпав все запасы сил и дыхания. Он смотрел, как Реб поднимается все выше, обретя повадки индейца, время от времени застывает, словно ищет древнюю тропу, а затем снова продолжает идти, отыскав что-то в своей сверхчеловеческой памяти. Вот он опустился на колени, чтобы прощупать какие-то углубления в скалах. Наконец встал и замер, созерцая черное озеро, оказавшееся прямо под ним.

Через десять минут Реб вернулся к Диего. Он держал что-то в руке и, конечно, заметил любопытный взгляд компаньона. Разжав пальцы, Реб показал то, что лежало у него на ладони: проржавевшие гильзы от патронов кольта-45.

— И как же называется это очаровательное местечко? — спросил Диего.

— Топлиц.

Они вернулись в Альтаусзе точно к обеду, как было условлено с Келлером. Последний когда-то давно коллекционировал стенные часы и во время еды без конца рассказывал об этом.

Наконец отправились на кладбище. Могила находилась в стороне; на черном мраморном надгробии — ни креста, никакого другого знака, а вокруг — много свежих цветов. На надгробии высечены только две буквы — «Д.Л.».

— Я полагаю, — скромно заметил Келлер, — что незачем спрашивать у вас, как звали неизвестного, о котором вы и вдалеке не забывали все эти тридцать два года?

Келлер был среднего роста. Взгляд серых глаз, блуждающих где-то далеко и полных душераздирающей печали, опустился вниз.

— Зачем? — ответил Климрод. — Никто, кроме меня, не помнит о нем.

Перед тем как отправиться в Южную Африку, они побывали в Экс-ан-Провансе, где Реб посетил могилку Сюзанны Сеттиньяз; затем приехали в Париж; здесь встретились с французом по имени Жак Мэзьель, который, как понял Диего, когда-то познакомился с Ребом в Лионе. Реб и Мэзьель вспоминали какого-то Бунима Аниелевича, и Диего Хаас догадался, что речь идет о таинственном типе с печальными глазами, у которого в 1951 году — Реб собирался тогда ехать в СССР выпить и закусить с Иосифом Сталиным — в кафе на площади Нации он спросил, не говорит ли тот на лапландском языке.

И только после этого Реб и Диего сели в самолет, вылетавший в другое полушарие.

Они побывали в Аргентине, в Буэнос-Айресе, где десять лет назад, потеряв надежду дождаться законных внуков, умерла Мамита, которую по-настоящему звали Мария-Иньясиа Хаас де Карвахаль — «бедная Мамита так и не пожелала признать моих девятерых незаконных детей, рожденных от жен, состоявших со мной в морганатическом браке. Когда я только для того, чтобы доставить ей удовольствие, захотел показать ей трех или четырех, она захлопнула дверь перед нашим носом».

В Буэнос-Айресе они посетили галерею Алмейраса на проспекте Флорида. Старый Аркадио тоже давно умер, и его внучка смотрела на Кандинского, абсолютно оторопев.

— Так что же вы хотите?

— Подарить его вам. — ответил Диего, обаятельно улыбаясь, — Не благодарите меня, я всего лишь курьер. Видите ли, ваш дедушка тридцать с лишним лет назад повел себя как настоящий идальго. А господин, которого я здесь представляю, сеньорита, — один из тех редчайших людей, которые никогда и ничего не забывают. Кстати, вы свободны сегодня в обеденное время?

Она была свободна.

— А теперь? — спросил он у Реба.

— Зби — во Флориде, кое-кто — в Нью-Йорке, Чикаго или Монреале, Ангел — в Калифорнии, пожалуй, и все. Холодная дрожь охватила Диего.

— А что потом, Реб?

— Конец, Диего.

Это было в ноябре 1979 года.

— 51 -

— Меня зовут Арнольд Бам, — представился мужчина Джорджу Таррасу. — Это я звонил вам сегодня утром из Нью-Йорка, а два часа назад — из Бангора.

Он огляделся и заметил:

— Вы любите красное, не так ли?

— Туалеты — белые, — ответил Таррас, а сам подумал: «Мы похожи на двух шпионов, обменивающихся дурацким паролем».

— Могу я предложить вам чаю? — спросил он у посетителя. — У меня есть и булочки, совсем свежие, ведь сегодня пятница. Булочки сюда приносят по понедельникам, средам и пятницам.

— С удовольствием, — ответил Бам. — Честно говоря, я совсем продрог.

Когда в узкое окно кабинета он увидел вдалеке за набережной Блу Хилл Атлантический океан, его передернуло.

— Если бы у нас море было такого цвета, — сказал он, — мы до весны не вылезали бы из постели.

— У вас?

— На Кайман-Браке. Но вообще-то я с Малого Каймана. Атлас, который Джордж Таррас наспех просмотрел сразу после звонка Бама, был до отчаяния лаконичен.

— Теперь моя очередь быть откровенным, — сказал Таррас, — я немыслимо мало знаю о Кайман-Браке и Кайманах вообще…

— Не извиняйтесь, это нормально. Мы были колонией Английской короны с 1670 года, но когда я в первый раз появился в лондонском министерстве иностранных дел, высокое должностное лицо окинуло меня подозрительным взглядом и спросило: «Вы уверены, что эта территория существует и что она принадлежит нам?» Кстати говоря, нас открыл сам Христофор Колумб в 1503 году.

— Чертов снобизм, — сказал Таррас. Бам улыбнулся:

— Вы полагаете? Но нас нетрудно найти: вот посмотрите на севере — Куба, на западе — Юкатан, Гондурас — на юге, а Ямайка — на востоке. А в центре остается кусочек Карибского моря, вроде бы необитаемый. Но так только кажется: мы находимся вот здесь, в самой середине. У нас три острова: Большой Кайман, Кайман-Брак и Малый Кайман. Наша столица Джорджтаун, находится на Большом Каймане. Семь тысяч шестьсот семьдесят семь жителей по последней переписи — в самом Джорджтауне и шестнадцать тысяч шестьсот семьдесят семь на всех трех островах. Проблема в том, что Большой Кайман удален от Малого на сто сорок три километра, последний же расположен в восьми километрах от Кайман-Брака. Великолепные булочки, просто замечательные. Но из-за этого мы не можем, например, поехать в город за покупками на автобусе. К счастью, у меня, да и у многих, есть личный самолет. Я вообще-то банкир. Как большинство из нас: на нашей территории открыто пятьсот сорок два банка. Примерно один банк на тридцать жителей, включая малолетних детей. Основные источники дохода — банки и черепахи, свежие или сушеные. Мы их экспортируем, а из них варят суп. Хотите узнать еще что-нибудь?

— По-моему, вы уже немало рассказали, — немного оторопев, ответил Таррас.

— Ах да! Флаг. Франсиско Сантана, сообщивший мне ваше имя и адрес, сказал, что нам совершенно необходим национальный флаг. Он поставил перед нами сложнейшую проблему. По сути, у нас нет национального флага, помимо «Юнион Джека», по крайней мере до прошлой недели у нас его не было. Мою сестру — а она, видите ли, наш министр иностранных дел — очень кстати осенила идея: она предложила снять с фронтона нашего парламента висевшее на нем полотно Кухарка сестры сшила точную его копию на своей швейной машинке. Вот она.

Он положил на стол Тарраса чемоданчик, достал из него кусок ткани и развернул

— Во имя неба! — воскликнул Таррас — Что это такое?

«Это» представляло собой изображение черепахи в костюме пирата с черной повязкой на глазу и деревянной ногой

— Наша национальная эмблема. — пояснил Бам и улыбнулся из вежливости — Да, я знаю, Флаг выглядит несколько экстравагантно, но когда моя сестра поставил? вопрос в Законодательном собрании, все признали, что эта национальная эмблема ничуть не хуже любой другой. Все, за исключением Чипа Фициммонса. Но Чип всегда голосует против любых проектов. К тому же он мои шурин и в ссоре с моей сестрой. Они, видимо, разведутся

Таррас сел. Боялся, что вот-вот рассмеется, и в то же время предчувствовал иную, более серьезную опасность, ведь его гость, такой милый и смешной человек, готов осуществить серьезную акцию, которая может обернуться трагедией. Но задавая следующий вопрос, он тем не менее постарался сохранить чисто британскую манеру светского разговора.

— Не хотите ли добавить молока в чай?

— Чуть-чуть.

... Позднее Джордж Таррас задал вопрос совершенно иного рода.

— И о чем же конкретно вы договорились с Франсиско Сантаной? — спросил он.

— Господин Сантана — наш старый друг, он убеждал и заверял нас, что вы, господин Таррас, будете помогать во всем, что касается нашего вступления в ООН в качестве свободного и независимого государства. Все финансовые проблемы решены, с этой стороны нас ничто не беспокоит, действительно ничто. Компания, юридическим советником которой является господин Сантана — ведь администрация фирмы находится на нашей территории, — бесплатно предоставляет нам целый этаж дома на Манхэттене. Нам, честно говоря, и не нужно столько места: главой делегации буду я; впрочем, в ее составе и не будет других представителей Мой рабочий распорядок не будет нарушен из-за новых обязанностей, я ведь все равно регулярно совершаю деловые поездки в Нью-Йорк. Так, значит, вы возьмете на себя все эти хлопоты, господин Таррас?

— Конечно.

— Сегодня 9 ноября 1979 года Как вы думаете, может ли процедура закончиться к маю будущего года?

Джорджа Тарраса бросило в дрожь.

— Да. Вполне возможно, — сказал он. — Это Сантана назвал вам определенную дату?

— Да, и он очень хочет чтобы все свершилось к 5 мая 1980 года, — ответил Бам.

Он очень спокойно допивал свои чай и с любопытством оглядывал комнату, но взгляд его не задержался на внушительном нагромождении книг. У Тарраса же, наоборот, дрожали руки, да так, что ему пришлось поставить чашку. «5 мая 1980 года: тридцать семь лет спустя, день в день». И он снова задал вопрос:

— А что произойдет 5 мая 1980 года?

— В этот день соберется Генеральная Ассамблея. В ней, конечно, примут участие представители около ста шестидесяти наций, помимо наблюдателей из таких стран, как Швейцария, Родезия и обе Кореи, если назвать только самые крупные. Как представителю нового государства, ставшего членом ООН, мне будет предоставлено слово, а также право внести предложение на рассмотрение всех делегаций, которые окажут мне честь выслушать его. Я внесу предложение и затем уступлю часть предоставленного мне времени человеку, о котором, честно говоря, я почти ничего не знаю.

— Но хотя бы имя его вам известно? — бросил Таррас, сердце которого стучало, как набат.

— Известно… хотя бы имя.

— 52 -

В конце зимы 1979 — 1980 гг. для Поля Субиза прозвенел первый звонок. Незадолго до этого ему удалось бросить курить, и он стал уделять немного внимания физическим упражнениям. Субиз, конечно, не смешил людей, не облачался в специальный костюм и соответствующую обувь, чтобы бегать по аллеям Булонского леса. Но снова начал заниматься спортивной ходьбой, которую забросил с тех далеких времен, когда был французским скаутом и носил странное прозвище «Броненосец — едкий очиток», которое сам себе и выбрал не без жарких споров с вожатой отряда, которую ему удалось-таки убедить, что «едкий очиток» — просто другое название белой заячьей капусты, короче — вполне банального растения из семейства толстянковых, которым обычно украшают общественные писсуары в сельской местности.

Это случилось с ним, когда, решив вернуть себе атлетическую форму, он чуть ли не бегом поднялся по лестнице своего особняка на улице Франше д’Эсперей в шестнадцатом парижском округе. И тут же у него начался приступ острейшей загрудинной боли. От грудины боль сразу перешла на левое плечо и растеклась по внутренней стороне левой руки до мизинца и безымянного пальца. В ту же секунду Субиза охватил страх, он решил, что сейчас, как полный кретин, он умрет прямо на лестнице, и все потому, что не захотел воспользоваться лифтом, который, между прочим, стоил ему целое состояние.

Его личный врач — конечно же, член академии — без труда поставил диагноз: грудная жаба. Изобразив встревоженное лицо, которое, как ему казалось, было в этот момент очень уместно, он произнес:

— Вы могли и умереть, Поль. Совершенно ясно, что это только первый приступ. Он закончился так же, как начался, но блаженное чувство, которое вы затем испытали в следующий раз не повторится. А другие приступы будут. Всегда носите с собой нитроглицерин. И главное, — отдых, полный покой.

— Могу я путешествовать?

— Вы можете даже принять участие в нью-йоркском марафоне, но умрете в начале моста Верраццано. Ездить можно, но все зависит от того, куда и как.

Субиз несколько дней пролежал в постели и скучал невыносимо. Дошло до того, что он стал — как бы невзначай — приподнимать простыни на кровати в надежде обнаружить под ними тело женщины, которую ему могли подложить по ошибке. В первые же часы, помимо своего штаба, он связался с Дэвидом Сеттиньязом в Нью-Йорке и предупредил его о том, что на время покидает поле битвы. Позвонил также Нику Петридису в Нью-Йорк и Несиму — в Лондон.

Дата добавления: 2015-09-29