Недавно я прочел стихи знаменитого художника, самобытные и нестандартные. В таких строках душа всегда слышит наставление, о чем бы они ни были. Чувства, которое они вселяют, ценнее мыслей, которые

Недавно я прочел стихи знаменитого художника, самобытные и нестандартные. В таких строках душа всегда слышит наставление, о чем бы они ни были. Чувства, которое они вселяют, ценнее мыслей, которые они содержат. Верить в свою мысль, верить, что истина моего сердца — это истина для всех людей — вот что гениально. Выскажи свое скрытое убеждение, и оно выразит всеобщее настроение, ибо глубочайшее становится в свое время обширнейшим, и наша первая мысль возвращается нам, провозглашенная трубами судного дня. Знакомое каждому как голос разума высочайшее достоинство, которое мы видим в Моисее, Платоне, Мильтоне: они ни во что не ставили книги и традиции и говорили, что думали не люди, но они сами. Человек должен учиться замечать и наблюдать слабые проблески света, вспыхивающие внутри его разума, больше, чем небесное сияние поэтов и мудрецов. Однако он без церемоний отбрасывает свою мысль, потому что она его. Мы узнаем свои собственные мысли в каждом творении гения: отвергнутые, они возвращаются к нам с холодным уверенным величием. Великие произведения искусства не могут преподать нам более впечатляющего урока. Они учат нас повиноваться непосредственным впечатлениям с доброй непреклонностью именно тогда сильнее, когда все голоса общества на другой стороне. Иначе завтра незнакомец скажет то, что мы думали и чувствовали все время, и здравый смысл его слов принудит нас со стыдом принять от другого наше собственное мнение.

В развитии каждого человека наступает момент, когда он убеждается, что зависть — невежество, что подражание — самоубийство, что он должен принять себя как свой удел, на радость и горе, что, пусть огромная вселенная полна благами, ни пшеничного зерна не достанется ему иначе как его трудом, отданным той земле, какая досталась ему для пашни. Сила, пребывающая в человеке, нова для мира, и никто, кроме него, не знает, на что он способен; не знает и он, пока не попробует. Не без причины одно лицо, один характер, один факт производят впечатление, другие — нет. Эта статуя в памяти не без предустановленной гармонии. Глаз был там, где падал луч, чтобы об этом луче он мог поведать. Мы выражаем себя едва ли наполовину и стыдимся божественной идеи, которую каждый из нас представляет. Она соразмерна и с благими последствиями, так что ей можно довериться и открыто высказать ее, но Бог не позволяет, чтобы трус открыл его творение. Спокоен и весел человек, когда он вложил душу в свое дело и сделал все, что мог; но что сказано или сделано иначе, не даст покоя. Это достижение ничего не достигает. В такой попытке покидает человека гений, не дружна муза, нет выдумки, нет надежды.

Верь себе! каждое сердце дрожит вместе с этой железной струной. Прими найденное для тебя божественным провидением место, общество твоих современников, соединение событий. Великие люди всегда так делали, доверялись по—детски гению своего века, выдавая осознание того, что в их сердце вмещается, их руками творит, во всем их существе господствует нечто, заслуживающее бесконечного доверия. А мы — люди настоящего, и должны возвышенно принять ту же превосходную судьбу: не младшие и немощные в безопасном уголке, не трусы, бегущие революции, но образцы, избавители, благодетели, следующие Всемогущей силе и наступающие на Хаос и Мрак.

Какие славные истины на этот счет изрекает нам природа в лицах и поступках детей, младенцев и даже животных! Эта разделенная, мятежная душа, это недоверие к чувствам — ведь наша арифметика подсчитала противостоящие нашей цели мощь и средства — этого у них нет. Их душа — одно целое, их взор еще непокорен, и когда мы смотрим в их лица, мы смущаемся. Детство ни с кем не сообразуется, но все сообразуется с ним, так что один ребенок справляется с четырьмя или пятью взрослыми, которые с ним болтают и играют. Так Бог наделил детство, и юность, и зрелость равно своеобразием и очарованием и сделал их завидными и приятными, и нельзя не признать их права, если они стоят на своем. Не думай, что у юноши нет силы, если он не может говорить со мной и с тобой. Прислушайся! В соседней комнате его голос ясен и выразителен. Похоже, он знает, как говорить со своими сверстниками. Застенчивый или смелый, он поймет, как сделать ненужными нас, взрослых.

Беззаботность уверенных в ужине мальчишек, подобно лорду считающих ниже своего достоинства говорить и делать для того, чтобы нравиться — вот здоровое отношение человеческой натуры. Мальчик в гостиной будто в партере театра: независимый, безответственный, наблюдающий из своего угла за проходящими людьми и событиями, он расследует и выносит им приговор по их заслугам, по—мальчишечьи быстро и бесцеремонно: хороший, плохой, интересный, глупый, увлекающий, назойливый. Никогда он не стеснен последствиями и пользой: решение он выносит независимое и искреннее. Вы должны расположить его, он вашего расположения не ищет. Но взрослый, можно сказать, брошен в тюрьму своим самосознанием. Стоит ему единожды произвести эффект делом или словом, он — человек подневольный, под надзором симпатии или ненависти сотен людей, чьи чувства теперь он должен принимать в расчет. Нет Леты для этого. Ах, если бы он мог опять скрыться в своей непричастности! Кто может так избежать всех обязательств и под пристальным взором по—прежнему взирать с неизменной, непристрастной, неподкупной, невинной свободой, достоин поклонения. Он изречет суждение обо всем происходящем, которое будет не личным, но необходимым, вопьется жалом в уши людей и повергнет их в трепет.

Вот голоса, которые мы слышим в уединении, но они слабеют и делаются неслышными, когда мы вступаем в мир. Общество всюду в заговоре против мужества своих участников. Общество — это компания, члены которой согласны пожертвовать свободой и культурой едока, чтобы надежнее обеспечить хлеб каждому акционеру. Добродетель наибольшего спроса — конформизм. Доверие к себе — извращение. Общество любит не реальные вещи и созидателей, а имена и обычаи.

Любой, кто хочет быть человеком, должен быть нонконформистом. Кто добивается бессмертных побед, не должен быть остановлен именем добра, но должен сам выяснить, добро ли это. Ничто само по себе не свято, кроме единства твоей души. Сам признай себя невиновным, и за тебя будут голоса всего мира. Я помню ответ, который я дал в молодости одному ценимому наставнику, докучавшему мне старыми добрыми догмами церкви. На мои слова «Что мне делать со святостью традиций, если я живу только тем, что в моей душе?» мой друг предположил: «Эти влечения могут исходить не свыше, а снизу». Я ответил: «Мне так не кажется, но если все же я дитя Дьявола, значит, я буду жить Дьяволом». Ни один закон не свят для меня, кроме закона моей природы. Добро и зло — только названия, которые легко перенести с одного на другое; правильно только то, что соответствует моему складу, дурно только то, что ему противно. Перед любым противодействием человек должен держаться так, как если бы все кроме него было только словом и мимолетностью. Стыдно подумать, как просто мы сдаемся перед знаками отличия и именами, большими сообществами и мертвыми установлениями. Каждый, кто умеет себя вести и говорить задевает и влияет на меня больше, чем должно. Я должен идти прямо и энергично, и всю дорогу говорить чистую правду. Если суетность и злоба рядятся в одежды благотворительности, пропустим ли это? Если яростный фанатик прикрывается щедрейшим поводом отмены рабства и приходит ко мне с последними новостями с Барбадоса, почему я не должен ему сказать: «Полюби своего ребенка, своего работника, будь доброжелательным и скромным, имей такт, и никогда не прикрывай твое жесткое, жестокое честолюбие этой невероятной добротой к неграм за тысячи миль от тебя. Твоя любовь к дальнему — это злоба к ближнему». Грубым и неприветливым будет такое приветствие, но истина благороднее притворной любви. Твоя доброта должна иметь предел — иначе она ничто. Когда любовь скулит и хнычет, нужно проповедовать ненависть. Я покидаю и отца, и мать, и жену, и брата, когда мой гений зовет меня. Я написал бы «прихоть» над дверью. Я надеюсь, это больше, чем прихоть, но не тратить же целый день на объяснения. Не ждите, что я объясню вам причину, почему я ищу или избегаю компании. Затем, не говорите мне, как один добрый человек сегодня, о моей обязанности привести всех бедняков в хорошее положение. Разве они мои бедные? Говорю тебе, о глупейший филантроп: мне жаль каждого доллара, каждого цента, данного мной этим людям, которые не принадлежат мне и которым не принадлежу я. Есть род людей, которым я предан духовным родством; за них я пойду в тюрьму, если нужно; но ваша мешанина благотворительных обществ, образование для дураков, тщетная постройка молельных, подарки пьяницам и прогорающие тысячами благотворительные общества; — хотя, стыдно сознаться, я иногда не выдерживаю и жертвую доллар, грешный доллар, в котором я наберусь мужества отказать вам.

Добродетели, по общему суждению, скорее исключение, чем правило. Есть человек и его добродетели. Люди делают то, что зовется хорошим, совершают отважный или милосердный поступок, как если бы они платили штраф за неучастие в ежедневном параде. Своими добрыми делами они пытаются извиниться за то, что живут на свете — так немощные и безумцы оплачивают высокий забор. Их добродетели — покаяние. Я не хочу каяться, я хочу жить. Моя жизнь для себя самой, а не для спектакля. Я скорее предпочту жизнь менее напряженную, искреннюю и спокойную, чем блестящую и непостоянную. Я хочу, чтобы она была здорова и приятна, и не нуждалась в диете и кровопусканиях. Я требую прямого свидетельства, что ты — человек, и отклоняю апелляцию к твоим поступкам. Я знаю, что для меня нет разницы, продолжить или прекратить делать то, что считают прекрасным. Я не могу согласиться платить за привилегию там, где имею подлинное право. Может быть, мои дарования скудны и посредственны, но я в самом деле живу, и уверенность в этом, моя и моих друзей, не нуждается ни в каких косвенных свидетельствах.

То, что я должен делать — вот все, что меня заботит, а не то, что думают люди. Этим правилом, одинаково трудным в практической и в духовной жизни, можно полностью описать различие между величием и посредственностью. Это трудно, потому что ты всегда найдешь тех, кто думает, что лучше тебя знает, в чем твой долг. Легко жить в мире по мирским убеждениям, легко жить в уединении по—своему, но велик тот, кто среди толпы сохраняет в безупречной свежести независимость одиночества.

Возражение против подчинения мертвым для тебя обычаям в том, что это разделяет твою силу. Это растрачивает попусту твое время и размывает представление о твоем характере. Если ты поддерживаешь мертвую церковь, вносишь в мертвое библейское общество, голосуешь с большой партией за правительство или против него, накрываешь на стол как обыватель — за всеми этими ширмами мне трудно ясно понять, что ты за человек. И, конечно, столько силы забрано из твоей настоящей жизни. Но займись своим делом, и я узнаю тебя. Займись своим делом, и твоя сила вернется. Человек должен обдумать, что за жмурки эта игра в конформизм. Если я знаю твою секту, я могу предсказать каждый твой довод. Я слышу проповедника, объявляющего тему проповеди — целесообразность одного из установлений его церкви. Разве я не знаю наперед, что невозможно, чтобы он сказал новое, непринужденное слово? Разве я не знаю, что несмотря на все его показное намерение исследовать основания установления, ничего подобного он не сделает? Разве я не знаю, что он поклялся себе смотреть только на одну сторону — на разрешенную сторону, не как человек, но как церковный священник. Он — нанятый адвокат, а эти манеры судьи — пустое притворство. Итак, большинство людей завязывает себе глаза тем или иным платком и присоединяется к одной из этих общностей мнений. Этот конформизм делает их не лжецами по случаю, виновниками нескольких обманов, но лжецами во всех случаях. Каждая их истина — не вполне истина. Их два — не два, их четыре — не четыре; каждое их слово раздражает, и не знаешь, с чего начать поправлять их. Тем временем природа не медлит облачить нас в тюремную униформу партии, к которой мы принадлежим. Мы приходим к одним очертаниям лица и фигуры и приобретаем мало—помалу послушное ослиное выражение. Есть унизительное чувство в частной жизни, которое не преминуло на беду превратиться и в общую историю: я имею в виду «одобрения нелепую гримасу», принужденную улыбку, которую мы надеваем в компании, где не чувствуем себя свободно, в разговоре, который нам не интересен. Мускулы лица, движимые не спонтанно, но захваченные низким принуждением, начинают деревенеть, производя самое неприятное впечатление.

За нонконформизм мир наказывает тебя своим недовольством. И поэтому человек должен знать, во что оценить кислую мину. Случайный знакомый смотрит на него косо на улице или в дружеской гостиной. Если бы эта антипатия имела исток в презрении и антагонизме, подобных его собственным, он вернулся бы домой опечаленным; но и кислые, и сладкие мины толпы не имеют глубокой причины, но надеваются и снимаются по дуновению ветра и воле газеты. Однако недовольство масс более грозно, чем ученого совета и коллегии. Довольно просто для твердого человека, знающего мир, терпеть гнев культурных классов. Их гнев соблюдает приличия и благоразумие, они робки, так как сами уязвимы. Но когда к их женственному гневу добавлено возмущение народа, когда поднялись безграмотные и нищие, когда неразумная грубая сила, которая лежит на дне общества, рычит и скалится, требуется величие души и вера, чтобы отнестись к этому богоподобно, как к пустяку, недостойному беспокойства.

Другая причина страха, который отпугивает нас от доверия к себе — это наша последовательность, почтительность к нашим прошлым поступками и словам из—за того, что чужие глаза не имеют иных данных для вычисления орбиты нашей жизни, чем наши прошлые поступки, а мы стесняемся их разочаровать.

Но зачем тебе все время оглядываться? Зачем таскаться с мертвым грузом воспоминаний, в страхе, как бы не возразить тому, что ты сказал в том или этом обществе? Допусти, что ты противоречишь себе, что тогда? Одним из правил мудрости кажется никогда не полагаться только на свою память, даже в акте чистого воспоминания, но привести прошлое на суд тысячеокого настоящего, и жить всегда в новом дне. В твоей метафизике ты отрицал личность Бога, но когда бы ни пришли новые побуждения души, отдай им сердце и жизнь, даже если они облекут Бога формой и цветом. Оставь свою теорию, как Иосиф оставил одежду в руках распутницы, и беги.

Глупая последовательность — пугало маленьких умов, обожаемая маленькими политиками и философами и богословами. С последовательностью великому духу просто нечего делать. С таким же успехом он может заняться тенью на стене. Твердо выскажи, что ты думаешь сейчас, а завтра снова твердо выскажи, что думает завтра, хоть это противоречит всему, что ты сказал сегодня. «А, так тебя наверняка не поймут». — В таком случае, так ли плохо быть непонятым? Пифагора не понимали, и Сократа, и Иисуса, и Лютера, и Коперника, и Галилея, и Ньютона, и каждого чистого и мудрого духом, который когда—либо облекался плотью. Быть великим — это быть непонятым.

Я думаю, нет человека, способного преступить свою природу. Все порывы его воли сглаживаются законом его бытия, так неровности Анд и Гималаев незначительны на изгибе земного шара. Не имеет значения, чем ты меришь и как проверяешь его. Характер как акростих или Александрийская строфа: читай его с начала, с конца или поперек, он по—прежнему означает то же самое. В этой радостной, чистой лесной жизни, которую судил мне Бог, дайте мне каждый день записывать мои подлинные мысли, не заглядывая ни в будущее, ни в прошлое, и, я не могу сомневаться, ее признают гармоничной, хотя я не думаю об этом и не сознаю этого. Пусть моя книга пахнет соснами и звучит жужжаньем насекомых. Пусть ласточка над моим окном вплетет ту нить или соломинку, что она несет в своем клюве, в мою сеть. Мы походим на то, что мы есть. Характер направляет нас сильнее желаний. Люди воображают, что они выказывают свою добродетель или порок только явными поступками, и не чувствуют, что добродетель или порок едва заметно проявляют себя каждое мгновение.

В любом многообразии поступков будет согласие, будь каждый из них в свой час естественным и честным. Действия одной воли будут гармоничными, как бы непохоже они ни выглядели. Это многообразие — потеря фокуса из—за недалекости или малой высоты мысли. Их все объединяет одно направление. Плавание лучшего корабля — зигзаг сотен галсов. Посмотри на курс с достаточного расстояния, и он распрямится до усредненного направления. Твои подлинные поступки объяснят себя и объяснят другие твои подлинные поступки. Твой конформизм ничего не объясняет. Делай каждое дело отдельно, и то, что ты уже сделал отдельно, оправдает тебя сейчас. Величие взывает к будущему. Если я могу быть сегодня достаточно тверд для того, чтобы поступать прямо, пренебрегая мнениями, я должен был уже многое сделать прямо в мою защиту. Но будь что будет, действуй прямо сейчас. Всегда презирай видимости, ты всегда можешь это. Сила характера накапливается. Все прошлые добродетельные дни вложили в него свое здоровье. Что составляет величие героев сената и сражений, которое так наполняет воображение? Сознание последовательности великих дней и побед позади. Они льют совокупный свет на выдвинувшегося деятеля. О нем заботится как будто видимая свита ангелов. Это то, что вложило гром в голос Четэма, достоинство в осанку Вашингтона, Америку в глаз Адама. Слава почитается нами, потому что она не мимолетна. Эта добродетель всегда древняя. Мы поклоняемся ей сегодня, потому что она не из сегодня. Мы любим и почитаем ее, потому что она не ради нашей любви и почтения, но только от себя зависит и из самой себя выводится, а значит, обладает безупречной родословной, даже если явлена в молодом человеке.

Я надеюсь, в эти дни мы наблюдаем остатки конформизма и последовательности. Пусть эти слова попадут в газеты и высмеиваются отныне и впредь. Вместо звонка к обеду услышим свисток спартанской флейты. Давайте никогда не кланяться и не извиняться. Великий человек идет отобедать в мой дом. Я не хочу понравится ему, я хочу, чтобы он хотел понравиться мне. Я буду стоять за человека, я сделаю это вежливо, но я сделаю это прямо. Давайте в глаза осудим ловкую посредственность и жалкое довольство нашего времени и бросим в лицо традиции, торговле и власти истину, которая суть вывод из всей истории, что есть великий творящий Мыслитель и Деятель, создающий, где бы не создавал человек; что настоящий человек не принадлежит времени или месту, но есть центр всего. Где он, там вселенная. Он — мерило тебя, и всех вещей, и всех событий. Обычно всякий в обществе напоминает нам что—то или кого—то. Личность, реальность не напоминает тебе ничего другого, она — все мироздание. Человек должен быть настолько многим, чтобы сделать все обстоятельства незначительными. Каждый подлинный человек это причина, страна и эпоха; он требует бесконечного пространства и масс, и времени, чтобы свершить задуманное, и потомство следует за ним как вереница клиентов. Рожден человек Цезарь, и на века у нас есть Римская империя. Рожден Христос, и миллионы умов так подчиняются его гению, что считают его самой добродетелью и идеалом человека. Учреждение — это длинная тень одного человека; как монашество — отшельника Антония, реформация — Лютера, квакерство — Фокса, методизм — Весли, аболиционизм — Кларксона. Мильтон назвал Сципиона «вершина Рима»; и вся история с легкостью разрешается в биографии нескольких отважных и искренних личностей.

Пусть человек узнает, чего он стоит, и подчинит себе обстоятельства. Пусть не подглядывает или ворует, или крадется повсюду с видом сироты, незаконнорожденного, нарушителя в мире, который существует для него. Но человек с улицы, не находящей в себе ничего достойного силы, построившей башню или высекшей мраморное божество, чувствует себя бедняком, когда смотрит на них. Для него дворец, статуя, дорогая книга имеют чуждый и неприступный вид, подобно нарядной карете, и говорят как будто: «Кто вы такой, сэр?». Но все они его, истцы внимания, просители чувств, которыми они хотят владеть. Картина ждет моего вердикта; не она командует мной, но я выношу решение по ее притязанию на похвалу. Известная басня о пьянице, которого подобрали мертвецки пьяным на улице, перенесли в дом герцога, вымыли и одели и положили на герцогскую кровать, и, когда он проснулся, обращались с подобострастными церемониями, как с герцогом, и убедили его, что он был не в своем уме, обязана своей известностью тому факту, что она так хорошо символизирует положение человека, который в этом мире подобен пьяному, но пробуждается время от времени, использует свой разум, и обнаруживает себя настоящим принцем.

Наше чтение попрошайничает и раболепствует. Наше историческое воображение обманывает нас. Король и лорд, власть и состояние — слова цветистее, чем в рассказе о частных лицах Джоне и Эдварде, небольшом доме и повседневном труде; но обстоятельства жизни у всех одинаковы; итог один для всех. К чему все это почитание Альфреда, Скандербега, Густава? Положим, они были добродетельны, они что, износили добродетель? Цена твоего сегодняшнего частного поступка так же высока, как цена их известных государственных шагов. Когда частный человек будет действовать исходя из оригинальных взглядов, сияние будет перенесено с деяний королей на его деяния.

Человечество уже научено королями, которые как магнит притягивали народы. Ему был явлен колоссальный символ того взаимного уважения, которое человек должен оказывать человеку. Радостная почтительность, с которой люди повсюду позволяли королю, благородному или великому правителю, жить среди них по своим законам, судить вещи и людей по своей мерке, переворачивать их суждения, платить за привилегии не деньгами, но честью, и олицетворять собой закон, была иероглифом, которым они смутно обозначали право каждого человека на осознание своей собственной правильности и совершенства.

Магнетизм, который проявляют все самостоятельные поступки, объясняется, когда мы исследуем, на чем основано доверие к себе. Кто Доверяемый? Что за исконное Я, на котором может быть основано безграничное доверие? Какова природа и сила этой необъяснимой наукой звезды без параллакса, без вычисляемых частей, которая бросает лучи красоты даже на пустые и низкие поступки, если явлен малейший знак оригинальности? Исследование ведет нас к началу, сущности вместе гениальности, добродетели и жизни, которое мы называем Непосредственность или Инстинкт. Мы обозначаем эту первичную мудрость как Интуицию, все дальнейшее знание — лишь эрудиция. В этой глубинной силе, последней реальности, за которую не может проникнуть анализ, все вещи обретают свое общее начало. Потому что ощущение бытия, которое в спокойные часы возникает, мы не знаем как, в душе, не отделено от всех вещей, от пространства, от света, от времени, от человека, но одно с ними, и очевидно происходит из того же источника, из которого происходит их жизнь и бытие. Мы сначала живем жизнью, которой живут вещи, а после смотрим на них как на явления природы и забываем, что причина у нас одна. Вот где исток действия и мысли. Здесь легкие для того вдохновения, которое дает человеческую мудрость, и которое нельзя отрицать без нечестивости и безбожия. Мы во власти вселенского ума, который делает нас приемниками истины и орудиями ее действия. Когда мы различаем справедливость, когда мы различаем истину, мы не делаем ничего сами, но открываем дорогу его лучам. Если мы спрашиваем, откуда он приходит, если мы хотим высмотреть его источники в душе — вся философия на ложном пути. Его присутствие или его отсутствие — вот все, что мы можем утверждать. Каждый различает сознательные акты ума и невольные восприятия и знает, что этим невольным восприятиям ему должно безусловно верить. Человек может ошибиться в их выражении, но он знает, что они именно таковы, несомненны, как день и ночь. Мои преднамеренные действия и достижения — только блуждание: самые праздные мечты, самые смутные естественные чувства управляют моим любопытством и вниманием. Неразумные люди готовы противоречить свидетельствам восприятий, как мнениям, и даже еще более охотно, потому что они не делают различия между восприятием и представлением. Они воображают, что я выбираю, увидеть ли мне эту вещь или другую. Но восприятие — не каприз, а неизбежность. Если я вижу характерную черту, мои дети увидят ее после меня и, в конце концов, весь род человеческий, — хотя, могло случиться, до меня ее никто не замечал. Но мое восприятие этого — такая же реальность, как солнце.

Связь души с божественным духом так чиста, что ее оскверняет любая попытка вставить между ними помощника. Когда Бог говорит, он говорит не одно, но все, наполняет мир своим голосом; рассеивает из центра настоящей мысли наружу свет, природу, время, души; и новое время и новое сотворение всего. Всегда, когда разум бесхитростен и принимает божественную мудрость, старое уходит — средства, учителя, книги, храмы, первородный грех; он живет теперь и вбирает прошлое и будущее в час настоящего. Все вещи освящаются связью с нею, одна не больше другой. Все вещи упрощаются своей причиной до своей сути, мелкие и частные чудеса исчезают в мировом чуде. Если человек претендует на то, что знает Бога, и может говорить о нем, и переносит тебя назад к языку какого—то древнего, обратившегося в прах народа в другой стране, в другом мире, не верь ему. Желудь лучше ли дуба, который его полнота и завершение? Родитель лучше ли ребенка, в которого он вложил свое зрелое бытие? Откуда же тогда это поклонение прошлому? Века — заговорщики против здравого смысла и власти души. Время и пространство — ничто, кроме произведенных глазом физиологических цветов, но душа — это свет, где она есть, там день, где она была, там ночь, и история — глупость и вред, если она нечто большее радостной притчи или иносказания моего бытия и становления.

Человек робеет и оправдывается, он больше не стоит прямо, он не смеет сказать «я мыслю», «я существую», но цитирует какого—нибудь святого или мудреца. Ему стыдно перед травинкой или цветущей розой. Эти розы под моим окном не ссылаются на давние или лучшие розы; они таковы, каковы есть, они существуют с Богом в настоящем. Для них нет времени. Вот просто роза: она совершенна в любой момент своего существования. Прежде чем раскроется почка, ее жизнь полна; не более в распустившемся цветке, не менее в безлистном корне. Ее природа удовлетворена, и она удовлетворяет требования природы, одинаково в любой момент. Но человек откладывает или вспоминает; он не живет в настоящем, но, глядя назад, горюет о прошлом, или, не обращая внимания на сокровища, что окружают его, становится на цыпочки, чтобы предвидеть будущее. Он не может быть счастлив и силен, пока он тоже не живет с природой в настоящем, над временем.

Понять это просто. Но посмотрите, какие сильные умы не осмелились услышать самого Бога, пока он не заговорил на языке не знаю каких Давида, или Иеремии, или Павла. Не должны мы всегда так высоко ценить несколько книг, несколько биографий. Мы как дети, которые повторяют механически сентенции бабушек и учителей, а становясь старше, людей и талантов и особ, которых им доводится встречать, — мучительно припоминая точные слова, которые они говорили; потом, когда они приходят к точке зрения, которую имели те, кто эти слова изрек, они их понимают, и перестают держатся за слова, потому что в любое время они могут высказаться так же хорошо, если понадобится. Если мы искренне живем, давайте иметь искренние взгляды. Сильному человеку быть сильным так же легко, как слабому быть слабым. Когда у нас есть новое восприятие, с радостью избавим память от груд ее сокровищ, как от старого хлама. Когда человек живет с Богом, пусть его голос будет благозвучен, как журчание ручья и шелест пшеницы.

И теперь еще самая высокая истина об этом остается невысказанной; вероятно, она и не может быть высказана, потому что все, что мы говорим, это отдаленное припоминание интуитивного. Вот мысль, к которой я могу приблизиться достаточно близко, чтобы высказать ее. Когда ты близок к благу, когда в тебе есть жизнь, происходит это не общеизвестным или привычным путем: не ищи следов, не заглядывай в лица, не слушай имен; путь, мысль, благо будут полностью незнакомы и новы. Не смотри на пример и опыт. Ты выбираешь путь от человека, не к человеку. Все личности, жившие когда—либо — его позабытые священники. Перед ним страх и надежда одно. Даже в надежде есть нечто низкое. В час прозрения нет ничего, что может назваться благодарностью или радостью в собственном смысле слова. Душа, возвысившаяся над страстью, созерцает свое существование и вечную причинность, воспринимает самобытие Истины и Справедливости, и умиротворяется знанием, что все идет как следует. Громадные пространства природы, Атлантический океан, Южное море, длинные промежутки времени, лет, веков — не имеют значения. Мои мысли и чувства лежат в основе всех прошлых положений и обстоятельств жизни, на них держится мое настоящее, и то, что зовут жизнью, и то, что зовут смертью.

Только жизнь полезна, не пережитое. Сила исчезает в минуту отдыха, она пребывает в моменте перехода из прошлого в новое состояние, в прыжке через бездну, в броске к цели. Одну истину мир ненавидит: то, что душа становится, за то, что это навсегда обесценивает прошлое, всех богачей ввергает в бедность, всю славу в стыд, смешивает святого с мошенником, отбрасывает в сторону равно Иисуса и Иуду. Тогда зачем нам болтать о вере в себя? Поскольку присутствует душа, будет и сила, не самоуверенная, но действующая. Говорить об уверенности — это плохой поверхностный способ говорить. Лучше говорить о том, чему доверяют, потому что оно творит и существует. Тот, в ком больше послушания, чем во мне, повелевает мной, хотя для этого ему не приходится даже пошевелить пальцем. Вокруг него я принужден вращаться гравитацией душ. Нам нравится риторика, когда мы говорим о возвышенной добродетели. Мы пока не видим, что эта добродетель — Владычество, и что человек или сообщество, гибкие и восприимчивые к основным истинам, должны по закону природы победить и подчинить все города, народы, королей, богачей, поэтов, которые не таковы.

Вот заключение, к которому мы столь быстро приходим, рассматривая этот, да и любой другой, предмет: все разрешается в вечно—благословленное Одно. Самобытие — атрибут Высшей Причины, и любая низшая форма хороша в той мере, в какой проникнута им. Все вещи реальны настолько, насколько много в них добродетели. Коммерция, земледелие, охота, китобойный промысел, воинственное красноречие, личный авторитет — все с ее примесью, и, как примеры ее присутствия, вызывают мое уважение. Я вижу тот же закон действующим в природе для сохранения и роста. Сила в природе — главный критерий справедливости. Природа не терпит ничего в своем царстве, что не может помочь себе. Возникновение и созревание планеты, ее устойчивость и орбита, выпрямляющееся дерево, согнутое напором сильного ветра, запасы жизненной силы каждого животного и растения — все это проявления самодостаточной, а значит, доверяющей себе души.

Так все сосредотачивается: не будем же бродить без цели, останемся дома, и на законном основании. Потрясем, удивим вторгнувшуюся толпу людей, книг, учреждений простым высказыванием божественной истины. Предложи захватчикам разуться, потому что здесь внутри Бог. Пусть наша простота судит их, и наше послушание нашему собственному закону показывает нищету природы и судьбы вне наших естественных богатств.

Но теперь мы толпа. Не стоит человек в благоговейном трепете перед человеком, не наставляет его гений оставаться дома, чтобы соединиться с внутренним океаном, но покидает дом, чтобы выпрашивать стакан воды из чужих урн. Мы должны ходить в одиночку. Я люблю тихую церковь до начала службы больше, чем проповедь. Какими отдаленными, какими спокойными, какими невинными выглядят люди, окруженные границами храма! Останемся навсегда такими. Зачем нам считать своими ошибки друга, жены, отца, ребенка? Потому что они сидят у нашего очага или, как говорится, мы одной крови? Моя кровь в каждом человеке, и кровь всех людей во мне. Однако из—за этого я не признаю их дурной нрав или глупость своими до такой степени, чтобы стыдиться их. Но твое отделение должно быть не механистическим, но духовным, то есть, должно быть возвышением. Временами весь мир, кажется, сговорился, чтобы докучать тебе назойливыми мелочами. Друг, клиент, ребенок, болезнь, страх, нужда, сострадание, все сразу стучат в твою запертую дверь и говорят: «Выйди к нам». Но ты держись, не вмешивайся в их путаницу. На силу, которой люди обладают, чтобы докучать другим, я отвечаю им легким любопытством. Ни один человек не может приблизиться ко мне иначе как по моему решению. «Что любим, то имеем, но вожделением себя любви лишаем».

Если мы не можем сразу возвысится до святостей послушания и веры, не будем, по крайней мере, поддаваться нашим искушениям; давайте объявим войну и разбудим Тора и Водена, храбрость и верность, в наших саксонских сердцах. В наше спокойное время это можно сделать, сказав правду. Прекратим лживое гостеприимство и лживую симпатию. Не будем больше жить так, как ждут от нас эти обманутые и обманывающие люди, которым мы противоположны. Скажи им: Отец, Мать, Жена, Брат, Друг, до сих пор я жил с вами по наружности. Теперь я принадлежу правде. Знайте, что с этого момента я не повинуюсь закону меньшему, чем вечный закон. Не будет для меня обязательств, только близости. Я приложу все силы, буду заботиться о родителях, поддерживать семью, буду честным мужем одной жены — но эти отношения я должен наполнить новым беспримерным содержанием. Я не признаю суда ваших обычаев. Я должен быть собой. Я не могу переламывать себя больше для тебя или тебя. Если вы можете любить меня таким, каков я есть, мы будем счастливее. Если не можете, я буду стремиться стать достойным того, чтобы меня любили. Я не буду скрывать мои пристрастия или антипатии. Я буду верить в святость того, что глубоко внутри, и, доколе не померкли солнце и луна, я буду решительно делать все, что наполняет меня радостью, и что указывает мне сердце. Если ты благороден, я полюблю тебя, если нет, я не оскорблю ни тебя, ни себя лицемерным вниманием. Если ты правдив, но не моей правдой, будь верен своим товарищам, я буду искать своих. Я делаю это без эгоизма, но скромно и искренне. В наших общих интересах, и в моем, и в твоем, и всех людей, как бы долго мы не жили во лжи, жить в правде. Сегодня это звучит резко? Скоро ты полюбишь то, что велит тебе твоя природа, также как я, и, если мы будем следовать за истиной, она в конце концов выведет нас в безопасное место. «Но так можешь ты причинить боль друзьям». Да, но я не могу продать свою свободу и свою силу, чтобы пощадить их чувствительность. Кроме того, у всех людей есть свои минуты просветления, когда они заглядывают в область абсолютной истины; тогда они оправдают меня и поступят так же.

Толпа думает, что твой отказ от общественных норм — это отрицание всех норм, и просто антиномизм; и наглый сластолюбец воспользуется именем философии, чтобы позолотить свои преступления. Но закон совести обязывает. Есть две исповедальни, в одной или другой нам должны опустить грехи. Ты можешь завершить круговорот своих обязанностей, очистив себя прямым или рефлекторным способом. Обдумай, исполнил ли ты свой долг перед отцом, матерью, кузеном, соседом, городом, кошкой и собакой; может ли кто из них упрекнуть тебя. Но я могу еще пренебречь этой рефлекторной нормой и сам отпустить себе грехи. У меня есть собственные суровые требования и идеальный круг. Он отказывает в имени долга многому из того, что зовут долгом. Но если я могу платить по его счетам, он позволяет мне обойтись без общепринятых заповедей. Если кто—либо воображает, что этот закон мягок, пусть однажды попробует подчиниться ему.

Воистину, додлжно быть нечто богоподобное в том, кто отбрасывает обычные мотивы рода людского и рискует доверить себе надсмотр над собой. Да будет возвышенно его сердце, верна его воля, чист его взор, так что с благой честностью может он быть учением, обществом, законом для себя, так что простое намерение может быть для него так же твердо, как для других железная необходимость!

Любой кто рассмотрит всесторонне, что называют теперь почетным именем общества, увидит необходимость этой этики. Как будто из человека вынули жилы и сердце, и мы стали робкими, потерявшими надежду плаксами. Мы боимся правды, боимся судьбы, боимся смерти, боимся друг друга. Наш век не производит больших и полноценных личностей. Мы нуждаемся в мужчинах и женщинах, которые обновят жизнь и устройство общества, но мы видим, что большинство натур — банкроты, не могут удовлетворить свои потребности, желают того, что никак не соотносится с их практическими силами, и кланяются, и просят день и ночь без перерыва. Наше домохозяйство нище, наши искусства, наши дела, наши браки, наша религия выбраны не нами, но общество выбрало их для нас. Мы солдаты гостиных. Мы избегаем тяжелых битв судьбы, где рождается сила.

Если молодые люди терпят неудачу в своих первых предприятиях, они теряют мужество. Если начинающий коммерсант прогорает, люди говорят: он погиб. Если превосходно одаренный юноша учится в одном из наших колледжей и не получает должности в офисе в Бостоне или Нью—Йорке или их окрестностях через год после выпуска, его друзьям и ему самому кажется правильным, что его воля сломлена, и он жалуется всю оставшуюся жизнь. Здоровый парень из Нью—Гэмпшира или Вермонта, который по очереди испробовал все занятия, кто запрягает, сеет, торгует вразнос, держит школу, читает проповеди, редактирует газету, идет в Конгресс, покупает земельные участки под строительство, и так далее, год за годом, и всегда, как кошка, приземляется на лапы, стоит сотни этих городских девиц. Он идет в ногу со своим временем и ему не стыдно не «получить образование», потому что он не откладывает свою жизнь, но уже живет. У него не один шанс, но сто шансов. Пусть стоик раскроет возможности человека и скажет людям, что они не склонившиеся ивы, но могут и должны вырваться, что с доверием к себе появятся новые силы, что человек — это воплощенное слово, рожденное для исцеления народов, что он должен стыдиться нашего сочувствия, и что в момент, когда он действует по—своему, вышвырнув законы, книги, идолопоклонство и обычаи в окно, мы больше не жалеем его, но благодарим и чтим его, — и пусть этот учитель возвратит величие человеческой жизни и сделает свое имя почитаемым на все времена.

Легко увидеть, что рост доверия к себе должен совершить революцию во всех человеческих учреждениях и отношениях, в религии, в образовании, в целях, в образах жизни, в сообществах, в собственности, в теоретических суждениях.

1. Что за молитвы позволяют себе люди! То, что они называют святым обрядом, даже не смело и не мужественно. Молитва целит мимо и просит чуждых прибылей, достигаемых чуждыми добродетелями, и теряется в бесконечном лабиринте естественного и сверхъестественного, и опосредованного и чудесного. Молитва, которая просит отдельную выгоду — что—нибудь меньше целого блага — порочна. Молитва — это размышление о фактах жизни с наивысшей точки зрения. Это монолог созерцающей и ликующей души. Это дух Бога, объявляющий свои творения удавшимися. Но молитва как средство достижения частной цели — бедность и воровство. Она предполагает дуализм, отсутствие единства в природе и сознании. Как только человек станет заодно с Богом, он не будет просить. Он увидит молитву в любом действии. Молитва фермера, преклонившего колени, чтобы прополоть поле, молитва гребца, преклонившего колени со взмахом весла — настоящие молитвы, слышимые повсюду в природе, пусть и прост их предмет. В «Бондукке» Флэтчера на повеление вопросить бога Одата Каратах отвечает: «Его воля скрыта в наших стремлениях. Наши доблести — наши высшие боги». Другой вид ложных молитв — наши сожаления. Недовольство — признак недостатка доверия к себе, немощь воли. Сожалей о бедствиях, если этим ты можешь помочь страдальцу, если нет, позаботься о своем деле, и зло сразу же начнет исправляться. Так же низменно наше сочувствие. Мы приходим к тем, кто неразумно плачет, усаживаемся и плачем за компанию, вместо того чтобы поделиться с ними истиной и здоровьем в сильных разрядах электрошока, заставив их снова слушаться своего разума. Тайна судьбы в том, что наше счастье в наших руках. Вечно приятен богам и людям человек, который помогает себе. Для него все двери распахиваются, его приветствуют все языки, все почести коронуют его, все взгляды с желанием следуют за ним. Наша любовь идет к нему и окружает его, потому что он не нуждается в ней. Мы заботимся о нем, просим у него прощения, ласкаем и прославляем его, потому что он шел своим путем и презрел наше неодобрение. Боги любят его, потому что люди ненавидели его. «К упорному смертному», сказал Зороастр, «не медлят блаженные боги».

Как молитвы людей — расстройство воли, так их убеждения — расстройство интеллекта. Они повторяют вместе с теми глупыми иудеями: «Чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть. Говори ты, говори любой человек с нами, и мы будем слушать». Повсюду не могу я разглядеть Бога в моем брате, потому что он закрыл двери своего собственного храма и повторяет предания о Боге своего брата, или брата брата. Каждый новый ум — новая система. Если оказывается, что это ум редкой активности и силы, Локк, Лавуазье, Хаттон, Бентам, Фурье, он навязывает свою систему другим людям, и вот! Новая система. Пропорционально глубине мысли и числу объектов, которых она касается и делает доступными ученику, растет его самодовольство. Но главным образом это проявляется в убеждениях и вере, которые также система некоего сильного ума, основанная на фундаментальном учении о долге и отношении человеку к Высшему. Таковы кальвинизм, квакерство, учение Сведенборга. Последователь получает такое же удовольствие, подчиняя все новой терминологии, как девочка, которая только что изучила ботанику, видит через нее новую землю и новые времена года. Пройдет время и ученик, изучая мышление своего наставника, найдет выросшей силу своего интеллекта. Но все неустойчивые умы делают из системы идола, принимают ее за цель, а не за быстро истощающееся средство, так что стены системы смешиваются в их глазах на далеком горизонте со стенами вселенной; сияние небес кажется им подвешенным на своде, который построил их учитель. Они не могут представить, что вы, другие, тоже имеете право видеть, что вы можете видеть: «Должно быть, вы как—то похитили свет у нас». Они не чувствуют еще, что свет, вне всех систем, неукротимый, пробьется во все убогие хижины, даже в их собственные. Пусть они поболтают немного, пусть считают его своей собственностью. Если они честны и добродетельны, вскоре их чистенький новый загон станет слишком тесным и низким, затрещит, покосится, сгниет и исчезнет, и бессмертный свет, весь молодой и счастливый, от миллионов светил, миллионов цветов, будет сиять над вселенной как в первое утро.

2. Из—за потребности в самосовершенствовании культ Путешествий, чьи идолы — Италия, Англия, Египет, сохраняет свою привлекательность для всех образованных американцев. Но те, кто сделали образы Англии, Италии и Греции достойными почитания, сделали это, вонзившись крепко, как земная ось, туда, где жили. В часы мужества мы чувствуем, что наше место — там, где наш долг. Душа — не путешественник, мудрый человек остается дома, и когда его потребности, его обязанности при случае зовут его из дому в чужие страны, он все равно дома, и пусть по выражению его лица люди чувствуют, что он — посланник мудрости и добродетели, и входит в города и к людям как соверен, а не нарушитель границ или слуга.

У меня нет скаредных возражений против путешествий вокруг земного шара ради искусства, учебы и благотворительности, если человек до этого полюбил свой дом и не уезжает в надежде найти нечто более великое, чем то, что ему знакомо. Тот, кто путешествует, чтобы развлечься или обрести нечто, чего у него нет в себе, уезжает дальше от себя и среди старых вещей старится даже в молодости. В Фивах, в Пальмире, его воля и разум становятся дряхлыми и ветхими, как эти города. Он привозит развалины к развалинам.

Путешествие — рай глупца. Наши первые путешествия открывают нам, что место неважно. Дома я грежу о том, что в Неаполе, в Риме, я смогу опьяниться красотой и забыть мое уныние. Я пакую свой чемодан, обнимаю друзей, пускаюсь в море и, наконец, просыпаюсь в Неаполе, и рядом со мной суровая действительность — мое унылое я, неослабное, то же самое, от которого я бежал. Я осматриваю Ватикан и дворцы. Я делаю вид, что упоен видами и свидетельствами, но я не упоен. Мой исполин идет со мной, куда бы я не шел.

3. Но страсть к путешествиям — это симптом более глубокого нездоровья, поразившего всю деятельность интеллекта. Интеллект — бродяга, и наша система образования поощряет беспокойство. Когда наши тела вынуждены оставаться дома, путешествуют наши умы. Мы подражаем; а что такое подражание, как не скитание ума? Наши дома построены в чужом вкусе; наши полки отделаны чужим орнаментом, наши мнения, наши вкусы, наши способности, склоняются перед Прошлым и Далеким и следуют за ними. Когда бы ни процветали искусства, их созидала душа. В своем собственном уме искал образец художник. Это его собственная мысль приложена к созданному им творению и к соблюденным им условиям. И зачем нам нужно копировать дорический или готический образец? Красота, удобство, величие мысли и оригинальность выражения также близки нам, как любому другому, и если американский художник изучит с надеждой и любовью в точности то, что должно быть им сделано, учтет климат, грунт, длину дня, потребности людей, характер и форму правления, он создаст дом, который будет соответствовать всем этим условиям и удовлетворит также вкус и чувства.

Утверждай свое, никогда не подражай. Твой собственный дар ты можешь проявить в любой момент с силой накопленного за целую жизнь развития; но усвоенным от другого талантом ты владеешь временно, наполовину. Тому, что каждый из нас может лучше всего, не может научить никто, кроме Создателя. Никто не знает этого и не может знать, пока сам человек не обнаружит это. Где учитель, который мог бы научить Шекспира? Где учитель, который мог бы дать наставления Франклину, или Вашингтону, или Бэкону, или Ньютону? Каждый великий человек — единственный в своем роде. Сципионизм Сципиона — именно та его часть, которую он не мог позаимствовать. Изучением Шекспира никогда не создашь Шекспира. Делай то, что назначено тебе, и ты не сможешь слишком надеяться или слишком отважиться. В этот миг выказывают себя твои храбрость и величие, как в потрясающем резце Фидия, мастерке египтян, пере Моисея или Данте, но отлично от всех них. Невозможно душе совершенного обилия, совершенного красноречия, тысячеязыкой, унизиться до повторения, но если ты можешь слышать, что говорят эти патриархи, наверняка ты можешь ответить в их тоне; ибо ухо и язык — два органа одной природы. Оставайся в простых и благородных сферах твоей жизни, повинуйся своему сердцу и ты воссоздашь Золотой Век.

4. Как наша Религия, наше Образование, наше Искусство, так и наш общественный дух ищут вовне. Все люди гордятся совершенствованием общества, и ни один человек не совершенствуется.

Общество никогда не улучшается. Оно уступает с одной стороны также быстро как приобретает с другой. Оно подвергается непрерывным переменам; оно варварское, оно цивилизованное, оно христианизировано, оно богато, оно научно; но это не улучшение. Потому что за все, что дается, нечто забирается. Общество получает новые искусства, и теряет старые инстинкты. Какой контраст между хорошо одетым, читающим, пишущим, думающим американцем, с часами, карандашом и векселем в кармане, и голым новозеландцем, чье имущество составляют дубинка, копье, циновка и ничем не отделенная двадцатая часть навеса для сна под ним. Но сравни здоровье двух этих людей и ты увидишь, что белый человек потерял свою исконную силу. Если путешественники говорят правду, ударь дикаря топором, и за день или два его плоть срастется и заживет, как будто ты ударил кусок мягкой смолы, но тот же самый удар отправит белого в могилу.

Цивилизованный человек построил экипаж, но перестал пользоваться ногами. Он опирается на костыли, но его не держат мышцы. У него есть точные швейцарские часы, но определить время по солнцу он не сможет. Есть у него Гринвичский морской альманах, и, уверенный в том, что все знания у него под рукой, человек с улицы не знает ни одной звезды на небе. Он не замечает солнцестояния, так же мало знает о равноденствии, и весь великолепный календарь года не имеет в его голове циферблата. Его записные книжки ослабили его память; его библиотеки перегрузили его ум; страховка увеличила число несчастных случаев; и можно поставить вопрос, не стеснили ли нас машины; не потеряли ли мы из—за тонкости вкуса часть энергии, а из—за христианства, застывшего в учреждениях и церемониях, силу природной добродетели? Ибо каждый стоик был стоиком, но в христианском мире где христианин?

В уровне морали отклонение не больше, чем в уровне роста или веса. Сейчас не больше великих людей, чем было раньше. Замечательное равенство можно наблюдать между великими людьми первого и последнего века; и не может вся наука, искусство, религия и философия девятнадцатого века помочь развитию человека более великого, чем герои Плутарха, три или четыре и двадцать веков назад. Прогресс расы свершается не во времени. Фокион, Анаксагор, Диоген — великие люди, но они не зачинатели рода. Тот, кто на самом деле принадлежит к их роду, не носит их имя, но будет совсем особенным человеком и, в свою очередь, основателем направления. Искусства и изобретения — только костюм каждой эпохи, и не они воодушевляют человека. Вред от усовершенствованных машин может уравновесить их пользу. Гудзон и Беринг достигли столь многого в своих рыбачьих лодках, что поразили Парри и Франклина, чье снаряжение исчерпало возможности науки и искусства. Галилей с театральным биноклем, открывший величественный ряд небесных явлений, больший, чем кто—либо после него. Колумб открыл Новый Мир на беспалубном корабле. Любопытно наблюдать, как периодически выходят из употребления и исчезают средства и механизмы, представленные с громким восхвалением несколько лет или веков назад. Великий гений возвращается к сущности человека. Мы рассматриваем улучшения в искусстве вести войну среди триумфов науки, и все же Наполеон покорил Европу бивуаками, которые опирались на одну доблесть без прочих вспомогательных средств. Император считал невозможным создать хорошо подготовленную армию, говорит Лас Каз, «не отказавшись от гербов, вещевых складов, интендантов и транспорта, пока в подражание римскому обычаю, солдат не будет получать запас зерна, сам молоть его на ручном жернове и печь свой хлеб».

Общество — это волна. Волна движется вперед, но вода, из которой она состоит — нет. Одна и та же частица не поднимается от подошвы до гребня. Ее единство только феноменально. Индивиды, которые составляют нацию сегодня, умрут завтра, и их опыт вместе с ними.

Также и потребность в Собственности, включая потребность в правительстве, которое защищает ее — это нужда в доверии к себе. Люди, так долго смотревшие вне себя и на вещи, дошли до того, что уважают религиозные, образовательные и гражданские учреждения как охранителей собственности и осуждают нападки на них, потому что чувствуют, что это нападки на собственность. Они меряют уважение друг к другу тем, что они имеют, а не тем, что они есть. Но развитый человек стыдится своей собственности из уважения к своей природе. Особенно ненавистно ему то, что он имеет, если он видит, что досталось ему это случайно — в наследство, или как подарок, или путем преступления; это не принадлежит ему, не имеет в нем исток, и просто лежит, потому что ни революция, ни грабитель не забирают это. Но тот, кто человек, приобретает всегда по необходимости, и то, что человек приобретает — живая собственность, которая не ожидает сигнала властей, или воров, или революций, или пожара, или шторма, или банкротств, но бесконечно обновляет себя всюду, где дышит человек. «Твоя судьба, твой удел», сказал халиф Али, «ищет тебя, поэтому не заботься ее поисками». Наша зависимость от этих чуждых нам благ ведет нас к рабскому почитанию больших чисел. Политические партии встречаются на множестве съездов; чем многолюднее, тем значительнее, и с каждым новым — шум приветствий. Делегация из Эссекса! Демократы Нью—Гэмпшира! Депутаты от Мэна! Юный патриот чувствует себя сильнее прежнего с каждой новой тысячью глаз и рук. Таким же образом реформаторы созывают съезд, и голосуют и решают большинством голосов. Не то, друзья! Снизойдет бог, и войдет и вселится в вас прямо противоположным образом. Только когда человек отбрасывает всю чуждую ему поддержку и остается один, я вижу его сильным и побеждающим. Он слабеет с каждым рекрутом под его знаменем. Человек не лучше ли всего города? Не проси ничего у людей, и среди бесконечных изменений ты один окажешься твердой опорой, держащей все вокруг. Тот кто знает, что сила врождена, что он слаб, потому что ищет добра вне себя в другом месте, и чувствует это, тот полагается на свою мысль, мгновенно исправляется, становится прямо, управляет своими членами, творит чудеса, точно как стоящий на ногах сильнее стоящего на голове.

Так пользуйся всем, что дает Удача. Большинство играют с ней, и обретают ее, и теряют ее, в то время как ее колесо вращается. Но ты оставь эти незаконные выигрыши и займись Причиной и Следствием, канцлерами Бога. По Воле делай и обретай, и ты скуешь цепями колесо Случая и останешься бесстрашен перед его вращением. Политическая победа, рост доходов, выздоровление от болезни, или возвращение твоего отсутствовавшего друга, или какое—нибудь другое благоприятное событие поднимают твой дух, и ты думаешь, что тебя ждут хорошие дни. Не верь этому. Ничто не принесет тебе мира, только ты сам. Ничто не принесет тебе мира, только триумф твоих принципов.

Дата добавления: 2015-09-29