В конце концов у тебя обязательно все получится
Когда мне исполнилось семнадцать, а Натали восемнадцать, мы с ней сняли квартирку в Саут Хэдли, штат Массачусетс. Натали поступила в общинный колледж Холиока, и мы поселились поближе к нему. Она вдохновила меня попробовать сдать экзамен за среднюю школу экстерном. Я попробовал и сдал. Это было совсем не трудно, поскольку вопросы были примерно такие: «Назовите по буквам слово «кот». Потом я тоже поступил в общинный колледж.
На медицинское отделение.
Чтобы было, на что жить и чем платить за учебу, я подал несколько заявлений и получил целую кучу студенческих займов и грант Пелла. Значительную часть денег я тут же потратил на новую одежду и «фольксваген фастбэк» 1972 года выпуска, который выбрал не за хорошую сохран-ность механизма, а за то, что он сиял, как новенький, и на нем не было ни единой царапины.
Самое лучшее в обучении по медицинской специальности заключалось в том, что мне выдали блестящий ламинированный студенческий билет, на котором значились мое имя и специальность: медицинский работник. Билет я носил в переднем кармане джинсов и по несколько раз в день доставал и разглядывал, напоминая себе, зачем я здесь и чем занимаюсь. Когда скучная лекция по микробиологии совсем уж надоедала, я доставал блестящий кусочек картона, рассматривал свою фотографию рядом со словами «медицинский работник» и мечтал о времени, когда буду парковать собственный «сааб».
Натали трудилась очень упорно, каждый вечер засиживаясь далеко за полночь. Она обучалась по более высокому уровню, чем я, поэтому общих предметов у нас с ней не было. Это значило, что я вынужден был заниматься в одиночестве. Вместо этого я сидел в своей крохотной спальне и печатал рассказы на машинке для уроков английского.
Начальный курс английского был в наибольшей степени посвящен технической стороне языка — глаголам, наречиям, инфинитивным оборотам, двойному отрицанию. Мне это казалось жутко скучным, поэтому я писал эссе по десять страниц, надеясь поразить преподавателя своей одаренностью. Темы были самыми разными: «Моя поездка на ярмарку продукции фермеров из горных районов», «Почему существует так много видов кондиционеров для волос?», «Мое детство было гораздо тяжелее вашего».
К середине семестра стало ясно, что английский я провалю. Впрочем, так же как химию, анатомию, физиологию, микробиологию и даже пение.
Утешало лишь то, что преподаватель английского писал на моих работах: «Замечательно и оригинально, но задание было совершенно другим. Если бы вы смогли сконцентрироваться на основном материале курса, то уверен, это оказалось бы очень полезно для вашего творчества. У вас явный дар».
Преподавательница по анатомии тоже пожалела меня и после экзамена пригласила в свой кабинет.
— Закройте дверь, — распорядилась она, снимая бифокальные очки в поддельной черепаховой оправе и кладя их на стол. Женщина она была решительная, красивая и чрезвычайно умная. Она написала тот самый учебник,
по которому мы учились.
Я рассчитывал услышать, что таких способных студентов она еще не встречала. Может быть даже, что в колледже мне делать нечего и можно поступать сразу на медицинский факультет Гарварда.
Вместо этого она вынула из стопки мою экзаменационную работу и внимательно на нее посмотрела.
— Итак, Опостен. От вас требовалось выполнить следующее задание: «опишите образец А». Вы написали: «Мне кажется, это бугристость болшеберцовой кости. А может, одно из тех отверстий, которые я так и не смог запомнить.
Слава Богу, что существует страховка против врачебной ошибки». Так ведь?
Я улыбнулся собственному остроумному ответу. Она спросила:
— Вы, правда, хотите стать доктором? Или хотите играть доктора в мыльной опере?
Сначала я страшно обиделся, потом увидел выражение ее лица и понял, что она совсем не собирается делать мне гадости, просто ожидает честного ответа на вопрос. Поэтому я ответил:
— Я действительно хочу, чтобы меня уважали, как доктора. И хочу носить белый халат. И звание тоже хочу.
Но... мне кажется, что на самом деле мое место в каком-нибудь шоу.
—А мне кажется, — она откинулась на спинку кресла, — что в вас очень сильно творческое начало. Почему бы вам не заняться чем-нибудь действительно творческим? Английским или театром, скажем?
Плечи мои поникли, а во рту пересохло. Я чувствовал себя полностью уничтоженным. Объяснил, что английский успешно заваливаю.
-—Мне бы очень понравилось писать, но в курсе английского этого совсем нет. Кроме того, конечно, что я пишу самостоятельно. А то, чему там учат, мне совсем не интересно и не нужно. Например, запоминать предложные обороты. Мне не нужны предложные обороты. Казалось бы, в курсе английского должны учить писать. А там этого не делают.
— Вы должны пройти массу вещей, которые вам не нравятся и которые не считаете для себя нужными. До курса английского сочинения идет грамматика. Это как в строительстве. Сначала закладывают фундамент, а уже
потом строят, строят и строят.
— Наверное. — Я знал, что она права, но знал и то, что просто не создан для обучения. Даже в колледже. Парадокс заключался в том, что я очень хотел учиться в колледже. Однако для этого мне требовались навыки занятий и знания, которые я должен был получить в старших классах школы.
Такая вот незадача.
Поэтому еще до конца семестра я ушел из общинного колледжа Холиока.
А через неделю после моего отчисления, вечером, когда мы с Натали были дома, в своей маленькой квартирке, позвонила мать и сказала, что должна меня увидеть. Приедет за мной через час.
— Зачем? В чем дело? — заволновался я.
— Все расскажу при встрече, с глазу на глаз.
Так же неожиданно, как торнадо срывает крышу с дома и оставляет обитателей рассматривать облака из развалин того, что еще недавно было гостиной, все закончилось.
Я больше не собираюсь иметь дело ни с доктором Финчем, ни с кем бы то ни было из членов этого семейства.
Мы сидели в ее машине, в том же самом старом коричневом фургоне «аспен». Она курила все те же сигареты «Мор», я, как всегда, — «Мальборо лайт». Мать выглядела совершенно спокойной, даже скучной. И совсем не казалась ненормальной.
— О чем ты? — На заднем сиденье я заметил чемодан, а рядом с ним ее широкополую соломенную шляпу.
— Это копилось долгие годы, Огюстен. Ты многого не знаешь и не понимаешь в моих отношениях с доктором Финчем. Однако долгие годы он лечил меня способом, который я считаю вредным и, ну, очень неправильным. Как это?
— Много лет назад, когда у меня случился психический срыв в Ньюпорте, помнишь?
Я медленно кивнул, словно под водой. Все двигалось сейчас слишком быстро, стремительно, и ее слова воспринимались словно сквозь туман.
— В комнате мотеля он меня изнасиловал.
-Что?
—Доктор контролировал меня, манипулировал и эмоционально, и при помощи лекарств. Он очень больной человек, и вот только сейчас я начинаю по-настоящему это понимать. — Она выбросила за окно погасшую сигарету и закурила новую.
— Понимаю, у тебя шок. Но это накапливалось годами. И сейчас мне необходимо уехать одной, чтобы хорошенько подумать. Доктор очень зол на меня. Я должна уехать.
Я ощущал себя совершенно обманутым. Одураченным. Я был в ярости. А еще чувствовал то, что и всегда в случае поражения: полнейшее оцепенение.
— Знаешь, я должен возвращаться домой. Просто не знаю, как все это воспринимать. — Я вылез из машины, но мать поймала меня.
— Пожалуйста, подожди. Мне очень жаль. Я сознаю, что для тебя это все поистине ужасно. Для меня тоже. Но я права, Огюстен. Он очень опасный человек, и я не могу понять, почему у меня так поздно открылись глаза. Я хочу, чтобы ты...
Я вырвался, захлопнул дверцу и побежал наверх, домой. Когда я вошел, Натали стояла в углу кухни и смотрела на меня.
— Я только что разговаривала по телефону с отцом, — сказала она. — Твоя мать окончательно лишилась рассудка.
Я рассказал Натали про разговор с матерью.
— Херня, — отрезала она. — Огюстен, твоя мать совершенно невменяемая. Посмотри на свою жизнь, на себя.
Она тебя бросила, когда тебе было двенадцать лет, отправила жить в нашу семью. И ты можешь ей верить?
— Я уже не знаю, чему и кому верить, — ответил я.
— Верь мне, — сказала она. — Я знаю папу. Знаю, что он немного странный... ну хорошо, даже не немного. Но он не больной и не псих. Он никогда бы не стал ни насиловать твою мать, ни накачивать ее лекарствами. Все это чушь собачья.
Однако я верил тому, что сказала мать. Нутром верил. В конце концов, не раз случалось, что я приходил к нему в кабинет пожаловаться на жизнь, а он протягивал руку за голову и давал мне первый попавшийся пузырек с лекарством. Мелларил, ативан, валиум, литевые таблетки, то-разин. Все это я проглатывал, как конфеты. А что касается насилия, то доктор Финч выглядел достаточно похотливым старым толстяком. Я вспомнил его мастурбаторий. Множество «жен».
Натали понимала, в каком направлении идут мои мысли. Чувствовала, потому что очень хорошо меня знала.
— Не позволяй ей деформировать свой ум, — заключила она.
— Это все так... шокирует, — признался я.
— Да, — печально согласилась она, — действительно шокирует.
Весь вечер мы больше почти не разговаривали. Что-то между нами произошло. Вдруг образовались два враждующих лагеря. Натали хотела, чтобы я поддержал ее. Хотела, чтобы утром я поехал к ее отцу, заверил его в собственной преданности и осудил ненормальную мать, отказался от нее. А мать хотела... чего? Полагаю, она хотела, чтобы ее оставили в покое. И совершенно определенно больше не хотела, чтобы я общался с Финчами.
Однако Натали носила фамилию Финч. И она была моим лучшим другом.
— Да уж, нам придется нелегко, — заметила она перед тем, как мы пошли спать. — Мы оказались в самом пекле.
Сохранить дружбу будет нелегко. Все очень серьезно, Огюстен. Ты должен принять решение.
Итак, вопрос встал ребром: кто я — один из Финчей, гадающих о будущем на дерьме, или сын собственной невменяемой матери?
В конце концов, я решил, что я не то и не другое.
Посреди ночи, не попрощавшись, даже не собрав вещи, я ушел из нашей квартиры, ощущая себя шпионом или, скорее, актером из мыльной оперы, играющим шпиона. Просто надел на плечи рюкзачок и поехал в мотель, где и дождался утра.
На следующий день я не позвонил Натали. И через день тоже. Плавал в закрытом бассейне, куда мочится кто ни попадя, ел сандвичи из автомата. Решил, что нам с Натали нужно побыть врозь, пока все как-нибудь не прояснится. Когда я наконец ей позвонил, она оказалась очень расстроенной.
— Где тебя черти носят? — яростно закричала она в трубку.
— Живу в мотеле. Решил, что должен побыть один.
— Папа весь извелся. Чувствует, что в этой истории ты становишься на сторону матери. А ему нужна твоя поддержка. Он хочет отправить ее в больницу.
У меня по коже поползли мурашки. Так случается, когда смотришь фильм ужасов, а потом вдруг понимаешь, что убийца на самом деле наверху, прячется в стенном шкафу, и был там все время.
— Не думаю, что она нуждается в госпитализации, — ответил я.
— В каком ты мотеле? Мы приедем и заберем тебя.
Я молча повесил трубку.
На той же неделе я нашел квартиру по карману в трущобах Холиока, в Массачусетсе. На верхнем этаже здания, где я жил, не было окон, зато была горячая вода. А поскольку я привык делить пищу с тараканами, мыши меня не беспокоили.
Нашел я и работу — в только что открывшемся ресторане «Граунд раунд», в Нортхэмптоне.
«Привет, меня зовут Огюстен, и я буду вас обслуживать» — все, что я должен был держать в голове. Я впал в состояние лунатизма, ходил, как во сне. Наступило время, когда самое плохое, что могло со мной приключиться, — это разлить на фартук французский соус. Я чувствовал себя в полной безопасности, потому что знал: никто из Финчей сюда не придет. Их дом был довольно далеко отсюда.
Мать тайно сняла себе квартиру в Сандерлэнде, за много миль от Финчей.
— Дороти во власти доктора, и я не могу ее вырвать, — призналась она мне по телефону.
То есть подружка считала, что мать окончательно сошла с ума. От огорчения она переехала к Финчам. Мать тем временем наняла перевозчиков, и те вывезли из Амхерста все ее вещи. Когда Дороти вернулась, дом оказался пуст, а матери и след простыл.
Я произвел ревизию собственной жизни.
Итак: мне семнадцать лет, у меня ни образования, ни профессии, ни денег, ни мебели, ни друзей.
А могло бы быть и хуже, сказал я сам себе. Я мог бы оказаться и на панели.
И все же где-то в самой глубине моего мозга сиял Нью-Йорк. Почему-то казалось, что Нью-Йорк — тот город, где склеивается все, что разбилось.
Может быть, Букмен это знал?
Вот потому-то я подавал гостям куриные салаты, картошку и виски. И двигался, словно в трансе, мечтая о Манхэттене. Пытался понять, вписываюсь ли я в картину небоскребов и продавцов хот-догов.
Чувствовал, что вписываюсь.
Я не имел ни малейшего понятия, каким именно образом мне удастся попасть в Нью-Йорк и что я буду там делать. Думалось так: если собрать денег на первую неделю, потом все как-нибудь образуется.
Стирая со стола соус и заметив, что опять чаевых дали всего ничего, я понял ясно, как никогда: я действительно смогу победить Нью-Йорк. Потому что этот город все равно не будет безумнее, чем моя жизнь в доме Финчей в Нортхэмптоне, штат Массачусетс. Там я все-таки выжил. Сам того не зная, заработал степень доктора философии по выживанию.
У меня перед глазами стоял образ Лайзы Миннелли в черном блестящем платье. Она пела: «Если у меня получается здесь, то получится где угодно». А потом бросала мне черный цилиндр. Я ловко его ловил и надевал на голову, поражая весь Бродвей собственным дебютом в сценической версии мюзикла «Нью-Йорк, Нью-Йорк».
Параллельно с этим видением проходило и еще одно, в котором я скорчился на заднем сиденье полицейской машины, припаркованной на темной улочке в Гринвич-вил-лидж. Я отсасываю у жирного копа, собирающегося на пенсию. Он машет у меня перед носом десятидолларовой бумажкой и выдыхает:
— Пятнадцать, если проглотишь.
Кто знает?
В первой серии «Шоу Мэри Тайлер Мур» Мэри торопливо идет между полками супермаркета, останавливается возле мясного прилавка, берет бифштекс и смотрит на цену. Потом выразительно закатывает глаза, пожимает плечами и кидает мясо в тележку.
Я примерно так себя и чувствовал. Видит Бог, мне бы очень хотелось, чтобы все сложилось иначе. Однако остается лишь закатить глаза. Что я могу сделать? Только по-жать плечами.
Так что я тоже кинул кусок мяса в свою тележку. И пошел дальше.
|
