Он очнулся от сна, грубо всплыв из всей его глубины, в холодном поту. Казалось, что из-за сильных ударов в груди, сердце вырвется из тела наружу. Зрение еще совсем как во сне передавало размытую

1.

Он очнулся от сна, грубо всплыв из всей его глубины, в холодном поту. Казалось, что из-за сильных ударов в груди, сердце вырвется из тела наружу. Зрение еще совсем как во сне передавало размытую картинку. Он озирался по сторонам, в безотчетном чувстве испуга, старясь осознать, где он и кто. Ему казалось, что смысл и образы во сне были тайной, очень важной для него. Но попытки найти и понять суть, вспомнив все детали сна, приводили, к головной боли не дававшей опомнится от сна, отобразившейся на глубокой морщинке между бровей.

Постепенно пульс сердца приходил в норму, а сам он успокаивался. С первым глубоким, спокойным вздохом, он стал вникать взглядом в небольшую комнату, в которой он проснулся. Он лежал на боку, на дряхлом, выцветшем зеленом диване, застеленным пастельным бельем. Напротив него всю стену занимала книжная стенка, у окна стоял стол. Знакомые с детства ряды книг, фотографии, заложенные между стеклянных дверей книжных полок, ручная швейная машинка на письменном столе; обложенная кипой пожелтевших газет, журналов, и книг − вернули его сознание окончательно в реальность. Стены комнаты, покрытые пожелтевшими от старости обоями, с изображениями букетов цветов, были освещены в темно-голубых тонах свечением из окна. Посмотрев куда через белый тюль, он увидел, что августовская ночь приходила к концу. Светало. Деревянные часы на полке, отмеряя гипнотический такт, рассекавший тишину комнаты, застыли своей большой стрелкой около пяти часов.

Было бесполезно, снова постараться, расслабившись, закрыв глаза, вернуть сон. Прекрасно зная себя, что больше не заснет после своего нервного, непонятного сна, который хотя и не раскрыл свой смысл и не показал всю мрачную натуру ясно в лицо, то глубоко затронул своей нервной атмосферой и абстрактным калейдоскопом чувств. Он проговорил этот факт в голове и, откинув рукой простынь, которая в душную ночь была ему вместо одеяла, спустил ноги с дивана, на пол, и сел сложа руки, на коленях вслушиваясь в тишину между тихими ударами часов.

Капли неприятного холодного пота стекали по лицу. Протирая лоб от пота рукой, он все глубже и глубже погружался в лихорадочный монолог с собой, блуждая мыслями, где и его, не к чему, не относившийся взгляд. Пустота и тьма, в которой как беспорядочно движущиеся атомы, короткие, обрывочные мысли мелькали в голове, вытесняя одна другую. Сцены и картины воспоминаний снова и снова вспыхивали в голове, поддерживая внутренний хаос. И поддаваясь этому течению, он все глубже переносился в старые воспоминания, уже давно не заявлявшие себе. И они оживали в его голове, как роль оживает в сознание актера окруженного декорациями и он полностью вживается в мир постановки, благодаря квартире бабушки и самой комнаты в которой он обычно спал в детстве.

Воспоминаний связанных с этой комнатой, у которой он и ночевал, впервые за два года, половина его детства. Множество раз его оставляли на долгие месяцы жить с ней, когда мама уезжала к отцу, который служил на дальнем севере, и она не могла взять его с собой.

Отец управлял снабжением комбината питания военного госпиталя. Когда он вспоминал об этом, ему всегда представлялся пасмурный занесенный снегом, захолустный военный городок у подножья потухшего вулкана, на берегу холодного, мрачного моря. И сейчас в его голове цепочкой от первого воспоминания о детстве у бабушки: оживали новые обрывочные, но яркие мгновения, передававшие все чувства о жизни там, на другом, забытом всеми, конце страны. Он вспоминал, как отец в черной офицерской форме − военно-морского флота вел его за руку в детский сад, и они в темноте, шли через полумертвые, заснеженные улицы. Как под ногами хрустел снег, который местами образовывал метровые сугробы, а новые и новые хлопья таяли на его лице. Он вспоминал, как они подступали к каждому редкому деревянному фонарному столбу, и свет пронизывал и наполнял все его зрение. Как проходили мимо старых ветхих домов, и как он о чем-то долго и грустно думал, глядя на груды бетонного мусора: остатков от снесенного дома, в котором они тоже когда-то жили раньше около полгода, в прошлый приезда к отцу. Он помнил ощущение легкого холода в груди через пуховик и два свитера, (один из которых мама связала на какой-то праздник; и он вспомнил, как она одевала на него − сонного ребенка этот свитер ранним утром). Вспоминал, как с дороги на соседней сопке открывался панорамный вид на весь город. Издалека он был похож на древнее горное поселение − стоявшими рядами друг за другом ветхими панельными пятиэтажками, на половину оставленными людьми. В такой форме пришла туда цивилизация, и едва появившись, умирала вместе с крахом империи советов.

Он встряхнул головой, отгоняя силой воспоминания, и картинка потухла. На худом скулистом лице, на морщинах вокруг глаз, между бровей, и в его взгляде снова отобразилась мысленная мука, с которой он снова боролся, из-за всех сил. Колеблясь взглядом, словно выискивал почву для душевного спокойствия. Он всполошил двумя руками свои, средней длины волосы. И протер ладонями глаза, успокаивая, и закрыв их на миг.

Множество направлений его мысли приходилось, подавлять в себе каждую секунду, избегая новых и новых всплесков неприятного и ядовитого чувства приводящего к одной боли. Часто любое вначале безобидное течение мысли, могло увести в мрачные уголки души, в которых всплывала одна картина, одного лица, которое впрочем, уже не так ярко и ясно горело в его воображение, но эмоционально убивало и сжигало все у него изнутри. Это мучило его уже не первый день, а может и недели. Не выходило вспомнить, сколько точно прошло времени от дня, когда это все началось в его жизни. Он уже совсем потерял счет времени и дней. Дни похожими мыслями, блеклыми сходными друг с другом днями и яркими чаще плохими снами, сливались для него в одно наслоение, чувств и событий. Путаница в голове все сильней и сильней подавляла всю нормальную жизнь, и разум.

Проговорив чуть слышно какое-то проклятье, он принялся отыскивать свои вещи. Найдя которые под диваном у ног он, надев джинсы, сунул руку под подушку, достав из под нее свой телефон. И постукивая большим пальцем по клавиатуре, принялся набирать сообщение Илье, который жил не далеко, один в своей квартире. Главное было то, что он точно не спал этой ночью над своей работой. И Илья ясно знал все его проблемы, и мог их прекрасно понять, а главное, зная все его глубинные переживания и как с ними себя вести, мог действительно помочь с разгулявшимися нервами.

«Если не спишь. Ничего я сейчас к тебе приду? В голове меланхолия» − Содержало сообщение, дописав которое он принялся надевать серое поло, которое ему очень шло; впору его стройной, но немного жилистой ширококостной фигуре. И он снова сел. Смотря на свое блеклое отражение в стеклянной дверце шкафа напротив, он поправил рукой волосы. И застыв на этой дверце взглядом, вникая в свой темный образ, он ожидал ответа на свое сообщение. И в сознание оживал образ Ильи, его жизни и их знакомства. Ответ Ильи пришел скоро, минуты через три. В нем тот коротко написал, что можно приходить, и что как раз вовремя, потому что он сейчас все равно ничего не делает, − его голова совсем не соображает для работы, и он не думал идти спать, а со своими меланхолиями, когда он придет к нему, они разберутся вместе.

Еще полгода назад все его представление об Илье представляло собой один только негативный образ. Казалось что он очередной избалованный, гордый, хотя все же и творческий человек. Дизайнер, художник и студент архитектурного факультета. Но и искусство Ильи, которое он видел в ряде его работ на нескольких городских выставках и его сайте, казалось ему гордым в своей фальшивой индивидуальности наполненной одними атрибутами современного искусства: пустых отрешенных абстракций, душевной пустоты, и бессмысленной и примитивной эстетики поп-арта; каких подобных творений множество. Тогда Илью можно было встретить в компаниях красивых, современных и лучших молодых людей, наполняющих все клубы, модные городские кафе, и другие подобного типа заведения в городе.

Он вспомнил, как год назад он смотрел издалека, как сливавшиеся для него в одно лицо эти «молодые люди» стояли вместе с Ильей. Они о чем-то говорили как всегда спокойно, с расслабленными, праздными улыбками на губах, без намека на плохую погоду на горизонте существования. И как тогда он привычно, как всегда когда видел снова людей такого типа, презрительно думал про них. Но и как всегда затем, подавляя эти чувства, он говорил себе каждый раз похожие по своему содержанию слова, смысл которых можно было заключить во фразе: «Какая разница? Человек видит и понимает мир, только от того в какой среде он существовал. А её он не выбирает». Он долго доказывал себе эту разумную позицию. Разбирая её с точки зрения психологии и философии не в первый раз произнося эти фразы. И старался всеми силами выжить из себя снисходительное сострадание (осознано фальшивое в глубине себя) к их, с его точки зрения, неосознанному бытию. Но сама противоречивость всех подобных явлений, выраженная в сравнение: его внутренних катаклизмов от таких мыслей, и их все также беззаботных улыбок, сбивала его на долгие извилистые направления мысли, ведущие в тупик. Точкой в этом споре с самим собой всплывали слова Сократа о высшем знании в понимание своего незнания.

Илья после долгое время не попадался ему на глаза. Пока через семь месяцев спустя он снова случайно не увидел его. Он был другим человеком, с другой оболочкой и другой душой.

Тогда весна только что набрала полную силу, и уже почти полностью освободила землю от снега. Но сам день выдался мрачным, с полностью затянутым серыми облаками небом, иногда с мелким дождем, легким холодным ветром и напоминал больше осенние будни.

Он сидел, впав спиной между черным чугунным подлокотником и спинкой скамьи в конце парка имени Пушкина. Очень худой, еще сильнее, чем он был раньше с его природной конституцией тела. Со сдвинутыми вплотную тонкими ногами, чуть вдоль сидения скамьи. Руки были сложены на животе. Кисти рук с длинными тонкими пальцами, абсолютно расслабленно свисали по бокам. Его мрачная фигурка выделялась и на фоне хмурого дня. И в этом первом впечатлением от раньше ухоженного, тонко продуманного вида, нынешний вид Ильи отличался как солнце от луны. Его серость под впавшими глазами, морщинистый лоб, серая щетина и кожа, сводящая скулы все равно правильного и красивого лица, сливались с общей бледностью желтушной кожи, общим образом подчеркивая его худобу и болезненность. На нем были одеты серый балахон с чуть натянутым на затылок капюшоном, потертые узкие джинсы, и заношенные кеды из желтоватой замши. На плече была видна длинная лямка от сумки, лежащей рядом, на скамейке, видно купленной им в каком-то энто магазине. Сумка была замшевая в тон кедам с настоящими длинными клыками на застежках, и ритуальными символами угро-финских племен похожих на руны. И была единственной вещью на нем, которая заставила обратить на себя более детальное внимание. Он был одет, словно стихийно открыв шкаф, он достал оттуда самые доступные и удобные вещи, не смотря на поношенность вещей, и перемену своего размера. Эта не естественная небрежность непринятая для прошлого Ильи добавляла эффект от заметной смерти важной струны в нем.

Особенно изумлял в нем его новый рассеянный взгляд, о котором можно было бы сказать, если бы не сдвинутые брови, показывающие живое и твердое напряжение мысли, что секунду назад он видел своими расширенными зрачками, как человека превратили в изуродованный мерзкий труп, или только что перед ним прогремел мощный взрыв со всеми кровавыми последствиями. Он все смотрел недвижно вдаль долгое время. Выражая своим казавшимся презрительным ко всему видом, что ему было все равно на всех и вся кроме своего хода мысли и живописного вида на недавно освободившуюся ото льда реку, и равнину далеко внизу от возвышавшегося на холмах Владимира, в центре которого и находится парк.

Дата добавления: 2015-09-28