Прогресс и Традиция в эпоху Нового Времени.

Прогресс и Традиция в эпоху Нового Времени.

Новое Время в человеческой истории стало временем поворотным. Научно-техническая революция, заложение основ капиталистических отношений, эпоха географических открытий, начало либерализации общества — все это в своей основе имеет единое сущностное зерно, которое мы улавливаем разве что на уровне интуиции. Что же за процессы происходят в этот период мировой истории? Поняв это, мы во многом приблизимся к пониманию нашей действительности, к пониманию духа времени, направленности современных нам общественных, религиозных и культурных веяний. Что же поменялось в этот период?

В эпоху Нового Времени наметилось какое-то глобальное движение, уверенно меняющее весь быт, строй, культуру, мировосприятие - все то, что веками оставалось неизменным. Да, безусловно, мир менялся и в древние времена. Культура народов древней Месопотамии и Египта была подвергнута глубокой эллинизации в эпоху македонской империи, создав определенный, хотя может и не столь однообразный культурный фон. Христианство, пришедшее несколько веков спустя, в свою очередь, радикально изменило весь быт греко-римского мира. Позже значительную часть христианского мира поглотил воинственный Ислам.

Но никогда не было таких радикальных перемен, которые произошли в эпоху Нового Времени. Возник некий единый глобальный культурно-социальный фон, задающий движение во всех сферах деятельности человека. Древний мир был миром локальных культурных процессов - Новое Время стало началом единого глобального процесса, единой глобальной культуры. Произошла какая-то глубинная глобализация многих сфер человеческой жизни и в основе этих процессов лежало принципиально новое явление. Эта эпоха стала поистине эпохой радикальной, непохожей на предыдущие, меняющие друг друга эпохи.

Истоки Нового Времени мы находим задолго до его начала. Часто говорят об аристотелизме как о некоем мировосприятии, как о некоем новом способе мышления, которые и создали впоследствии специфику западной культуры, родившей Новое Время[i]. Да, действительно, аристотелизм, усвоенный католической схоластикой — это философия твердой и бескомпромиссной логики, в сфере естествознания привязанной к чувственному опыту. Это уже не платоновское созерцание мира идей, не созерцание идеального, в котором человек, оказываясь подчас в очаровании глубокого мифического мировосприятия, жил подлинно, включаясь в сферу всеобщего бытия, включая в эту сферу всю свою деятельность. И если такое сознание, к примеру, слыша гром и видя молнию, не задумываясь о физической природе этого явления, воспринимало его как движение колесницы святого пророка Божия Илии, то несмотря на всю кажущуюся примитивность, такое сознание оказывалось в разрезе гораздо более подлинной реальности, чем сознание ученого, изучающего опыт этой страшной электрической силы с помощью чувственного опыта.

А. Лосев в «Диалектике мифа» замечает, что в основе мышления человека, мышления совершенно любой направленности, лежит миф. И когда мы говорим о «научном мировоззрении», то должны понимать, что это «научное мировоззрение» проистекает из определенных внутренних настроений, устремлений. Человек открывает то, к чему стремится. «Но что такое та наука, - пишет Лосев, - которая воистину немифологична? Это — совершенно отвлеченная наука как система логических и числовых закономерностей. Это — наука-в-себе, наука сама по себе, чистая наука. Как такая она никогда не существует. Существующая реально наука всегда так или иначе мифологична. Чистая, отвлеченная наука — немифологична. Немифологична механика Ньютона, взятая в чистом виде. Но реальное оперирование с механикой Ньютона привело к тому, что идея однородного пространства, лежащая в ее основе, оказалась единственно значимой идеей. А это есть вероучение и мифология»[ii].

Миф — это то непосредственное ощущение, которое складывается в душе человека при встрече с той или иной реальностью. Из этого ощущения и проистекает все то, что созидает человек, вся его деятельность. И если, к примеру, человек входя в лес глубокой лунной ночью, воспринимает этот лес как жилище таинственных сил, то это одна мифология, это одно мироощущение. Человек встретился с реальностью и эту реальность по-своему воспринимает, переживает, оформляет глубокими образами.

Совсем другое мироощущение имеет человек-эволюционист, считающий обезьяну своим ближайшим родственником. Это тоже мироощущение, тоже мифология, иными глазами воспринимающая мир. И хотя подобное мировоззрение проистекает из тех или иных научных открытий, однако, сами открытия в свою очередь проистекают из определенной внутренней мифологии. Эта мифология задает тон, направленность открытий. За открытиями всегда стоит то или иное внутреннее чувство, ощущение. Научные открытия лишь указывают на них. Современная наука могла появиться только в недрах аристотелевской логики, которая была ничем иным, как своеобразной мифологией. Она создала и особое мироощущение, мироощущение, которое воспринимает мир как грандиозный саморазвивающийся механизм. Спор эволюциониста с человеком, придерживающимся веры в сотворенность мира Богом будет столкновением двух совершенно разных мифологий. Чем глубже погруженность в мифологию, чем более оформлено собственное мироощущение того и другого, тем более жарких дискуссий можно ожидать, тем сложнее будет найти им общий язык.

У первого это мироощущение, эта мифология бывает чаще всего достаточно глубокой и очень живой. Именно поэтому, древность так богата была обрядами, празднествами, которые выражали переживание естественного природного ритма и свою включенность в этот естественный ритм. Такое созерцательно-мифическое сознание воспринимает мир как нечто единое, глубокой внутренней связью связывает явления совершенно разного рода. Оно расположено к тому, чтобы шифровать свои глубокие интуиции в простые и подчас примитивные образы. И это только увеличивает его ценность, ибо все сложное лишено чувства подлинного.

Так древняя иконопись, несущая подчас печать наивной детской простоты, при более углубленном взоре, открывает исполненные высокой культуры смысл и красоту. Эта наивность художественного взора раскрывает какой-то глубинный и непосредственный мир, мир иной реальности, мир очарованной глубокой и подлинной действительности. В такой же наивно-глубокий, но исполненный такой же достойной и высокой культуры мир, попадает ребенок, слушая бабушкины сказки, в которых миф выражает и выделяет какую-то важную сферу бытия, вкладывая в нее непередаваемую простым языком глубинную интуицию жизни. Он отражает ее гораздо более подлинно и точно, чем любое школьное занятие, формирующее «научное мировоззрение». Такое примитивное, на первый взгляд, мифическое сознание оказывается сознанием глубоким, исключительным и живым.

Новое Время ознаменовалось сменой мифологической парадигмы. Мироощущение науки Нового Времени — это механистическое мироощущение. И если, к примеру, Декарт пишет произведение «человек-машина», то можно представить, каким ущербным явилось новое миропонимание, бедное и скудное не только на образы, но и на объяснение своего места в мире. Главной болезнью новой мифологии стала борьба со всякой мифологией. Однако, «чистой», демифологизированной науки, как мы уже видели, не существует. Чтобы создать «чистую» науку, нужно стать бесчувственной вычислительной машиной, лишенной переживаний и чувств, умереть как личность. Именно поэтому демифологизация как явление становится сильнейшим ударом по человеческой личности. Последствия такого удара, человечество с особой силой почувствовало в XX веке.

Конечно, и новое сознание постепенно обрастет разнообразными образами наподобие того, как в древности обрастало живое сознание язычника-дикаря. Машина времени, межзвездные путешествия, встречи с иноземными цивилизациями — все это есть не что иное как образы мифологии, порожденные наукой, образы, в которых мы ныне живем. Но эта мифология есть мифология совсем иного типа, мифология ущербная, искусственная, оторванная от подлинного жизненного цикла. Эта мифология подчас глубоко разрушительна, она делает человека не живым участником бытия, а его властителем. В Новое Время начинает меняться мироощущение человека, и это новое мироощущение, эта новая мифология становится выражением начавшейся глубокой болезни. Эта болезнь выразилась, прежде всего, в разрыве с Традицией, в разрыве с веками господствующей жизненной парадигмой. В моду начинает входить культ разума - культ, за которым проступает тень новой жизненной парадигмы — веры в Прогресс.

Какой-то новый и свежий вдох сделало человечество, усвоив философию суровой логики и опыта, противопоставив ее платоновскому вдохновленному созерцанию. Оно почувствовало возможности разума, поверило в этот разум, поверило, в свои новые возможности. Этот принцип стал не просто принципом — он стал веянием, духом времени, духом, в котором разум, разрушая главный принцип древней мифологии — традиционализм, начинает проникать во все сферы бытия, все оценивать и менять, строить новое, глобальное, победное. И если до Нового Времени старина была понятием священным, понятием, на которое равнялись, если раньше любое вводившееся новшество, каким бы революционным оно не было, стремилось укоренить себя, прежде всего, в традиции, показать свою связь со стариной, то теперь «менять» становится модно. Так постепенно появляется новый исторический тип: прогрессивизм. И этот новый тип вступает в неизбежный конфликт с Традицией. Именно в этом конфликте, как в некоем эпицентре, сходятся все важные нити происходящих в Новое Время событий.

Главный принцип Нового Времени — это функциональность. Если функционально — значит принято. Рецепция традиции теперь не играет важной роли. Наоборот, старина постепенно становится признаком отсталости, отжитости. Нечто новое, перечеркивающее и соперничающее со старым, соперничающее с предшествующим опытом, с устоявшейся традицией становится важнейшей идеей Нового Времени. И, казалось бы, нет ничего плохого в таком глубоком творческом вдохе. Однако, принцип, в котором новое возникшее явление начинает пренебрегать предшествующим опытом, говорит о какой-то начавшейся болезни, о нарушении важнейшего жизненного принципа, принципа, который выражен в пятой заповеди Декалога.

Эта заповедь, имеет глубокий внутренний смысл. Почитание родителей — это не просто уважение к старшим. Эта заповедь выражает преклонение перед опытом, описывает иерархию опыта. Описание той же самой «опытной» иерархии мы находим в иерархии ангельской. Опыт всегда степенен, грузен. Он не может быть постигнут спешным порядком, он усваивается медленно, размеренно, вдумчиво. А для этого и сознание воспринимающего должно быть соответствующим. Это сознание не должно быть сознанием быстрого ума. Оно должно иметь меру разума, меру глубокой внутренней чуткости, чтобы уразуметь в подчас примитивной логике нечто превосходящее эту логику.

Так и возникает Традиция, которая есть неспешное усвоение предшествующего опыта, почтительное обращение к старине. Подлинная культура жизни и опыта проста и непосредственна, она чаще всего выражает себя в глубоких образах, зачастую кажущихся примитивным недомыслием. Такое сознание, столь присущее древности, встретилось с новым сознанием, сознанием точной логики и расчета. Оно встретилось с сознанием думающим быстро, точно, а подчас холодно и жестко. И это было большим испытанием для человеческой культуры мысли, с которым оно не смогло справиться. Какой-то глубокий поворот в традиционно ориентированном сознании произошел в эту эпоху. Прогресс приходит на смену Традиции. Конечно, традиционализм выкорчевывался довольно долго и болезненно. Новое Время только заложило упомянутые принципы.

Это корчевание традиционного сознания приобрело органическую связь с индустриализацией. Чем сильнее индустрия охватывала человеческий быт, тем сильнее «мельчал» человек в своем стремлении к «прогрессивной» жизни. Европу охватила серия промышленных революций, которые вели к формированию совершенно нового типа людей — прогрессистов. Так сформировалось два важнейших исторических типа: вера в Традицию и вера в Прогресс. И если первая была осуществлением и выражением патриархального быта, быта, в котором старость отождествлялась с глубокой жизненной мудростью, с глубоким степенным видением вещей, с непередаваемым образным мифическим мышлением, то вторая была верой в разум, в силу энциклопедических знаний, которые давали возможность «перевернуть мир». Глубокая жизненная мудрость и степенность были слишком грузны, чтобы вместиться в быстрый, спешно хватающий знания ум любознательного энциклопедиста. Эта вера, вера в Прогресс, вера в разум стала зачатком той веры, которую в XIX веке довольно точно сформулирует Ф. Ницше как веру в сверхчеловека. Вера в прогресс постепенно вырастает в ожидание, ожидание великой эпохи сверхчеловека, эпохи земного рая.

Разрыв с традиционализмом привел к настоящему всплеску человеческой творческой энергии. Начинается эпоха великих географических открытий. Происходит переворот в научном сознании - «научно-техническая революция», приведшая к небывалому развитию технического потенциала. Глубокий сдвиг происходит и в социальном сознании. Разрушается феодальный строй, разрушаются традиционно сложенные сословные отношения, набирает свою силу капитал. Отныне успешен тот, кто быстр, ловок и умен. Так появляется капитализм, в котором капитал определяется смелостью ума и успешностью, а успешность, в свою очередь, часто зависит от капитала. Феодальный строй, как искаженный отголосок патриархального быта, уступает место либерализму человеческих взаимоотношений. И можно много говорить о плюсах и минусах нового и старого строя, однако важно другое. Важно то, что произошел разрыв, произошла смена ориентации. Недостатки того или иного строя можно было исправлять оставаясь внутри Традиции, которая никогда не была ориентирована на застой, будучи всегда способной к внутреннему углублению и оздоровлению. Разрыв с Традицией начал создавать совершенно новый тип человека — тип человека-прогрессиста.

Философия Нового Времени ознаменовалась господством механицизма. Мир теперь рассматривается как большой механизм, изучив который, можно им управлять. Такова была мера потери живого чувства к бытию, утрата живой религиозной веры. Не было такого ни в античной Греции, откуда происходят истоки современной науки, не было такого за всю XV вековую историю христианской цивилизации, ознаменовавшей небывалый взлет человеческой мысли и культуры. Мир начал меняться.

Проникая все глубже, охватывая все большие слои человеческой деятельности, Прогресс начинает глобализовать мир. Точная аристотелевская логика создает единую и закономерную систему жизни, быта, управления, проставляя логические пункты точно прописанного закона. Именно это мы видим практически осуществленным в наши дни. Можно сказать, что мир уже глобализовался на многих уровнях — техническом, социальном, культурном, политическом - во многих сферах человеческой жизни глобализация достигла высокой фазы. Даже дикие народы каких-нибудь отдаленных уголков земли становятся втянутыми в этот процесс. Нося одежду, зачастую используя вполне современные предметы быта цивилизованного человека, они продолжают свою дикую первобытную жизнь. Это говорит о том, что Прогресс проник уже достаточно глубоко. Он глобализовал и унифицировал то, что с трудом поддается глобализации и унификации.

Безусловно, глобализация не окончена, она продолжается. Она будет продолжаться до тех пор, пока в той или иной области земли будут еще оставаться очаги подлинной и сильной культуры, не уничтоженной и не подавленной очарованием технического рая. Когда рухнут эти очаги, тогда можно будет говорить, что Прогресс одержал свою полную победу над Традицией. Тогда место сильной культуры займет псевдокультурное явление которое станет, по сути, такой же унификацией, какая уже давно прошла в других, более податливых областях человеческой жизни. Культура — это слишком сильное явление и унификации в мировом глобализме она может подвергнуться только исчезнув, став псевдокультурой, псевдоявлением, явлением-паразитом на подлинных культурных явлениях. В наши дни таким псевдокультурным явлением может считаться постмодернизм. Унификация культуры ведет к тому, что на ее месте оказывается уродливая личина. И эта личина есть законорожденное дитя человеческой веры в Прогресс.

Религия в определенном смысле тоже есть глубокая и устойчивая культура, с трудом поддающаяся унификации. Унификация в области религии становится уничтожением религии как таковой. Именно поэтому религиозный модернизм как прогрессивное явление есть медленное самоубийство того или иного религиозного феномена, есть включение его в глобальную мировую систему всеобщей унификации. Факт совершившейся религиозной унификации мы можем видеть в таком псевдорелигиозном явлении как «Нью Эйдж». Здесь нет ничего устойчивого, нет догм, нет твердых понятий. Здесь «все равны». В Нью Эйдж все сильнее проступает новый принцип, к которому не мог не придти Прогресс, вторгшийся в область культуры, принцип, который можно охарактеризовать как принцип небытия. Нет догм, нет твердых и четких истин, нет даже понятий добра и зла. Если нет твердых истин, тогда истины нет совсем, а значит нет и бытия как такового, ведь понятие истины лежит в основе бытия. И тогда все едины. Все едины в своем стремлении к Ничто. Здесь вновь проступает идея сверхчеловека, сформулированная Ф. Ницше. Сверхчеловек, создает Ничто и побеждает это созданное им чудовище. Эта идея страшна в своей сути, ведь это есть не что иное как попытка создания нового бытия.

Нью Эйдж стал законченной формой некоторых принципов, заложенных в религии Нового Времени — Протестантизме. Протестантизм явился настоящей эпохой, такой же эпохой, которой было христианство единой неразделенной Церкви, какой стало впоследствии Католичество, каким было византийское и русское Православие. Религия Нового Времени, вера Нового Времени — это «демифологизированная» вера. Это вера «ученая», «толстокнижная», вера энциклопедическая, логичная и скрупулезная. Именно таким мы видим Протестантизм в его первоначальном явлении. Вера здесь приобретает характер сухой и не в меру критичной науки, науки «фундаментальной», исключающей все таинственное и непостижимое. В XIX веке эта «фундаментальная» критика приведет к отрицанию многих важнейших истин христианства.

Протестантизм возникает как потеря веры, потеря живого чувства ко всему — к окружающему миру, к традиции, к святыне. В этом смысле он был законорожденным порождением аристотелизма. Ущербность живой веры в Протестантизме более всего выразилась в его отношении к таинствам. Мы знаем, как иногда глубоко религиозный человек теряет веру. Он начинает отходить от церковной жизни, редко причащаться, к таинствам он перестает иметь веру, перестает ощущать какую-то тайну, сокрытую в них. Именно это здесь и произошло. Подобное состояние потерянной веры в Протестантизме приобрело характер Церкви. Таинства есть, но они как бы полутаинства, в них нет Тайны Божией, нет глубины — это лишь какие-то символы, знаки. Таинства — это уже не сосредоточия бытия. Во многих протестантских сектах Евхаристия вообще превратилась в простую трапезу, где едят хлеб и пьют вино «для воспоминания». Нет тайны, нет того, что мы всегда ощущаем входя в православный храм — веяния таинственности и глубины. Протестантизм уничтожил Тайну и это стало его главным и роковым преступлением.

Тайна лежит в основе подлинного мировосприятия человека. Вслушиваясь в звуки волн покрытого лунным светом моря, всматриваясь ли в мерцание звезд на ночном небе, человек всегда склонен чувствовать тайну. Взрослея, человек грубеет, но все-равно тайна для него становится одной из важнейших жизненных потребностей. Если он ощущает тайну, значит он живет каким-то глубоким и трепещущим внутренним чувством. Тайна — это всегда рост, ибо она влечет вглубь, она влечет к перерастанию своих ограниченных представлений о бытии. Потеря ощущения тайны есть потеря важнейшего жизненного звена.

В Церкви Тайна составляет одно из существеннейших явлений. Таинства Церкви — это не то, когда мы, наблюдая тот или иной «обряд» «не знаем что происходит на самом деле». Таинство глубоко связано с душой человека, с той областью, которую он может доверить не каждому, которую он стремится сохранить от грубого взора. Таинство Церкви — это глубокое единение души человека с Богом и если оно подлинно совершается, то стремится укрыться от любого постороннего взора. Если собираются верные, то оглашенные должны выйти, ибо начинает совершаться то, что хрупко, что глубоко дорого, что можно открыть только тем, кто посвящен, тем, кто способен понять, оценить и неловким, непонимающим словом или взглядом случайно не надругаться над святыней. Кризис веры всегда сопровождается кризисом ощущения тайны. Именно это произошло в Протестантизме. Потеряв тайну, он потерял многое из того, что является важнейшей живой артерией христианской религии.

Протестантизм упраздняет монашество. Любовь к монашеству во все времена определяла меру веры в христианстве, даже тогда, когда оно еще не оформилось, когда оно скрывалось под идеалом девства. Любовь к монашеству — это все та же самая любовь к тайне. Духовная жизнь всегда связана с тайной, где пропадает тайна, там угасает духовная жизнь. Какой тайной веет от старца, который погружен во что-то глубоко превосходящее нас, какой тайной веет от его взора, от его речи! Это поистине веяние тайны будущего века, веяние, которое увлекает, захватывает. Чем сильнее горит человек живой верой, тем сильнее он стремится побывать в монастырях, пообщаться со старцами, поучаствовать в монастырской жизни. Сколько горячей веры подчас кроется в совершении простых монастырских послушаний, в общении, в духовном разговоре с монахами! Упразднение монашества в Протестантизме стало одним из глубоких свидетельств потери им самой сути христианской религии.

Протестантизм упраздняет и посты, как такое же свидетельство о живой вере. Ведь любой пост — это, прежде всего, горение сердца. Достаточно вспомнить Великий Пост, как загораются наши сердца, когда начинают петь «Покаяния отверзи...», «На реках вавилонских...» или «Седе Адам...», когда сердце предвкушает приближение животворной покаянной радости. Протестантизм все, что есть таинственного и живого в христианстве подменил сухой скрупулезностью, сухим, бестолковым исполнением заповедей. Не даром как протест такой безжизненной вере в Протестантизме очень скоро возникает целое движение, стремящийся к живому переживанию христианства.

И получается, что главный принцип Протестантизма об оправдании одной верой на деле стал ярким свидетельством кризиса этой самой веры. Понимание спасения как действие одной веры могло появиться только в потерявшем веру сердце, для которого дела становятся чем-то внешним, какой-то заслугой. Когда человек действительно верит, он не задумывается о том, где вера, а где дела. Если он верит, то он любит молитву, любит пост, любит чтение святых отцов. Это одно и тоже. Когда он перестает это любить, мы говорим, что такой человек теряет веру. Разделение на веру и дела могло появиться только в рамках сухой логики, так свойственной аристотелизму, логики, которая всегда возникает там где теряется ощущение тайны, где теряется вера.

Все процессы, происходящие в Протестантизме были выражением одного очень трагичного явления — потери веры в Предание. Каждый день, читая молитвы, мы начинаем их с одного и того же очень важного выражения: «Молитвами святых отец наших...». Это выражение свидетельствует об одном очень существенном моменте в жизни Церкви — об укорененности в Традиции, в Предании. И вера в Предание — это не просто вера в то, что было всегда, не просто вера в предшествующий опыт. Это ощущение какой-то глубокой жизненной артерии, бьющей в самом сердце Церкви. Это ощущение и восприятие духа живой церковной атмосферы, ощущение церковной жизни как таинства, это вхождение в саму атмосферу церковной жизни.

Вера в Предание - это наше живое участие в церковной жизни. Потеря веры в Предание становится не чем иным как верой в Прогресс, верой в обновление «дряхлой и отсталой старины», своеобразным модернизмом. Если человек теряет веру в Предание, веру в священность традиции, то он с неизбежностью обращается вперед, к «обновлению». Он не старается понять опыт прошлого, он верит в будущее, верит в то, что «будет лучше», верит в человеческий прогресс. Не случайно в советский период русской истории, когда неуправляемая, а может, наоборот, хорошо управляемая стихия безжалостно ломала русское традиционное сознание, в церковной жизни эта ломка выразилась в обновленчестве, поддерживаемой той же стихией, направляемая той же апокалиптической силой.

И обновленчество стало ересью, несмотря на то, что оно не касалось догматических положений церковного учения, несмотря на то, что оно просто «обновляло дряхлеющую церковную жизнь». Ересью становилось обновленчество постольку, поскольку оно подменяло веру в Предание верой в Прогресс, верой в «светлое будущее», верой, которую мы уже охарактеризовали, ссылаясь на поистине апокалиптического философа Ф. Ницше, как веру в сверхчеловека. Эту разницу не может уловить рассудок, ее может почувствовать только сердце, глубоко укорененное в живом русле церковного предания. Сердце всегда чувствует, когда кончается вера в Предание и начинается вера в Прогресс, когда глубоко верующий человек становится ученым богословом-либералом, выступающим за свободу религиозного самовыражения. Сердце всегда чувствует, когда обновление церковного строя происходит от веры в Предание, и когда от веры в Прогресс. И если оно перестает чувствовать это, значит оно само уже начало терять связь с Преданием.

Старообрядческий раскол в русской истории — это ярко выраженный конфликт этих двух вер, это борьба Традиции с Прогрессом. Русь невольно тянулась за Западом, ведь отстать от него было подобным стать в ближайшем будущем его зависимой колонией. Однако любое такое соприкосновение не могло не влиять, не могло не заражать отдельных людей духом прогресса, не могло не формировать прогрессивный слой людей в русском обществе. Прогрессивистские веяния не обязательно проявляли себя в ориентации на техническое развитие. Такими веяниями была вера в науку, пусть даже науку церковную, вера в разум. И этот тип веры, веря в могущество человеческого разума, мог себе позволить легкомысленное пренебрежение Традицией. И русский народ это чувствовал.

Не буква стала определяющей в русском расколе, а вера в Предание. И эта вера никогда не имела характера слепого буквализма. Мы знаем, что задолго до раскола был осуществлен гораздо более серьезный поворот в церковной жизни, когда русская Церковь перешла со студийского на иерусалимский богослужебный устав. Да и исправление богослужебных текстов, как мы знаем, не было для русского человека новшеством. Исправляли тексты и до Никона. Не буква в XVII веке на Руси стала причиной раскола. Здесь очень жестоко столкнулись две веры, веры противоположные по своему сущностному наполнению — вера в Предание и вера в Прогресс. Чутье русского человека подсказывало, что вера в Прогресс — это вера в антихриста, это вера «сверхчеловека». Петр I, который прорубил «окно» в Европу, стал для старобрядцев выражением этого антихристианского духа.

И когда мы говорим о том, что русский человек часто противостоял техническим новшествам, привезенным с Запада, например, сжигал типографские станки, то важно понять, что в данном случае был на лицо тот же самый конфликт Предания и Традиции. Новшество воспринималось в штыки, ибо оно несло дух прогрессивности, дух, который интуитивно ощущался как дух противостояния и противления. Чем-то мертвящим веяло от этой западной веры в человеческий разум. И русский человек это чувствовал.

История сыграла со старообрядцами злую игру. Дробление в их среде на бесчисленные толки указало на очень трагичную вещь: единство потеряно, значит потеряна благодать Святаго Духа, хранящая это единство. Так было со старообрядчеством, так было с Протестантизмом, подобное произошло в XIX веке и со старокатоликами. Важно было оставаться внутри Традиции, важно было противостоять новым веяниям изнутри, исправить пошатнувшиеся устои своей подлинной верой. Оторвавшись от Вселенского Православия, раскольники, отстаивая чистоту и неповрежденность Предания, сами оказались вне Предания и вне всяких прав на неповрежденность.

Испытание Западом для русского человека было испытанием на гибкость, на умение безболезненно воспринимать, русифицировать и воцерковлять чужой опыт. Плохо быть безыдейным, но отсутствие гибкости мышления, отсутствие тонкого чутья сущностного и второстепенного тоже не может претендовать на доброкачественность. И если русский человек в этом расколе оказался заложником Традиции, то протестант, оказался заложником Прогресса. Он создал свою «прогрессивную» традицию — традицию самости и свободы, традицию, которую мы теперь называем либерализмом. Как хочу, так толкую Священное Писание, как хочу - верю, как хочу, так и устраиваю свой внешний быт. Кризис протестантской религии — это кризис веры в Предание. Не случайно, именно вопрос Предания в любом диалоге с протестантами становится одним из важнейших вопросов. С потерей веры в Предание была утрачена одна из важнейших животворных нитей религиозной жизни, на которой держалось многое, если не все. Он разорвал какую-то живую нить, охраняющую и созидающую. Он разорвал связь веков. Когда человек перестает преклоняться перед опытом прошлого, тогда нужно говорить о том, что он находится в очень опасном положении.

Отвергая Традицию и Предание, провозглашая свободу мысли, веры, жизни, "самость во всем", Протестантизм дробит бытие на отдельные «истины», разрушая его целостность. Теперь каждый сам себе "папа". Этот тезис во многом предопределил кризис Нового Времени, создав особую философию жизни. Эта философия вполне может быть названа философией небытия, основы которой в XIX веке сформулировал Ф. Ницше, философия, в которую он верил, провозвестником которой он был.

Если "истин" много, то это значит, что истины как таковой нет вообще. Таков непреложный вывод, проистекающий из разрыва с Преданием. И «смерть Бога», о которой скажет Ницше, - это есть смерть Истины, ибо Бог есть Истина. Нет никаких понятий о добре и зле, - нет добра и зла как таковых. Одно его произведение так и называется «По ту сторону добра и зла». Если нет ничего определенного, если ни в чем нет устойчивости, то просто ничего нет. Есть Ничто.

Вера в Прогресс есть вера в сверхчеловека. Эта вера с эпохи Нового Времени приобрела завуалированные и совершенно привычные для современного человека формы. Вера в Прогресс есть интуитивное ожидание всеобщего обновления, ожидание неожиданного и гигантского скачка в человеческом развитии. И здесь замешано многое: вера в совершенные иноземные цивилизации, вера в энергии, в скрытые способности человека, в камни, талисманы, приносящие силу, пробуждающие внутренние таинственные энергии, и многое, многое другое, чем привык жить и чем живет и грезит современный человек. Все перемешалось в современном человеке, потерявшем ориентиры, очарованном прелестным духом времени. Этот дух есть дух ожидания, ожидания какого-то великого и поистине апокалиптического столкновения, в котором Прогресс одержит свою окончательную победу над Традицией. Это ожидание, ожидание эры сверхчеловека, эры великого вселенского обновления есть некая опорная точка современного исторического момента, точка устремленная в небытие. И все это плоды однажды потерянной веры в Традицию, плоды чреватой многими бедами и страданиями легкомысленной веры в Прогресс.

Виноградов Георгий

[i] «Человек Запада может никогда не читать Аристотеля, - пишет С. Аверинцев, - может никогда не слышать этого имени; может считать себя убежденным противником всего, что связано с этим именем. И все же он в некотором смысле является "аристотелианцем", ибо влияние аристотелианской Схоластики за столетия определило слишком многое, вплоть до бессознательно употребляемых лексических оборотов. Поэтому человек современности хорошо сделает, если чаще будет думать об аристотелизме как внутренней форме западной цивилизации». Аверинцев С. Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы современной России. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Literat/aver/hr_arist.php. Дата обращения: 19.10.2013.

[ii] Лосев А.Ф. Диалектика мифа. М., 2001 г. с. 46-47.

Дата добавления: 2015-08-29