Блеск и нищета куртизанок 32 страница

Герцогиня улыбнулась.

— Мы чересчур щедры, — продолжала Диана де Монфриньез, — я буду поступать теперь, как эта жестокая госпожа д’Эспар.

— А как она поступает? — с любопытством спросила жена следователя.

— Она написала тысячу любовных записок…

— Так много?.. — вскричала г-жа Камюзо, перебивая герцогиню.

— И подумайте, дорогая, там не найти ни одной фразы, которая бы ее опорочила…

— Вы были бы неспособны соблюсти такое хладнокровие, такую осторожность, — отвечала г-жа Камюзо. — Вы настоящая женщина, один из тех ангелов, что не могут устоять перед дьявольским…

— Я поклялась никогда более не прикасаться к перу. Во всю мою жизнь я писала только лишь несчастному Люсьену… Я буду хранить его письма до самой смерти! Душенька, это огонь, а мы в нем порою нуждаемся…

— А если их найдут? — сказала Камюзо, чуть жеманясь.

— О, я скажу, что это переписка из начатого романа! Ведь я сняла с них копии, дорогая, а подлинники сожгла!

— О, мадам! В награду позвольте мне их прочесть…

— Возможно, — сказала герцогиня. — И тогда вы, дорогая, убедитесь, что Леонтине он не писал таких писем!

В этих словах сказалась вся женщина, женщина всех времен и всех стран.

Подобно лягушке из басни Лафонтена, г-жа Камюзо пыжилась от гордости, предвкушая удовольствие войти к де Гранлье вместе с Дианой де Монфриньез. Нынче утром она завяжет знакомство, столь лестное для ее тщеславия. Ей уже грезилось, что ее величают госпожой председательшей. Она испытывала неизъяснимое наслаждение, предвкушая победу наперекор всем преградам, из которых главной была бездарность ее мужа, еще скрытая от других, но ей хорошо известная. Выдвинуть человека заурядного — какой соблазн для женщин и королей! Сколько великих артистов, поддавшись подобному искушению, выступали сотни раз в плохой пьесе! О, это опьянение себялюбием! Это своего рода разгул власти. Власть доказывает самому себе свою силу своеобразным превышением своих прав, увенчивая какое-нибудь ничтожество пальмами успеха, оскорбляя гения, единственную силу, не подвластную деспотам. Возведение в сенаторы лошади Калигулы*, этот императорский фарс никогда не сходил и не сойдет со сцены.

Несколько минут спустя Диана и Амели от элегантного беспорядка, царившего в спальне прекрасной Дианы, перешли к чинной роскоши, величественной и строгой, которой отличался дом герцогини де Гранлье.

Эта португалка, чрезвычайно набожная, вставала всегда в восемь часов утра и отправлялась слушать мессу в часовне Сент-Валер, в приходе св. Фомы Аквинского, стоявшей в ту пору на площади Инвалидов. Эта часовня, ныне разрушенная, была в свое время перенесена на Бургундскую улицу, где позже предполагалось построить в готическом стиле храм, как говорят, в честь святой Клотильды.

Выслушав Диану де Монфриньез, шепнувшую ей на ухо лишь несколько слов, благочестивая дама направилась к г-ну де Гранлье и тотчас же воротилась с ним. Герцог окинул г-жу Камюзо тем беглым взглядом, которым вельможи определябт всю вашу сущность, а подчас и самую душу. Наряд Амели сильно помог герцогу разгадать эту мещанскую жизнь от Алансона до Манта и от Манта до Парижа.

Ах, если бы жена следователя подозревала об этом даре герцогов, она не могла бы так мило выдержать учтиво-насмешливый взгляд, в котором она приметила лишь учтивость. Невежество обладает теми же преимуществами, что и хитрость.

— Госпожа Камюзо, дочь Тириона, королевского придверника, — сказала герцогиня мужу.

Герцог с преувеличенной любезностью отдал поклон судейской даме, и лицо его утратило долю своей важности. Вошел слуга герцога, которого господин вызвал звонком.

— Возьмите карету, поезжайте на улицу Оноре-Шевалье. Там у двери дома номер десять позвоните. Вам откроет слуга, скажите ему, что я прошу его хозяина приехать ко мне. Вы привезете сюда этого господина, если он окажется дома. Действуйте от моего имени, это устранит все препятствия. Постарайтесь все сделать в четверть часа.

Как только ушел слуга герцога, появился слуга герцогини.

— Поезжайте от моего имени к герцогу де Шолье, передайте ему вот эту карточку.

Герцог вручил ему визитную карточку, сложенную особым образом. Когда эти два близких друга испытывали необходимость срочно увидеться по неотложному и тайному делу, о котором писать было нельзя, они таким способом предупреждали об этом один другого. Видимо, во всех слоях общества обычаи сходны, они отличаются лишь манерой, формой, оттенком. Высший свет пользуется своим жаргоном, но этот жаргон именуется стилем.

— Уверены ли вы, сударыня, в существовании писем, якобы писанных мадемуазель Клотильдой де Гранлье этому молодому человеку? — спросил де Гранлье. И он бросил на г-жу Камюзо взгляд, как моряк бросает лот, измеряя глубину.

— Я их не видела, но этого надобно опасаться, — отвечала она, трепеща.

— Моя дочь не могла написать ничего такого, в чем нельзя было бы признаться! — вскричала герцогиня.

«Бедная герцогиня!» — подумала Диана, в свою очередь кинув да герцога взгляд, заставивший его вздрогнуть.

— Что скажешь, душа моя Диана? — сказал герцог на ухо герцогине де Монфриньез, уводя ее в нишу окна.

— Клотильда без ума от Люсьена, дорогой герцог, она назначила ему свидание перед своим отъездом. Не будь молодой Ленонкур, она, возможно, убежала бы с ним в лесу Фонтенебло! Я знаю, что Люсьен писал Клотильде письма, способные вскружить голову даже святой. Все мы трое, дочери Евы, опутаны змием переписки…

Герцог и Диана вышли из ниши и присоединились к герцогине и г-же Камюзо, которые вели тихую беседу. Амели, следуя наказам герцогини де Монфриньез, притворялась святошей, чтобы расположить к себе сердце гордой португалки.

— Мы в руках гнусного беглого каторжника! — сказал герцог, пожимая плечами. — Вот что значит принимать у себя людей, в которых не вполне уверен! Прежде чем допускать кого-либо в свой дом, надобно хорошенько разузнать, кто его родители, каково его состояние, какова его прошлая жизнь.

В этой фразе и заключена с аристократической точки зрения вся мораль нашей истории.

— Об этом поздно говорить, — сказала герцогиня де Монфриньез. — Подумаем, как спасти бедную госпожу де Серизи, Клотильду и меня…

— Нам остается лишь подождать Анри, я его вызвал; но все зависит от того лица, за которым послан Жантиль. Дай бог, чтобы этот человек был в Париже! Сударыня, — сказал он, относясь к г-же Камюзо, — благодарствую за ваши заботы…

То был намек г-же Камюзо. Дочь королевского придверника было достаточно умна, чтобы понять герцога, она встала; но герцогиня де Монфриньез с той очаровательной грацией, которая завоевала ей доверие и дружбу стольких людей, взяла Амели за руку и особо представила ее вниманию герцога и герцогини.

— Ради меня лично, если бы она даже и не поднялась с зарей, чтобы спасти нас всех, я прошу вас не забывать о моей милой госпоже Камюзо. Ведь она уже оказала мне услуги, которые не забываются, потом она всецело нам предана, — она и ее муж. Я обещала продвинуть Камюзо и прошу вас покровительствовать ему прежде всего из любви ко мне.

— Вы не нуждаетесь в этом похвальном отзыве, — сказал герцог г-же Камюзо. — Гранлье никогда не забывают оказанных им услуг. Приверженцам короля представится в недалеком будущем случай отличиться; от них потребуется преданность, ваш муж будет выдвинут на боевой пост…

Госпожа Камюзо удалилась гордая, счастливая, задыхаясь от распиравшего ее чувства самодовольства. Она вернулась домой торжествующая, она восхищалась собою, она насмехалась над неприязнью генерального прокурора. Она говорила про себя: «А что, если бы мы сбросили господина де Гранвиля?»

Госпожа Камюзо ушла вовремя. Герцог де Шолье, один из любимцев короля, встретился в подъезде с этой мещанкой.

— Анри! — воскликнул герцог де Гранлье, как только доложили о прибытии его друга. — Скачи, прошу тебя во дворец, постарайся поговорить с королем, ведь речь идет… — И он увлек герцога в оконную нишу, где только что беседовал с легкомысленной и обворожительной Дианой.

Время от времени герцог де Шолье поглядывал украдкой на сумасбродную герцогиню, которая, разговаривая с благочестивой герцогиней и выслушивая ее наставления, отвечала на взгляды де Шолье.

— Милое дитя, — сказал наконец герцог де Гранлье, закончив секретную беседу, — будьте же благоразумны! Послушайте, — прибавил он, взяв руку Дианы, — соблюдайте приличия, не вредите себе в мнении общества, никогда более не пишите! Письма, дорогая моя, причинили столько же личных несчастий, сколько и несчастий общественных… Что было бы простительно молодой девушке, как Клотильда, полюбившей впервые, нельзя извинить…

— Старому гренадеру, видавшему виды! — надув губки, сказала герцогиня. Эта гримаса и шутка вызвали улыбку на озабоченных лицах обоих герцогов и даже у благочестивой герцогини. — Вот уже четыре года, как я не написала ни одной любовной записки!.. Ну, мы спасены? — спросила Диана, которая ребячилась, чтобы скрыть тревогу.

— Нет еще! — сказал герцог де Шолье. — Вы не знаете, как трудно для власти разрешить себе произвольные действия. Для конституционного монарха это то же самое, что неверность для замужней женщины. Прелюбодеяние.

— Скорей грешок! — сказал герцог де Гранлье.

— Запретный плод! — продолжала Диана, улыбаясь. — О, как бы я желала быть правительством, ведь у меня не водится более этих плодов, я все их съела.

— О дорогая, дорогая! — сказала благочестивая герцогиня. — Вы заходите чересчур далеко.

Оба герцога, услыхав, что к подъезду подкатила карета с тем особым грохотом, какой производят рысаки, осаженные на полном галопе, откланялись дамам и, оставив их наедине, пошли в кабинет герцога де Гранлье, куда в ту минуту входил обитатель улицы Оноре-Шевалье: то был не кто иной, как начальник дворцовой контрполиции, полиции политической, — таинственный и всесильный Корантен.

— Проходите, — сказал герцог де Гранлье, — проходите, господин де Сен-Дени.

Корантен, изумленный памятью герцога, прошел первым, отдав глубокий поклон обоим герцогам.

— Я по поводу того же лица, или по причине, с ним связанной, сударь мой, — сказал герцог де Гранлье.

— Но он умер, — сказал Корантен.

— Остался его друг, — заметил герцог де Шолье, — опасный друг.

— Каторжник Жак Коллен! — отвечал Корантен.

— Говори, Фердинанд, — сказал герцог де Шолье бывшему послу.

— Этого проходимца следует опасаться, — снова заговорил герцог де Гранлье, — он завладел письмами госпожи де Серизи и госпожи де Монфриньез, писанными Люсьену Шардону, его любимцу, чтобы потребовать за них выкуп. По-видимому, молодой человек ввел в систему выманивать любовные письма в обмен на свои: говорят, мадемуазель де Гранлье написала их несколько; этого по крайней мере опасаются, а мы не можем ничего узнать, она в отъезде…

— Мальчуган, — отвечал Корантен, — был неспособен предпринимать такого рода меры!.. Это предосторожность аббата Карлоса Эррера! — Корантен оперся о локотники кресел, в которые он сел, и, подперев рукою голову, погрузился в размышления. — Деньги!.. У этого человека их больше, чем у нас с вами, — сказал он. — Эстер Гобсек служила ему приманкой, чтобы выудить около двух миллионов из этого пруда, полного золотых монет, который именуется Нусингеном… Господа, прикажите кому следует дать мне полную власть, и я избавлю вас от этого человека!..

— А письма? — спросил Корантена герцог де Гранлье.

— Послушайте, господа, — продолжал Корантен, вставая и обращая к ним свою лисью мордочку, изобличавшую крайнее волнение. Он сунул руки в карманы длинных черных фланелевых панталон. Этот великий актер исторической драмы нашего времени, надев жилет и сюртук, не сменил утренних панталон: он слишком хорошо знал, как благодарны сильные мира сего за быстроту в известных обстоятельствах. Он непринужденно прохаживался по кабинету, рассуждая вслух, точно был один в комнате: — Ведь это каторжник! Можно и без суда бросить его в секретную камеру в Бисетре, отрезать всякую возможность общаться с кем-либо, и пусть он там подыхает… Но он мог дать распоряжение своим подручным, предвидя такой случай!

— Да ведь он был посажен в секретную сразу же, как только его захватили у этой женщины, совершенно неожиданно для него, — сказал герцог де Гранлье.

— Разве существуют секретные для такого молодца? — отвечал Корантен. — Он так же силен, как… как я!

«Что же делать?» — спросили друг друга взглядом оба герцога.

— Мы можем немедленно препроводить мошенника на галеры… в Рошфор, он там издохнет через полгода! О! Никакого преступления! — сказал он в ответ на жест герцога де Гранлье. — Что вы хотите! Человек не выдерживает более шести месяцев изнурительно тяжелых каторжных работ, в знойную пору, среди ядовитых испарений Шаранты. Но это хорошо лишь в том случае, если наш молодчик никаких мер предосторожности не принял. Если же этот негодяй обезопасил себя от своих противников, а это вполне вероятно, тогда надо раскрыть, каковы эти предосторожности. Ежели нынешний держатель писем беден, можно его подкупить… Дело, стало быть, в том, чтобы заставить проговориться Жака Коллена! Вот так поединок! Я буду побежден в нем. Было бы лучше выкупить эти бумаги ценою других бумаг…бумагой о помиловании, и отдать этого человека в мое заведение. Жак Коллен — вот единственный человек, способный быть моим преемником, раз бедняга Контансон и мой дорогой Перад умерли! Жак Коллен убил двух несравненных шпионов, точно он желал очистить себе место. Надо, как вы изволите видеть, господа, дать мне полную свободу действий. Жак Коллен в Консьержери. Я поеду к господину Гранвилю в прокуратуру. Итак, пошлите туда какое-нибудь доверенное лицо, которое меня там встретит, ибо мне надобно иметь при себе либо рекомендательное письма к господину де Гранвилю, который меня не знает, — кстати письмо это я вручу председателю совета, — либо чрезвычайно внушительного сопровождающего… В вашем распоряжении полчаса времени, так как мне потребуется приблизительно полчаса, чтобы переодеться, то есть стать тем, кем я должен быть в глазах генерального прокурора.

— Сударь, — сказал герцог де Шолье, — мне известны ваши необычайные таланты, я прошу вас лишь сказать: да или нет. Отвечаете ли вы за успех?..

— Да, но заручившись самыми широкими полномочиями и вашим обещанием никогда не расспрашивать меня об этом. Мой план готов.

Мрачный его ответ вызвал у вельмож легкий озноб.

— Действуйте, сударь, — сказал герцог де Шолье. — Считайте это дело одним из тех, что вам обычно поручаются.

Корантен откланялся вельможам и ушел.

Анри де Ленонкур, для которого Фердинанд де Гранлье приказал заложить карету, тотчас же поехал к королю, так как он мог войти к нему в любое время по праву, присвоенному его должностью.

Таким образом, различные, но связанные между собой интересы низших и высших классов общества должны были волею необходимости столкнуться в кабинете генерального прокурора, будучи представлены тремя лицами: правосудие — г-ном де Гранвилем, семья — Корантеном и общественное зло — живым олицетворением необузданной силы, их грозным противником, Жаком Колленом.

Как страшен поединок правосудия и произвола, заключивших союз против каторги и ее уловок! Каторга — вот символ дерзновения, которое попирает всяческий расчет и всяческое благоразумие, не разбирает средств, не прикрывает произвол личиной лицемерия, являя собою гнусный образ вожделеющего голодного брюха — кровавый, скорый на руку бунт голода! Разве не столкнулись здесь нападающий и обороняющийся? Кража и собственность? Грозный вопрос состояния общественного и состояния естественного, разрешенный в самых узких рамках? Короче говоря, то была грозная, живая картина губительных для общества соглашений, в которые безвольные носители власти вступают с мятежной вольницей.

Когда генеральному прокурору доложили о г-не Камюзо, он сделал знак впустить его. Г-н де Гранвиль, предвидя это посещение, желал условиться со следователем о том, каким путем закончить дело Люсьена. Заключение, составленное им вместо с Камюзо накануне смерти бедного поэта, утратило весь смысл.

— Садитесь, пожалуйста, господин Камюзо, — сказал г-н де Гранвиль, опускаясь в кресло.

Прокурор, оставшись наедине со следователем, не скрывал от него своего угнетенного состояния. Взглянув на г-на де Гранвиля, Камюзо заметил на этом обычно замкнутом лице бледность почти мертвенную, крайнее утомление, полный упадок сил — все это говорило о страданиях, более жестоких, возможно, чем страдания приговоренного к смерти, которому писарь только что прочел отказ о помиловании. А между тем оглашение этого отказа на языке правосудия обозначает: «Готовься, настал твой последний час!»

— Я зайду позже, господин граф, — сказал Камюзо, — хотя дело безотлагательное…

— Останьтесь, — отвечал генеральный прокурор с достоинством. — Истинные судебные деятели должны мириться со всеми своими треволнениями и уметь таить их про себя. Моя вина, если вы заметили мое беспокойство.

Камюзо сделал неопределенный жест.

— Храни вас бог, господин Камюзо, от чрезвычайных трудностей нашей жизни! Не выдерживаешь и меньшего! Я провел ночь у моего ближайшего друга; у меня только двое друзей: граф Октав де Бован и граф де Серизи. Мы просидели, господин де Серизи, граф Октав и я, от шести часов вечера до шести часов утра в гостиной, по очереди сменяя друг друга у постели госпожи де Серизи. Всякий раз, входя в спальню, мы боялись, не умерла ли она или, быть может, лишилась рассудка окончательно! Деплен, Бьяншон, Синар и две сиделки не выходили из спальни. Граф обожает свою жену. Вообразите, какова была ночь! Я провел ее между женщиной, обезумевшей от любви, и другом, обезумевшем от отчаяния! Государственный человек не выказывает отчаяния, словно какой-нибудь глупец! Серизи сидел в креслах, сдержанный, точно в Государственном совете, желая обмануть нас наружным спокойствием. Но капли пота выступили на этом лбу, склонившемся под тяжестью такого усилия. Побежденный сном, я задремал и проспал от пяти до половины восьмого, а в половине девятого я уже должен был явиться сюда, чтобы отдать приказ о казни. Поверьте, господин Камюзо, когда судья блуждает всю ночь в безднах страдания, чувствуя на делах человеческих тяжесть десницы господней, разящей самые благородные сердца, наутро ему чрезвычайно трудно сесть за этот вот стол и хладнокровно сказать: «В четыре часа отсеките этому человеку голову! Уничтожьте божье создание, полное жизни, силы, здоровья!» А меж тем такова моя обязанность!.. Раздавленный горем, я должен отдать приказ установить эшафот. Осужденный не знает, что и судью гнетет смертная тоска. В это мгновение, связанные листком бумаги, я — общество, которое мстит, он — преступление, которое несет возмездие, мы оба являем собою два лика одного и того же долга, два существования, соединенные на миг мечом закона. Но глубочайшая скорбь судьи… кого она печалит? И кто ее утешит?.. Доблесть наша в том, чтобы похоронить ее глубоко в сердце! Священник, посвятивший жизнь богу, солдат, тысячу раз умирающий за отечество, по моему мнению, счастливее судьи с его вечными сомнениями, опасениями, с его страшной ответственностью.

— Вам известно, кто должен быть казнен? — продолжал генеральный прокурор. — Молодой человек двадцати семи лет, красавец собою, как и наш вчерашний самоубийца, белокурый, как он; нам отдали эту голову вопреки нашим ожиданиям, ибо он был уличен только в укрываетельстве! Мальчуган не сознался, даже будучи осужден! Он более двух месяцев упорно утверждает, что невиновен, несмотря ни на какие испытания. Вот уже два месяца, как у меня на плечах две головы! О, за его признание я отдал бы год жизни, ибо надо успокоить присяжных! Посудите, какой это будет удар по правосудию, если когда-либо откроется, что преступление, которое будет стоит жизни, совершено другим! В Париже все приобретает страшную серьезность, и самые ничтожные судебные происшествия становятся политическими. Суд присяжных — установление, которое революционные законодателисчитали таким надежным оплотом общества, — это элемент общественного разрушения, ибо он не отвечает своей цели: он недостаточно защищает общество. Суд присяжных играет своими обязанностями. Присяжные делятся на два лагеря, один из которых не желает более смертной казни, а отсюда следует полное нарушение равенства перед законом. За такое страшное преступление, как отцеубийство, выносят в одном департаменте оправдательный приговор[25], в то время как в другом — заурядное, так сказать, преступление карается смертью! Что было бы, если бы в нашем округе, в Париже, казнили невиновного?

— Это беглый каторжник, — робко заметил г-н Камюзо.

— Он стал бы в руках оппозиции и печати пасхальным агнцем! — воскликнул г-н де Гранвиль. — Это было бы для оппозиции главным козырем, чтобы обелить его! Скажут, что он корсиканец, фанатик обычаев своей страны, и его преступление лишь следствие вендетты!.. На этом острове принято убивать врага, и сам убийца, как и все окружающие, считают себя человеком безукоризненной чести. Ах, истинные судьи чрезвычайно несчастны! Помилуйте! Они должны бы жить обособленно от общества, как некогда жрецы. Свет видел бы их только в определенные часы, когда они выходят из своих келий, престарелые, почтенные, творить суд на манет первосвященников древности, объединявших собою власть судебную и власть жреческую! Нас лицезрели бы только в наших судейских креслах!.. А сейчас нас видят, когда мы страдаем или веселимся, как простые смертные! Нас видят в гостиных, в семье, рядовыми гражданами со всеми человеческими страстями, и мы можем возбудить смех вместо ужаса.

Это крик души, сопровождаемый минутами молчания, восклицаниями, жестами, придававшими ему особую выразительность, которую трудно передать словами, заставил Камюзо вздрогнуть.

— Господин граф, — сказал Камюзо, — я со вчерашнего дня также прохожу школу страданий, связанных с нашим делом!.. Я сам чуть было не умер, узнав о смерти этого молодого человека!.. Он не понял моего сочувствия к нему; несчастный сам себя погубил…

— Да не нужно было его допрашивать! — вскричал г-н Гранвиль. — Так просто оказать услугу, воздержавшись от…

— А закон? — возразил Камюзо. — Ведь он был под арестом уже двое суток!..

— Несчастье свершилось, — продолжал генеральный прокурор. — Я по мере сил исправил то, что, конечно, непоправимо. Моя карета и мои люди будут следовать за гробом этого бедного малодушного поэта. Серизи поступает, как я; более того, он принимает на себя поручение, данное ему несчастным юношей; он будет его душеприказчиком. Этим обещанием он добился от жены взгляда, говорившего, что рассудок не вполне ее покинул. Наконец граф Октав лично присутствует на похоронах.

— Тогда, господин граф, — сказал Камюзо, — закончим наше дело! У нас остался подследственный, чрезвычайно опасный. Вы его знаете так же хорошо, как и я: это Жак Коллен. Негодяй будет изобличен…

— Мы погибли! — вскричал г-н де Гранвиль.

— В настоящую минуту он в камере вашего осужденного. Когда-то на галерах этот юноша был для него тем же, чем Люсьен в Париже… его любимцем! Биби-Люпен перерядился жандармом, чтобы присутствовать при свидании.

— Во что только не вмешивается уголовная полиция! — сказал генеральный прокурор. — Она должна действовать лишь по моим приказаниям.

— Вся Консьержери узнает, что мы поймали Жака Коллена…Так вот, я пришел вам сказать, что этот крупный и дерзкий преступник владеет, по-видимому, письмами госпожи де Серизи, герцогини де Монфриньез и мадемуазель Клотильды де Гранлье.

— Вы в этом уверены? — спросил г-н де Гранвиль, лицо которого выдало боль, причиненную ему этим сообщением.

— Судите сами, граф, прав ли я, что опасаюсь такого несчастья. Когда я развернул связку писем, захваченных у этого несчастного молодого человека, Жак Коллен бросил на них проницательный взгляд и самодовольно улыбнулся; в значении этой улыбки судебный следователь ошибиться не может. Такой закоренелый злодей, как Жак Коллена никогда не выпустит из рук подобное оружие. Что вы скажете, если эти документы очутятся в руках защитника, которого мошенник выберет среди врагов правительства и аристократии? Моя жена пользуется благосклонностью госпожи де Монфриньез, она поехала предупредить герцогиню, и сейчас они должны быть у де Гранлье, чтобы держать совет…

— Привлекать к суду такого человека немыслимо! — воскликнул генеральный прокурор, вставая и прохаживаясь по кабинету большими шагами… — Он, конечно, спрятал бумаги в надежном месте…

— Я знаю где, — сказал Камюзо. Этими словами следователь изгладил все предубеждения, которые возникли против него у генерального прокурора.

— Вот как! — сказал г-н де Гранвиль, садясь.

— Идя в суд, я много размышлял об этом прискорбном деле. У Жака Коллена есть тетка, тетка родная, а не подставная; насчет этой женщины политическая полиция дала сведения в префектуру. Он ученик и кумир этой женщины, сестра его отца; ее зовут Жакелина Коллен. У мошенницы свое заведение, она торговка подержанным платьем, и благодаря своему занятию она проникает во многие семейные тайны. Если Жак Коллена кому-либо и доверил спасительные для него бумаги, так только этой твари; арестуем ее…

Генеральный прокурор бросил на Камюзо острый взгляд, как бы желая сказать: «Он не так глуп, как я думал вчера; однако ж еще молод и зелен, чтобы взять в свои руки бразды правления».

— Но, чтобы добиться успеха, — продолжал Камюзо, развивая свою мысль, — надо отменить меры, принятые нами вчера, и я пришел просить ваших советов, ваших приказаний.

Генеральный прокурор взял нож для разрезания бумаги и стал постукивать им по краю стола, что свойственно всем людям, погруженным в глубокое раздумье.

— Три знатных семьи в опасности! — вскричал он. — Нельзя допустить ни одного промаха!.. Вы правы. Прежде всего последуем аксиоме Фуше: арестуем! Надо сейчас же перевести Жака Коллена обратно в секретную.

— Стало быть, мы признаем в нем каторжника! Это значит опозорить память Люсьена…

— Какое ужасное дела! — сказал де Гранвиль. — Все тут опасно.

В это время вошел начальник Консьержери, разумеется, постучавшись прежде; но кабинет генерального прокурора охраняется столь бдительно, что только лицо, близко стоящее к прокуратуре, может постучать в его дверь.

— Господин граф, — сказал г-н Го, — подследственный, который именует себя Карлосом Эррера, желает с вами говорить.

— Он общался с кем-нибудь? — спросил генеральный прокурор.

— С заключенными. Он пробыл во дворе приблизительно с половины восьмого. Он виделся с приговоренным к смерти, и тот как будто с ним беседовал.

Одна фраза Камюзо, вдруг возникшая в памяти, лучом света озарила г-на де Гранвиля; он понял, как можно воспользоваться близостью Жака Коллена с Теодором Кальви, чтобы добиться выдачи писем. Обрадовавшись, что теперь у него есть повод отложить казнь, генеральный прокурор жестом подозвал к себе г-на Го.

— Мое намерение, — сказал он ему, — отложить казнь до завтрашнего утра; но в Консьержери никто не должен и подозревать об отсрочке. Молчание! Пускай думают, что палач ушел присмотреть за приготовлениями. Приведите сюда под надежной охраной испанского священника, его требует у нас испанское посольство. Пусть жандармы проводят аббата Карлоса по вашей лестнице, чтобы его никто не видел. Предупредите конвоиров, чтобы они вели его под руки и освободили только у дверей моего кабинета. Твердо ли вы уверены, господин Го, что этот опасный чужестранец не общался ни с кем, помимо заключенных?

— Ах, да!.. В тот момент, когда он выходил из камеры смертников, явилась дама, желавшая его видеть…

Тут оба судейских обменялись взглядом и каким взглядом!

— Какая дама? — спросил Камюзо.

— Одна из духовных его дочерей…маркиза, — отвечал г-н Го.

— Час от часу не легче! — воскликнул г-н де Гранвиль, глядя на Камюзо.

— И наделала же она хлопот жандармам и надзирателям! — продолжал озадаченный г-н Го.

— Любая мелочь приобретает значение в вашей работе, — строго сказал генеральный прокурор, — Консьержери недаром обнесена каменной стеною. Каким образом эта дама вошла туда?

— У нее было самое настоящее разрешение, — возразил тюремный начальник. — Эта прекрасно одетая дама, в полном параде, с гайдуком и выездным лакеем, приехала повидать своего духовника, перед тем как отправиться на похороны этого несчастного молодого человека, тело которого вы приказали…

— Покажите мне разрешение префектуры, — сказал г-н де Гранвиль.

— Оно выдано по ходатайству его сиятельства графа де Серизи.

— Какова собою эта женщина? — спросил генеральный прокурор.

— Нам всем показалось, что эта женщина порядочная.

— Вы видели ее лицо?

— На ней была черная вуаль.

— О чем они говорили?

— Ну, ханжа с молитвенником в руках…что она могла сказать? Просила благословления аббата, стала на колени…

— И долго они беседовали? — спросил судья.

— Меньше пяти минут; но никто ни слова не понял из их беседы, они, как видно, говорили по-испански.

— Расскажите нам все, сударь, — продолжал генеральный прокурор. — Повторяю, мельчайшая подробность имеет для нас существенный интерес. Да послужит это вам уроком.

— Она плакала, господин граф.

— Она в самом деле плакала?

— Видеть этого мы не могли, она закрыла лицо носовым платком. Она оставила триста франков золотом для заключенных.

— Это не она! — вскричал Камюзо.

— А Биби-Люпен, — продолжал г-н Го, — закричал: «Это шпильница!»

— Он знает в этом толк! — сказал г-н де Гранвиль. — Отдайте приказ об аресте, — прибавил он, глядя на Камюзо, — тотчас же опечатайте у нее все! Но как она добилась рекомендации у господина де Серизи?.. Принесите мне разрешение префектуры… Ступайте, господин Го! Пришлите сюда, да поскорей, этого аббата. Пока он тут, опаснось не возрастает. Ну, а за два часа беседы можно найти путь к душе человеческой.

Дата добавления: 2015-09-29