Космический Апокалипсис 6 страница

Вольева своих крыс запрограммировала так, чтобы они известили ее, когда начнут потреблять человеческие отходы — омертвелую кожу и прочее, исходящие не от нее, а от других членов команды. Таким образом Вольева должна была узнать о пробуждении членов команды, даже если они оказывались в самых отдаленных отсеках корабля.

— Люди, — опять пискнула крыса.

— Да слышала я еще в первый раз! — Она спустила крысу на пол, а потом начала ругаться последними словами на всех известных ей языках.

Защитное приспособление — «Оса», сопровождавшее Паскаль, зажужжало еще громче и угрожающе приблизилось к Силвесту, ощутив в его голосе нотки нервного напряжения.

— Хотите узнать о Восьмидесяти? Ладно, расскажу. Я ни о ком из них ни капельки не сожалею. Все они знали о риске. А волонтеров было семьдесят девять, а не восемьдесят. Люди обычно забывают, что восьмидесятым был мой отец.

— Вряд ли их можно винить за это.

— Если глупость — явление наследственное, то не следует. — Силвест старался расслабиться. Это было трудно. В какой-то момент их разговора милиция начала распылять в воздухе под куполом газ, вызывающий появление чувства страха. Окрашенный в розовые тона день стал почти черным. — Знаете что? — спросил равнодушно он. — Правительство конфисковало у меня Кэла при аресте. Он вполне способен сам рассказать вам о своих действиях.

— Я вас о его действиях и не спрашиваю. — Паскаль сделала пометку в своем компьютере. — Я хочу узнать, что стало с его записью — его моделированием на уровне альфа. Потом, после. Каждая альфа-запись содержала десять в восемнадцатой степени битов информации, — говорила она, снова что-то обводя кружком. — В привезенных с Йеллоустона материалах полно лакун, но мне все же удалось кое-что установить. Я узнала, например, что шестьдесят шесть альфа-записей находились в орбитальных хранилищах информации, что вертятся вокруг Йеллоустона. Большинство из них погибли, но информацию специально никто не стирал. Еще десять оказались в поврежденных архивах на поверхности планеты. Остаются четыре. Трое из них принадлежат либо к бедным, либо к почти угасшим линиям семьи. Остается одна альфа-запись. Ваш отец.

— К чему вы ведете? — спросил Силвест, стараясь не выдать голосом глубокой личной заинтересованности.

— Не могу я принять на веру, что запись Кэлвина пропала без следа точно так, как пропадали другие. Не получается. Институту Силвеста не надо было полагаться на кредиторов или опекунов, чтобы защитить свое наследство, — это была одна из самых богатых организаций к началу Эпидемии. Так что же стало с записью Кэлвина?

— Думаете, я привез ее на Ресургем?

— Нет. Есть доказательства, что запись утеряна намного раньше. Последнее точное свидетельство ее присутствия в системе имело место более чем за сто лет до отправления экспедиции на Ресургем.

— Скорее всего вы ошибаетесь. Проверьте ваши материалы повнимательнее, и вы увидите, что эта альфа-запись была помещена во внепланетный банк данных в конце 24-го года. Институт через тридцать лет переехал, и, вероятно, туда же была перенесена и запись. Затем, в 39-м или в 40-м годах Институт был атакован Домом Рейвичей. Все данные были стерты.

— Нет, — как отрезала Паскаль. — Все это я досконально проверила. Я знаю, что в 2390 году десять в восемнадцатой битов информации были перенесены Институтом Силвеста на орбиту, а через тридцать семь лет ровно такое же количество ее было изъято оттуда же. Эти биты — не обязательно Кэлвин. С таким же успехом это могут быть биты метафизической поэзии.

— Значит, это ничего не доказывает.

Она передала ему свой компьютер. Ее свита морских коньков и летучих рыбок разлетелась роем светлячков.

— Не доказывает. Но выглядит подозрительно. Почему альфа-запись исчезла примерно в то же время, когда вы отправились встречаться со Странниками? Можно ли считать эти явления связанными?

— Вы хотите сказать, что я замешан в этом деле?

— Данные о перемещениях записи могли быть подделаны только кем-то, кто работал в организации Силвеста. Вы — очевидный подозреваемый.

— Правда, мотива не хватает.

— Это пусть вас не беспокоит, — отозвалась Паскаль, возвращая компьютер к себе на колени. — Один мотив я точно смогу найти.

Прошло три дня после сообщения сторожевой крысы о начале пробуждения экипажа, и Вольева решила, что уже достаточно подготовлена к встрече с товарищами. Как и всегда, она не особенно стремилась к этой встрече, хотя трудностей в общении с людьми не ощущала, как, впрочем, легко адаптировалась и к одиночеству. Правда, теперь ситуация была хуже. Нагорный мертв. И все об этом уже знают.

Если не считать крыс и вычесть Нагорного, то команда корабля состояла из шести человек. Нет, из пяти — если без Капитана. Да и зачем его включать, раз — как считают все остальные члены команды — он не приходит в сознание, не говоря уж о вступлении в разговоры. Они его возят с собой только потому, что не теряют надежды вылечить. Центром власти на корабле сейчас является Триумвират, куда входят Ююджи Саджаки, Абдул Хегази и, разумеется, она сама. Есть еще два человека одного ранга, но ниже Триумвирата — Кжарваль и Суджика. В самом низу списка стоял артиллерист по фамилии Нагорный. Теперь он мертв, и его место опустело.

Во время периодов активности члены команды обычно пребывали в определенных, строго очерченных районах корабля, оставляя всю остальную территорию Вольевой с ее машинами. По корабельному времени сейчас было утро. Здесь, на уровнях, отведенных для команды, освещенность строилась по принципу «день-ночь», и сутки соответственно составляли 24 часа. Сначала Вольева посетила помещение, предназначенное для «долгого сна» команды, и нашла его пустым. Все, кроме одной капсулы, были открыты. Та — закрытая — принадлежала Нагорному. Присоединив голову обратно, Вольева поместила тело в капсулу и охладила его. Потом повозилась с капсулой, чтобы та быстро вышла из строя и Нагорный разогрелся. Он был уже мертв к этому моменту, но определить это мог только профессиональный патологоанатом. Разумеется, никто из команды не собирался выполнять тщательный осмотр тела.

Она опять подумала о Суджике. У них с Нагорным одно время была связь. Суджику не следует недооценивать.

Вольева покинула помещение с криогенной установкой, потом побывала еще в нескольких местах, где можно было бы встретить проснувшихся членов команды, а затем оказалась в лесу, пробираясь сквозь чащу уже высохших растений, пока не добралась до места, где ультрафиолетовые лампы еще действовали. Она вышла к лужайке и стала спускаться вниз по скрипучей лесенке. Лужайка была идиллической, особенно сейчас, когда весь остальной лес практически погиб. Лучи золотистого солнечного света пронизывали густые кроны пальм. Вдали звенел водопад, снабжавший водой небольшой прудик с высокими берегами. С ветки на ветку перелетали попугаи и туканы. Иногда они начинали, сидя в гнездах, визгливую перекличку.

Вольева скрипнула зубами, с ненавистью оглядывая эту искусственную красоту.

Четыре оставшихся в живых члена команды завтракали за длинным деревянным столом, заставленным тарелками с хлебом, вазами с фруктами, кусками мяса, сыра, горшочками апельсинового джема и фляжками горячего кофе. На другой стороне лужайки два голографических рыцаря делали все от них зависящее, чтобы зарубить друг друга.

— Доброе утро, — сказала Вольева, спускаясь с лестницы на травку, покрытую жемчужной росой. — Догадываюсь, что кофе вы мне не оставили.

Они подняли на нее глаза, кто-то даже повернулся на стуле, чтобы поздороваться. Она чутко наблюдала за их реакцией, пока они с тихим звоном откладывали в сторону вилки и ножи. Трое поздоровались. Суджика ничего не сказала. Голос подал только Саджаки.

— Рад снова увидеть тебя, Илиа. — Он взял со стола вазу с фруктами. — Хочешь грейпфрут?

— Спасибо. Пожалуй, не откажусь.

Вольева подошла к столу и взяла у Саджаки тарелку. На ломтиках грейпфрута блестел сахарный песок. Она умышленно села между женщинами — Суджикой и Кжарваль. Они обе были негроидного типа, с начисто обритой головой, если не считать огненных витых прядей, торчавших из макушки. Эти пряди очень много значили для Ультра — они соответствовали числу погружений в глубокий сон во время космических полетов или числу раз, когда их корабли достигали скорости света. Обе женщины присоединились к команде совсем недавно, после того, как их собственный корабль был захвачен «Ностальгией по Бесконечности». Ультра торговали своей верностью так же легко, как пресным льдом или информацией, которые у них играли роль твердой валюты. Обе были явными химерийками, хотя их трансформация была куда более скромной, нежели у Хегази. Руки Суджики ниже локтей переходили в богато гравированные тонкие бронзовые рукавицы, инкрустированные позолоченными окошечками, в которых непрерывно возникали голографические изображения. Бриллиантовые ногти сверкали ослепительно на кончиках невероятно тонких пальцев этих поддельных рук. Большая часть тела Кжарваль была органична, но глаза у нее были чисто кошачьи — с красным косо поставленным зрачком. На плоском носу не было настоящих ноздрей — всего лишь узкие жабровидные прорези, которые, казалось, говорили о ее способности жить в водной среде. Она не носила никакой одежды — просто вся, кроме глаз, ушей, ноздрей и рта, была затянута в гладкую — без единой складочки — кожу, сделанную из эбенового неопрена. Груди были лишены сосков. Пальцы изящны, но без ногтей, большие пальцы ног как бы едва намечены, точно скульптор, который ее делал, торопился перейти к новому объекту. Когда Вольева села, Кжарваль взглянула на нее с безразличием, слишком подчернутым для искреннего.

— Как прекрасно, что ты опять с нами, — сказал Саджаки. — Ты тут работала, пока мы все дрыхли. Что-нибудь особенное было?

— Да так… То это, а то — то.

— Замечательно, — улыбнулся Саджаки. — То это, то — то. А скажи, между «тем» и «этим» ты ничего не заметила, что могло бы пролить свет на смерть Нагорного?

— А я-то все думаю, где Нагорный? Вот ты и ответил на мой вопрос.

— Но ты на мой не ответила.

Вольева занялась грейпфрутом.

— Последний раз, когда я его видела, он был жив. Не понимаю… Между прочим, отчего он умер?

— Капсула подогрела его слишком рано. Возникли нежелательные биохимические процессы. Вряд ли стоит входить в подробности.

— Во всяком случае, не за завтраком. — Очевидно, они его осматривали не очень внимательно. Если б они это сделали, то увидели бы следы ушибов, хотя она и постаралась их замаскировать.

— Извини, — сказала она, бросив взгляд на Суджику. — Я вовсе не хотела показаться бессердечной.

— Конечно, нет, — сказал Саджаки, переламывая в пальцах корочку хлеба. Он твердо взглянул на Суджику своими близко посаженными косыми глазами. Будто смотрел на непослушную собаку. Татуировка, нанесенная в те дни, когда он обманным путем проник в ряды пиратов с Жировика, почти сошла, оставив светлые полоски там, где, несмотря на патентованные средства, которые он использовал в глубоком сне, она чуть-чуть просматривалась. Может быть, подумала Вольева, Саджаки сам распорядился, чтобы лекарства эти следы пребывания у пиратов оставили? И воспоминания о той богатой добыче, которую он получил? — Я уверен, что нам следует снять с Илиа всякую ответственность за то, что произошло с Нагорным. Так, Суджика?

— А почему я должна винить ее за несчастный случай? — спросила Суджика.

— Ты совершенно права. На этом и покончим.

— Не совсем, — сказала Вольева. — Может, сейчас и не лучшее время для этого, но… — Она замялась. — Дело в том, что мне надо вынуть у него из головы свои датчики. Хотя они почти наверняка окажутся испорченными.

— А новые ты сумеешь изготовить?

— Если хватит времени, то — да. — Она вздохнула и сказала с сожалением: — Мне понадобится новый кандидат.

— Может, найдешь кого-нибудь, пока мы будем крутиться у Йеллоустона? — предложил Хегази.

Голограммы рыцарей все еще носились по лужайке, но никто не обращал на них внимания.

Холодный воздух в доме Мадемуазель показался Хоури самым чистым, которым ей пришлось дышать со времени своего прибытия на Йеллоустон. Но сказать так — значило не сказать ничего. Он был чист, но ему не хватало аромата. Скорее, он был обогащен запахами, которые она слышала в госпитальной палатке на Краю Неба: смесь йода, капусты и хлорки. В последний раз, когда видела Фазиля.

Кабельное авто Манукьяна протащило их через весь город, а потом сквозь частично затопленный подземный акведук. Они прибыли в огромную пещеру. Отсюда Манукьян провел Хоури к лифту, который поднимался с такой скоростью, что у нее заложило уши. Лифт доставил их в большой гулкий вестибюль. Возможно, это были проделки акустики, но Хоури показалось, что она находится в гигантском почти пустом мавзолее. Где-то в вышине, казалось, плыли зарешеченные окна, пропускавшие какой-то сумрачный, полуночный свет. Но поскольку было известно, что сейчас на улице еще в разгаре день, эффект это производило тревожный.

— Мадемуазель не любит дневного света, — сказал Ма-нукьян, продолжавший ее сопровождать.

— Да быть того не может! — Глаза Хоури стали привыкать к освещению. Она уже могла различить какие-то крупные предметы в холле. — Вы-то, Манукьян, надо полагать, не из этих краев?

— Я думаю, у нас с вами есть кое-что общее.

— Вас тоже привела сюда ошибка чиновника?

— Не совсем, — ответил он. Хоури чувствовала, что Манукьян сейчас обдумывает, сколько он может ей сказать, ничем не рискуя. Это одна из его слабостей, подумала она. Для наемного убийцы, или кто он там есть, этот парень болтает слишком много. Пока они ехали через Чазм-Сити, он непрерывно хвастал своими приключениями в этом городе. Болтовня, которая, если бы она не исходила от такого хладнокровного типа с иностранным акцентом и хитрым пистолетом, не заслуживала бы внимания. Но с Манукьяном дело обстояло иначе — значительная часть его похвальбы могла оказаться правдой. — Нет, — сказал он. Его желание похвалиться явно одерживало верх над инстинктом осторожности. — Это не была ошибка чиновника в полном смысле этого слова. Но ошибка имела место — или вернее, несчастный случай.

Да, в холле было полно громоздких скульптур. Определить их истинный вид было очень трудно, но все они стояли на подставках. Длинные ноги подставок выходили из темных плинтусов. Одни фигуры напоминали огромные куски разбитой яичной скорлупы, другие — крупные обломки кораллов. Все они обладали металлическим блеском, мутный свет лишал их собственной окраски.

— Несчастный случай произошел с вами?

— Нет… Не со мной. С ней. С Мадемуазель. Тогда-то мы и встретились. Она была… Вообще-то мне бы не надо вам ничего этого рассказывать, Хоури. Если она узнает, то я труп. Прятать тела в Утробе проще простого. Знаете, что я там на днях обнаружил? Не поверите, но это был целый гребаный…

Манукьян продолжал хвалиться. Хоури удалось дотронуться до одной из фигур. Ощущалось, что она цельнометаллическая. Грани — острые. Они с Манукьяном походили на двух заядлых любителей искусства, попавших в музей в полуночный час. Казалось, скульптуры существуют в каком-то другом времени. Они чего-то выжидают, причем их терпение уже на исходе.

Странно, но она была рада присутствию Манукьяна.

— Это ее работы? — спросила она, прерывая поток речей Манукьяна.

— Возможно, — ответил он. — В этом случае можно сказать, что она пострадала из-за своего искусства. — Он остановился и тронул ее за плечо. — Хорошо. Видите эту лестницу?

— Наверное, вы хотите, чтобы я по ней поднялась?

— Вы быстро учитесь.

Едва заметно он коснулся ее спины стволом своего пистолета — просто напомнить, что ствол никуда не делся.

В иллюминаторе рядом с каютой мертвеца видны были ярко окрашенные оранжевые выбросы газа гигантской планеты. Ее затененный Южный полюс сверкал бурей полярного сияния. Сейчас корабль находился уже глубоко в системе Эпсилона Эридана, войдя в нее под небольшим углом к эклиптике. До Йеллоустона оставалось всего несколько дней полета; корабль уже вошел в зону местного транспорта, летающего в пределах световых минут и соединившего невидимой сетью все более или менее значительные обитаемые базы и космические корабли Системы. «Ностальгия по Бесконечности» стала меняться. Двигатели автоматически втянули в себя захватные поля, когда скорость корабля упала ниже той, при которой можно было идти на межзвездном водороде. Форма двигателей изменилась — широко раскрытая пасть приемника материи складывалась, как складываются лепестки цветов на закате солнца. Все-таки двигатель еще давал тягу, хотя источник реактивной массы и энергии для ее ускорения был одной из многих тайн технологии Конджойнеров. По-видимому, в этом режиме двигатели могли работать лишь ограниченное время, иначе не было бы нужды в межзвездном полете тралить космос в поисках горючего.

Мысли Вольевой разбегались, согласные заниматься чем угодно, только не тем, чем было надо.

— Я думаю, она может причинить нам неприятности, — сказала Вольева. — И серьезные.

— Если я в ней разбираюсь, то нет. — Триумвир Саджаки позволил себе слабо улыбнуться. — Суджика слишком хорошо меня знает. Она понимает, что если она посмеет выступить против члена Триумвирата, я не стану объявлять ей выговор. Даже выгонять ее с корабля, когда мы доберемся до Йеллоустона, не буду. Я ее просто убью.

— Ну, это, может быть, уж слишком. — Она говорила вяло и сама себя за это презирала. Что поделаешь, она и была сейчас вялой и слабой. — Дело не в том, что я ей не сочувствую. В конце концов лично против меня она ничего не имела, пока… пока не умер Нагорный. Если она станет выступать, может, ты на нее просто наложишь взыскание?

— Не имеет смысла, — ответил Саджаки. — Если она намерена как-то против тебя выступить, то не ограничится мелкими пакостями. Если я просто укажу ей ее место, она найдет способ испортить тебе жизнь навсегда. Убить ее — единственный разумный выход. Удивляюсь, зачем ты пытаешься встать на ее точку зрения. Неужели не понимаешь, что кое-какие проблемы Нагорного могли перейти и к ней?

— Ты спрашиваешь, не считаю ли я ее психованной?

— Не имеет значения. Она не посмеет выступить против тебя — это я гарантирую. — Саджаки помолчал. — Ну, хватит об этом. Мне Нагорный надоел — слышать о нем не хочу.

— Я тебя вполне понимаю.

Этот разговор происходил несколько дней спустя после первой встречи Вольевой с командой. Теперь они стояли у дверей каюты погибшего, на палубе 821, собираясь войти. Помещение оставалось опечатанным с момента гибели Нагорного, а фактически даже дольше, если верить воспоминаниям Вольевой. Сама она сюда тоже не входила, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, способное вызвать тяжелые воспоминания.

Она сказала в браслет:

— Снять меры безопасности, связанные с личными покоями артиллериста Бориса Нагорного. Приказ Вольевой.

Дверь отворилась, оттуда хлынул, похожий на сквозняк, поток холодного воздуха.

— Пошли их вперед, — сказал Саджаки. Вооруженным роботам потребовалось всего несколько минут, чтобы обыскать каюту и установить, что никаких ловушек и опасностей тут нет. Конечно, это было маловероятно, так как Нагорный вряд ли планировал свою смерть в те времена, когда за ним охотилась Вольева. Правда, с такими, как он, осторожность никогда не может помешать. Вольева и Саджаки вошли, когда роботы зажгли свет в каюте.

Как и другие психопаты, с которыми Вольевой приходилось иметь дело, Нагорный чувствовал себя лучше в небольших помещениях. Его каюта была обставлена еще более примитивно, чем ее собственная. Здесь проявлялось стремление к высшей степени чистоты и простоты. Можно было подумать, что тут поработали полтергейсты, так сказать, с обратным знаком. Личные вещи Нагорного — их было на удивление мало — были тщательно уложены и спрятаны. Их не потревожили даже неожиданные рывки корабля, которыми Вольева убила Нагорного.Саджаки сделал гримасу и поднес к носу рукав:

— Ну и вонища!

— Это борщ. Свекла. Мне кажется, Нагорный его обожал.

— Напомни мне, чтоб я не вздумал его попробовать. Саджаки тщательно прикрыл дверь.

Воздух в каюте никак не мог согреться. Термометры указывали, что температура уже достигла комнатной, но каждая молекула воздуха будто несла на себе отпечаток месяцев ледяного холода. Ярко выраженная спартанская обстановка нисколько не содействовала созданию ощущения уюта. В сравнении с этим помещением даже каюта Вольевой казалась образцом комфорта и роскоши. И дело тут не в том, что Нагорный не хотел придать каюте какие-то личные черты. Совсем наоборот — он пытался это сделать, но по стандартам нормальных людей полностью провалился — результаты его усилий противоречили друг другу, а потому каюта выглядела еще мрачнее, чем если бы он оставил ее совсем пустой и голой.

А самым ужасным был гроб.

Этот вытянутый в длину ящик — единственная вещь в комнате, которая не была закреплена в тот момент, когда Вольева убивала Нагорного. Гроб не пострадал, но Вольева поняла, что раньше он стоял стоймя, доминируя в убранстве каюты и придавая ей какое-то пугающее величие. Гроб был огромен и, видимо, сработан из чугуна. Черный металл поглощал свет, подобно завесам Странников. Всю его поверхность покрывали барельефы, столь сложные, что одним взглядом проникнуть в их тайны было невозможно. Вольева рассматривала его в каком-то отупении. Меня хотят убедить, думала она, что Нагорный был способен на такое?

— Ююджи, — сказала она, — мне это совсем не по душе.

— Что ж, с тобой трудно не согласиться.

— Каким же надо быть безумцем, чтобы сделать свой собственный гроб!

— Законченным, надо полагать. Но гроб тут стоит, и, пожалуй, это единственное свидетельство, которое позволит нам заглянуть в глубину безумия Нагорного. Что ты скажешь об этих украшениях?

— Безусловно, это проекция его недуга, выражение его болезни. — Теперь, когда Саджаки успокоил ее, она была готова к действиям. — Я могла бы заняться изучением барельефов. Может, это пробудит какие-то мысли. — Она взглянула на гроб и добавила: — Чтобы дважды не повторять одни и те же ошибки.

— Что ж, здравое рассуждение, — сказал Саджаки, наклоняясь к гробу. Он погладил затянутым в перчатку пальцем неровную поверхность, чем-то напоминавшую стиль рококо. — Нам повезло, что тебе не пришлось его убивать.

— Да, — сказала она, бросая на Саджаки недоверчивый взгляд. — Но что думаешь ты об украшениях, Ююджи-сан?

— Хотелось бы мне знать, кто или что такое Похититель Солнц, — сказал он, привлекая ее внимание к словам, вырезанных на гробе кириллицей. — Тебе это что-нибудь говорит? В контексте его психоза? Что это могло означать для Нагорного?

— Без понятия.

— Давай все же попытаемся. Я бы предположил, что в воображении Нагорного Похититель Солнц должен был предстать кем-то, с кем он имел дело ежедневно, и тут я вижу два наиболее вероятных варианта.

— Он или я! — сказала Вольева, зная, что Саджаки увести от темы не удастся. — Да, очевидно, это так. Но это нам мало поможет.

— Ты уверена, что он никогда не упоминал при тебе Похитителя Солнц?

— Уж такое я бы обязательно запомнила.

Вот это была чистая правда! И конечно, она помнила: ведь именно эти слова она написал на стене ее комнаты, написал своей собственной кровью. Ей такое выражение ничего не говорило, но это не означало, что она его никогда не слышала. По мере приближения крайне неприятного конца их не слишком долгих служебных отношений Нагорный почти ни о чем больше и не разговаривал. Его сны были заполнены Похитителем Солнц. Как и все параноики, он находил свидетельства злокачественной деятельности Похитителя в самых банальных случаях повседневной жизни. Если неожиданно гасла электрическая лампочка, если лифт завозил его не на тот этаж, во всем был виноват Похититель Солнц. Никогда — случайная порча, всегда — доказательство целенаправленных махинаций некоего существа, пребывающего за сценой, и это понимал только сам Нагорный. Вольевой хватало глупости просто не замечать очевидных признаков! Она надеялась, больше того, она почти молилась — насколько это было возможно для нее, — чтобы этот фантом рано или поздно вернулся туда, где он возник — в подсознание Нагорного. Но Похититель Солнц ни на минуту не оставлял Нагорного в покое. И свидетельство этого — гроб, лежащий на полу. Да… такое она бы запомнила.

— Уверен, что запомнила бы, — сказал Саджаки так, будто в его словах таился какой-то более глубокий смысл. Затем он снова обратился к барельефу. — Полагаю, нам первым делом надо снять с него копию. Она может помочь нам, но этот чертов эффект Брайля зрением воспринять трудно. Как ты думаешь, что это такое? — Он провел ладонью по радиальным линиям. — Птичье крыло? Солнечные лучи, льющиеся сверху? — Почему ему на ум пришло птичье крыло? И на каком это языке?

Вольева всматривалась, но общая запутанность изображений не давала возможности охватить всю картину целиком. Дело не в том, что ей не интересно. Вовсе не в том! Но она хотела бы заняться этим делом сама, лично, чтобы Саджаки не путался под ногами. Уж очень тут много свидетельств тех невероятных глубин, куда спустился ум Нагорного.

— Думаю, он заслуживает самого внимательного изучения, — сказала она осторожно. — Ты сказал «первым делом». А что ты собираешься делать, когда мы его скопируем?

— Я бы сказал, что ответ очевиден.

— Уничтожить проклятую штуковину, — сделала она вывод.

Саджаки усмехнулся.

— Или отдать его Суджике. Лично я — за уничтожение. Знаешь ли, гробы на кораблях — штука нежелательная. Особенно самодельные.

Лестница, похоже, вела на самое небо.

Через некоторое время — примерно ступенек через двести — Хоури потеряла им счет. Однако как раз тогда, когда ее коленки готовы были подогнуться, лестница внезапно кончилась и открылся длинный белый коридор, составленный чередой глубоко врезанных арок. У Хоури возникло ощущение, что она стоит в портике, освещенном лунным светом. Она пошла по коридору дальше, прислушиваясь к громкому эху собственных шагов, и наконец оказалась перед двустворчатыми дверями, которыми коридор кончался. Они были покрыты черной резьбой на каком-то органическом материале, обрамляющем слабо окрашенные стекла. Оттуда проникал голубоватый свет.

Видимо, она прибыла к цели.

Вполне возможно, однако, что это ловушка, что войти внутрь равносильно самоубийству. Но и повернуть обратно нельзя — Манукьян, несмотря на свой шарм, показал это достаточно недвусмысленно. Поэтому Хоури взялась за ручку и вошла. Что-то заставило ее сморщить нос. Это был очаровательный запах духов, который резко отличал воздух здесь от воздуха в других частях дома. От этого аромата у Хоури возникло чувство, будто она давно не мылась, хотя прошло лишь несколько часов с тех пор, как Нг ее разбудил и приказал идти убивать Тараши. Конечно, потом она набралась такого количества грязи, что запах собственного пота и страха теперь и за месяц не отмоешь.

— Я вижу, Манукьяну удалось доставить вас сюда в полном здравии? — произнес женский голос.

— Меня или его?

— Вас обоих, милочка, — сказал невидимый голос. — У вас обоих одинаково внушительные репутации.

За спиной Хоури щелкнула дверь. Она уже немного привыкла к обстановке, хотя это и было трудновато из-за странного розового освещения. Казалось, комната имела форму чаши с двумя окнами в виде глаз, пробитых в изогнутой стене.

— Милости прошу в мое обиталище, — сказал голос. — Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.

Хоури подошла к закрытым окнам. По одну сторону от них стояли два кокона для глубокого сна, сверкая хромированной оболочкой. Один был запечатан и подключен, другой — открыт. Хризалиды готовы превратиться в бабочек.

— Где я?

Ставни распахнулись.

— Там, где вы были всегда.

Вид на Чазм-Сити. Но только с большей высоты, с которой она города еще не видела. Она была сейчас выше Москитной Сетки — метров на пятьдесят от ее грязной поверхности. Город лежал под этой сеткой как фантастическое колючее чудовище, сохраняемое в формалине. Хоури не понимала, где она. Может быть, в одном из тех высоченных зданий, которые она привыкла считать необитаемыми? Мадемуазель сказала:

— Я называю его Шато де Карбо — Замок Воронья. Это за его черный цвет. Вы его видели.

— Чего вы от меня хотите? — спросила Хоури, обрывая эти объяснения.

— Хочу, чтобы вы выполнили для меня одну работу.

— Только и всего? Значит, вы привели меня сюда под дулом пистолета только для того, чтобы я выполнила для вас работу? Неужели этого нельзя было сделать, воспользовавшись обычными каналами?

— Это не та работа, о которой вы думаете.

Хоури кивнула на открытый кокон для долгого сна.

— А это каким-то боком входит в вашу игру?

— Только не надо говорить, что это вас пугает. Вы явились в наш мир вот в такой же штуке.

— Я просто спросила, что это значит.

— Все узнаете в свое время.

Хоури услышала за своей спиной слабое движение — звук был такой, будто открыли ящик картотеки.

В комнату въехал паланкин герметика. А может быть, он торчал тут с самого начала, прикрытый какой-нибудь скульптурой. Был он угловатый, без всякой отделки, с грубо сваренной черной поверхностью. Не было у него ни придатков, ни видимых сенсоров. Единственный монокль, вставленный в переднюю стенку паланкина, был темен точно глаз акулы.

— Вы, разумеется, знакомы с такими, как я, — сказал голос из паланкина. — Не надо бояться.

— Я не боюсь, — ответила Хоури.

Она лгала. В паланкине было что-то тревожное. Какое-то качество, с которым она еще не сталкивалась. Возможно, его суровость создавала ощущение, что ящик почти никогда не остается пустым. И почему-то ничтожно маленькие размеры смотрового окошка — казалось, что за ним обязательно прячется какое-то чудовище.

Дата добавления: 2015-09-29