Часть первая. Роковое кольцо 24 страница

В тех случаях, когда умерший был холост, все погребальные обряды над ним по его душе совершал его ближайший родственник, а за неимением родственников мужского пола — его ближайший друг.

После каждого боя, как бы ожесточенна ни была война, обе стороны по соглашению устраивали перемирие, чтобы успеть убрать мертвых и исполнить над ними похоронные обряды.

Как видно, все это не глупо, не смешно и не столь дико, чтобы ставить австралийцев на более низкую степень развития, чем остальных дикарей, и не признавать за ними человеческого достоинства. Напротив, в их верованиях есть даже нечто возвышенное и благородное, чего мы не встречаем у других дикарей. Животные и растения после своей смерти также, по их верованиям, переселяются на луну; отсюда произошло верование в кобунгов.

Кобунг — это добрый друг. Кобунгом, конечно, должен быть каждый человек, вернувшийся из страны предков. Но это совершенно исключительные кобунги, обыкновенно же каждая семья имеет своего кобунга, или своего доброго гения; таковым является первое животное или растение, какое старший сын встретит или заметит в течение первых трех дней после смерти отца. Это кобунг, посланный ему отцом, который, переселившись в блаженную страну предков, куда переселяются и животные, и растения, выбирает для своего сына какое-нибудь из этих животных или растений и посылает его на землю как гения-хранителя своей семье. Отсюда произошло совершенно ошибочное мнение, будто австралийцы боготворили животных и растения. Они не боготворили, а чтили только кобунга своей семьи.

Как уже было сказано, все нагарнуки хорошие мужья и отцы семейств, что довольно редко даже и не у дикарей; еще удивительнее, какое место занимала у них женщина как в семье, так и в общественных делах. Не говоря уже о том, что в семье и в доме она — полновластная госпожа, что она по своему усмотрению воспитывает детей и что право матери на детей признавалось выше прав отца на них, — вообще женщина у австралийцев отнюдь не была рабой, а равноправной гражданкой своего племени. Девушке предоставлялось право избирать себе мужа точно так же, как юноше — избирать себе жену, и лишь после того, как будущая чета входила в соглашение между собой, родители с той и другой сторон вступали в переговоры и решали условия брака, после чего устраивалось похищение якобы вооруженною силой избранной невесты. Женщина-мать считалась более тесно связанной со своими детьми, чем отец, что видно уже из того, что девушка до брака, а юноша до посвящения в воины носили не имя отца, а имя матери; так, например, говорили: сын Угрананы, дочь Упавы и т.д.

Женщины всегда поддерживали друг друга во всем и крепко стояли одна за другую. Так, если случалось, что одна из них подверглась дурному обращению со стороны мужа, что было совершенно исключительным явлением, то все женщины племени брали за руки своих детей и уходили с ними в лес; ни одна не оставалась в деревне, и тогда мужчины принуждены были посылать к ним посольство и подчиниться тем условиям, на каких женщины соглашались вернуться.

Кроме того, существовал еще совет старейшин-женщин, с мнением которого всегда справлялись, когда подымался вопрос о том, чтобы вырыть топор из-под порога хижины, иначе говоря, начать войну. Женщины пели воинственные гимны, возбуждая мужество своих мужей и сыновей; они же воспевали их победы и славу, встречая победителей; наконец, они же казнили и замучивали насмерть изменников, трусов и пленников.

Любопытным является манера объявления войны у нагарнуков; эта манера опять-таки говорит в пользу их умственного развития. Обычными причинами начала военных действий между двумя племенами являлись или захват охотничьей территории одного племени другим, или предательское убийство одного из детей племени. Когда Совет Старейшин, под председательством старейшего из вождей, решал, что оскорбление, нанесенное племени, требовало возмездия, то к врагу отправляли трех послов: один из них нес, вместо знамени, шкуру кенгуру, привешенную к копью, другой — топор, а третий — соты меда. Для их встречи собирался Совет Старейшин враждебного племени и выслушивал их претензии. Несший знамя обыкновенно излагал подробно, образно и красноречиво все вины врага, на которые имели основания жаловаться его соперники, за тем ставил перед Советом мед, клал топор и добавлял одно только слово: «Выбирайте!»

Тогда начинались бесконечные обсуждения и взаимные обвинения, продолжавшиеся иногда двое и даже трое суток. Редко случалось, чтобы племя, к которому явились послы, со своей стороны не имело достаточных оснований жаловаться на сторону, считающую себя оскорбленной, и потому после долгих прений, обыкновенно оканчивающихся ничем, вождь, председательствовавший на Совете Старейшин, избирал в большинстве случаев топор, что означало войну, и лишь в редких случаях мед, что означало, что его племя согласно удовлетворить требования посланных и пойти на те или иные уступки.

Когда постановлялась война, то носитель знамени бросал вызов и назначал день начала военных действий, причем обе стороны честно выжидали указанного срока.

Нагарнуки, подобно краснокожим индейцам Америки, имели обычай снимать скальп, но только с мертвых врагов, а не с живых, что у австралийцев считалось непростительным преступлением. Рабства у них также не существовало, пленных своих они обменивали, и лишь немногие несчастные, которых не на кого было обменять, отводились в деревню, привязывались к столбу пыток и отдавались на поругание и истязание женщинам и детям.

При объявлении войны огонь также играл свою роль: посланный, придя на границу территории враждебного племени, раздавливал на ней горящий уголь, что означало, что впредь между этими двумя племенами не будет обмена огнем.

Много спорили о том, откуда взялось это почитание огня у многих народов. Всего естественнее предположить, что первый человек, случайно открывший огонь, понял всю важность его для различных человеческих нужд и пуще всего боялся утратить его, а потому поручил хранение горящего угля одному какому-нибудь человеку — затем, чтобы все живущие вокруг могли по мере надобности заимствовать огонь от этого неугасимого огня.

Этим объясняется существование хранителей Священного Огня у всех младенческих народов, римлян, греков, индо-азиатов и др. и наказание смертью виновного в том, что огонь угас.

Таковы, в общем, были нравы, обычаи и верования нагарнуков, последние представители которых вскоре переселятся в страну предков; тогда все, касающееся этнографии Центральной Австралии, канет в вечность; ведь через несколько лет на всем Австралийском материке не останется ни одного туземца.

Теперь скажем несколько слов о суевериях и предрассудках нагарнуков для полноты представления о них.

Мы уже говорили об ужасе, внушаемом им каракулами, или приведениями, а также колдунами и кораджи. Но кроме колдунов, которые, по их мнению, могли причинять только зло, у них были еще специальные врачи, занимавшиеся исключительно врачеванием ран и болезней. Но так как понятия их о медицине были очень примитивны, то, в сущности, эти врачи были, скорее, знахарями, и способ их лечения состоял главным образом в возложении рук и заклинаниях. Главными врачебными приемами являлись, попеременно, или глубокий надрез в больной части тела и высасывание крови из этой умышленной раны, причем врач предварительно набирал в рот мелкие камни, шипы, насекомых и даже червей и, высосав известное количество крови из больного, выплевывал эту кровь вместе со всем, что у него было во рту, и говорил: «Видишь, вот что было в твоем теле и что причиняло тебе боль! Я высосал это из тебя; теперь ты здоров!» Слепая вера больного во врача часто действительно приносила облегчение и даже совершенно излечивала больного благодаря самовнушению. Другое, более естественное средство было пиявки, которыми изобилуют все воды Центральной Австралии. Для этой цели знахарь приказывал вырыть небольшую ямку, которую наполняли водой; в эту воду он пускал известное количество пиявок и окунал или сажал в эту яму больного, который оставался в ней до тех пор, пока вода в яме не превращалась в кровь. В некоторых случаях и это лекарство приносило пользу.

Несмотря на то что в общем нравы нагарнуков были мягки и человечны, у них был один чрезвычайно жестокий обычай: если в семье рождались близнецы, то отец семейства должен был задушить одного из двух, так как существовало убеждение, что если он этого не сделает, то не только его семью постигнут всякие несчастья, но и все его племя.

Другим их предрассудком было то, что нагарнуки не употребляли в пищу ни опоссумов, ни особого рода слепого угря, чрезвычайно вкусного и встречающегося в изобилии в местных водах. Они боялись стать трусливыми, как опоссумы, и слепыми, как этот угорь, полагая, что употребляемые в пишу животные имеют известное физическое и моральное влияние на человека.

Нагарнуки приписывают душу не только животным, птицам, каменьям, но и всем неодушевленным предметам. Так, один землевладелец, славившийся в округе своим фруктовым садом, послал десяток яблок соседу со своим слугой, молодым нагарнуком; тот по дороге съел половину яблок, а остальные доставил по назначению. Но так как при посылке было письмо, то нагарнук был уличен в преступлении. Так как нагарнуки не имеют ни малейшего представления о письменности, то вор полагал, что присланное письмо заговорило и выдало его, и когда получивший подарок сосед вручил ему письмо для господина, то нагарнук, полагая, что это то самое, которое наябедничало на него, отойдя на некоторое расстояние от дома, принялся колотить письмо, приговаривая, что если оно еще донесет на него, то он отколотит его вдвое больнее.

Другим, не менее странным представлением нагарнуков является их боязнь перед позволением писать с себя портрет; они уверены, что написать с человека портрет нельзя, не отняв у него части его существа. Один вождь, будучи задарен подарками и прельщен всевозможными обещаниями, согласился было позволить написать с себя портрет в профиль, но, увидав его, пришел в такой ужас, что, зажав голову обеими руками, убежал в лес и пропадал там в продолжение нескольких дней. Он был уверен, что эти пол-лица предвещают, что вскоре у него останется только пол-лица, и успокоился относительно этого только много времени спустя, убедившись, что решительно ничего неприятного с ним не случилось.

Кроме того, нагарнуки не верят в естественную смерть; для них всякая болезнь или несчастный случай, влекущий за собою смерть, являются последствиями колдовства какого-нибудь врага, и это дает повод к возмутительной и ужасной мести. Поэтому, едва только нагарнук серьезно занемогает, он, прежде чем обратиться к знахарю, обращается к колдуну, чтобы тот произнес наговор и накликал болезнь на предполагаемого недруга, и это суеверие представляет собою чуть ли не главный доход колдунов.

Вера в то, что белые люди — это вернувшиеся с луны на землю предки или недавно умершие родственники, давала не раз повод к самым забавным случаям. Так, один молодой американец, путешествовавший для своего удовольствия, случайно зайдя в главную деревню нагарнуков, был принят ими за недавно умершего молодого воина Вахиа-Нуу, оставившего после себя неутешную мать и жену. Увидев молодого американца, мать умершего тотчас же признала в нем своего безвременно погибшего сына Вахиа-Нуу; она с криком радости кинулась к нему на шею, плача от восторга и счастья; все присутствующие при этом одноплеменники также признали в нем умершего воина. Между юным американцем и Вахиа-Нуу было, вероятно, известное сходство, так как вернувшийся с охоты отец также признал в нем своего сына. Побежали к его жене, которая, скорбя по мужу, не выходила со дня его смерти из своего крааля; молодая женщина прибежала и, не помня себя от радости, безумно счастливая, осыпала ласками и поцелуями своего вернувшегося супруга. Сколько ни протестовал молодой американец, ему не верили.

— Я не Вахиа-Нуу, — кричал он, через переводчика, — меня зовут Уильям Дигби! Я — американец! Видите, я не знаю вашего языка, я не понимаю вас!

Но нагарнуки все это отлично знали: он там, на луне, в стране предков, утерял память о земном; он забыл свой родной язык, но может положиться на них, на свидетельство всего племени, на прозорливость материнского сердца и любовь его молодой жены. И все кричали ему радостно со всех сторон.

— Здравствуй, Вахиа-Нуу! Как ты поживаешь, как хорошо, что ты вернулся! Мы снова будем с тобой охотиться на кенгуру и ловить рыбу на озере Эйрео!

— Но я вас не знаю! Я никогда не бывал на луне! Я прибыл сюда из Сан-Франциско!

Но все было напрасно: его окружили со всех сторон и с триумфом понесли в его хижину, впереди шла его жена с младенцем на руках.

Возвратившегося с луны так усердно сторожили потом, что только два года спустя молодому американцу удалось наконец бежать, похитив коня на одной из ближних плантаций. Двадцать раз пытался он бежать от нагарнуков, но те каждый раз всем племенем устремлялись на поиски и каждый раз водворяли его в хижину.

Кроме того, нагарнуки верят еще в счастливые и несчастливые дни и числа. Вы ни за что не заставите нагарнука предпринять что-либо в годовой день смерти кого-нибудь из родственников или даже из друзей, а также в первую или последнюю четверть луны. Так же опасаются нагарнуки и всех нечетных чисел — 3, 5, 7, 9; дальше этого они не идут, так как считают только до десяти, по числу своих пальцев на руке, а затем начинают снова и говорят: десять и один, десять и два, десять и три и т.д., затем — два десять и один и два десять и два, два десять и три. Свыше десяти для них всякая цифра уже есть «неимоверное, громадное число».

Праздник огня. — Столб пыток. — Борьба на берегах озера. — Виллиго и Коанук ранены насмерть.

Нагарнуки соорудили большой навес из листьев для защиты от солнца своих друзей-европейцев.

В племени у них насчитывалось 6 великих вождей, которые владычествовали над ними поочередно, каждый в течение двух месяцев, лунных, конечно. Виллиго был один из этих шести вождей; кроме того, он носил еще звание военачальника, и, когда топоры вырывались из-под порога хижин, то есть в военное время, он становился единственным главнокомандующим всего племени. Это почетное и пожизненное звание военачальника присуждалось Советом Старейшин самому мужественному, отважному и разумному из вождей, благодаря чему он даже и в мирное время пользовался особым почетом и уважением.

Ныне правящий великий вождь и Виллиго встретили Дика и его спутников у входа в деревню и проводили под навес, где центральное место было предоставлено канадцу, по правую его руку поместились Оливье и Лоран, по левую — фермер Кэрби и Джонатан Спайерс. Во втором ряду разместились оба капитана с «Марии» и «Феодоровны» и оба механика.

В этот момент появился верховный жрец, или Хранитель Огня, и все племя, разделившееся на два лагеря, по одну сторону — мужчины, по другую — женщины, общим хором запело гимн во славу огня:

Колак туннамэ пеанимэ Певуиллах пуньяра.

Роонах Леппака маламатта Линналлэ!

Ренапэ тауна невурра певурра Номека павуана поолапа Лелапах, Нутанэ майеах мелароотера Коабах ремавурра!

Что в переводе значит:

О огонь, великолепный и грозный, Тебя унесла в свою хижину Леппака, Приняв от своего супруга Лииналлэ Священную палицу, которою он зажег Священный огонь земли!

Продолжай же согревать нас в холод, В бурное время года, продолжай Готовить нам пищу и закалять Острия наших стрел, сжигать наших врагов И ограждать Лелапаха и его семью и всех нас.

Лелапах было имя Великого Хранителя Огня, а Леппака и Лииналлэ — имена той четы, которой предание приписывало открытие огня.

Нагарнуки отличались действительно музыкальными способностями: они умели так хорошо подбирать голоса, что хор в 8000 или 10000 тысяч голосов производил превосходное общее впечатление стройного и благозвучного концерта, то достигавшего высших нот, то спускавшихся на низшие. Прелесть и своеобразность этого пения трудно себе даже представить, а не только передать.

По окончании пения гимна были приведены 6 пленников, нарочно сберегавшихся для этого случая со времени последних военных действий против нирбоасов; их привязали к столбам пыток, но ни один не выказал ни малейшего страха или волнения перед грозящей ему ужасной участью. Все они стройно пели свой военный гимн, смело глядя в глаза своим врагам, с наслаждением и гордостью перечисляя, сколько они перебили нагарнуков, и прерывая себя только для того, чтобы возбудить злобу нагарнуков новыми издевательствами и оскорблениями, как бы желая этим вызвать врагов поскорее прикончить их мучения.

— Что с ними будут делать? — спросил Джонатан Спайерс.

— Эти несчастные обречены на пытки и на смерть на костре! — пояснил Оливье.

— И их сожгут сейчас на наших глазах, а мы будем спокойно смотреть на такое злодеяние и ничего не сделаем, чтобы помешать им?!

— Успокойтесь, на этот раз нам удалось уговорить наших друзей нагарнуков, чтобы они в нашем присутствии сделали только вид или подобие казни; только под этим условием мы согласились присутствовать на их торжестве. Таким образом, вы будете избавлены от этого ужасающего зрелища, и я даже думаю, что ради дня рождения Дика этим несчастным возвратят свободу после того, как попугают их всей видимостью пыток и казни. Но это в первый раз австралийский буш увидит подобный акт милосердия!

Однако сам канадец не особенно верил возможности подобного мягкосердечия со стороны своих друзей нагарнуков.

Между тем после священного гимна началась пляска, в которой принимали участие все взрослые члены племени, кроме старцев и женщин. Танцующие держали в руке по большому зажженному смоляному факелу и плясали вокруг большого разложенного на площади костра; целые снопы искр сыпались от факелов, и в полумраке леса, обрамлявшего деревню, эти сотни движущихся факелов и черных пляшущих фигур представляли собою чисто фантастическую картину какого-то шабаша, на котором, для полноты иллюзии, не было даже недостатка в ведьмах: старухи, прилежные запевалы племени, воодушевляя танцующих выкриками и жестами, также принимали участие в пляске; то тут, то там мелькали их седые космы, тощие руки и горбатые спины.

На опушке леса стоял отряд воинов в полном вооружении с копьями в руках и луком со стрелами за плечом, неподвижных и грозных, точно привидения.

— А что делают эти люди? — спросил капитан.

— Они на страже, чтобы предупредить возможность внезапного нападения врагов: они, или, верите, все мы в настоящее время стоим на тропе войны! — отвечал Оливье.

— Чего же вы, собственно, опасаетесь и с кем воюете?

— Мы ежечасно опасаемся нападения Невидимых, тайных врагов, сокрытых от нас!

— Сокрытых, где? — спросил капитан.

— На дне озера!

Джонатан Спайерс невольно вздрогнул, но тотчас же, овладев собой, громко рассмеялся.

— Извините меня, но вы, конечно, шутите, граф! — проговорил он.

— Нисколько, но так как этот вопрос находится в тесной связи с тем разговором, который я хотел иметь с вами завтра, то…

— То вы хотите, чтобы я подождал разъяснения до завтра?

— Только потому, что в настоящее время у меня нет ни времени, ни возможности приступить к этому серьезному разговору; но если вы предпочитаете, чтобы это было сегодня…

— О нет, весьма возможно, что и мне придется поделиться с вами кое-какими важными сообщениями, и потому лучше будет, если мы отложим этот разговор до завтра!

— На этот раз вы задеваете мое любопытство, капитан, — пошутил Оливье.

— Тем не менее подождем до завтра, мне что-то говорит, что этот разговор будет иметь серьезное значение для нас обоих и решающее влияние, быть может, на всю нашу дальнейшую жизнь!

Встреча с человеком, о котором он с умилением и благодарной нежностью так часто думал в течение десяти лет, совершенно изменила все планы и намерения Красного Капитана, даже, так сказать, совершенно переродила его, Джонатан Спайерс по природе своей был человек пылкий и страстный, способный любить так же безмерно, как и безмерно ненавидеть. Теперь ему казалось, что он нашел наконец брата, друга, и он ощущал в своем сердце такие не тронутые еще сокровища любви и нежности, которые теперь только хотел применить к этому благородному, прямому и добросердечному юноше, которого он едва знал, но уже давно любил, не зная. Отныне всякий, кто только осмелится покуситься на счастье или спокойствие Оливье, должен будет считаться с ним, с Красным Капитаном; отныне он имел в этом молодом друге человека, который будет делить с ним его успехи, заставит его забыть его прежнее горе и обиды; отныне он не будет более одинок. Он не допускал даже мысли, чтобы со временем Оливье не полюбил его: разве не он, не этот добрый юноша сделал его тем, чем он теперь стал? О, с каким нетерпением дожидался капитан Спайерс теперь ночи, чтобы скорее переговорить с Ивановичем! Он твердо решил, чем бы ни окончился этот разговор, передать все дословно и рассказать всю правду молодому графу и в случае надобности окончательно порвать всякие сношения с Невидимыми. По счастливой случайности забыли упомянуть в договоре срок его обязательств, а также не было никакой статьи в договоре, оговаривающей невозможность выхода из членов этого тайного общества. Словом, он теперь решил не только ничего не предпринимать против Оливье, но даже, напротив, выступить на его защиту против всего мира, и в том числе против Невидимых.

Между тем праздник шел своим чередом; после пляски вокруг костра было разыграно подобие схватки между двумя лагерями нагарнуков, или, вернее, даже подобие грандиозного боя, так как в нем принимало участие до 6000 воинов. Только благодаря тому, что участники этого примерного боя были вооружены мягкими тростниковыми копьями, стрелами с закругленными наконечниками и топориками из легкой дранки, не произошло страшного кровопролития — и то некоторые участники в азарте схватывались врукопашную,

— и только вмешательство вождей во время приостанавливало кровавый исход.

За этим примерным боем глазам присутствующих представилось новое зрелище, более ужасное, а главное, более отвратительное. Около пятисот или шестисот женщин, окружив громадный костер в форме пирамиды, исполнили вокруг него танец огня, затем, вооружившись горящими головнями, как настоящие мегеры, устремились к привязанным к столбам пыток несчастным, продолжавшим петь свой родной гимн в ожидании пыток и смерти. Женщины заплясали теперь вокруг них с горящими головнями в руках, возбуждая себя громкими дикими криками и неистовыми телодвижениями. Возбуждение их, можно даже сказать, дикий экстаз стал доходить до того, что для Оливье стало ясно, что вряд ли они будут считаться с условиями, заключенными с вождями племени. Подозвав Виллиго, он попросил его положить конец неистовствам освирепевших мегер.

Виллиго сомнительно покачал головой.

— Я сильно опасаюсь, — проговорил он, — чтобы обещание, скорее вырванное вами, чем данное вам нашими старейшинами и вождями, было исполнимо!

— Виллиго, — воскликнул Оливье тоном неоспоримой энергии, — я требую, чтобы было исполнено то, что твои одноплеменники торжественно обещали нам! Дик, помогите мне, — обратился он к канадцу, — не можем мы допустить, чтобы эти люди, жизнь которых нам обещана, были замучены на наших глазах!

Канадец бросил умоляющий взгляд на Виллиго, но тот не дал ему времени раскрыть рот.

— Молодой Мэннах говорит неправду, — с беспощадной настойчивостью и упорством сказал Черный Орел. — Наше племя ничего ему не обещало; только одни вожди обещали пощадить жизнь пленников, и, конечно, ни один из вождей не тронет их. Но вожди не могут проявлять свою волю ни на воинах, ни на женщинах, не могут ничего предписывать или воспрещать им, особенно женщинам. Вожди повелевают, и им повинуются потому только, что сами они повинуются нашим законам, нравам и обычаям. А если они вздумают приказать что-либо, несогласное с нашими законами и обычаями, унаследованными от предков, то никто не послушает их: вождь, не являющийся блюстителем закона, ниже последнего из воинов.

— Так, значит, мы были обмануты?! — воскликнул Оливье, побледнев от бешенства.

— Нет, Мэннах, но вожди не могли предполагать, что ты потребуешь от них того, что не в их власти сделать. То, что они обещали тебе, они сдержат, но больше этого ничего сделать не могут!

— Прекрасно! — воскликнул Оливье, совершенно выведенный из себя этим препирательством. — Скажи своим вождям, что они нарушают данное слово и что я ухожу. Дик, идем!

— Черный Орел, — возразил Виллиго с невозмутимым спокойствием и величавой гордостью, — не передаст вождям тех слов, какие сейчас произнес молодой Мэннах, а если молодой Мэннах уйдет, то Черный Орел сотрет свои военные татуировки; его примеру последуют и все остальные! Пусть же молодой опоссум прежде, чем поступить подобно неразумному детенышу опоссума, выбирающемуся из гнезда раньше времени и ломающему себе спину, послушает совета Тиданы!

С этими словами старый воин повернул спину к графу и удалился, гордый и спокойный, как всегда.

— Идете вы, Дик? — почти повелительно спросил граф. — Я не останусь здесь ни минуты более!

Капитан встал, готовый следовать за Оливье.

— Благодарю! — воскликнул молодой человек, найдя в нем поддержку. — Благодарю! — И он с чувством пожал ему руку.

— Дорогой Оливье, — сокрушенным тоном заговорил траппер, — вы этого не сделаете… Во имя нашей старой дружбы, прошу вас, выслушайте меня!

— Хорошо, говорите, но только покороче, Дик!

— Поверьте моей опытности, вы не должны так вести себя здесь. Вы смертельно оскорбили Черного Орла, который десять раз спасал вам жизнь! Я готов поклясться, что вожди поняли ваше требование именно так, как он вам говорит: иначе они не дали бы вам никакого обещания. Из снисхождения к вам они согласились сами не вмешиваться в это страшное дело, которое я считаю столь же возмутительным, как и вы, но на которое я смотрю с другой точки зрения, чем вы! Привязывать пленников к столбу пыток — исконный обычай всех племен Австралии, от которого вы никогда не заставите их отказаться, так как они считают это своим неотъемлемым правом! Еще на прошлой неделе, несмотря на то что до настоящего времени нагарнуки и нирбоасы не состояли в войне между собой, нирбоасы привязали к столбу пыток пять молодых нагарнуков, которых они также сохраняли для какого-то своего празднества, и нагарнуки не сделали ничего, чтобы спасти этих несчастных от их ужасной участи! А теперь вы требуете, чтобы нагарнуки, зная об этом, отказались от наслаждения мести! Эти пять замученных нирбоасами на прошлой неделе нагарнуков были молодые и еще неопытные в военном деле воины, которые по неопытности своей дали себя захватить в плен на аванпостах, и их матери теперь в числе этих женщин. А вы хотите, чтобы они оказались милосердными по отношению к пленникам! Если бы даже они согласились пощадить их, никто в целом буше не мог бы объяснить себе их странного поведения: это было бы в глазах всех туземцев постыдной слабостью, неуважением к своим погибшим единоплеменникам, за которых не захотели отомстить; мало того, все взглянули бы на это как на доказательство того, что нагарнуки боятся нирбоасов! Вы должны знать, что для туземцев не существует прощения врагам. У них в языке нет даже слова, соответствующего этому понятию! Как же можно требовать от них того, чего они даже понять не могут, когда у них пощадить врага считается постыдным как для отдельного лица, так и для целого племени?! Кроме того, милый Оливье, вы смотрите на вождей нагарнуков как на каких-то европейских начальников или губернаторов. Австралийский вождь не властен подчинять своей воле никого из своих одноплеменников; его власть начинается только с того момента, когда начинаются военные действия. А вне этого он не может отдать даже самого пустячного приказания самому младшему из воинов. Даже Совет Старейшин только улаживает распри и недоразумения, наказывает за преступления и объявляет войну, вне этого его власть не простирается. Я говорю это к тому, чтобы вы правильно взглянули на вещи и не стали упорствовать в своем намерении демонстративно удалиться с их празднества, так как, в случае если вы это сделаете, мне останется только посоветовать вам немедленно покинуть буш и переселиться в Мельбурн. Помните, ваш уход явится смертельной обидой людям, которые двадцать раз ставили свою жизнь на карту ради вас; они все до единого станут вашими врагами, так как в их представлении ваше поведение будет значить, что вы предались на сторону нирбоасов и заплатили им, за их самоотверженную любовь к вам, самой черной неблагодарностью! Едва вы уйдете, как Виллиго, а за ним и все воины смоют военную татуировку с лица, и тогда ничто на свете не заставит их снова взяться за оружие ради защиты ваших интересов! Подумайте только обо всем, что эти нагарнуки делали для вас за эти два года; подумайте, что с минуты на минуту их услуги могут снова понадобиться вам! Кроме того, я должен вам сказать, Оливье, что я, ваш испытанный друг, не последую за вами, если вы уйдете теперь отсюда: я не хочу оказаться изменником в глазах этих людей.

— Что вы на это скажете, капитан? — обратился Оливье к Джонатану Спайерсу.

— Я согласен с вашим другом, — отвечал Красный Капитан, — по-моему, он прав. Но если вы все-таки сочтете нужным удалиться, то я последую за вами!

— Благодарю! — сказал граф, пожимая его руку. — Я решил остаться!

Между тем женщины продолжали истязать пленников. Вооружившись острыми кремневыми ножами, они срезали тонкими пластами мясо с разных частей тела несчастных и тотчас же прижигали рану горящей головней, чтобы остановить кровь. Время от времени мегеры прерывали свое ужасное занятие ликующими песнями и пляской вокруг своих жертв, которые с геройским мужеством воспевали не переставая подвиги своего родного племени.

Дата добавления: 2015-09-29