Зима 1939-1940 года прошла без особых происшествий. А весной тяжело болел Сережа — пневмония с подозрением на туберкулез. Я срочно взяла отпуск и прогуливала ребят. Сережа уже начал поправляться, но нуждался в особом режиме. Мы ходили в городской сад, чаще всего — в нижнюю часть, так называемый цветник, где можно было свободно бегать. Там на пригорке находилось тогда очень уютное кафе (в этом кафе мы покупали сметану и в связи с трудностями самостоятельно, вручную сбивали масло. — С.Ж.).
А потом удалось устроить обоих ребят в санаторий «Ромашка» за городом. Естественно, мы уже никуда не поехали. Но нам и дома было неплохо. Быт становился все труднее. Помню, что я выстояла очень длинную очередь на улице, чтобы купить пару детских сандалий. Причем для ускорения процедуры продавец не подбирал нужный размер, а доставал целую партию одного номера, потом другую. А покупателям предлагалось меняться. Мне достались сандалии для Лели, но она забыла их в санатории!
Зима 1940-1941 года также ничем особенным не запомнилась. Не помню, были ли у нас какие-то планы на лето, но все они, конечно, сломались, так как в июне 1941 сломалась вся наша жизнь – началась война.
Узнали мы о войне, находясь за городом. Перед этим мы решили каждое воскресенье уводить ребят на свежий воздух и знакомить их с окрестностями города. В это воскресенье мы отправились на Каменку (к нам присоединился Леня Браиловский), где в бывшем дачном районе располагался тогда дом отдыха, предшественник теперешнего санатория. Жак собирался поговорить с директором этого дома отдыха о возможности устройства туда Розы Абрамовны.
За неделю до этого скоропостижно умерла тетя Лена Соколик, сестра Розы Абрамовны, жившая с нею на Чеховском, добрейшая и милейшая старушка. И нам хотелось дать Розе Абрамовне возможность отдохнуть, отвлечься от тяжелых переживаний. Мы приехали туда на троллейбусе и пошли гулять по берегу Каменки, а Жак остался на площадке ждать директора. Когда мы через час-два вернулись в самом бодром и веселом настроении, Жак сказал коротко и мрачно: «Мы идем домой». Мы удивились и растерялись, но он тут же сказал мне тихо: «Война».
Конечно, мы сейчас же сообщили об этом ребятам. Жаку, очевидно, не хотелось об этом говорить громогласно. И, хотя о надвигающейся войне и фашизме говорили давно, мы все же были ошеломлены. И сразу все изменилось: у ворот при выходе стоял сторож с винтовкой, троллейбусы не ходили — мы возвращались пешком. А когда мы подошли к Рабочему городку, на площади народ слушал речь Молотова о вероломном нападении Германии. Речь закончилась знаменитой фразой: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Эта фраза потом повторялась нами часто с разными интонациями, иногда ободряющей, иногда иронической – тяжелым был первый год войны.
Мы вернулись домой, и Жак сейчас же побежал в Союз писателей. А тем временем принесли повестку, вызывавшую его в военкомат на двадцать два часа. Потом оказалось, его призывали временно — политруком на мобилизационный пункт, который разместился в бывшем особняке Парамонова на ул. Суворова. Но мы-то думали, что его уже берут в армию. Вечером он пошел прощаться с матерью и Рахой, я его проводила оттуда в военкомат и пошла домой.
Улицы уже не освещались, объявили затемнение, но было еще светло — ведь июнь — время самых коротких ночей. И я шла по опустевшей улице (военкомат помещался на ул. Энгельса, где-то около Ворошиловского), и на душе было тоскливо и тревожно. А дома даже света невозможно зажечь: еще не успели приготовить светомаскировку.
Утром Жак вернулся — он мог ночевать дома, но целыми днями находился на призывном пункте, проводил беседы. Потом его освободили, но очень скоро он добровольно пошел в армию (не сказав о своем зрении) и был назначен политруком в госпиталь № 3240, формировавшийся в Ростове. Политруками там были еще писатели Г.Ф. Шолохов-Синявский и М.А. Браиловский (мой однофамилец, не родственник), а комиссаром — Шульман, прикомандированный к Союзу писателей для политического контроля.
Лето и начало осени мы жили почти нормальной жизнью, но с постоянно нарастающей тревогой: каждый день радио сообщало о продвижении фашистов в глубь страны, о том, что «по стратегическим соображениям наши войска оставили...» Были горькие шутки: «Взяли два танка, оставили три города». В Ростов и через Ростов шла огромная волна беженцев с Украины, Белоруссии... Опасность нависла над Москвой, где была семья Жени.
Очень волновались мы (и обоснованно) за семью Фоли, маминого брата, жившего с женой и двумя детьми в Крыму. Он был главным врачом военного санатория в Симеизе, а дочь его — студентка Верочка — училась в Минске.
До войны это была дружная счастливая семья. Мы получили от Фоли открытку, где он с отчаянием сообщал, что они ничего не знают о судьбе Верочки: она пешком ушла из Минска... И только после войны, написав запрос в санаторий, я получила большое письмо от жены Фоли с подробным описанием трагической судьбы этой семьи. Уехать они не смогли, и Фолю очень скоро расстреляли (его крещение значения, конечно, не имело). Была угроза и для его сына Володи, но того удалось спасти, так как мать была русская. После освобождения Крыма его призвали в армию, и он, кажется, в первом же бою погиб. Тогда же разыскалась и Верочка. Она не успела далеко уйти от Минска, долго жила в оккупации, и за это время у нее так развился туберкулезный процесс в легких, что она умерла вскоре после возвращения. И сама Валентина Яковлевна ненадолго их пережила.
В августе (кажется) уже двинулись в эвакуацию жители близких областей. Проезжая из Днепропетровска через Ростов, семья Иофиных (их было много, в том числе и Рода с детьми — Меер уже ушел добровольцем в армию), забрала с собой и Розу Абрамовну, и Раху с Волей, и семью Мирры (Исая и Нонну). Мы оставались, так как Жак был военным. Но скоро пришла и наша очередь уезжать.
По мере приближения опасности возрастала тревога. Очень страшным был вечер, когда Жак уехал на нахичеванский вокзал отправлять раненых, которых эвакуировали из его госпиталя. Он долго не возвращался, и мне вдруг пришла в голову мысль, что ему пришлось уехать сопровождать раненых, и я осталась одна с мамой и ребятами. Но он вернулся поздно ночью. Я работала агитатором в доме на улице Шаумяна. Сначала мы проводили беседы только в предвыборные периоды, а во время войны нам было предложено регулярно вести разъяснительную работу.
Помню захудалый дворик, окруженный высокими стенами дома (кажется, такие называют колодцами), куда выносили стулья и табуреты. Помню старушку, которая в патриотическом порыве воскликнула, что она этого Гитлера ошпарила бы кипятком. И я невольно подумала, что остается только заманить Гитлера в этот двор!
Когда был сдан Киев (кажется, в сентябре), я категорически отказалась проводить эту работу. Что я могла людям сказать, что ответить на их вопросы!
На работе тоже было невесело. Муратовой уже с нами не было, ее заместительница — Арашук — ушла в декретный отпуск, а Дору Бирман отправили на окопы. Я осталась одна. Наше помещение отобрали — не помню кто, но в военное время спорить не приходилось. Нас переселили на второй этаж, потеснив жилуправление и свалив книги. Начались ночные дежурства на работе (на случай бомбежки) и по дому тоже.
А девятого октября Жак пришел ко мне на работу и сказал, чтобы я увольнялась, что госпиталь эвакуируется, и мы уедем с ним. Я растерялась — ведь я одна, меня не отпустят. Но он ответил, что обязательно отпустят, есть приказ об эвакуации города. Действительно, мне без малейших возражений оформили увольнение и отдали трудовую книжку. Только вот полагающиеся деньги не отдали, резонно сказав, что их нет. Впрочем, когда через несколько дней мой брат пришел, чтобы получить эти деньги по доверенности, ему ответили, что со мной полностью рассчитались. Люди не упускали своей выгоды даже в такие дни.
Жак просил подготовиться к отъезду, чтобы в любой момент по его вызову прийти в госпиталь. И хотя мы ушли из дома только в воскресенье 12 октября, но эти дни просидели на чемоданах. Сборы были спешные и трудные. С одной стороны, мы понимали, что уезжаем надолго, с другой — что поездка будет сложной и нельзя обременять себя вещами. Из посуды брали кружки и мисочки, вместо одеял — пледы и т.д. И настроение было такое мрачное, что, подержав в руках новые майки, я их отбросила, подумав, что это может понадобиться только летом (Жак зимой носил рубашки с рукавами), а до лета... Подушки брали маленькие.
Когда мы уходили, по квартире даже нельзя было понять, что хозяев нет: на окнах остались плотные шторы для светомаскировки, кровати были застелены, все было на своих местах. Забегая вперед, скажу, что, вернувшись через четыре года, мы застали пустую квартиру. Но об этом я подробно расскажу в свое время. Кое-что успел взять брат.
А когда мы уезжали, я даже не догадалась снять со стены и вынуть из рам портреты отца и матери, фотографии всей нашей семьи. Впрочем, вряд ли я смогла бы их захватить. Хоть я и пыталась себя ограничивать, вещей набиралось много. Но все же, кое-что из личного архива — самые дорогие письма и некоторые, очень немногие фотографии — я взяла. Многое сожгла — на кухне была печь... И все же были оставлены и, конечно, пропали многие ценные вещи: рисунки Фои (художника, брата Жака), книги и рукописи Жака, потом мы их собирали в библиотеках и у друзей, сохранивших переписанные стихи...
Итак, двенадцатого октября мы начали свой путь. Как писал потом Жак в стихотворении «Дом» («Лист», с. 145):
В последний день движением знакомым
Я запер дверь, ключ положил в карман,
И не осталось адреса и дома,
Лишь черный Дон да мокрая корма.
С вещами на этот раз помогли — госпиталь выделил лошадь с телегой. Сначала мы пошли в опустевший корпус, где ночевали на незастеленных кроватях. На другое утро большой гурьбой отправились на причал в Нахичевани, где должны были грузиться на баржу и уходить вверх по Дону. Но в этот день погрузка не состоялась, и мы с детьми, просидев весь день на берегу, вернулись в госпиталь. У мамы не хватило сил на обратный путь, и Жак устроил ее на ночь в какую-то сторожку. Сам он остался на ночное дежурство. Правда, была возможность уехать на пароходе, но места давали только семьям — работники госпиталя должны были ждать баржу, а мы боялись расстаться, чтобы не потерять друг друга в такой сложной обстановке.
Запомнились некоторые моменты, характеризовавшие людей, проходивших жестокую проверку в экстремальной ситуации. Две сестры, мои родственницы, спорили, кто из них заберет родителей (они уезжали врозь), причем каждая старалась спихнуть стариков, особенно отца (мать все же могла помочь), на другую. Когда мы спускались по переулку к Дону, нам из-за забора кричала девушка-подросток: «Убегаете? Бегите, бегите, а мы будем грабить ваши квартиры...»
Прошло еще два дня — мы ночевали то в госпитале, то в каком-то общежитии на самом берегу. И пятнадцатого октября, наконец, погрузились и поплыли. Настроение было не только печальное, но и растерянное: надо было как-то устраиваться в новой, неприспособленной обстановке, а главное — устроить маму и детей. И сразу оказалось, что баржа, предназначенная для груза и очень маленького экипажа, совершенно не приспособлена для перевозки большого числа людей (на барже плыли работники десяти госпиталей с семьями).
Разместили нас в трюме, где по стенам были нары (или полки?). Маму с детьми удалось уложить, а мы с Жаком просидели всю ночь на лесенке. Потом и нам нашлось место. Но сейчас же после отплытия обнаружилось одно неприятное обстоятельство, сразу отвлекшее нас от грустных мыслей: туалетная будочка никак не могла обеспечить толпу пассажиров. И хотя были приняты срочные меры: повешена простыня, отгораживавшая углы палубы, сколочена еще одна будка, покачивающаяся над Доном, — все же всю дорогу мы выстаивали в длинных очередях на корму.
Плыли мы долго, около двух недель. Питание было организовано, так что голода я в этот период не запомнила. И жизнь, хотя и тоскливая, как-то наладилась. Помню, что Жак читал «Нашу марку», уже тогда написанную и очень нравившуюся слушателям.
Материалы защищены авторскими правами и запрещены для коммерческого использования
При перепечатке прямая ссылка на www.anr.su обязательна.
