Угрюмому лесу нет конца. Я что-то задеваю, обо что-то спотыкаюсь, попадаю в какую-ту грязь, ветки царапают лицо. Сердце отчаянно колотится, пот стекает струйками, голова кружится; удивительно, как я

Надо жить.

Угрюмому лесу нет конца. Я что-то задеваю, обо что-то спотыкаюсь, попадаю в какую-ту грязь, ветки царапают лицо. Сердце отчаянно колотится, пот стекает струйками, голова кружится; удивительно, как я еще не упал. Жутко идти по лесу. Жутко осознавать, что где-то там, за деревьями, лежат мертвые люди. Что я наделал?! Зачем убил столько человек?! Ведь хотел убить лишь одного. И убил, но зачем ударял его, уже бездыханного, по лицу, зачем швырнул в костер?.. Отвратительный запах съедаемой огнем человеческой плоти преследует меня… Да, эта мразь не заслуживала другого, но осознавать, что я настолько озверел, было страшно.

До сих пор мне слышатся стоны, мольбы о пощаде. Я никого не пожалел, добил всех… Неужели я оказался способен на такое?! Скорее, скорее выйти из этого проклятого леса, прочь отсюда! Но в какую сторону идти? Лес не хочет выпускать меня, хочет, чтоб я плутал по его тропинкам, пугался каждого куста, сходил с ума…

Наконец, я выдохся. Сделав еще несколько шагов, я повалился ничком в траву.

Сколько я пролежал… Наверно, очень долго. В лесу теперь светло. Я с трудом приподнялся, устало прислонился к дереву, и огляделся. Вся трава была измята, словно я катался по ней. Что же творилось со мной?.. Я пытался вспомнить, но не получалось.

Пожалуй, не стоит засиживаться. Наверняка, на место убийства уже приехали милиционеры, и сейчас осматривают трупы, изучают следы, собирают гильзы. Очень быстро они узнают, что стреляли из автомата «шмайсер», достать его можно лишь у черных следопытов. И милиционеры скоро выйдут на них, а потом – на меня. А если они напали на мой след? Вдруг уже стягивается вокруг меня кольцо? Нет, нельзя оставаться на одном месте, надо уходить. Тяжело поднявшись, я постоял некоторое время, прижавшись к дереву. Я словно прирос к могучему шершавому стволу, не решался отпустить, боясь, что упаду, настолько я ослабел. Наконец, оторвался от дерева, и, пошатываясь, на гудящих, дрожащих ногах, побрел наугад.

Представлял ли я когда-то, что стану убийцей? Представлял ли, что буду вот так брести по лесу, разбитый, измученный, опустошенный?.. И думал ли, что убьют Олю – мою дочку… Больше месяца прошло, а словно вчера было. Да разве забыть ту минуту в морге, когда я увидел Олю – бледную, вытянувшуюся, с застывшим искаженным лицом! Тогда я мгновенно лишился способности мыслить, понимать что-либо. Мою жену Машу затрясло, словно в лихорадке, она рухнула на мертвое тело, как подкошенная, и забилась в истерике. А я не в силах был утешить.

Ничего бы не пожалел я, чтобы Оля осталась жива. И Маша бы не пожалела, и наш младший сын Сережа, и Олины друзья. Олю все любили. Была одна черта в ее характере, редкая в наши дни – жизнерадостность. С Олей невозможно было поругаться, вместе с ней нельзя было не радоваться деревьям, небу, солнцу, облакам. Я не помнил Олю хмурой, мрачной. Наверно, были у нее какие-то недостатки, но никто их не замечал. Я даже немного завидовал Оле, ее светлому, безоблачному детству.

Почему незадолго до жестокого убийства Оли мною овладело дурное предчувствие?.. Неужели ей суждено было погибнуть?! Неведомо откуда взявшаяся тревога за детей, особенно за Олю, росла во мне с каждым днем. Как я только ни старался отвлечься: с головой уходил в работу, подолгу смотрел телевизор, даже выпивал, но все было бесполезно. Я становился задумчивым, мрачным. Однажды Оля заметила это.

Папа, что унылый такой? – она села рядом со мной на диван. – На работе проблемы?

Но я не признался.

Ничего-ничего, все хорошо. Не обращай внимания.

Но ты расстроенный. Отвлекись на что-нибудь.

Если в семье кто-то грустил, был чем-то озабочен, Оля старалась помочь, никогда не оставалась безучастной.

Ерунда, -отмахнулся я.- Пройдет.

Оля молча отошла. Я посмотрел вслед, и вдруг поразился: разве с этой удивительной девочкой что-то может случиться? Бог никогда не допустит такого!

С детства я верил в Бога. Вдумчиво читал Священное писание, каждое воскресенье посещал церковь, молился, причащался, отмечал церковные праздники. Был твердо убежден, что Бог хранит меня и моих близких.. Какой же я оказался наивный!

Ну вот, опять воспоминания мучают меня. Не надо на них отвлекаться, о другом нужно подумать, стоит ли идти сейчас в город. Я весь мокрый, грязный, исцарапанный ветками, поневоле привлеку внимание. Я стану пугаться прохожих, их взглядов, жестов, разговоров. Но и в лесу меня могут заметить или пенсионеры, любящие гулять здесь, или молодежь, часто устраивающая в лесу пикники. Что же делать? И в лесу оставаться страшно, и в город идти боязно. Что творится в голове, что творится в душе… Я всецело во власти кошмара, начавшегося еще той ночью… Снова возвращаюсь мыслями в тот злополучный вечер. До сих пор думаю, можно ли было уберечь Олю?.. И знаю же, что совсем бессмысленно об этом думать, но все равно думаю. Не пойди Оля на день рождения к подружке, может, осталась бы жива? Но что мне было, не пускать?. Я и Маша ни в чем Олю не ограничивали, знали, что с кем попало она не дружит. А что бы я сказал Оле? Что волнуюсь за нее? Оля не поняла бы. У подружки собиралась большая компания ребят, все вроде бы нормальные, не агрессивные, никто не баловался ни клеем, ни наркотиками. Около полуночи они намеревались пойти на дискотеку. Туда приходили разные люди, но Оля ведь была не одна...

Я запомнил, как неторопливо одевалась Оля, стоя перед висевшим в прихожей зеркалом. Поворачивалась то одной стороной, то другой, внимательно смотрела, нет ли где изъянов. Для Оли было очень важно, как она выглядит, она и накрашивалась долго, тщательно. Не зная, зачем, я глядел, глядел на дочь… Неужели догадывался в тот момент, что в последний раз вижу ее?

Оля пригладила свои волнистые волосы, красиво распущенные по плечам, открыла дверь, обернулась на пороге – стройная, статная – взглянула на нас карими светлыми глазами и произнесла:

Не дожидайтесь меня, ложитесь спать, - и ушла. Навсегда.

Так есть ли в ее смерти моя вина? Прекрасно понимаю, что ни в чем я не виноват, но покоя на душе как не было, так и нет.

Оля не вернулась ни в три, ни в четыре, ни в пять часов.

Никогда не исчезнет из памяти та ночь. Не забыть, как волновалась Маша, как вставала то и дело и подходила к окну, вздыхая, и что-то невнятно бормоча. Больно было видеть ее волнение. Тщетно я уговаривал Машу заснуть, досадовал, что не могу успокоить ее.

Уже рассветало, когда раздался телефонный звонок. Будь проклят тот рассвет, будь проклят звонок, пусть бы не было его, пусть бы телефон наш сломался, лучше было бы и дальше оставаться в неведении! Мы вздрогнули – настолько звонок оказался неожиданным. Мы одновременно бросились к телефону, но Маша первой схватила трубку:

Алло, алло! Да! Да! Что с ней? Что?! – Маша сорвалась на крик.

Вот тогда и наступил кошмар.

Я узнал обо всем из рассказа Олиных друзей. Они говорили очень взволнованно, сами не хотели верить в случившееся, хотя все произошло на их глазах. И я не хотел верить, внушал себе, как мог, что это неправда. Но вынужден был узнать правду… Я задрожал от гнева, услышав, про пьяных бритоголовых, ввалившихся на дискотеку. Почему они выбрали именно эту дискотеку, что в ней было особенного? И почему отправиться на дискотеку они решили именно в ту ночь?.. Один из них, по-видимому, главарь, развязный молодчик с приплюснутым носом и покатым лбом, заметил Олю (она так весело и задорно танцевала), стал грубо приставать. Ребята, конечно, осадили его. Бритоголовые заступились за главаря. Завязалась драка… Пришедшие на дискотеку в ужасе шарахнулись от клубка неистово молотящих друг друга людей. Оля вместе с подругами отчаянно кричали о помощи. Подоспевшей охране стоило больших трудов растащить дерущихся и вышвырнуть на улицу. Почему охранники не задержали бритоголовых, не знали разве, насколько они опасны?! Конечно, проще было вышвырнуть их, чем отводить куда-то, удерживать до приезда милиции, присматривать за ними… На улице драка продолжилась. Били друг друга жестоко. И тут главарь выхватил стилет – почему до этого момента со стилетом ничего не случилось, почему он не выпал из кармана, не потерялся - еще секунда, и главарь всадил бы острое лезвие в упавшего на землю парня. Но внезапно сзади с диким визгом на главаря набросилась Оля - я не знал, что она может быть такой смелой - вцепилась в руку, пытаясь вырвать стилет, но силы оказались слишком неравными – молодчик оттолкнул ее и с размаху два раза ударил Олю стилетом прямо в грудь…

Я добрался домой. Не знаю, как это удалось…Я шел, погрузившись в себя, ничего не слыша, ни на кого и ни на что не глядя. Наверно, на мой вид только ленивый не обращал внимания. Одна мысль сверлила меня: нужно ли оставаться дома. Не лучше ли взять деньги, самые необходимые вещи и уйти куда-нибудь, спрятаться?.. Однако, снова идти куда-либо я был не в состоянии. Тело было не моим, голова наливалась болью, ноги одеревенели. Удивляюсь, как эти ноги вообще двигались. А может, я падал, прямо на улице, и не один раз? Нет, при падении я бы сильно ударился. Я запомнил бы. Точно не падал. Значит, каким-то чудом преодолел такой путь.

Не раздеваясь, я рухнул на кровать. То, что постель испачкается, было безразлично. Я был раздавлен, казалось, больше не встану. То же самое казалось после гибели Оли… Целую неделю после похорон я не работал, не ел, не спал. Просто валялся сутками напролет на диване, тупо уставившись в потолок. Даже не мог поддержать жену и Сережу…

До сих пор никто не привык, что Оли нет. Все напоминает о дочке. Откроешь гардероб – увидишь ее одежду. Зайдешь в детскую – на письменном столе аккуратно сложены ее тетрадки. Возьмешь самую верхнюю, перелистаешь несколько страниц, исписанных размашистым, но разборчивым почерком, и глаза застилает туманная пелена, к горлу подкатывается ком… На стене висят плакаты любимых Олиных певцов. Даже подъездная лестница, по которой каждый день спускалась и поднималась Оля, даже наш большой старый двор, где она играла маленькой – все заставляет щемить сердце.

Может, Оля все это время с нами, просто мы не видим?.. Вдруг, сейчас, Оля видит, что происходит со мной? Наверно, жалеет меня… А если осуждает, считает, что поделом мне? Нет, не будет она так считать, она же такая добрая. Может, она и убийцу своего простила. А теперь смотрит, как я мучаюсь, хочет утешить, помочь, но не в состоянии. И жалко Оле, что никто мне не поможет. И ничто.

Говорят, дома и стены помогают. А я ни разу не чувствовал себя дома так тоскливо, неуютно. Я с тревогой прислушивался к шагам за дверью. Вот кто-то поднимается по лестнице, все ближе и ближе к моей площадке, шаги неторопливые, чьи-то голоса раздаются… Интересно, когда явятся милиционеры, они позвонят, или сразу выломают дверь… Что мне делать тогда? Прятаться, или лезть в окно, а потом ползти вниз по водосточной трубе? В нашей квартире негде надежно спрятаться. А дом оцепят, и никуда не деться, не убежать. Может, не сдаваться живым, кричать, что у меня автомат, чтоб милиционеры сразу открыли огонь…

Ох, какая чушь в голову лезет... Разве может милиция так быстро узнать, кто устроил в лесу бойню. А если все-таки узнала… Вдруг я что-то потерял в лесу? Но это невозможно. Я брал с собой только автомат и фонарь. Автомат я нес в рюкзаке, и вместе с рюкзаком выбросил в заросший водоем – то ли пруд, то ли болото. Перегоревший фонарь принес домой. Но откуда такая уверенность, что ничего больше не было?!

.Шаг за шагом милиционеры будут подбираться ко мне. Я стану чувствовать это, стану метаться, сходить с ума. Уже теряю рассудок. Справиться с кошмаром я не в силах. Но, может, это не кошмар вовсе? Может – совесть… Когда в последний раз совесть мучила меня? Я никому не делал зла. Ведь я был верующим. Но после смерти Оли я разочаровался в Боге.

Это произошло прямо в церкви, куда я пришел заказать службу за упокой. Едва я взглянул на алтарь, на бесстрастные, непроницаемые лики святых, на флегматичного священника, устало служившего обедню, мне показалось, что меня предали. Предал Бог. Видел же Бог, как я верил в него, боялся его, не сомневался в нем, слышал мои просьбы защитить семью от бед и несчастий, но не защитил. Почему? Или решил испытать меня? Кого Бог любит, того больше испытывает. Как иначе объяснить его невмешательство, я не знал. Значит, отморозок, убивший Олю – исполнитель Божьей воли?... И что мне, смириться, что больше нет Оли, а этот подонок живет в одном городе со мной, ходит по одним улицам со мной, дышит одним воздухом со мной?! Никогда! Никогда не смирюсь!

Я вышел, точнее, выбежал из церкви совершенно другим человеком. Озлобленность ослепляла меня, жажда мести выжигала, испепеляла душу. Я понял, что делать. По пути домой у меня родился план – выйти на черных следопытов, купить оружие, а потом… Я знал, что будет потом. Только бы отыскать этого отморозка… Но как, где? И стоит ли искать.. Рано или поздно его поймают, а может, сам погибнет в уличной драке. Нет, я хотел расправиться с ним, и очень жестоко. Я подливал масла в огонь своей ярости, постоянно представляя себе умирающую Олю. Не знал, как умирала она, знал лишь, что до приезда «Скорой» она оставалась жива. Что происходило с Олей, я мог только догадываться. Наверняка, ей было страшно, страшно чувствовать кровь, пропитывающую одежду, страшно умирать… Может, силилась понять, как же так, всего несколько минут танцевала, веселилась, и вдруг… Наверно, она звала кого-то, впадая в забытье, может. Машу, может, меня… Бедная девочка, зачем она мучилась, умерла бы сразу. Какой смысл был в этих мученьях?! Если Бог обрек ее на смерть, для чего заставил страдать…

Друзья Оли все время искали убийцу. Приходили в те места, где собирались бритоголовые, нападали на них, принуждали рассказать, где они были в ночь, когда погибла Оля. И скоро ребята вышли на след того ублюдка. Его звали Витька Грицаев, кличку носил Гриц. И этот Гриц готовился вступить в сатанинскую группировку «Легион»; чтобы вступить в нее, нужно было убить трех и более человек. Гриц зарезал пятерых, пятой стала моя дочь… Каждый месяц эта группировка устраивала сборища в пригородном лесу, принимая новых членов.

Я и не знал, что Олины друзья тоже собираются мстить. Наверно, считали себя виноватыми в ее смерти… Они выяснили даже точное место этих сборищ, хотели отправиться туда и отомстить, однако я отговорил ребят. Это было очень трудно. Но я сказал:

Оля была вам другом, а мне - дочерью. У вас еще будут друзья, а дочери у меня никогда не будет. Я отомщу сам.

Они поняли. Ни слова мне не сказали.

Все получилось так, как я и замышлял. Быстро нашел черных следопытов, купил автомат на деньги из личной заначки. Машу и Сережу я отправил на море, чтобы они пришли в себя, оправились от шока.

Машина моя второй день находилась в ремонте. Поэтому я двинулся пешком.

Эх, знал бы я, когда шел по ночному лесу, наполненному тревожным шепотом листьев, шорохами в зарослях, словно кто-то крался там, неясными причудливыми очертаниями, возникающими на моем пути, что случится со мной через какие-то считанные часы…. Но откуда бы я узнал… А когда почувствовал запах дыма, тянущегося от костра, возле которого собрались сатанисты, я обо всем забыл.

Что теперь жалеть о случившемся… Не изменить ничего, не исправить…

Теперь я лежу и безуспешно пытаюсь справиться с кошмаром. А за окном тем временем сгущались сумерки. Наступления ночи я боялся. Понимал, что ночью кошмар станет терзать меня с новой силой. Медленно и неумолимо в комнате оседали сумерками. Прошлая ночь не позволит забыть о себе…

…Осторожно выглядываю из-за дерева. На небольшой поляне, в стороне от дороги, полыхает большой костер. Свет яркий и жутковатый. Деловито потрескивают охваченные огнем сучья…Я тихо вытаскиваю автомат, аккуратно передергиваю затвор – кажется, щелчок проносится по всему лесу…

Вздрогнув, словно пораженный током, я сел на кровати, и сжал голову руками. Глухой стон вырвался из груди. Черт возьми, я же пошел не Грица убивать, а себя, свою душу! Не убил конечно, но рану нанес ужасную. И вот она кровоточит, гноится, воспаляется, мучает меня. Нету сил терпеть такую боль. Как унять ее, хотя бы на время, хотя бы на пару часов? Похоже, не остается ничего другого, как пойти на кухню и выпить водки. Только бы побороть страх перед темнотой, дойти до кухни безбоязненно. Зажечь свет? Да что я, в самом деле, маленький, что ли? Мужик я, или кто? Возьми себя в руки, внушал я себе, шел ведь ты один по ночному лесу безо всякого страха, и мысли повернуть назад ни разу не появилось. Но с тем, каким я был в ту ночь, у меня больше не было ничего общего. Может, как-нибудь без водки?.. Однако, без нее точно не засну. А стоит ли засыпать, если снится будут одни кошмары? Но сидеть без сна еще страшнее. От царящей в квартире тишины становится жутко. Лучше выпить и забыться.

Я осушил стакана три, не меньше, но лучше себя не почувствовал. Не помогла водка, да и не могла помочь. С чего я вообще решил, что водка поможет. Будь, что будет. Едва я снова лег, в темноте стали вырисовываться какие-то силуэты, очень похожие на те, что я увидел возле костра. Теперь на меня напала какая-то апатия, я абсолютно спокойно всматривался в эти силуэты, даже не зажмуривался.

…Бешеная злоба вспыхивает во мне: в каждом темном силуэте, маячившем около огня, видится Гриц. Хочу сейчас же кинуться вперед и изрешетить всех, но огромным усилием подавляю это желание, и, сжимая оружие одной рукой, прячась за деревьями, подкрадываюсь к поляне.

Силуэты неожиданно выстраиваются вокруг костра. В руках горят факелы.

Братья!!! – внезапно слышится истошный вопль. –Кто вы?!!

И в ответ грянуло и раскатилось:

Воины! Воины!! Воины!!!

Опять тот же крик:

Вместе вы кто?!!

И словно взрыв:

Легион! Легион!! Легион!!!

Что главное для вас?! В чем смысл вашей жизни?!

Служение Князю Тьмы! Служение Князю Тьмы! Служение Князю Тьмы!

От этих кошмарных воплей мурашки бегают по коже, руки и ноги цепенеют. Будто не люди – весь лес кричит.

Сегодня наш легион пополняет еще один воин, - громко, но более спокойно произносит тот же голос. – Пять жертв принес он Князю Тьмы! Такие бойцы составляют главную силу нашего легиона! Подойди сюда, Гриц!

У костра происходит какое-то движение. Грица не видно, но я догадываюсь, что он теперь стоит у всех на виду.

Ты готов служить Великому Противнику?!

Для того я и пришел к вам, - слышу я голос Грица. Голос самоуверенной, самодовольной мрази, гордой тем, что убила пятерых человек… Как земля носит таких. Значит, есть на то Божья воля. Чтобы испытать верующих, Бог ничем не гнушается, использует прислужников Сатаны. Не сейчас Гриц стал сатанистом, а когда зарезал первого человека.

Кровь бросается мне в глаза, едва я слышу этот голос, руки дрожат от ярости. Оцепенение слетает, я поднимаюсь и приближаюсь к костру.

Иду не таясь. Все равно не увидят. Я ступаю на тропинку, ведущую на поляну, и тут краем глаза замечаю двигающегося ко мне человека. Молниеносно разворачиваюсь. Лица рассмотреть не успеваю. Вероятно, человек принял меня за опоздавшего, потому что вел себя абсолютно спокойно. Оружие в моей руке он увидел слишком поздно.

Мгновенно взведя «шмайсер», я надавливаю крючок. Без единого звука человек падает, раскинув руки. Не теряя времени, я бегу к костру. Там смятение. Сатанисты кидаются за деревья, роняя факелы. Я выскакиваю на поляну, и длинной огненной очередью обдаю убегающих сатанистов. Все валятся на землю.

Но не все убиты. Отовсюду доносятся стоны, несколько тел зашевелились и тяжело поползли. Я направляюсь к ним.

Кто-то, поняв, что сейчас умрет, уткнулся лицом в траву и завыл, кто-то истошно закричал о пощаде, кто-то сжался в комок… Не отдавая себе отчета, я стреляю…

Вот так легко добил безоружных, беззащитных, беспомощных. Рука ни разу не дрогнула. Словно всю жизнь только этим и занимался. Осознавал ли я, что делаю?.. Нет, со дня гибели Оли я перестал что-либо осознавать. Только сейчас началось какое-то осознание. Страшное осознание. Еще страшнее осознавать, что я сделал после, когда добил раненых.

…Я перехожу от трупа к трупу и освещаю фонарем лица. Жутко вглядываться в мертвецов. Но Грица я нахожу. Он ли это. Да, приплюснутый нос, низкий покатый лоб. Именно так описали его Олины друзья. Других, даже немного похожих на него, вокруг нет. Гриц лежит на боку, возле кустарника. Окровавленный, он дергается в конвульсиях Гриц не успел понять, за что его убивают. Не вспомнил зарезанную девочку…Спавшая было ярость вновь овладевает мной, и я выпускаю в Грица все оставшиеся пули. И когда эта мразь застывает неподвижно, со всей силы ударяю его ногой, хочу пробить его голову насквозь, хочу чтобы треснул мерзкий голый череп. Бездыханный сатанист вздрагивает от удара, следующий удар я наношу в гнусную рожу, отчего сразу ломается нос, я бью снова, снова, крушу эту образину. Ярость душит меня, грызет, разрывает на части. Отшвырнув автомат, я тащу Грица к костру и, подхватив его за ногу и за руку, кидаю в огонь. Взметнулись и осыпались огненные искры.

Двигаюсь обратно. Лишь сейчас я понимаю, что почти все убитые – совсем еще пацаны. Чуть постарше моего Сережи. Я убил детей. Пусть придурков, пусть отморозков, но детей… Куда бы я ни поглядел – везде мертвые дети. Нужно бежать отсюда, но вдруг становится страшно сделать шаг. Мне кажется, в темноте, между деревьями, кто-то затаился и подкарауливает меня. Я на виду. Огненные языки костра тянутся в мою сторону. Странные тени копошатся вокруг, подползают ко мне.

Не выдержав, я бросаюсь прочь, не разбирая дороги…

В странных фигурах, наполняющих комнату, угадываются убитые пацаны; фигур много, очень много, комната уже не вмещает столько, сейчас стены треснут и обвалятся… С диким криком я кинулся к выключателю, врубил свет. Все исчезло.

Я зажег свет во всей квартире. Везде опустил шторы. Включил магнитофон, но этого показалось мало. Я включил телевизор; показывали какое-то шоу. Монотонный гудение и ритмичная музыка раздражали, зато не было зловещей тишины..

Я сидел в кресле, тер ладонями лоб. Пытался думать, как жить дальше.

Почему совесть так мучает меня.. Я убил детей. Но сколько эти дети натворили зла. Да, они отморозки, нелюди, но у этих нелюдей есть отцы и матери. Что теперь творится с ними – я хорошо представлял. Каково было узнавать несчастным родителям, что их детей добивали без всякой жалости…

Но я хотел отомстить за дочь. Я не мог примириться с тем, что Оля мертва, а ее убийца жив и гуляет на свободе. И я отомстил. Но легче мне не стало, наоборот. До сих пор ужасаюсь, как я мог пинать Грица, а потом сжигать…Я за свою жизнь первым ни разу ни на кого не поднимал руку, а тут… Значит, я такой же как Гриц! Такой же отморозок. И даже гораздо хуже. Гриц-то хоть не бил мертвых по лицу, не бросал в костер… Гриц кончил плохо, а что будет со мной.

Музыка и звуки телевизора действовали на нервы. Я выключил все, и начал ходить по гостиной из угла в угол, то быстро, то медленно.

Как вернуться к нормальной жизни, как забыть о кошмаре… Пойти в церковь и покаяться?.. Но перед кем? Перед Богом?! Это он должен покаяться передо мной! Да и перед всем человечеством. За то, что дал нам жизнь, но не поинтересовался даже, хотим ли мы жить, ха то, что отправил нас в этот мир, не спросив нашего согласия, и еще испытывает! Сколько зла наделал Бог, испытывая нас. Что мне, грешнику, каяться перед величайшим грешником?!

Каждый человек всецело во власти Бога, и над каждым Бог издевается, как ему вздумается. Чем больше мы живем, тем больше страдаем. Стоит ли вообще жить.

Всю ночь я ходил из угла в угол, как заведенный. Не заметил, как пришло утро. Окончательно измотанный, совершенно разбитый, а задремал, сидя в кресле. Не знаю, сколько бы я пролежал, если бы не зазвонил телефон. Я сперва не понял, где он звонит, не понял, почему по гостиной кружится столько мух. Наверно, налетели еще вчера, сквозь открытые форточки. Мне не хотелось подходить. Но я заставил себя.

Алло?

Привет, это я. Как дела у тебя? Не скучаешь?

Звонила Маша. Едва я услышал ее голос, на душе у меня совсем немножко но полегчало. Словно лучик света просочился сквозь кромешный мрак.

Дела ничего. Вы-то как? Хорошо отдыхаете? Ну, славно.

Морской курорт благотворно влиял на Машу. Хотя говорила Маша негромко, голос ее уже не был глухим и хриплым, как после смерти дочери. Маша понемногу восстанавливалась.

Приезжай, развеешься. Здесь так здорово.

Постараюсь. Как Сережа?

Замечательно. Гуляет, купается, с девчонками знакомится. Да он сам расскажет.

Привет, папа, - раздался голос сына

Здорово. Мама сказала, ты девчонок кадришь. Времени зря не теряешь, - я усмехнулся.

Да климат способствует.

Молодец, так держать.

Долго общались мы в тот день. Долго, как никогда за последние годы. Я ни о чем не думал, ни о чем не вспоминал. И не хотелось вешать трубку, не хотелось прекращать разговора. И я решил: что бы ни случилось, надо жить. Ради своих родных.

Только как жить, когда такая лютая озлобленность на жизнь, на Бога?!

Но побороть озлобленность надо. Надо найти в себе силы простить Бога. Да, он несправедлив и жесток, но другого Бога нет. И простить жизнь, потому что не бывает другой.

Главное сейчас – сменить обстановку, уехать, все обдумать, осмыслить, собраться с силами и постараться начать новую жизнь. Будет тяжело, ужасно тяжело. Не скоро кошмары оставят меня. Но рядом будут мои родные. Маша и Сережа сумели пережить боль. Не озлобились, не сломались. К ним нужно ехать. Одному оставаться нельзя. Родные – сейчас мое единственное спасение.

Дата добавления: 2015-09-29