Стратегия. Логика войны и мира 9 страница

Но даже когда «группа особого назначения "Ястреб"» была, наконец, готова к действию, никакого действия не состоялось. Объединенный комитет начальников штабов все еще боялся, что жертв будет слишком много. Теоретически их максимальное количество должно было бы составить 48 человек, потому что экипаж «Апача» состоял из двух летчиков. Однако оценка возможной численности жертв колебалась от очень скромной (5 % за вылет) до фантастической — в 50 %. Но тем временем армия США обнаружила еще один повод оттянуть вступление в битву, воистину поразительный. Хотя «Апач» изначально задумывался для ночного боя и исходя из этого был снабжен новейшими встроенными инфракрасными приборами ночного видения, ни за одним из имевшихся пилотов не признали квалификации, нужной для того, чтобы летать с применением этих приборов. Начались надлежащие тренировки — возможно, с некоторым запозданием. 4 мая один «Апач» потерпел крушение, причем оба члена экипажа погибли. Вдобавок из-за отсутствия сухопутных сил, обладающих собственными разведсредствами, налицо была еще одна проблема: обнаружение целей, в ходе которого «Апачи» не подвергались бы дополнительной опасности, кружа над землей и отыскивая их. Разведывательный самолет U-2, самолет дальней радиоэлектронной разведки AWACS, защищенный истребителями, поддерживаемыми в воздухе самолетами-заправщиками, а также вертолеты «Блэк Хок» в роли разведчиков были использованы в долгой череде тренировок по обнаружению цели. Это продолжалось до тех пор, пока война в Косове не закончилась, причем ни один из «Апачей» так и не вылетел на задание, поскольку генерал Кларк так и не получил полномочий применить их.

В 1993 году прекращение США войны в Сомали после того, как 18 солдат погибли в ходе неудачного рейда коммандос в Могадишо, объяснялось тем, что никакой значительный национальный интерес не оправдал бы новых смертей американских граждан. Но когда обязательства, политические затраты и дипломатические риски самой войны наделили Косово величайшим стратегическим значением, несмотря на всю его довоенную незначительность, обнаружилось, что правило нулевых потерь все еще применяется, вопреки стоявшим на кону интересам, включая сохранение единства НАТО. Таким образом, тезис о готовности мириться с потерями в зависимости от значительности войны (предмета рациональных подсчетов затрат и приобретений) оказался не более чем убедительным оправданием. Пока социальные институты, политические лидеры и общественность все еще готовы мириться с потерями в ходе войны, они вступят в нее даже по самым банальным причинам; если же они более не готовы к этому, тогда будет приведено сколько угодно самых разнообразных доводов в объяснение того, почему предстоящее сражение, когда бы оно ни состоялось, не стоит таких жертв.

Это тоже один из путей превращения мира в войну. Условия мирного времени могут привести к социальным и культурным переменам, снижающим эффективную боеспособность, даже если процветание в мирное время способно повысить ресурсы, которые можно затратить на вооруженные силы: когда в 1999 году сага об «Апачах» разворачивалась в Албании, армия США тратила 1900 миллионов долларов на незначительные усовершенствования этих вертолетов.

Поражение победы

Если бы победа не стремилась к превращению в поражение вследствие чрезмерного размаха, если бы растущая держава не содержала в самой себе причины собственного распада, то быстрое распространение Третьего рейха от Нормандии до Сталинграда и от Лапландии до Египта к ноябрю 1942 года никогда не перешло бы в столь же быстрый крах, поскольку вся Европа управлялась бы единой силой задолго до рождения Гитлера. То же самое можно сказать и о завоеваниях и поражениях Наполеона и всех его не столь выдающихся предшественников, и, в конечном счете, двигаясь вспять через века, мы придем к очень долгому циклу распространения и упадка Римской империи.

Развитая экономика дает стране преимущество в военной мощи над государствами, чья экономика не столь сильна. Такое «геометрическое преимущество», как благоприятное соотношение длины границ и глубины территории, тоже ставит крупное государство в более выгодное положение по сравнению с маленьким. А если еще учесть фактор численности населения и заключенных в границах той или иной территории ресурсов, то в процессе многочисленных европейских войн крупные державы должны были бы возобладать над меньшими — и, в конце концов, осталось бы одно-единственное государство, заключившее в себе все доступное пространство, которым можно было бы успешно управлять из единого центра власти.

Теоретически размеры этого государства зависели бы от доступных средств транспорта и сообщения. Но даже в условиях Римской империи, когда конный гонец был самым быстрым средством сообщения и никакой вид транспорта не мог опередить войско на марше, пространство, которым удавалось успешно контролировать из единственного центра власти, занимало собою всю Европу и уходило за ее пределы, вплоть до Месопотамии.

И все же Римская империя осталась уникальным исключением из правила. Вместо непрерывной череды обширных империй сложился определенный «баланс» сил. Чрезмерная мощь державы, становившейся на какое-то время сильнейшей, вызывала страх и вражду со стороны других больших государств, вследствие чего вчерашние союзники начинали проявлять склонность к подозрительному нейтралитету, а те, кто еще вчера оставался в нейтралитете, — становились врагами. В иных случаях возрастание мощи одной державы заставляло меньшие страны сплотиться, чтобы образовать барьер сопротивления распространению сильнейшей.

Державы, набиравшие силу из-за роста народонаселения и экономического процветания или из-за того, что более успешное правительство оказалось в состоянии мобилизовать и то и другое, могли использовать свою растущую силу, чтобы расширяться, но лишь до известного предела. Более сильное государство могло достичь этого предела в том случае, когда возрастанию его экономической мощи начинали на равных противостоять его новые противники, объединившие свои усилия. Растущая держава могла принять это парализующее равновесие, на данной кульминационной точке, но могла и попытаться сформировать нарушающий его собственный союз, если ей удавалось найти партнеров.

Набирающая силы держава могла попытаться сломить барьер сопротивления и посредством войны, но и в этом случае проявила бы себя все та же логика стратегии — вне зависимости от того, кому досталась бы победа. Если бы эта страна выигрывала войну против одного соперника или всей враждебной коалиции, ее победа породила бы страх и враждебность других, более отдаленных держав, которым проигравший до сих пор служил щитом. Таким образом, экспансия снова натолкнулась бы на барьер сопротивления. С другой стороны, если бы растущая держава проиграла войну, у нее могли появиться новые союзники, озабоченные усилением ее врагов, что сделало бы ее поражение не столь катастрофическим. В том случае, если бы победителем оказалась коалиция стран, сама эта победа ослабила бы данный альянс, ибо снова возродились бы те противоречия и конфликты интересов, которые были отложены ради объединения в целях противостояния единому врагу. Таким образом, окончательная победа общего врага может полностью разрушить коалицию в силу неизбежного парадокса (парадоксальной логики стратегии).

До сих пор рассматривалась только арена состязания держав. Но за непосредственными участниками, стоящими лицом к лицу, всегда есть другие государства, большие и маленькие, находящиеся поблизости или в отдалении. В обычных условиях они вовлечены в состязание держав на их собственной арене, но это положение дел меняется, если растущая держава (или ее противники) достаточно сильна. Коалиция меньших держав, образованная для того, чтобы защититься в отвесна усиление какой-либо растущей державы в том или ином регионе мира, может сама по себе представлять угрозу для других стран в других местах. Тогда последние могут искать союза с той растущей державой, которую коалиция желает приструнить, тем самым вновь нарушая равновесие, к которому данная коалиция так стремилась. Своим появлением коалиция создает угрозу нарушения баланса сил в другом регионе.

Эти правила очень просты, но игра может стать весьма сложной. После падения Рима раздробленность Европы сохранялась в череде взаимообращений побед и поражений, экспансий и отступлений. Эти процессы шли относительно гладко в периоды, когда было много государств, объединенных одной и той же культурой, и более неровно, когда было меньше держав, причем не столь тесно связанных друг с другом. Ранее та же динамика отмечалась в отношениях между греческими городами-государствами до усиления македонцев, впоследствии — в отношениях между эллинистическими царствами в Греции, Анатолии, Сирии и Египте, возникшими после раздела недолговечной империи Александра. В том, что мы знаем об отношениях галльских племен друг с другом, о германских племенах за Рейном и о доримских италийских государствах обнаруживает себя все та же парадоксальная логика.

Во время «холодной войны» государства Западной Европы собрались в коалицию, руководимую США, для того чтобы составить барьер сопротивления советской державе. Изначально здесь не было даже мельчайшего намека на сопротивление американской державе, которое стало несколько интенсивнее за годы, когда сама Европа становилась сильнее, СССР слабел, и протекция американцев требовалась уже не так остро.

Североатлантический союз и его военная структура, НАТО, куда входили США, Канада и тринадцать западноевропейских стран, сопротивлялся советской угрозе и заманчивым предложениям СССР в течение полувека. Интересно, насколько долго он переживет распад СССР. К настоящему времени налицо лишь самое начало разрыва: по Европейской оборонной инициативе, выдвинутой в 1999 году, накануне войны в Косове, члены Евросоюза формируют собственный совет министров обороны с назначаемым главой и с генеральным штабом, причем США не имеют к этому никакого отношения. Большинство стран — участниц этой инициативы являются в то же время членами НАТО, с чьей волей они все еще якобы считаются. Но, похоже, «стальной закон» существования коалиций уже действует: будучи созданы для того, чтобы сопротивляться врагам, они ненадолго переживают их.

Европа не обладает монополией на феномены стратегии. Те, кто знает кое-что о Японии до ее централизации при сегунате Токугава; те, кто изучал древний Китай эпохи Воюющих Царств или Китай новейшего времени с его военными региональными диктаторами; те, кому знакома история индийских держав до британцев и до Моголов; те, кто наблюдает за внезапно возникающими альянсами и столь же неожиданными проявлениями враждебности в современном арабском мире; словом, те, кто обозревал деятельность враждебных государств и воюющих друг с другом племен в любое время и в любом месте, — все они могут успешно толковать эти события через концепцию «баланса сил», восходящую к итальянскому Возрождению[56].

Поскольку предмет стратегии универсален, исключения требуется объяснять. Европа веками оставалась раздробленной, она не едина до сих пор, но вот Китай переживал длительные периоды единства в прошлом и на первый взгляд един сегодня. В Японии подъем и упадок воинственных кланов был в конце концов прекращен единовластным правлением сегунов Токугава. Во многих других краях на территориях враждовавших прежде стран ныне царит единство, как в Италии и Германии. И, конечно, на самом европейском опыте до сих пор сильно сказываются века существования Римской империи, которая никогда не стала бы столь обширной, если бы ее экспансия не приводила к дальнейшей экспансии, а завершалась гораздо раньше, в некой кульминационной точке.

Если мы отметим, что парадоксальная логика стратегии проявляется всякий раз, когда центральная власть ослабевает, пусть даже только по вине правителя, — того, что нужно объяснять, станет меньше, но мы ничего не узнаем о том, как преодолеваются кульминационные точки.

Ответ надо искать в самом определении стратегии. Когда правительство зиждется на согласии с народом, когда конфликты и столкновения ограничиваются законом и обычаем, тогда прямолинейная логика применяется в полном объеме, а парадоксальная логика стратегии оказывается неуместной. Поэтому возможны и стабильность, и постоянный прогресс, и нет необходимости в предельно утомительном усилии, направленном на то, чтобы сопротивляться распаду имеющегося и замене его чем-то противоположным. Вот почему правители и режимы, которые получили власть не благодаря каким-то устоявшимся процедурам, всегда стремятся к легитимности, прибегая то к идеологическим, то к религиозным оправданиям, к народному утверждению посредством выборов или без них либо даже апеллируя к династическому праву наследования. В той мере, в какой обеспечена легитимность, налицо избавление от тяжких трудов и взаимообращений, присущих стратегии как таковой.

Провинции Римской империи завоевывались одна за другой, зачастую жестокими методами. Но империя сохранялась благодаря легитимности, которой она добилась, последовательно привлекая на свою сторону местные элиты самых разных культур и рас. Любая карьера была открыта им в обмен на лояльность, ни одна должность во власти не была для них недоступна — даже императорский трон. Благодаря этому Римской империи удалось избежать тех ситуаций, где властвует стратегия. Вместо того чтобы на раннем этапе развития дойти до кульминационной точки, империя распространялась в прямолинейной прогрессии, и каждая из усмиряемых одна за другой провинций поставляла людей и ресурсы, необходимые для дальнейших завоеваний.

Завоевания осуществляла римская армия, но именно римская политическая культура включения в свою среду и кооптации обеспечила ту легитимность, которая долго сохранялась в империи, — и именно таким образом были достигнуты все сколько-нибудь длительные исключения из стратегического парадокса.

Напротив, репрессии по своей природе непрочны. Входя сами по себе в область стратегии, все их составляющие (пропаганда, полицейский контроль, внутренняя политическая разведка) непрестанно разъедаются теми же реакциями, которые они вызывают; репрессии разрушают сами себя и требуют постоянных дополнительных усилий, чтобы не скатиться к бессилию и не приводить к обратным результатам. Пропаганда опровергает саму себя по мере того, как вчерашние хвастливые заявления опровергаются нынешней реальностью; полицейский контроль с течением времени стремится к ослаблению именно потому, что режим кажется прочным, — и эта самоуверенность приводит к тому, что он начинает слабеть. Внутренняя политическая разведка действует успешно до тех пор, пока секретность не станет неотъемлемой частью любой оппозиционной деятельности, что подрывает ценность информаторов.

Однако при Сталине стабильность Советского Союза обеспечивалась высоко динамичными формами репрессий, которые преодолевали парадоксальную логику. Столь же эффективной была и пропаганда: если та или иная пропагандистская кампания (например, с целью представить Сталина законным преемником Ленина) достигала кульминационной точки своего успеха, то ей не позволяли опускаться до уровня бесплодных повторений. Ее сменяла новая пропагандистская кампания, призванная еще выше вознести Сталина. Так ко времени своей смерти Сталин шаг за шагом стал величайшим мыслителем и учителем всех времен и народов (все научные книги и статьи на любые темы, от гидродинамики до археологии, начинались с цитат из вождя), величайшим полководцем (он выиграл Вторую мировую войну, располагая лишь незначительной поддержкой) и величайшим созидателем во всей истории человечества (он превратил Советский Союз в рай на земле).

Что касается полицейского контроля, то ему не позволили скатиться до простой рутины, при которой остались бы без внимания социальные пустоты, где могла сформироваться оппозиция. Конечно, любое проявление оппозиции, словом или делом, замеченное или указанное информаторами, оборачивалось арестом, ссылкой или казнью. Но это была всего лишь реакция, и притом недостаточная. Сама по себе она лишь научила бы оппозицию прибегать к строгим мерам предосторожности. Вместо этого, дабы взять инициативу в свои руки, политическая полиция была использована для того, чтобы провести долгую череду «чисток» среди целых социальных категорий: сначала «кулаков», а потом и «середняков» (когда не хватало продовольствия); инженеров (когда пятилетний план не был выполнен); командного состава армии (когда военное строительство в 1930-х годах слишком усилило его); высших чинов самого НКВД (когда их власть стала слишком велика) и многих других категорий, больших и малых, вплоть до ботаников-генетиков и профессоров лингвистики; закончилось это, разумеется, евреями, массовая депортация которых едва не состоялась ко времени смерти Сталина в 1953 году.

Когда начиналась очередная чистка, политической полиции отдавался приказ — арестовать определенное число подозреваемых по заранее намеченной разнарядке. В некоторых случаях (например, репрессии верховного командования в 1937–1938 годах) эта разнарядка составляла довольно значительный процент численности всей категории. Следователи должны были обнаружить виновность практически всех подозреваемых, для чего в обычном порядке применялись пытки, чтобы выбить признания в несуществующей оппозиционной деятельности и в шпионаже в пользу иностранных держав. Иногда проводились широко освещавшиеся показательные процессы — но лишь в тех случаях, когда обвиняемые занимали важные позиции в обществе и притом готовы были дать признательные показания. Ссылка в лагерь была обычным приговором, хотя, если удавалось обнаружить малейшие свидетельства какой-либо нелояльности, пусть лишь на словах, то выносился смертный приговор. Иногда следствия не проводилось, осуществлялись только аресты, за которыми следовали массовые казни. В любом случае требовали отречься от арестованных всех, кто был хоть как-то связан с ними, включая коллег, сотрудников, учителей, однокашников, родителей, родственников, супругов и даже детей (дети, отрекавшиеся от своих родителей, превозносились как герои).

Цель заключалась не только в том, чтобы терроризировать общество, но и в том, чтобы низвести общество до уровня атомизированной массы отдельных людей, не сообщающихся друг с другом и не связанных никакими узами солидарности. Любая личная оппозиция режиму, вообще любая критическая мысль в таких условиях становилась личной тайной, поделиться которой нельзя было ни с кем из страха предательства и ареста. Таким образом, любая потенциальная оппозиция пресекалась в корне, вместо того чтобы позволять отдельным оппозиционерам беседовать друг с другом, собираться в группы и лишь тогда проникать в их ряды, чтобы обнаружить их замыслы и арестовать их членов, — как делала царская охранка и как по-прежнему делали буржуазные полицейские. Система репрессий была столь эффективна, что режиму Сталина никогда не угрожала хоть сколько-нибудь ощутимая оппозиция. Но эта система очевидным образом перешла за кульминационную точку успеха: после смерти Сталина она была сознательно демонтирована его преемниками, которые опасались за свою судьбу в том случае, если бы их противники завладели рычагами власти и стали возглавлять тайную полицию.

Лишь немногие династические правители в арабском мире и в Южной Азии все еще могут заявить, что в некоторой мере обладают унаследованной легитимностью, тогда как в мире гораздо больше демократических государств. Но даже после падения европейского коммунизма во многих государствах до сих пор правят репрессивные режимы, обладающие слабой легитимностью или вовсе ею не обладающие. Несмотря на то, что эти государства столь сильно отличаются друг от друга, их политика напоминает военные действия, даже если она бескровна, и при этом в полную силу проявляется парадоксальная логика стратегии, требуя от правителей постоянной бдительности и активных репрессивных усилий для защиты своей нелегитимной власти.

До сих пор мы рассматривали логику стратегии в подготовке и ведении войны, а также в политических репрессиях. Но она включает в себя не только саму войну, но и поведение людей в контексте возможной войны (и возможного политического конфликта). В случаях, когда государства готовятся к войне или стараются ее избежать, когда они используют свои военные ресурсы для того, чтобы вынудить другие страны пойти на уступки, прибегая при этом к запугиванию, но применяя силу на деле, — итоги всех этих усилий определяются все той же логикой стратегии, что и на войне. И не так важно, какие рычаги государственного управления при этом задействованы. Дипломатия, пропаганда, секретные операции, а также обусловленные конфликтом экономические средства контроля и инициативы («геоэкономика») — все это подчиняется логике стратегии.

Часть II

Уровни стратегии

Введение

Мы рассмотрели, каким образом парадоксальная логика — последовательность действий, кульминация, упадок и взаимообращения — наполняет собою всю область стратегии. Она проявляется и в противостоянии целых наций, и в мельчайших нюансах противопоставления одних видов оружия другим, а также в принимаемых мерах и контрмерах. Одна и та же логика просматривается во всех типах военных действий: как самых широких, так и предельно узких масштабов; во время войны и в дипломатических конфликтах мирного времени.

Обычно источником этой логики является динамическое состязание противостоящих друг другу воль. Но предмет, обусловленный парадоксальной логикой, разумеется, изменяется в зависимости от уровня столкновения, начиная с войны и мира между нациями вплоть до высокотехнологичных столкновений особых подсистем, например радиолокационных станций наведения ракет (missile-control radars) с бортовыми радиолокационными станциями обнаружения ракет (aircraft radar-warning receivers).

Каждый уровень обладает своей реальностью, но редко когда она не зависит от уровней, расположенных выше или ниже. Так, происходящее на техническом уровне противопоставление одних типов вооружения другим и разработка соответствующих контрмер подчиняются методам ведения боевых действий на тактическом уровне, в которых применяются эти особые виды оружия. Разумеется, сила или слабость войск как целого зависят и от иных, самых разнообразных факторов: материальных — таких, как снабжение; достаточно конкретных — таких, как уровень подготовленности и тренировка, и таинственно неосязаемых — таких, как боевой дух, сплоченность и лидерство.

Последние зачастую оказываются важнее в определении исхода сражения, чем инженерные факторы, задающие возможности применения того или иного оружия. Кроме того, сам тактический уровень подчиняется более высоким уровням, где господствуют уже другие обстоятельства.

Изолированные бои возможны — ведь именно таково определение операций «коммандос» (или «специальных операций», по военной терминологии США). Но обычно происходящие на тактическом уровне действия отдельных подразделений вооруженных сил с той и другой стороны являются всего лишь частями действий более масштабных, в которые вовлечены множество других подразделений. Тогда ведущееся на оперативном уровне взаимодействие между многими подразделениями с обеих сторон определяет последствия того, что сделано или не сделано на уровне тактическом. Когда какое-либо подразделение храбро сопротивляется атаке, тактический успех приведет его к плену или гибели, если другие подразделения с обеих сторон отступают; когда подразделению не удается самому пойти в атаку, оно может влиться в более широкое наступление, если другие атакующие подразделения добиваются успеха. Таким образом, оперативный уровень обычно преобладает над тактическим — и факторы, обусловленные логикой на оперативном уровне, совсем иные: например, детали топографии и диспозиции теперь отходят на второй план, поскольку итоги определяются общим взаимодействием соперничающих друг с другом схем ведения войны. Поэтому тактически слабые силы могут нанести поражение более сильным, если ими руководят согласно более оригинальной и продуманной общей схеме; а тактически сильные войска могут оказаться побежденными, если ими руководят согласно более слабой оперативной схеме, — примерно это и произошло в мае 1940 года, когда англо-французские армии потерпели поражение от слабых, в сущности, немецких колонн (как мы увидим ниже).

События на оперативном уровне могут иметь очень большой размах, но они никогда не бывают автономными. Они, в свою очередь, обусловлены более широким взаимодействием вооруженных сил, взятых как целое, в рамках всего театра военных действий, точно так же как сражения являются лишь подчиненными частями целых кампаний. Именно на этом, более высоком уровне — уровне стратегии театра военных действий — последствия отдельных операций образуют общую диспозицию сил нападения и обороны. Эти широкие военные цели едва ли принимаются в расчет на оперативном уровне, где защищающиеся могут принять решение начать атаку, чтобы занять лучшие позиции для защиты своего сектора, а атакующие могут оставаться в обороне в каком-либо участке фронта, чтобы сосредоточить силы для нападения в другом месте. По большей части проведение операций на уровне театра военных действий обычно включает в себя как наступательные, так и оборонительные действия на оперативном уровне, причем независимо от того, какова основная цель: нападать или обороняться. Сильно отличаются и ключевые определяющие факторы. Например, в сухопутной войне подробная топография, зачастую — решающий момент на тактическом уровне, обычно не так важна в оперативном плане и полностью отступает на задний план на стратегическом уровне: принимаются в расчет скорее вся география столкновения, длина фронтов, глубина территории с каждой стороны, дороги и прочие транспортные инфраструктуры. И именно на уровне театра военных действий, где больше не только пространства, но и времени, снабжение является решающим фактором: тактическое сражение может выиграть подразделение, располагающее лишь собственными боеприпасами, топливом и продовольствием, даже если его дальнейшее снабжение уже было отрезано; сражение на оперативном уровне может быть выиграно при тех же условиях — возможно, при этом будет захвачено вражеское топливо, продовольствие и даже оружие и боеприпасы, что позволит выиграть еще одну битву (как это неоднократно удавалось немцам, сражавшимся с британцами в Северной Африке в 1941–1942 годах). Но на уровне театра военных действий требуется обеспечивать снабжение всей кампании в целом, для многих столкновений и сражений, так что в этих масштабах боевая сила войск во всей их совокупности, в конечном счете, не может превысить уровень их снабжения. Именно по этой причине блистательные оперативные победы немцев в Северной Африке завершились их полным поражением. Неоднократно побеждая британцев в ходе искусных маневров, они, в конце концов, остались без снабжения, поскольку невозможно было переправить достаточно топлива и боеприпасов через Средиземное море, а затем через пространную пустыню, минуя британские военно-морские и военно-воздушные заслоны.

В свою очередь, все аспекты, связанные с ведением войны на одном или более театрах военных действий, так же как и подготовку к войне в мирное время, следует рассматривать как проявление борьбы наций на высшем уровне — уровне большой стратегии (grand strategy

[1]За отсутствием достойного определения в слово «стратегия» вкладывается много значений. Оно используется по-разному: «стратегия» как установленная доктрина или просто как план; обозначает как реальную практику, так и совокупность теорий.

[2]Политика репрессий, напротив, воинственна даже в том случае, если она бескровна. Все ее проявления напоминают военные операции, со своими вариантами атаки и защиты, засады и набега. Как и на войне, здесь существенно важны секретность и обман: полиция стремится проникнуть в круги несогласных путем обмана, а для несогласных секретность жизненно важна; неожиданность же необходима для любого действия.

[3]Liddell Hart, Bazil. Indirect Approach («Непрямой подход»). Мысли автора на эту тему разбросаны там и сям в биографиях, в различных книгах и статьях. Связное изложение можно; найти здесь: bond, brian. Liddell Hart («Лиддел Харт»), 1977. P. 37–61.

[4]Некоторые немецкие соединения держали во втором эшелоне, а японцы обошлись без разведывательных полетов, которые обнаружили бы отсутствие авианосцев в решающий день.

[5]Эти термины из области коммуникации и инженерии были введены в стратегический лексикон Робертой Волстеттер в труде, посвященном вопросу внезапности: Wohlstetter, Roberta. Pearl Harbor («Пёрл-Харбор»), 1962.

[6]Clausewitz, Carl von. Vom Krieg (1832/34), I. 7; рус. пер.: Клаузевиц К. О войне. М., Госвоениздат, 1934. С. 53; переиздание: М., Эксмо, 2007.

[7]Но умный противник будет стремиться осложнить внутреннее трение, нападая на линии снабжения, если снабжение уже на исходе; на средства связи, если они уже перегружены; на командные центры, если вражеские офицеры не проявляют инициативы, — и т. д. Все это — примеры самого амбициозного вида военной операции: реляционного маневра, то есть применения силы против намеренно обнаруженных слабых мест противника. Эта разновидность военных действий, речь о которой пойдет ниже, сама по себе очень подвержена трению.

[8]Клаузевиц К. О войне, II. 3. 4; М., Госвоениздат, 1934. С. 80.

[9]Это дорога вдоль гор Шуф, выходящая на шоссе Бейрут — Дамаск, которое, в свою очередь, ведет на восток, к населенному пункту Штавра, бывшему в то время главной целью израильтян, поскольку там располагались штаб-квартиры сирийских войск в Ливане. Наступление израильтян было блокировано в Айн-Жалта, в нескольких милях от шоссе. См.: Schiff, Zeev & Yaari, Ehud. Israel's Lebanon War (1984) («Израильско-ливанская война (1984)»). P. 160–161.

Дата добавления: 2015-08-29