Дверь уже трещала под ударами гвардейцев.
— Вот теперь пора! — объявил ветеран. — Като, крошка моя, у тебя найдется масло?
— Отличное ореховое масло, сударь.
— На втором этаже есть камин?
— А как же?
— Като, лети наверх и разведи там такое пламя, на котором можно было бы прожарить целую свиную тушу или жирненького монашка…
Като, подхватив несколько вязанок дров, побежала наверх.
— Что ж, приступим! — объявил отец.
Оба Пардальяна бросились в подвал и мгновенно перенесли на второй этаж три кувшина с маслом, весь хлеб, который имелся в запасе, примерно пятьдесят бутылок с вином, железный ломик и кирку.
— Теперь лестница! — продолжал командовать Пардальян-старший.
Лестница в кабачке была деревянной и насквозь гнилой.
— Като, ты позволишь разгромить твое заведение?
— Громите, сударь, громите! — беззаботно ответила Като со второго этажа.
Отец и сын раскачали лестницу, затем залезли наверх и с помощью ломика и кирки окончательно выбили крепления из пазов в стене. А Като в это время повесила над огнем большой котел и вылила в него кувшин масла.
Входная дверь с грохотом слетела с петель, и солдаты начали раскидывать возведенную Пардальянами баррикаду.
В эту минуту раздался страшный треск: рухнула лестница, ведущая на второй этаж.
— Като! — закричал Пардальян-старший. — Как у тебя?
— Кипит вовсю, сударь!
— Тащи сюда!
Като поднесла бурлящий котел к отверстию, зиявшему на месте сломанной лестницы. Внизу толпились солдаты. Вопли, брань, толкотня…
— Да раздобудьте же лестницу! — орал кто-то.
Пардальян-отец просунул голову в дыру и весело предупредил:
— Эй, господа! Отойдите-ка, а то как бы нам вас не ошпарить!
Он зачерпнул большим половником кипящее масло и вылил его вниз, прямо на нападавших. Ответом был дружный хор, в котором удивительным образом звучали в унисон крики, стоны, визги и ругательства. В одну секунду середина зала была очищена от атакующих.
— Като! Крошка! Готовь второй котел, да побольше!
— Готовлю, сударь, готовлю!
На улице послышались взволнованные голоса: появился плотник с длинной лестницей.
— Попытаемся проникнуть на второй этаж через окно! — вскричал Моревер.
— Ага! — ухмыльнулся Пардальян. — Перегруппировываются… Ну, ребятки, сейчас начнется потеха!..
Гвардейцы приставили лестницу к окну, разбив ее концом стекло. Пардальян-старший открыл створки и посмотрел вниз: человек пять один за другим карабкались вверх. К окну подбежал шевалье, и отец с сыном, схватившись за ближайшую перекладину, уперлись ногами в пол и с силой оттолкнули громоздкую лестницу от дома. Она накренилась — и рухнула; под ней на грязной мостовой распластались два солдата. А осажденные уже взгромоздили на подоконник котел с маслом и резко опрокинули его… Кипящее масло хлынуло на улицу… Кто-то дико взвыл, и нападавшие в панике отступили.
Гвардейцы явно не ожидали столь решительного отпора. Атака захлебнулась… С поля боя уже унесли пятнадцать солдат, раненных, зашибленных или ошпаренных, а оба Пардальяна не получили еще ни единой царапины!
Като опять укрепила котел над очагом и вылила в посудину следующую порцию масла.
А на улице бурно обсуждали план кампании.
— Если эти безумцы так любят горяченькое, подпалим трактир! — предложил разъяренный Моревер.
— Огня! Огня! Поджарим бандитов прямо в их берлоге! — возликовали зеваки.
— О Боже! — всплеснула руками Като. — А ведь они нас точно подпалят.
— Похоже! — согласился ветеран.
— Эй, Като, а что находится за стеной? — поинтересовался шевалье.
— Другой дом… Хозяин разводит кур и продает их…
— Молодец, сынок! — обрадовался отец. — Попытаемся выбраться через соседнее здание!
Шевалье вооружился ломиком и принялся долбить каменную кладку, Пардальян-старший помогал ему киркой. Но стена была крепкой, и весь дом заходил ходуном. К счастью, на улице стоял такой гвалт, что никто не слышал глухих ударов. Гвардейцы подтаскивали к трактиру вязанки хвороста, кучи которого с каждой минутой увеличивались в размерах.
Вскоре от этих куч повалил черный дым, и огонь, взметнувшись ввысь, перекинулся на стены кабачка.
Дом Като сгорел дотла, пострадали и соседние здания, которые удалось спасти с большим трудом. В пламени едва не погибла вся улица Монторгей; впрочем, ее судьба мало беспокоила людей, устроивших этот пожар. Самым важным для Моревера, Келюса и Можирона было то, что они могли доложить в Лувре о своей блистательной победе.
Моревера пригласила к себе королева-мать, а оба фаворита поспешили к герцогу Анжуйскому.
Столкнувшись с сияющим Моревером, де Нансе стал от зависти желтым, как лимон, и таким же кислым.
— Ваше величество, — торжественно объявил Моревер, — вы отомщены: мы загнали этого молодого негодяя в ловушку и сожгли там заживо, уничтожив заодно и его бандитское логово.
— Моревер, — ласково улыбнулась Екатерина Медичи, — я сообщу о вашем подвиге государю.
— Я счастлив, ваше величество. Должен вам сказать, что толпа на улице ликовала, но, конечно, не потому, что поджарили этого юного нахала. Я сказал собравшимся, что в доме жгут гугенотов, и наши добрые парижане, мадам, искренне обрадовались…
— Не так громко, Моревер, — заметила Екатерина с иронической улыбкой, — вы же знаете, мы заключили с ними мир.
— Одно другому не мешает, — самодовольно заключил Моревер.
А Келюс и Можирон наперебой рассказывали герцогу Анжуйскому:
— Монсеньор, мы отплатили злодею за оскорбление, которое он Нансе вам… Правда, из-за трусости Моревера мы провозились слишком долго… Если бы не он, мы бы управились гораздо быстрее. Но в любом случае этот юный проходимец больше не будет докучать вам. Он обращен в пепел!
Герцог Анжуйский красил брови. Не отводя глаз от зеркала, он ласково похвалил своих фаворитов:
— Вы, и правда, мои настоящие друзья. Как бы мне хотелось взойти на престол — хотя бы для того, чтобы достойно вознаградить вас!
КАК ПАРДАЛЬЯН-СЫН СНОВА ОСЛУШАЛСЯ ПАРДАЛЬЯНА-ОТЦА
Королева Екатерина и герцог Анжуйский были обмануты: ни Пардальян-старший, ни Пардальян-младший не погибли. Уцелела и толстуха Като.
Когда занялись подожженные вязанки дров, густой белый дым заполнил второй этаж, где находились осажденные. Пахучие клубы, поднимавшиеся от сухого хвороста, не были, однако, удушливыми. У наших героев еще оставалось время. Шевалье уже минут пять долбил киркой стену; когда Жан в изнеможении остановился, его сменил Пардальян-старший. Они работали на ощупь, потому что уже ничего не видели в дыму.
Прошло несколько тревожных мгновений. Оба Пардальяна и Като почувствовали, что им не хватает воздуха; смерть уже подступила к ним вплотную, но тут Жан Нансе отчаянный удар, и кирка пробила кладку насквозь. Несколько кирпичей выпало, и образовалась довольно большая дыра.
Отец с сыном и Като, которая была посильней иного мужчины, принялись лихорадочно выламывать кирпичи, расширяя проход. Через две минуты сквозь отверстие в стене уже мог протиснуться человек.
И они пролезли, ободрали, правда, локти и колени, но все-таки пролезли! Осажденные успели вовремя: трактир Като уже полыхал, как факел, огонь гудел, горели половицы и балки. Кабачок «Молот и наковальня» превратился в пылающий ад, но наши герои сумели выбраться из него.
Они попали на чердак, где торговец птицей держал мешки с кормом. Вышибить хлипкую дверцу было проще простого, и вся троица спустилась по лестнице в кухню. Из кухни можно было пройти в лавку, а оттуда выбраться на улицу. Но там беглецов обязательно заметили бы гвардейцы. Поэтому отец, сын и толстуха кинулись ко второй двери, которая вела в обширный двор, отделенный от внешнего мира высоченным забором. Вдоль забора стояли курятники. Взобравшись на один из них, было нетрудно перемахнуть через ограду.
Первым, подтянувшись на руках, на курятник влез Жан. Потом он втащил на птичий домик Като и подал руку Пардальяну-старшему. Через минуту они оказались на стене и, спрыгнув вниз, очутились в саду хозяина овощной лавки. Пылающий трактир остался далеко позади.
— Ну, Като, что ты теперь будешь делать? — осведомился ветеран.
— Ума не приложу, сударь. Отныне я нищая! — пригорюнилась владелица кабачка, на месте которого догорали сейчас головешки.
— С собой мы тебя взять не можем. Придется нам распрощаться.
Юноша решил, что его отец не слишком-то хорошо обошелся с Като, и хотел вмешаться. Однако Пардальян-старший жестом велел ему молчать.
— Итак, с собой мы тебя взять не можем — если нас схватят, то всех троих и вздернут. Но тут рядом разбойничий квартал, пристанище воров и мошенников. Если Като туда переберется, ее никто никогда не арестует. Ну, а мы уж как-нибудь выпутаемся! Верно я говорю, Като?
— Верно, сударь, только куда ж я денусь — голая и босая…
— А ты подставляй передник!
Като приподняла за уголки свой фартук, а Пардальян стянул с себя широкий кожаный пояс и с грустным вздохом высыпал из него все, что там было.
— Да тут не меньше пятисот экю! — вскричала пораженная толстуха.
— Больше шестисот, крошка!
— Да вся моя развалюха и половины этих денег не стоила!
— Держи, держи… Откроешь новый кабак, и, возможно, мы как-нибудь опять спалим его вместе и снова славно повеселимся. Только не называй его «Молот и наковальня», пусть будет лучше — «Два болтливых мертвеца». Ну, до встречи, Като!
Юноша тоже сердечно простился с толстухой:
— До свидания, Като! Мои карманы пусты, так что мне, увы, нечем отблагодарить тебя…
— Нет, есть чем! — заявила трактирщица и подставила круглую щеку для поцелуя.
Жан рассмеялся и от души расцеловал толстуху. И Като, распутница Като, зарделась как маков цвет!
Потом они разошлись в разные стороны.
Оба Пардальяна выскользнули из сада в проулок и, миновав его, очутились на улице Короля Сицилии, а потом, свернув направо, попали на улицу Сент-Антуан, которая была в те годы одной из самых людных и просторных улиц Парижа.
— Теперь обсудим создавшееся положение! — сказал отец сыну. — Мне оно кажется весьма сложным.
— А мне — совсем простым: король, королева, придворные и гвардейцы объявили нам войну.
— А не отдохнуть ли нам где-нибудь вдали от столицы?
Пардальяны неторопливо шли, разговаривая и не думая таиться. В это время на улице Сент-Антуан толпилось множество народу: лавочники, ремесленники, дворяне. Двум беглецам нетрудно было затеряться в этой пестрой кутерьме.
— Но, скажи на милость, зачем ты вообще полез в этот притон?
— В какой притон? В кабачок Като?
— Да нет! Я имею в виду Лувр… Впрочем, что сделано, то сделано… А что мы предпримем теперь? Может, проветримся где-нибудь подальше от Парижа? Давно мы с тобой, сынок, не бродили по дорогам прекрасной Франции… Напомню, малыш, наступила весна — изумительная пора для путешествий. Так что, согласен?
— Нет, отец, — откликнулся юноша. — Я сейчас не могу покинуть Париж.
— Ах, он не может! Ты что, хочешь, чтобы мы отправились на виселицу, на дыбу или на плаху?
— Нет, батюшка. Потому и прошу вас: уезжайте… А я должен остаться здесь. О, глядите, что там происходит?!
Шевалье рванулся вперед, но отец схватил его за рукав:
— Опять! Куда ты помчался? Какое тебе дело? Я же учил тебя: не верь ни женщинам, ни мужчинам, ни собственному сердцу!
— Ах, отец! — вскричал шевалье. — Мужчины, по-моему, заслуживают лишь презрения, женщин я опасаюсь, а собственное сердце просто ненавижу: оно так подвело меня! Одним словом, батюшка, можете убедиться: я полностью согласен с вами…
Сказав это, Жан вырвался и врезался в толпу, бурлившую в самом начале улицы Сент-Антуан. Пардальян-старший остолбенел от удивления.
— Значит, это называется «я полностью согласен с вами»? — бурчал он. — В конце концов мой сын обязательно угодит на эшафот, мне же останется лишь последовать за ним. Ну что ж! Вперед!
И ветеран бросился в людской водоворот.
В этом месте на улице Сент-Антуан находилась лавка продавца целебных трав и всяких микстур, которая, если верить вывеске, была «под покровительством великого Гиппократа».
В нише под вывеской стояла раскрашенная деревянная фигура — почтенный длиннобородый старец, одетый на манер древних греков. Видимо, это и был сам «великий Гиппократ». Но со временем эта достойная особа приобрела другое имя.
Дело в том, что обитатели улицы, не слишком разбиравшиеся в древней истории, стали считать статую изображением какого-то святого. А поскольку улица Сент-Антуан была названа в честь святого Антония, Гиппократ и превратился постепенно в этого христианского святого.
Как и повсюду в Париже, ревностные католики поставили возле деревянной фигуры табурет и водрузили на него ящичек для сбора пожертвований святому Антонию. Богатые горожане кидали в ящик су и денье, бедные — лиары. Нищие приносили кусочки хлеба и овощи на похлебку святому и его служителям. А те, у кого не было даже такой малости, проходя мимо, крестились и шептали молитвы.
Разумеется, по вечерам монахи уносили собранную милостыню в обитель. Так вот, в тот день, о котором мы рассказываем, слуг Божьих оскорбило поведение некоего пожилого мужчины вполне приличной наружности: поравнявшись со статуей, он решительно отказался опустить в ящичек монету.
— Ну хоть помолитесь перед святым Антонием! — сказал мужчине кто-то из монахов.
— Это вовсе не Антоний, — заявил пожилой горожанин. — Это Гиппократ.
Такое святотатство привело всех окружающих в ярость. Сбежался народ, раздались крики:
— Еретик! Смерть ему! Смерть гугеноту!
К вопящим людям подъехал экипаж, запряженный белой лошадью. Из его окошечка выглянула хорошенькая юная дама и, поняв, какая угроза нависла над немолодым почтенным господином, хотела образумить толпу:
— Что вы делаете! Это же знаменитый ученый Рамус![8]
Услышав ее голос, старик, вокруг которого бесновались обезумевшие фанатики, попытался пробиться к экипажу.
— Дайте же ему пройти! — занервничала дама. — Уверяю вас, это Рамус, ученый Рамус.
Но разъяренная чернь поняла лишь одно: женщина в карете заступается за еретика. Дверцы экипажа не украшали гербы, стало быть, дама не принадлежала к знатному роду и потому фанатики могли действовать, как им заблагорассудится. И вот уже кто-то завопил:
— Смерть гугенотке! Обоих на костер!
Вокруг экипажа сомкнулось плотное кольцо, и, опьяненные видом беспомощных жертв, горожане уже грозно надвигались на даму. Она испуганно вскрикнула, окровавленный Рамус из последних сил вцепился в дверцу кареты.
— Позвольте! Позвольте! — прозвучал чей-то решительный голос.
Через толпу к экипажу пробился юноша, обнажил длинную шпагу и, ловко орудуя ею, отогнал фанатиков от кареты. Это был, конечно, шевалье де Пардальян.
Молодая дама, косясь на нежданного защитника, осмелилась открыть дверцу, схватила Рамуса за руку и втащила его в экипаж.
— Сегодня вы спасли мне жизнь, — тихо проговорил старик, — но несчастна страна, в которой люди столь злы и жестоки…
Толпа ревела, видя, что жертвы ускользают, но Жан, рассекая воздух Молнией, никого не подпускал к экипажу. С другой стороны подоспел Пардальян-старший. Вытащив шпагу и ринувшись на фанатиков, он быстро рассеял скопище людей и привел в себя самых ярых защитников святой веры. Теперь экипаж смог наконец тронуться; отец и сын шагали рядом с ним.
Поскольку большая часть прохожих так и не поняла, что случилось, никто не бросился за каретой, лишь те, кто яростнее прочих атаковал экипаж, погрозили ему вслед кулаками. Оба Пардальяна вложили шпаги в ножны, и отец возмущенно зашипел на сына:
— Ну во что, во что ты снова ввязался?!
Шевалье промолчал. Его внимание было поглощено совсем другим: экипаж направлялся на улицу Барре, прямо к тому особняку, куда ходила когда-то Жанна де Пьенн.
Старый Рамус вышел из кареты, за ним выпорхнула юная дама.
— Зайдите ко мне, отец мой, — улыбнулась она ученому. — Вам необходимо отдохнуть.
— Пожалуйте и вы, господа, прошу вас, — ласково обратилась женщина к Пардальяну с сыном.
Они последовали за хозяйкой, которая провела их в роскошную, изящно убранную гостиную. Немолодая служанка подала вино и прохладительные напитки.
— Я Мари Туше, — с очаровательной улыбкой промолвила юная дама. — Пожалуйста, скажите мне, как вас зовут. Я должна знать, кто спас меня от верной смерти.
Шевалье хотел было представиться, но отец, наступив ему на ногу, торопливо поклонился:
— Мое имя — Бризар, мадам, в прошлом сержант королевской армии, а мой молодой друг — господин де Ла Рошетт, дворянин.
Мари Туше искренне и горячо поблагодарила своих защитников и взяла с них слово непременно навестить ее еще раз. Почтенный ученый крепко пожал руки храбрецам, и Пардальяны покинули уютный особнячок на улице Барре.
«Что связывает эту женщину с Жанной де Пьенн?» — спрашивал себя Жан.
А его отец сердито ворчал:
— Ну почему мы должны рисковать жизнью ради незнакомых дам и неведомых стариков? К тому же вы чуть не выболтали, кто мы такие!.. А ведь кругом враги… Помните: нужно постоянно быть настороже!
— Батюшка, вы в самом деле считаете, что женщина, которую мы вырвали из лап фанатиков, донесет на нас?
— Нынче такое время, что и от самого близкого друга жди удара в спину!
Назавтра Карл IX, как обычно, Нансе тайный визит Мари Туше. Она рассказала ему о том, что случилось накануне, и воскликнула:
— Сир, если я хоть немного дорога вам, умоляю, разыщите и отблагодарите бывшего сержанта Бризара и юного смельчака, дворянина де Ла Рошетта!
Карл IX нежно улыбнулся и кивнул:
— Непременно, бесценная моя Мари! Они получат достойную награду!
Этот визит к Мари Туше имел целый ряд последствий.
Во-первых, король повелел во что бы то ни стало разыскать отставного сержанта Бризара и молодого дворянина Ла Рошетта. Обнаружив, их следовало немедленно препроводить к его величеству.
Во-вторых, в тот же вечер был оглашен королевский указ, запрещающий монахам собирать пожертвования у подножия статуй святых по всему Парижу.
В-третьих, торговцу лечебными травами и снадобьями с улицы Сен-Антуан было предписано немедленно сменить вывеску над лавкой — в противном случае указанная лавка будет немедленно закрыта.
Первый приказ короля так и остался невыполненным: несмотря на все усилия, ни Бризара, ни Ла Рошетта найти не удалось. Карл был очень раздосадован, а парижский прево попал в немилость.
Третий приказ выполнили незамедлительно и без всяких затруднений. Офицер, ознакомивший торговца с распоряжением монарха, сам проследил за тем, чтобы приглашенный маляр тщательно замазал на вывеске слова «под покровительством великого Гиппократа».
— А что написать? — спросил мастеровой.
Торговец ухмыльнулся и ответил:
— Раз уж мне велели сменить вывеску, пиши: «под покровительством святого Антония».
Офицер одобрил столь христианское название и заверил, что его величество будет вполне удовлетворен.
Но второй приказ короля, тот самый эдикт, что запрещал собирать пожертвования, вызвал в городе недовольство. Во всех храмах проповедники клеймили короля. Одного из глашатаев, зачитывавших эдикт, забросали камнями. Еще одного швырнули в Сену. По всему Парижу прокатилась волна беспорядков, столицу охватило волнение.
Вот так Пардальян-младший, в очередной раз ослушавшись Пардальяна-старшего, нечаянно вмешался в ход истории.
УБЕЖИЩЕ ДЛЯ ОТЦА И СЫНА
Покинув особнячок на улице Барре, Пардальяны двинулись вдоль берега Сены, размышляя, где бы им лучше отсидеться. Разговаривая о своих делах, они миновали какой-то кабачок, и Жан, проглотив слюну, вздохнул:
— Я просто умираю от голода!
— А я от жажды, — откликнулся ветеран. — Зайдем! Ты наскребешь на два омлета и бутылку вина?
Шевалье пошарил в карманах и печально покачал головой.
— Я все деньги отдал Като! О нас с тобой и не подумал!..
— Не жалейте об этом, батюшка. Ведь если бы не Като…
— Да знаю, знаю… Она спасла нас. Но стоило ли так цепляться за жизнь, если нас все равно ожидает голодная смерть?.. Нам необходимо найти кров и пищу! Шевалье, оставим этот город! Отправимся в дорогу, куда глаза глядят, во всем полагаясь на судьбу! Будем вольны, как птицы! Перед нами вся Франция и весь мир!
Но Пардальяну-старшему не удалось закончить свою пламенную речь: какой-то кудлатый комок вдруг кинулся им под ноги. Пипо, преданный Пипо разыскал своего господина и радостно запрыгал вокруг Жана. Погладив собаку, шевалье скорбно потупился:
— Боже мой, как есть хочется!
И то же самое твердил себе и пес шевалье де Пардальяна. Но Пипо мыслил четко и ясно, не усложняя свои рассуждения всякими там человеческими выкрутасами. Его логика была прозрачна и глубока.
— Раз я голоден, — думал Пипо, — мне необходимо подкрепиться!
Придя к такому выводу, который мы назвали бы неоспоримым, пес побрел за хозяином, поглядывая направо и налево в поисках чего-нибудь съестного. Он обнюхивал попадавшиеся по дороге отбросы, но ничего путного обнаружить не удавалось, и Пипо циничнейшим образом выражал свое презрение, задирая лапу у каждой мусорной кучи…
Пес уже решил, что обречен на голодную смерть, но вдруг остановился, повел носом и радостно завилял хвостом.
Оба Пардальяна тем временем свернули направо, на набережную Сены. А Пипо замер, узрев самую восхитительную на свете лавку. На открытом прилавке были разложены великолепные колбасы, а с краю разместились небольшие, но превкусные на вид окорока. Последний окорочок в ряду так и притягивал взгляд собаки.
Вот он! Тот самый обед, который был столь необходим достойному Пипо!..
Читатель знает, что пес шевалье де Пардальяна отличался редкостной сообразительностью и не любил тратить время попусту. С чинным видом он двинулся к прилавку, изо всех сил демонстрируя полнейшее равнодушие ко всем материальным благам мира, включая ветчину.
— Какая симпатичная собака! — заметил стоявший за прилавком колбасник.
Но тут же завопил во все горло:
— Держи вора! Стой! Стой!
Кричал он зря, да и на помощь звать было поздно — «симпатичная собака» неслась стрелой и уже исчезла за углом.
— Мой лучший окорок! Гнусная тварь! — негодовал хозяин лавки.
Пипо удрал, зажав окорочок в зубах. Конечно, колбасник преувеличил, утверждая, что украден лучший окорок, но выбор Пипо был неплох — ветчина и впрямь выглядела аппетитно, и самый привередливый пес не мог бы пожелать лучшего.
Через несколько минут Пипо нашел Пардальянов, задумчиво сидевших на прибрежном песочке у Сены. Чтобы не терять больше хозяина, пес устроился у него в ногах и приготовился попировать всласть.
Но ветчину увидел Пардальян-старший! Он коршуном набросился на Пипо и вырвал у собаки окорочок. Удивленный Пипо взглянул на него с угрозой, но старый вояка заявил:
— Я тебе сегодня утром подарил жаркое из кролика, так что ты вполне можешь поделиться со мной ветчиной! Сын мой, у нас есть обед!
— Я же тебе говорил: «Не смей воровать!» — сурово сказал Жан, обращаясь к Пипо.
Пес виновато завилял хвостом, что означало: «Я все понял и больше не буду».
Трое друзей (мы имеем в виду Пардальянов и Пипо) расположились на бережку. Пардальян-старший вытащил кинжал и разделил ветчину на троих. Вот так отец с сыном и пообедали.
Покончив с трапезой, они напились воды из Сены: Пардальяны черпали из реки ладонями, а Пипо лакал прямо с набережной.
Благодаря воровским талантам Пипо оба Пардальяна подкрепились, а подкрепившись, повеселели.
— Надо нам найти какое-нибудь пристанище, — заявил старый солдат.
— Пристанище… — машинально повторил шевалье.
Жан печально опустил голову и глубоко вздохнул. Искать пристанище, отбирать добычу у собственного пса… Неужели он до конца своих дней останется таким вот бедняком без гроша в кармане?! А о чем он грезит? О браке с наследницей одной из самых знатных и богатых семей Франции! Он мечтает породниться с Монморанси!..
Безумец! Настоящий безумец!..
И шевалье твердил себе:
— Я смешон, смешон! Как бы все потешались — весь Париж, вся Франция, весь мир, если бы кто-нибудь крикнул: «Смотрите, смотрите на этого сумасшедшего! У него пустые карманы, он только что пообедал ветчиной, которую украла собака, у него нет крыши над головой, и вся городская стража ловит его, чтобы отправить в Бастилию, а палачу не терпится его вздернуть, он же… он влюблен в Лоизу, наследницу рода Монморанси!» Ах, какой бы раздался хохот!..
Отец внимательно посмотрел на сына и понял, что творится в душе юноши. Он положил руку Жану на плечо и сказал:
— Держись, шевалье! Держись, клянусь Пилатом и Вараввой! Знаю, что тебя мучает, знаю, почему ты криво улыбаешься, а глаза твои полны слез: мы бедны, так? Ах, шевалье, для таких людей, как мы, нищета — лучшая подруга и верная любовница, с ней мы чувствуем себя уверенней и бодрей! Послушай, шевалье, я всегда ненавидел жирных псов, готовых сидеть на цепи, лишь бы перед ними ставили миску с едой. Они рождаются, живут и умирают рабами. Мне всегда нравились лисы, готовые перехитрить любого, волки, что на воле рыскают по лесам. Посмотри на меня, шевалье, я и сам такой же старый лис! Клянусь рогами дьявола, когда у меня в руке шпага, я чувствую себя равным королю! За шестьдесят лет я испытал столько, что любой почтенной семье буржуа или дворян хватило бы на несколько поколений!
Что такое жизнь, сынок? Ветер в лицо и дождь с небес, холмы, где зреет виноград, и тропинки, по которым скачет мой конь; это воздух, что пьянит меня, это свобода и радость расставаний и встреч, это тот миг, когда я чувствую: мне принадлежит вся божественная красота природы, вся дивная прелесть бытия… Вот что такое жизнь, шевалье, вот что такое счастье!..
А все остальное — та самая мерзкая цепь, которая приковывает пса к миске. Город, Париж, соседство с людьми, ненавидящими тебя, с женщинами, лгущими тебе, слепое и тупое существование и каждодневный труд ради завтрашней порции жратвы! Нет, шевалье, это не жизнь! Это медленное ежеминутное умирание… Нам нужны кров и пища, поступим же, как лисы и волки… В дорогу, шевалье, в дорогу!
Пусть светит апрельское солнце или моросит ноябрьский дождь — мы будем странствовать, двигаясь, куда глаза глядят. Пусть нас ведет случай! Будем болтать и смеяться, а если хочешь, можем и поплакать. Мы объедем Францию, увидим Италию, Германию, перед нами — весь мир… Соглашайся, шевалье!
Но сын в ответ лишь покачал головой. Не то чтобы Жан не разделял взглядов Пардальяна-старшего, он просто не хотел покидать столицу, потому что здесь оставалась Лоиза. По крайней мере, шевалье был убежден, что девушка в Париже.
— Ведь я уже сказал вам, батюшка: лучше я умру, чем уеду из столицы!
— Значит, не желаешь сопровождать меня?
— Нет!
— Что ж, будем искать пристанище в Париже…
— По-моему, я уже нашел.
— Это где же? На высоком дереве, в вороньем гнезде?
— Нет. Во дворце Монморанси. Сиятельный герцог приглашал меня к себе. Надеюсь, он примет и нас обоих.
— Ты что, забыл? Я же когда-то выкрал его дочь. Подозреваю, что сиятельный герцог и по сей день не считает меня своим другом. Нет, не тянет меня во дворец Монморанси! Но я хоть за тебя не буду волноваться. Впрочем, для старого Пардальяна тоже найдется уголок!
— Где же?
— Во дворце маршала де Данвиля! Пойдем, я провожу тебя до переправы, а потом двинусь в сторону Тампля. Мы так славно все организуем, что к нам будут поступать сведения сразу из обоих враждующих лагерей. Если появятся какие-нибудь новости об узницах, я тут же дам тебе знать.
Поразмыслив, юноша счел план отца вполне удачным.
Они приблизились к переправе, что находилась против недостроенного еще дворца Тюильри, и обнялись на прощание. Пока лодка подплывала к берегу, Жан успел сказать старику:
— Отец, вы уже очень помогли мне, сходив на постоялый двор «У ворожеи» и забрав оттуда Пипо. Но там остался другой мой товарищ, к которому я очень привязан…
— Что?! Еще одна псина?!
— Нет, лошадь.
— О! Вы богатый человек, шевалье! Конь ведь стоит немалых денег.
— Скакун действительно великолепный, однако продавать его мне бы не хотелось.
— Что так?
— Его кличка — Галаор.
— Галаор… Где-то я это уже слышал!.. Но кто мне говорил о Галаоре?.. Галаор, Галаор… Ага, вспомнил! В Пон-де-Се господин де Данвиль рассказал мне об одном случае… На маршала напали разбойники, какой-то незнакомец спас ему жизнь, и Данвиль подарил храбрецу скакуна по кличке Галаор… Так это ты выручил Данвиля из беды?
Шевалье лишь грустно усмехнулся.
— И ты мне не обмолвился об этом ни словом! Какая неожиданность! Ведь, возможно, Галаор — наш талисман!
В эту минуту причалила лодка, шевалье и Пипо разместились в ней, а обрадованный ветеран поспешил на постоялый двор «У ворожеи».
Вскоре Жан уже был во дворце Монморанси, где его радушно встретил герцог.
— Монсеньор, — без всяких околичностей заявил шевалье, — человек, у которого я намеревался провести несколько дней, уехал из Парижа.
Франсуа де Монморанси проводил Жана в уютную комнату.
— Надеюсь, тут вам будет удобно, — улыбнулся герцог. — Однажды король Генрих II, отец нашего нынешнего монарха, задержался во дворце Монморанси, беседуя с коннетаблем. Король не захотел возвращаться в Лувр и заночевал в этой комнате. С тех пор здесь не спал никто. Вы окажете мне честь, если согласитесь занять эти покои.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |