Невидимые мальчики

"Невидимые мальчики"

Открытка – дурацкий лыбящийся заяц в шубке Санты – явно наугад выдернутая из папки «популярные», и набранные аккуратным Calibri 11 строчки:

«Привет! Я – твой долбаный ангел…»

Если бы… Фыркаю. Вижу его – только-только проснувшегося, натянувшего безразмерные джинсы с кислотно-салатовым поясом, не успевшего ни умыться, ни причесать торчащие во все стороны темные отросшие вихры, но уже умудрившегося сунуть в рот сигарету и теперь недовольно щурящегося от ядовитого дыма. И… И воображение услужливо дорисовывает пепельно-серые, подкрашенные закатным пурпуром крылья.

Идет на балкон, шлепая босыми ногами, осторожно сдвигая пустые банки из-под пива, что-то бормоча себе под нос, устраивается на краю, свесив ноги вниз.

Снег… За моим окном. Середина января. Я только вернулся с каникул и добрался до ноутбука разбирать завалы почты. Пронзительно синее небо и наметенные сугробы на подоконнике и балконных перекладинах. Так хочется встать, прислониться лбом к обжигающему ледяному стеклу и увидеть тонущий в зелени сквер и ссутулившуюся фигуру, окутанную флером серебристо-серого дыма.

Привет… Я - твой долбаный ангел…

Я мог бы улыбнуться и ответить:

- Привет, Амэ. Давно не виделись, да?

«Ты там, где все началось. А я здесь, где все завершится, где снег подобен пеплу, а резная кромка льда на окнах очертаниями напоминает Везувий»

Все началось здесь, на этом самом балконе. В воздухе даже не чувствовалось дыхание зимы. Тополя на детской площадке едва-едва начали линять в желтое, и по утрам с лобовых стекол припаркованных у подъездов автомобилей можно было сорвать разбившийся, беспомощно распластавший пальцы лист. Сентябрь пах вымокшими хризантемами и астрами едва прошедшего Дня знаний, чуть горчил от запретных, выкуренных тайком сигарет и имел пряный вкус гвоздики, которую нужно было пожевать, чтобы перебить дым. Я делал так, потому что так делали все. На самом же деле, даже если бы закурил прямо на кухне, вечно занятая мать и не заметила бы этого.

Главное было – знать правила. И, выходя из дома утром в школу, просто сделать круг до супермаркета на углу – там никогда не спрашивали документы – и, купив сигарет и пива, возвращаться в опустевшую к тому времени квартиру. Мать на работу бы не опоздала даже под страхом смертной казни.

А потом уже можно было устроиться на балконе, подставляясь голыми плечами под бледное, выпуклое, как желток на глазунье, солнце, громко, с удовольствием щелкнуть, открывая банку пива. Закурить, глотнуть торопливо первую обжигающе-горькую порцию дыма, лениво растекающуюся по горлу, и откинуться назад, жмурясь. Жизнь казалась непередаваемо прекрасной.

И, по моим расчетам, еще неделю мать не должна была быть в курсе моей скулфри жизни. Потом, как обычно, состоялся бы разговор на тему: «что из тебя получится с таким отношением», который неизменно заканчивался моим грубым: «ну уж точно не еще один менеджер-жополиз», ну а дальше, после смачной пощечины и обещания все рассказать отцу, уже можно было вздохнуть спокойно. Папа так и пребывал бы в блаженном неведении, потому что «папу расстраивать нельзя, у папы ответственная работа», несколько дней мне бы не доверяли ключ, потом мама, как правило, приходила к выводу, что это не мера и уж лучше дома, чем слоняться по улицам до восьми вечера, и все возвращалось к своему статусу кво.

В общем, пока небо моей свободы было без единой морщинки, словно только что отглаженный шелк.

«Ты там, где…»

Где явственно можно услышать его резковатый, словно растресканный смех. Тот, с которого все и началось.

Когда я устроился со всеми удобствами на полу так, чтобы нельзя было заметить с улицы из-за балконной панели, меня отказалась слушаться зажигалка.

Несколько резких движений, скольжение кремня, короткое и выражающее всю глубину моего негодования на эту жизнь словцо, и вдруг – этот самый смех.

Я вздрогнул и повернул голову к соседнему балкону. Первое воспоминание – в узкой щели между плитами – поцарапанные острые коленки и растопыренная пятерня на бетонном полу, с небрежно зажатой между пальцами сигаретой. Любопытство с перечным вкусом раздражения заставило меня вытянуть шею. Броситься смотреть на незнакомца мне не позволило самолюбие.

- Если ты оторвешь задницу от пола и подойдешь, я поделюсь зажигалкой, – насмешливо предложил мне голос.

Подниматься все равно пришлось бы. Либо поддавшись любопытству, либо стоять, согнувшись, над электрическим алым кругом конфорки…

Я понятия не имел, кто живет у нас за стеной, хотя бы потому, что та квартира находилась уже в другом подъезде, да и, пока не было прямой угрозы моей беззаботной жизни, мне и в голову не приходило интересоваться соседями. По крайней мере, за те два года, что мы здесь живем. Но в тот момент, когда я услышал хриплый, надломленный голос, в горле неприятно заскребло.

Потенциального врага нужно знать в лицо. И я рывком поднялся и перегнулся через перила. Торчащий из-под челки вздернутый нос, облезший на самом кончике, с яркой розовой полосой нежной новой кожицы, тонкие руки с параллельными полосами-границами загара, проходящей, видимо, по рукавам футболки, и растопыренные пальцы босых ног, описывающих в воздухе на высоте четвертого этажа невообразимые фигуры. Это то, что я отчетливо вижу сразу, вспоминая нашу первую встречу.

Я протянул ладонь, ожидая, что шкет подорвется и немедленно предоставит мне зажигалку. Достаточно было одного взгляда, чтобы оценить расстановку сил и определить, кто старше, прожженнее, а значит, умудреннее и, попросту, главнее. Но мальчишка задрал голову, глянув на меня из-под челки блестящими темными глазами, неторопливо со вкусом затянулся и, жмурясь то ли от едкого дыма какой-то дешевки, что он курил, то ли от вылинявшего рыжего солнца, вышедшего из-за облаков, поинтересовался:

- И на сколько глотков пива моя зажигалка тянет?

Потеряв дар речи от такой беспардонности, я застыл, а потом позволил вырваться вертящемуся на языке: «Да пошел ты…», уже развернувшись и направляясь к балконной двери.

- А мое молчание? – поинтересовался, ничуть не унывая, голос.

- Что?! – запнувшись о порожек, возмутился я. – Слейся, мелочь.

- Понял, – с готовностью согласился мой не в меру наглый собеседник.

«Ты там, где грань, переступив которую видишь, что мир стал другим»

Где она? Эта самая разделительная черта? За которой все кардинально поменялось. Я никогда бы даже и мысли не допустил, что для него она проходила по шершавой бетонной плите, рассекающей пространства наших квартир – големом с вытравленными на лбу буквами: «частная собственность». Непобедимым для мира, который казался нам насквозь фальшивым. Амэ никогда не говорил, почему решился тогда переступить.

Тянусь к пачке, щелкаю зажигалкой, алый ободок хищно стискивает кончик сигареты. Задираю ноги на стул, охватываю рукой, упираюсь подбородком в колено. Я никогда не знал, чего он хотел. Да и не был уверен даже в собственных желаниях.

С того самого момента, как вернулся из кухни на балкон и поперхнулся дымом, увидев узкую спину с выступающими позвонками и торчащие кисточки взъерошенных волос.

- Какого черта ты тут…

- Привет. Я – твой сосед.

Видимо, это показалось мелкому веским основанием для того, чтобы откинуться назад, улечься спиной на нагретый бетон, потянуться к банкам, которые я любовно выставил вдоль стены в теньке, предвкушая наслаждение, цапнуть одну, ловко одной рукой открыть и водрузить ее на свое голое бледное пузо.

- Посчитай за визит вежливости.

- Ты перелез через балкон? – почувствовав, как неприятный холодок побежал по позвоночнику, уточнил я то, что и так было очевидно. Мальчишка задрал голову, прищурившись, посмотрел на меня, как на идиота, и кивнул.

- Долбанулся?

- Как видишь – нет. Я гибкий.

Вряд ли мне было необходимо знать столь интимную подробность.

- Значит, также успешно отчалишь туда, откуда пришел?

- Как тебя зовут? – поинтересовался мой сосед.

Я решил, что мне нужно сочинить адекватный ответ на этот вопрос на будущее, на случай, если не желаю знакомиться. Потому что, как минимум, девчоночье «нискажууууу…» в контексте данной ситуации прозвучало бы как-то… именно что по-девчоночьи… А, пока я не придумал, пришлось представиться:

- Лаки.

Мальчишка привстал, подозрительно посмотрел на меня, прищурив яркие карие глаза, и сделал медленный обстоятельный глоток.

- Теперь можешь валить, – напомнил я.

- Сейчас допью и уйду, – он обиженно повел облезшими плечами и вновь со вкусом затянулся. – А я… Амэ.

- Только что придумал? – фыркнул я и заслужил короткий острый взгляд из-под челки и резкое, неожиданно холодное:

- Что если и так?

Я почти почувствовал себя виноватым.

- Да все равно. Плевать.

Потом оказалось, что Амэ чего-то там… (дальше пустая башка просто запомнить не смогла) – это имя, за которое он зацепился в энциклопедии, когда готовил реферат по Анубису. Но, так или иначе, мне нравилось, как оно звучит. Словно тающая на языке карамель – сладость, не становящаяся приторной из-за кислого привкуса слив. Подходило ему очень.

Наградив меня еще одним взглядом принца королевской крови, взирающего на нерадивого слугу, мальчишка полностью сосредоточился на сигарете и на банке, которую он уже успел ловко пристроить между острых голых колен. И… молчание.

Может, оно и к лучшему. Разыгрывать радушного хозяина я не намеревался. Дружить с этой слабой мелочью тоже желания не было. Не за чем просто. С первого взгляда он производил впечатление того, кто распускает свой не в меру длинный язык и потом – заслуженно, заметьте! – огребает за это. Выебистый, иными словами. А я… Всегда гордо причислял себя… нет, не к элите. В одной из книг, громоздящихся Пизанскими башнями на полу у кровати, я прочитал про забавный феномен. Подопытных мышек помещали в клетку и наблюдали за их поведением. Сколько бы раз ни проводился эксперимент, после непродолжительной возни зверьки четко делились на три группы: лидеров, аутсайдеров, которых первые имели как могли, и независимых, тех, кто, спокойно дожевывая булку в уголке, увлеченно наблюдали за этой возней. Мне никогда не нравилась ни первая, ни вторая позиция.

Задумчиво постукиваю зажигалкой о ребро столешницы. Пожалуй, ни разу это правило не давало сбоев. До сих пор – школа, институт, коллектив на моей временной работе. Исключение только одно. Тянусь за новой сигаретой, совсем забыв, что не докурил предыдущую, и она сейчас дымит в пепельнице – раздраженно ломаю ее о стеклянную стенку, прикуриваю новую и откидываюсь на спинку кресла.

Легко было бы сказать, что Амэ – тот самый аутсайдер, имеемый всеми. Но…

В углу экрана всплывает уведомление о новом сообщении: «Лаки, твою ж мать, какого хрена не звонил? Что сегодня? Девочки приглашают к себе».

Резкий звук ICQ вспугивает тишину, роем снежинок – бледно-сиреневых в ранних зимних сумерках – прильнувшую к моему окну, и мне кажется, что ангел, устроившийся на подоконнике, хмурится.

Удаляю сообщение, закрываю программу, отсекая тот огромный трепещущий разноцветный мир. Здесь лиловые тени – слепые и немые, на ощупь танцующие по моей комнате под стеклянную музыку детского ксилофона, которая им все равно не слышна. Здесь – еще можно почувствовать вкус того сентябрьского дня – пива и сигарет, пряных сухих листьев, и вздрогнуть от своего же резкого голоса:

- Родители не заинтересуются, куда так таинственно исчез из квартиры их гибкий мальчик?

Прямой взгляд на меня и спокойное:

- Они погибли в автокатастрофе.

«Мне всегда казалось, что идти по этой кромке – балансировать на ребре крыши, стоя спиной к залитому светом городу, так и не ставшему моим, чувствуя его снежное дыхание затылком, играть с ним, раскачиваясь с носков на пятки – оттолкнуться? помедлить? – так упоительно забавно»

Как-то легко развезло моего незваного гостя. Хотя, что взять с его тщедушного тельца?! Тем более, что я позволил ему безнаказанно добить первую банку и торопливо прикончить вторую в полном молчании. Ну как скажешь человеку после такого заявления о родителях – «убери лапы от моего пива»? Как-то не увязываются вместе «мое пиво» и «погибли в автокатастрофе». Мелким все кажется на фоне этих глыб, пахнущих вечностью и кинолентами.

Потому что моя мать, хоть и поздно, но неизбежно вернется домой, из ванной, переодеваясь, задаст семь контрольных вопросов, проинспектирует меня на предмет смертных грехов ее личного завета, пролетая мимо кухни, метнет на стол замороженную пиццу и окопается в кабинете перед компьютером, уже в полутрансе проинформировав: «Папа звонил. Тебе привет», – перед тем, как «Доктор, мы ее потеряли»…

Она жива. И при желании можно поймать пламенные ленты ее присутствия: гвоздично-имбирно-древесный аромат, растекающийся лужецей от небрежно брошенного шарфа на полке в коридоре, рыжие крапинки рассыпавшейся по ободку раковины пудры и бирюзовую змею бус, затаившуюся на стиральной машинке. Это все реально.

Я не знаю, что значит смерть. До сих пор. И эта тень той стороны делала мальчишку особенным. И этой особенности я, в каком-то роде, завидовал – он знает вкус того, что не было дано попробовать мне.

Поэтому я почти заботливо предложил гостю помочь в транспортировке на свой балкон, на самом деле думая о том, что если он навернется отсюда, это будет конец беззаботной жизни. А, глядя в окосевшие блестящие глаза Амэ, я понимал, что такой исход более чем реален. Он приблизил свое раскрасневшееся лицо так, что коснулся щекой моей, обжигая чужеродным прикосновением горячей сухой кожи – и шепнул:

- Не лапать!

А когда я подозрительно покосился на него, также быстро отстранился, искренне довольный собой, расхохотался и, сделав мне ручкой, полез через перила.

Не лапать – это хорошо сказано… Но за что я должен был держать его, чтобы он не навернулся? За резинку шорт? Весьма сомнительна такая помощь. Амэ успешно преодолел половину пути. Под половиной я подразумеваю, что верхняя его часть, вроде как, была уже дома, а вот задница, все еще гостила у меня. И именно на этом он вдруг завис – я слышал только приглушенное глупое хихиканье.

- Эй, застрял! – радостно сообщил он мне и, словно в подтверждение своих слов, взбрыкнул голыми ногами – босые, неожиданно розовые пятки мелькнули в опасной близости от моего лица. В одну секунду я успел отклониться и крепко обхватить тонкие лодыжки.

- Ты там как? – осторожно поинтересовался я.

- Готов к посадке.

Амэ ловко выскользнул из моих рук, послышалось мягкое плюх, шлепанье ног по каменному полу балкона, и из-за панели высунулись взлохмаченная башка соседа и пальцы, растопыренные в победном Victory.

- Я рад, что мы подружились.

В ответе, так же, как и в моем мнении по поводу «дружбы», видимо, не нуждались. Хлопнула балконная дверь, и наступила блаженная тишина.

Если подумать…

Ловлю себя на мысли, что тупо пялюсь в монитор, встаю, иду на кухню, достаю из холодильника Miller. После школьного выпускного мать официально позволила курить. На пиво же она просто закрывает глаза. Делаю глоток, стою, опершись о кухонный стол. Порыв ветра, и в открытую форточку из кромешной темноты, словно кто-то швырнул пригоршню манной крупы, влетает снег. Протягиваю руку, чтобы толкнуть раму, и замираю – было время, когда без табуретки было не дотянуться. На стекле оттиск кухни – чужой, необжитой, и я – зыбкий, нечеткий – меж двух миров – здесь и там, где наметенные сугробы, лужи света – желтые как растаявшее масло – и обглоданные скелеты фонарей. Протягиваю ладонь – скольжу пальцами по холодной гладкой поверхности, словно желая стереть отражение холодильника, стола и острых углов шкафов…

У нас с ним была одна зима – скрипучий снег, обветренные губы и замерзшие побелевшие пальцы Амэ, которые он вечно норовил засунуть в карманы моего пальто или протиснуть в мою ладонь – я так и не понял, он не признавал перчатки как класс или просто вечно забывал их дома?

Но это было позже. Тогда…

Да, если задуматься, не слишком-то долго он занимал мои мысли. Я наслаждался тишиной, допивая ставшее теплым пиво. Пока вновь не хлопнула балконная дверь, и воробьев, блаженно дремлющих на ветке тополя, не вспугнул восторженный, полный безудержного наслаждения жизнью, ор:

Rape me, my friend

Rape me again

Где-то за звонким голосом моего соседа можно было даже различить не столь позитивно настроенного исполнителя оригинала.

Воробьи ошалело вертели головами, солнечный свет расплавленным янтарем тек во мне, сплетался с тягучим горьким дымом, пьянящей легкостью растекался по языку щекочущей вязью букв:

My favorite inside source

I'll kiss your open sores

Appreciate your concern

You'll always stink and burn (1)

В конечном итоге я уткнулся лбом в колени и, не выдержав, расхохотался.

Отражение на стекле искажает кривая усмешка. Возвращаюсь в комнату, захватив бутылку пива.

Курсор мигает на строчках: «балансировать на ребре крыши… спиной к городу… снежное дыхание… играть… так упоительно забавно»

Я понимаю. Это именно то, что всегда чувствовал рядом с ним. Шаг за шагом, наугад, по краю. Чувство жизни… Вкус лайма и ментоловых пластинок… Запах сжигаемых листьев и Кента. Пришедший на смену душному, приторно сладкому лету: горчично-острому солнцу, горячим облапываниям за кустом тошнотворно пахнущей сирени, когда ты казался сам себе нереально смелым, забираясь руками под юбку одноклассницы и уже совершенно ничего не соображая, бездумно повторяя – «нет, конечно, не просто так…», «конечно, нравишься…» - мать твою, да давай же уже, хватит ломаться… Тяжелые, громоздкие ночи, пиво, влажные поцелуи, дикие глаза с расширившимися зрачками… Я устал от долгого лихорадочного лета.

Вздрагиваю от пульсирующего, неожиданно ворвавшегося:

«Звезд на небе мало, но это не беда

Здесь почти что в каждом доме есть своя и не одна

Электричество, газ, телефон, водопровод

Коммунальный pай без хлопот и забот»(2)

Соседи. Но не те… а с другой стороны – семья опустившихся алкоголиков и Марго – конфетка в шуршащей изумрудной обертке, имеющая слабость – прижаться бедром, обжигая мимолетным контактном кожи, каждый раз, когда мы сталкиваемся на лестнице.

Как тихо… у меня здесь, в комнате. Призрачный свет длинными перьями невиданной золотой птицы стелется по подоконнику и краю стола. Обвожу кончиком пальца мягкий контур тени, тру, словно желая смазать границу.

Что ж за праздники такие, от которых удавиться хочется? Пустота. Полый яркий шар старательного веселья. Только ты мог поздравить так, что снова я чувствую всем телом, завязшим в ледяном черном январе – шелковые трепещущие ленты теплых подводных потоков… Вновь и вновь выскальзывающие из моих пальцев…

Иногда мне не верится, что Амэ – был.

По крайней мере, на следующее утро – такое же, как сотни других утр – мне казалось все произошедшее накануне какой-то идиотской шуткой.

Однако следующая наша встреча не заставила себя ждать.

Сначала я услышал звонкий, отчаянный вопль:

- Руки убери! – и поток такой грязной брани, что я, прифигевший, запнулся и остановился, так и не завернув за угол школы.

- А то что? – спокойное и насмешливое. Меня аж перекосило от мысли, что мне знаком тот, кто там изображал из себя хозяина песочницы.

- Огребете! – голос, казавшийся таким знакомым, дрожал, может быть от страха, может быть от ярости – я не могу сказать точно. Но определенно звучал с наглым вызовом.

- Чего?! От тебя, кузнечик? – другой голос – резкий, громкий. – Алекс, вставить ему как следует, чтобы не выебывался…

Ну, кто ж сомневался?! Странно, что Алекс решил кого-то учить жизни, он обычно на мелочь не разменивался. Он и так – тот самый классический лидер, держащий в священном трепете мышек-аутсайдеров. Зачем с ними возиться? Есть свита. Не царское это дело – возиться с мышкой.

Тут жертва пискнула то, от чего я прокусил язык от неожиданности:

- Не я! Лаки отымеет вас всех…

Чур меня! Чур-чур! От такого!

Я знал только одну мышку, которая была напрочь безмозгло-безрассудной, чтобы заявлять подобное. И уже почти понимал Алекса и задницей чувствовал, что он просто был вынужден защищать свой авторитет…

Ну а дальше последовал вполне ожидаемый ржач:

- Лаки? Какого ж хрена ему бы это понадобилось? Он не полезет защищать тебя.

Абсолютно верно. У нас нейтралитет.

С прошлого, перед десятым классом, лета. Когда мы с моим приятелем Тимом все-таки убедили его королевское величество, что бесполезно пытаться подчинить нас, но и на власть его мы не претендуем.

- Полезет! Потому что он не такой, как вы, тупые ублюдки! Он не такой, как все!

Сколько уверенности. Отчаянной уверенности. Откуда?

Развернуться и уйти, пока не поздно.

- Потому что он мой друг!

Раз-два-три. Выдохнули. Собрались.

Мышонок – идиот? Блефовал? Подставлял меня?

Я был почти уверен, что его глаза блестели в предвкушении боя. И плевать ему было, что сила не на его стороне.

А я уже прикидывал шансы, как вытащить его с наименьшими потерями. Только поймал себя на этой мысли, поперхнулся, прислонился лопатками к неровной холодной стене школы, чтобы перевести дыхание. Какого черта? Зачем? Так дико, что в ответ на это мне приходили в голову только образы его дрыгающихся в воздухе пяток, облезлый нос и большеротая лыбящаяся моська. Прикольно. Железное обоснование.

Звонкий характерный звук удара – наотмашь, со всей силы – так, что, мне казалось, я услышал, как лопаются губы, и сам почувствовал привкус крови во рту. Сделал шаг вперед.

Достаточное обоснование.

Я расхотел вести переговоры, как только увидел Амэ – зажимающего рот, глядящего поверх ладони потемневшими глазами, полными разъедающей животной ненависти. Сквозь пальцы пока еще ровными алыми ниточками проступала кровь. Сердце толкнулось, подгоняя сонный ленивый пульс. Где-то внутри что-то переломилось, впрыскивая чистейший адреналин. На языке разлился горький вкус.

- О, Лаки… – насмешливо начал Алекс.

Я сплюнул и охрипло, глухо произнес:

- Амэ, иди сюда.

Я думал, он будет удивлен моему вмешательству. Но нет – вскинул на меня взгляд, глаза посветлели – до цвета предрассветного тумана, сквозь который бледно-золотистыми бликами пробивались упорные лучи солнца, отнял пальцы, слизнул кровь и кивнул – словно это было абсолютно ожидаемо – мой приход и готовность защищать его.

- Лаки, это мелкое недоразумение само нарывалось так, что… – правая рука Алекса. Даже оправдывать пытался. Бесполезно. Ярость – пряная, горячая – плескалась, подобно лаве, в поисках выхода. От нее тело сводило судорогой нетерпения.

Быстрым движением закатал рукава белой рубашки и скинул на землю рюкзак.

«Если бы я мог не-существовать? Быть стертым – словно неудавшийся файл – «делит» и… ничего не изменится в этом мире»

Если бы никогда не было Амэ? Изменился бы мир?

Нет.

И… да.

Возможно, он только угловатый, острый фрагмент головоломки – мелкий, со смазанным невнятным узором в розово-серых тонах пастельного заката, но… если бы отсутствовал этот кусочек, картина никогда не смогла бы быть завершена.

Вздрагиваю, невидящими глазами уставившись в гладкий холодный экран. Протест – изнутри. Пальцы сжимаются вокруг нагретой моей кожей бутылки. Почему ты захотел не-существовать? Почему ты?

Когда это стало ясно? Когда ты совершенно естественно, легко закрыл лакуну, позволив мне увидеть…

… закат.

Расплывшийся по мутно-бурой воде пруда, легший тенями на пожухлую ломкую траву и остывающие доски скамейки с отслаивающейся краской – так, что – если неудачно прижаться – ладони казались истыканными точечками зеленки, как у больного.

Ныли сбитые костяшки пальцев – содранную кожу щипало. И я едва удерживал себя от соблазна подуть на них, чтобы унять это жжение, но рядом со мной сидел Амэ. Он совершенно отстраненно, потерянно-счастливо улыбался – от чего потемневшая ранка на губе расходилась и кровоточила – Амэ время от времени слизывал бархатную алую полоску, словно это был сок раздавленных ягод.

Сигарета дрожала в пальцах – то ли от усталости, растекшейся по ставшему вдруг угловатым, негибким телу, то ли от… нереального, пьянящего всплеска адреналина, который, казалось, жарко пульсировал внутри, разрывая стенки артерий, норовя выплеснуться. И, может быть, из-за него я тоже улыбался – страшно, дико, наслаждаясь своей силой.

Закат пах сухими листьями, застоявшейся водой и, почему-то, совершенно явственно, стойко – травкой. По крайней мере, именно на последнее обстоятельство я мог списать свое сладкое, тошнотворное головокружение. Поднести пальцы ко рту. Затянуться. Скосить глаза на застывшего Амэ, крепко прижавшего ладони к лавке под своими бедрами. Мне, вроде как, нужно было ему сказать про краску, но было так лениво, что я молчал, смотрел сквозь прозрачный, словно кровавая дымка, закат.

Ныла скула… Боль, подобная зубной – то затухающая, то сотней раскаленных иголочек впивающаяся в плоть.

- А понтов было, да? – я вздрогнул от звонкого голоса Амэ, повернул голову. – Но это была безоговорочная капитуляция.

Ага. Только чья? Их? Потому что, в конечном итоге, Алекс пообещал, что я огребу таких проблем на свою задницу, что мне никогда и не снились, но принял решение покинуть поле боя? Или наша? Потому что получили мы явно больше.

И мне еще предстояло разработать программу по вытаскиванию себя из тупика, в который я сам же, по милости этой счастливо лыбящейся, словно одержала победу в Третьей мировой, мелочи влез. Пока на процесс думанья я не был способен.

- Пора домой, – недовольно буркнул я, – впредь думай башкой, прежде чем наезжать на кого-нибудь…

- Постой! – выдернул руку, потянулся ко мне – розовой растопыренной пятерней, пятнистой от краски, и я невольно отстранился, не позволяя вцепиться в мою уже совсем не белую рубашку. Он, заметив мое движение, застыл, медленно опустил ладонь на лавку в опасной близости от зажатой в моих пальцах тлеющей сигареты. – Если я так заявлюсь домой, меня убьют, – тихо произнес он.

Вот же черт! И что мне теперь, сидеть с ним до сумерек, которые едва-едва – длинными разводами, словно осторожно впрыснутые чернила – начали размывать закат?

- Раньше надо было думать! Какого хрена ты вообще полез на него? Где нашел, ты, недоразумение?! Вы же даже не в одном классе!

- Я не… сам, – опустил голову, нервно провел кончиком языка по губам, прежде чем виновато прошептать. – Не искал. Он меня после уроков поймал.

- И?.. – издевательски потянул я.

- И сказал, чтобы я ему отсосал. А потом он собирался посмотреть, как я сделаю то же самое для его друга, – спокойный прямой взгляд из-под челки, но его слова – округлые буквы, внятно проговариваемые ртом – рисунок звуков, складывающихся в… Что-то внутри лопнуло, я расширившимися глазами уставился на Амэ, вдруг всем телом почувствовав холод подступающей осенней ночи – ветер, вторящий этим неправильным грязным словам, бесстыдно забирающейся под мою одежду.

Я ничего не ответил ему тогда.

- По-твоему, я должен был согласиться? – серьезный вопрос и глаза – темные, сумеречные – в них искренний интерес и что-то странное… насмешливо-взрослое, все знающее об этом мире. Мой взгляд соскользнул ниже – на тонкие бледно-розовые губы, перемазанные этим алым соком, впитавшимся в трещинки – сеточкой-татуировкой, как на дорогом коллекционном фарфоре – из тех, что выставлены в музеях. Они чуть приоткрылись на выдохе, округляясь безмолвным «о», и по артериям с невероятной скоростью сверху вниз пронеслось какое-то подобие тропического цунами – влажного, душного – я представил другое… Рот Амэ…

Сглотнул, глубоко затянулся горьким густым дымом и опустил руку ровно на растопыренную ладошку. Прохладная… Столкновение нисходящих горячих потоков и восходящих холодных приводит к… да какая, к черту, разница? Мне было стыдно за мои мысли, я ненавидел мальчишку за все эти противоречивые эмоции, за сумбур и, главное, что виновато отдернул руку… Но он, не глядя, вырвал у меня сигарету, обхватил ее губами, а мизинцем ловко поддел мою ладонь, зацепил пальцы, как крючком, и замер. Тонкие косточки, гладкая кожа…

Фрагмент встал на место, завершив. Сердце зашлось, как бешеное…

Проткнутое длинными иглами голых веток солнце вытекло в глянцевую воду никогда не виданным, новым багрянцем.

Совершенно нереальное ощущение, и одновременно такое настоящее. Разве это можно – «Delete»?

Тру ладонями глаза – жутко хочется курить, не смотря на то, что я только что убил полпачки сигарет. Чего-то другого…

С резким «чирк» отодвигаю стул и, минуту помедлив, решительно наклоняюсь, выдвигаю нижний ящик. Я ищу обезболивающее, анальгетик, если хотите – то, что ласковыми прохладными пальцами расплетет тугой клубок в солнечном сплетении. Что-то, способное заменить мне руки Амэ.

Под старыми тетрадями и стопкой никому не нужных фотографий… Облегченно вздыхаю, почувствовав шершавую стенку спичечного коробка – толкаю желтый картон. Ломкая шелуха – забившаяся в стыки и все… легкий аромат, в узелках которого запутались воспоминания о том закате.

Застонав, кидаю коробок назад и резко задвигаю ящик.

Город мертв. Тишина. Застывшая звенящая картинка. Словно вырезанная во льду.

Я точно жив? Вслушиваюсь в свое дыхание – раз… два… три…

Если настойчиво контролировать вдохи, рано или поздно тебе начинает казаться, что ты дышишь неправильно – пытаешься замедлиться и понимаешь, что так – вот-вот утонешь, потеряешь сознание, торопишься и задыхаешься. Самое верное – забыть, забыть как это – дышать. Но как? Как это сделать?

Заставляю себя вернуться к открытке.

«Я не смог докричаться. Не уникален. Такой же, как все. Столько книг, прочитанных взахлеб, с горящими глазами, не отрываясь до утра»

Он глядел в противоположную от меня сторону и говорил ровно, негромко, время от времени прерываясь на затяжку. О том, что живет у тетки и ее мужа. Где жил раньше, сразу после смерти родителей? У брата. Нет, тетка нормальная, только не особенно-то хотела брать к себе Амэ. Почему? Ну, как сказать… Конечно, скандал удалось замять, и за лето, вроде, все улеглось, но разговоры… разговоры не заткнешь – а жить в постоянном ожидании этих идиотских шепотков – кому это надо? Какой скандал? Ну о том, что его полгода трахал учитель математики.

Он говорил о важных вещах, но признаться… все, что я чувствовал – его мизинец, постепенно теплеющий, сглаживающийся излом, кожу, покрывающуюся испариной.

Лицо горело. И я тоже упорно смотрел в другую сторону, никак не мог проглотить ком из вставшего поперек горла дыма и распавшихся на составные никому не нужных, бессильных слов.

Он замолчал, зябко поежившись.

- Пойдем в кино, что ли?

Встревоженный, быстрый взгляд – я отметил, что даже облезлый нос Амэ побледнел, а скулы, напротив подозрительно порозовели.

- Тебя не смущает то, что я рассказал?

Может быть. Не знаю. Тогда думать просто не мог. Слишком для одного дня. Разум воздвиг баррикады и окопался за ними – завтра, все завтра.

- Что именно?

- Ну, то… что я… не такой, как все?

- Как раз успеваем на последний сеанс. Лучше там пересидеть, чем торчать на улице.

Не уникален. Такой же, как все.

Амэ, так ты желал эту особость или ненавидел всей душой?

Ангел хмурится, водит тонкими пальчиками по стеклу.

Столько книг…

А ответ всегда ищешь сам, да, Амэ?

Безмолвие…

Помню пыльный запах кинотеатра, в зале, казалось, было чуть ли не холоднее, чем на улице.

Фильм из тех – дешевых и убогих – трэш, даже не пытающий претендовать на искусство. Хруст попкорна, прерывающийся влажным чавканьем и сопением – парочка на три ряда впереди. Я ерзал в кресле, не зная, куда себе деть – тот адреналин, что рвал меня изнутри, не давая вздохнуть, теперь сосредоточился в одной конкретной точке, все так же настойчиво требуя выхода. Богом клянусь, я бы лучше еще раз подрался с Алексом.

Я осторожно косился на Амэ, но он уютно свернулся, упершись ногами во впередистоящее кресло – на черном влажном зрачке мелькали блики сменяющих друг друга кадров. Он кусал палец и маловнятно мурлыкал – готовый вот-вот то ли разрыдаться, то ли расхохотаться. Для него всегда между этими двумя крайностями был один шаг…

Парочка забила на попкорн, на кино и на окружающий мир – ласкалась и сосалась вовсю. Был большой соблазн запустить себе руку в штаны и поддержать трахающуюся молодежь доступным мне способом. Но вместо этого я только вновь и вновь косился на пригревшегося, как встопорщенный котенок, попавший из ливня в дом, Амэ.

Нахальный ублюдок! Сидел и будто ему дела не было до возни впереди и моих мучительных ерзаний!

Домой. В душ. Избавляться от воспоминаний об этом бесконечно долгом, мучительном дне!

И никогда больше. Никогда больше. Никогда! Что?..

После очередного моего взбрыкивания Амэ, не отрывая взгляда от экрана, вдруг наклонился ко мне:

- Помочь?

- Что? – недоверчиво переспросил я.

- Подрочить?

- Что-о-о?!

Закатывался, сползая в кресле, ржал, как ненормальный. А у меня от его хрипловатого смеха не то, что все упало, а вообще, казалось, в этом тысячелетии полный нестояк был обеспечен.

- А-а-а, Лаки, ну что за идиот, а? – тыкал в экран, фыркал, обжигая белозубой улыбкой – как мелкая, злобная пиранья.

Идиот тут один, хотелось мне сказать. И он в этот момент вдохновенно, словно это шедевр Феллини, проглатывает резиновую, слипшуюся, как фастфуд, комедию.

А потом, пока мы стояли на остановке и ждали последний автобус, зябко ежась на холодном осеннем ветру, Амэ с таким же восторгом и самоотдачей вгрызался в реальный фастфуд: уплетал сэндвич, запивая безвкусной колой из пластикового стаканчика. Кончики длинного серого с алыми полосками шарфа трепетали за его спиной, как хрупкие крылышки невесть откуда взявшейся посреди сентября стрекозы.

В автобусе было ничуть не теплее, Амэ натянул длинные рукава свитера на замерзшие пальцы и юркнул к окну. Других пассажиров в салоне не оказалось.

Я почти заснул под мерный гул мотора, свернувшись на сидении, приняв, наконец, позу, в которой было не так зябко, и тело почти не болело. Драка все же давала о себе знать. Я бы не удивился, если бы дома обнаружил синяки. Из полудремы меня вырвало странное ощущение чего-то свалившегося сверху, и это что-то было весьма тяжелым и костлявым. Я открыл глаза, растерянно моргнул, заметив, что Амэ улегся спиной мне на колени и задрал ноги чуть ли не на стекло. Но свой протест я не успел озвучить, он сонно пробормотал: «Разбудишь меня у дома», и отвернулся.

Чудно-то как.

За окном плыли высотки с желтыми точками окон. Улей – одинаковые клеточки-квартиры, в которых ночь пережидают трудолюбивые пчелки, чтобы рано утром выпорхнуть и заняться своим скучным, монотонным трудом. День за днем.

Я до сих пор не знаю, есть ли какой-то выход. Ведь сейчас я, по сути, готовлюсь к тому, чтобы влиться в ряды этих самых суетливых пчелок и таскать пыльцу от точки А к точке Б, преодолевая миллион раз за свою жизнь один и тот же маршрут.

В тот вечер мне казалось, что можно по-другому. Можно вырваться.

Сейчас я думаю, что тайную дверь для побега знал Амэ. Но если и так, то со мной не поделился.

- Я открою тебе секрет в благодарность за твою помощь, – вдруг произнес он, абсолютно серьезно, как будто все это время только об этом и думал. – Я боюсь высоты, представляешь?

Не знаю, зачем мне был нужен этот его великий секрет. Я просто пожал плечами – размышлять и строить догадки не было уже никаких сил:

- Бывает. Кто-то высоты, кто-то замкнутых пространств.

- С братом мы жили на пятнадцатом этаже. Раньше такого не было. В детстве я мог сидеть на подоконнике и болтать ногами. А потом… Не знаю. Сейчас страшно. Боюсь открытых окон.

- На кой черт тогда ты полез через балкон?

После паузы Амэ буркнул еле внятно:

- Грустно было одному. Хотел подружиться.

Временами мне казалось, что Амэ лет сто, иногда - что не больше пяти, а иногда я думал, что он вообще свалился со звезды.

- Понимаешь, это же очень проблематично, – серьезно продолжил он.

- Чем же?

- Ну… мне заказаны некоторые профессии…

- Типа летчика, – рассмеялся я и пожал плечами. – Значит, дуй лечиться или учись жить с этим.

Замолк, словно обдумывая предложенную мной альтернативу. Я уже порадовался, что он угомонился, и остаток пути мы проделаем в тишине. Было так тепло – от тела Амэ, уютно и сонно – мелькали за окнами золотые огоньки, пахло шоколадом и бензином – не хотелось, чтобы эта поездка заканчивалась. Я закрыл глаза, слушал рокот автобуса и сопенье свернувшегося на моих коленях мышонка.

Холодные пальцы легли на шею, настойчиво потянули вниз, и моего рта робко коснулись мягкие теплые губы. Взгляды – мой – полный ярости, растерянный и его – испуганный, умоляющий – широко раскрытые влажные глаза в паре сантиметров от моих.

Я вскочил – он соскользнул с коленей, стукнулся головой о сидение, моргнул.

- Лаки…

И тогда я от души влепил ему по губам – Амэ охнул, закрыл лицо руками, вжавшись в стенку автобуса. Что было дальше я уже не видел – выскочил на улицу за две остановки до нашей.

«Мне хотелось быть смелым…»

Откидываюсь в кресле, дотрагиваюсь до губ кончиками пальцев – обветренные, в мелких трещинках, обычное прикосновение кожи к коже – контакт, ничего сверхъестественного, вызывающего бурные эмоции. Ровно так же, как тот поцелуй в автобусе не подразумевал ничего, кроме мимолетного касания губ. Но почему же тогда у меня до сих пор дыхание сбивается, когда я вспоминаю странное, неуютное ощущение от нашего первого поцелуя?

Иное… Не имеющее ничего общего со всем моим предыдущим опытом – влажных, душных поцелуев, от которых в паху разливался жар и хотелось как можно быстрее избавиться от тянущей тяжести.

Поцелуй Амэ опалил мои губы по кайме, как огонь сухой лист, не сжег, затаился, тлея, чтобы уже никогда не исчезнуть – не потухнуть, но и не дать мне сгореть. Не соприкосновение кожи. Глубже.

Мягко осторожно обвожу языком нижнюю губу – мне чудится вкус пепла. Cкривившись, чтобы перебить его, одним глотком добиваю содержимое бутылки.

Мне не было неприятно. И вряд ли моя агрессия была вызвана тем, что Амэ - мальчик. Я хочу сказать, что когда вас целует кто-то особенный… ни за что не поверю, что первое, о чем вы подумаете – пол этого человека. Телу на это наплевать. Сопротивляется мозг - включается программа, которую в тебя вложили. Этакий защитный механизм на случай, если ты решишь чуть сойти с проложенной для тебя колеи «дом-работа-жратва-секс» (топливо, чтобы с новыми силами и идиотской улыбкой снова – дом-работа… и далее по списку), который будет долбить тебя чувством вины, угрозой общественного порицания и участью изгоя.

Сейчас я понимаю, тогда меня встряхнуло и заставило ударить Амэ то, что я почувствовал в поцелуе – робость, хрупкость торопливо машущей крыльями бабочки, пытающейся избежать огня, и отчаянную смелость.

Дома я никак не мог уснуть – торопливо смыл под душем следы прошедшего дня, посетовав, что нельзя также легко прополоскать память, лег, ворочался, маясь от духоты, вставал, чтобы открыть окно или сгонять за водой к холодильнику, пока мама из спальни не прикрикнула, намекнув, что тени отца Гамлета пора бы уже и на покой. Это был убедительный довод – маму нельзя выводить из себя. И я открыл балкон, посчитав, что осенний ветер выметет, как ломкую шелуху листьев с аллей, все мои мысли и… желания, да.

Мне было жгуче, невыносимо стыдно, что я ударил Амэ. Для чего нужно было вставать на его защиту, чтобы потом сделать ровно то же самое, что и Алекс? Теперь я для него особенный? Этот вопрос не давал мне покоя больше всего. Повторил бы сейчас Амэ с такой же уверенностью: «Потому что он не такой, как вы»?!

Осенний ветер пробирался под одеяло, длинными плетьми-корнями обвивал мои ноги, царапался, тянулся выше к ноющему животу. Я хотел бы сказать Амэ, что мне жаль… Но прекрасно понимал, что никогда не сделаю этого. А значит… на следующий день я просто пройду мимо по школьному коридору. Потому что я был ох как не уверен, что после произошедшего в автобусе он захотел бы со мной дружить.

Меня разбудило странное ощущение – такое бывает в полнолуние, когда вдруг посреди ночи по спине проходит холодок предчувствия и, открыв глаза, ты видишь нереально огромную близкую нефритовую луну, словно прилипшую к стеклу. Знаете, есть такие наклейки – звездное небо, которые светятся в темноте и завлекают рекламкой «Млечный путь на вашем потолке».

Я моргнул, пытаясь сфокусироваться. Это и была луна. Только другая, молочно-белая, с размытыми туманными контурами, связанная с моим балконом, словно широким серебряным подвесным мостом на воздушных петлях. Я зачарованно проследил взглядом эту дорожку, зацепившуюся самым краем за темную штору, вздрогнул, рывком подтягивая под себя ноги, и охрипло, совсем не соответствуя романтизму момента, выдохнул: «Блядь!»

На моей кровати, в ногах, обхватив руками колени и откинув голову на кованую спинку, сидел эльф. В ответ на мое своеобразное приветствие эльф дернулся, раскрыв свои глазищи, уставился на меня и испугано накрыл ладошкой рот. Не привыкли, видимо, эльфы к такому радушному приему.

Вру, Амэ больше был похож на домовёнка из небезызвестного мультика – торчащие темные перышки-пряди, блестящие глаза, такой апргрейженный домовёнок в сползших джинсах и с темной полоской шнурка, обвитого вокруг тонкой шеи. Я фыркнул и поинтересовался:

- Ну и какого хрена ты тут забыл?

«Я боюсь высоты» - мысль мелькнула, разрывая сонное, приоткрывшее один глаз, но не желающее просыпаться окончательно сознание. Сердце ёкнуло и сжалось, стоило представить, как Амэ перелазил ко мне, даже не будучи уверен, что балкон открыт.

- Прости… - он даже не смотрел на меня, кусал кончик указательного пальца. Как маленький, честное слово! – Я… не знаю, как это вышло. Прости… Если бы я мог отменить этот дурацкий поцелуй… Я… все испортил, да? Нашу дружбу?..

Мне хотелось снова выругаться, сказать, что никакой дружбы у нас никогда и не было, что она существовала только в его фантазиях, но… я вдруг явственно ощутил мимолетное прикосновение губ Амэ, и меня обожгло, накрыло с головой – его страх, его смелость и теплый карамельно-детский запах его кожи.

Все, что я смог:

- Ок. День был трудный, и ты просто хотел поблагодарить меня за помощь.

Амэ болезненно скривился, словно я сказал что-то неприятное, коснулся кончиком языка темной корочки на губе и вздохнул:

- Мне жаль, что тебе было неприятно.

Это уже начинало злить! Все выяснили, чего еще он хочет?! Не проще ли сделать вид, что все, проехали, забыли – ничего не было! Но Амэ сидел, хмурился, нервно теребил кончик ремня, и это дико раздражало!

- Мне не было неприятно!

Ну и кого мой возглас удивил больше?! Мой эльф вскинулся, недоверчиво уставился на меня, а я вот довольно-таки больно прикусил язык, но порадовался, что в комнате достаточно темно, чтобы не было видно, как я покраснел.

- Врешь!

- Черт, о чем мы вообще спорим?! Это просто поцелуй. Мелочь! Ничего серьезного!

Мне хотелось добавить – ты слишком завис на том, что вообще можно посчитать случайностью – автобус неудачно качнуло! - особенно для человека, которого, вроде как, не единожды трахал взрослый мужик.

При мысли об этом даже сейчас у меня во рту становится горько, как будто я разжевал таблетку анальгина. Когда тебе шестнадцать, ты вряд ли способен уловить тонкий – тоньше подброшенной в воздух шелковой ленты – нюанс: бездумный секс и один-единственный поцелуй, на который так трудно решиться, с тем, кто может оттолкнуть, но ведь может и ответить. От ожидания задыхаешься - ощущение, что кладешь голову под топор. Выбор, равный выбору между жизнью и смертью. Вру. И в восемнадцать об этом не задумываешься. И что-то мне подсказывает, что и в сорок ничего не изменится.

- Но он все испортил! Значит, не мелочи! – упрямо, стиснув кулаки, настаивал Амэ.

- Мелочи! – громко, насколько это возможно было, чтобы не разбудить маму, прошептал я. – Да я целовался с теми, кого знал меньше, чем тебя! Это ни-че-го не значит, я тебя прямо хоть сейчас поцелую!

Амэ настороженно, из-под челки взглянул на меня и буркнул:

- Целуй.

Неожидаемый исход.

Нууу…

Сердце подпрыгнуло и заколотилось где-то в горле – да у меня аж ладони вспотели от такой перспективы. А мелкая сволочь закрыла глаза и с готовностью вытянула губки трубочкой.

«Мне хотелось быть смелым…»

Мне тоже, Амэ. Сесть на постели, потянуться, разрывая паутинку лунного подвесного моста, и просто коснуться губами губ.

«…Особенным. Не смог»

Сел. Потянулся. Облизнулся. Подумал, что влажные губы – не дело, вытер их тыльной стороной ладони. Глубоко вдохнул. Осторожно, чтобы не сдуть Амэ, выдохнул. Он, кажется, даже не шевелился – ресницы чуть дрожали, словно ему и хотелось, и было страшно открыть глаза. А губы у него тонкие, искусанные, бледные, словно присыпанные лунной пылью – едва-едва приоткрытые, как створки ракушки, за которыми я нырял, когда мы отдыхали на море. Мне так хотелось раскрыть эти перламутровые конвертики чуточку больше, чтобы узнать, что там внутри, но мама говорила, что этим я убью чью-то жизнь… Но я не слушался, варварски вскрывая их ножом. И тогда с Амэ – у меня пальцы дрожали от предвкушения. Я прижался к его губам, чтобы тут же жестко, посылая к черту все терзания, настойчиво надавить языком, раскрывая его, как створки той самой совершенной, мерцающей от влаги раковины.

Амэ всхлипнул, впился пальцами в мои предплечья, покорно откидывая голову.

Я ошибся. Пустяком это назвать нельзя было никак. Меня трясло, как в лихорадке. Амэ доверчиво льнул ко мне, практически перебрался на колени, застонав, прижался к моему бедру и… застыл, скатился с кровати, запутавшись в простынях и чуть ли не проехавшись носом по ковру.

- Эээ… Убедительно. Значит, все в порядке? Да? Тогда я пошел, - попятился к балкону, запнулся о бортик, растерянно оглянулся, схватился за косяк балконной двери:

- И… не надо провожать. Как-нибудь… сам…

Я отлично прочувствовал причину его смущения. И мне оставалось только тихо радоваться, что ему было не до того, чтобы понять, что и на меня наш «просто-поцелуй» произвел не меньшее впечатление. Мелькнула мысль, конечно, что сейчас у Амэ как никогда велики шансы навернуться-таки с моего балкона, но… Мне предстояло немедленно решить одну вставшую проблему, чтобы поспать хоть немного, прежде чем будильник на мобильнике многообещающе пропоет:

«Мы не знали друг друга до этого лета…»(3)

И я просто понадеялся на то, что крылья Амэ достаточно крепкие, чтобы в случае чего – не дать ему разбиться.

Я улыбаюсь, невольно тянусь к серебристой «раскладушке» - телефон другой. В нем нет номера Амэ. В нем нет той песни, и будит меня сейчас, задавая ритм дню, пульсирующее:

It's the first day of the rest of your life

You'll remember me, for the rest of your life (4)

Пролистываю адресную книгу. На «А» только Аня, одногруппница.

«Мне хотелось сказать тебе… Но любое слово казалось – фальшивкой»

Но он говорил!

Ничего важного, просто нес всякую чепуху, словно переводил в слова все, что видел. Я вообще не уверен, что у нас было что-то общее. Он терпеть не мог читать – то, чем обычно я забивал каждую свободную минуту, любил сидеть на балконе, болтать ногами, курить «контрабандный», как он это называл (иными словами, потыренный у меня) Кент и пялиться на то, как в лужах дерутся нахохлившиеся воробьи.

Обычно Амэ ждал у себя, пока я выползу из комнаты с сигаретами и пивом, перегибался через бетонную панель и, радостно улыбаясь, махал рукой – первые дни после нашего инцидента робко, краснея, потом, поняв, что его не пошлют, все более уверенно. Я поднимался, переталкивал языком сигарету в уголок рта и подхватывал его костлявую угловатую тушку на «своей» стороне.

Незаметно закончился октябрь. Но Амэ так и не научился пользоваться дверью. Кивал, улыбался, но снова и снова я слышал тихий стук в стекло и, отдернув штору, находил его переминающегося с ноги на ногу, босого, с покрасневшим носом и покрывшимися гусиной кожей худыми руками, торчащими из коротких рукавов футболки. Он, многозначительно поигрывая бровками, кивал на ручку – мол, впусти меня скорее – и, когда я дергал балконную дверь, влетал в комнату, устраивался на моей кровати, с головой кутался в плед – только розовые узкие ступни торчали из-под бахромы. Потом с благодарностью хватал предложенную ему кружку с чаем, грел пальцы о фарфор, вдруг задумчиво уставившись на рисунок чаинок, плавающих на поверхности.

В общем-то, дальше я мог заниматься своими делами: читать, лазить в интернете или учить уроки – Амэ не вмешивался, отогревался или парил в своем, недоступном никому мире.

Мне казалось в такие моменты, что в его глазах я вижу осколки иных реальностей – таких ярких, подлинных, что не снилось ни одному писателю: блестящие чешуйчатые хвосты купающихся драконов, загнутые когти гарпий, бесконечные луга ярких, ароматных трав и цветов. А потом ресницы, вздрогнув, опускались, словно занавесь или волшебная дверь, и все, что мне оставалось – смутная тоска по чему-то, чем я никогда не смогу обладать.

Я не уверен, что это можно было бы назвать дружбой. Мы почти не разговаривали за пределами моей комнаты. Если встречались в школе, то разве что кивали друг другу, словно объединенные общей тайной, подавали условный сигнал. По субботам я так же с Тимом и компанией отправлялся в уже ставший ритуалом поход по супермаркетам за пивом-сигаретами, чтобы потом, чувствуя себя до жути смелыми и взрослым – уничтожить добычу и продолжить вечер в клубе, опьяненный музыкой и вседозволенностью гораздо больше, чем алкоголем. У меня даже мысли не было пригласить в наши рейды Амэ. Почему? Я не знаю… Словно было в этом что-то неправильное.

Будто нас с ним объединяла какая-то тайна, что ли… Но такая хрупкая,как сухой кленовый лист, распластанный на покрытой изморозью аллее, и любой неосторожный шаг мог бы его уничтожить.

Сейчас… Сейчас, пожалуй, я назвал бы это по-другому. Я хотел оставить Амэ только для себя. Только я мог сидеть с ним в тишине, жрать разогретую в микроволновке пиццу, курить, выдыхая дым в чуть-чуть приоткрытую форточку – смеясь над тем, как недорослик вытягивает шею, тянется вверх.

Он не мог долго сосредоточиться на чем-то одном и, расположившись со своими тетрадками в клетку на углу стола, чтобы, вроде как, делать уроки – через десять минут ровно начинал елозить, кусать кончик карандаша, задумчиво смотреть на меня. К этому времени читать у меня уже не получалось – гораздо интереснее было наблюдать, как Амэ вертится, всячески старается привлечь мое внимание, но при этом незаметно, как бы между прочим. Ехал локтем по столешнице, чтобы случайно подтолкнуть меня, вытягивал ноги, легонько пиная. Я едва сдерживал смех, старательно делая вид, что полностью погружен в книгу. Он вздыхал, кривил рот и, наконец, совершенно открыто скользил голой ступней по моему колену вверх, по внутренней стороне бедра, хмурясь при этом, серьезный, как первопроходец Антарктики.

Это уже был запрещенный прием. Потому что прикосновение его пальцев обжигало сквозь тонкую ткань домашних штанов, с головой накрывали воспоминания-всплески, словно растекшиеся по стеклу отсветы новогоднего фейерверка: неспящие окна, запах бензина, гул мотора, ноющая боль в костяшках пальцев и соскользнувший поцелуй.

Я задерживал дыхание и поднимал глаза на Амэ – но это мелкую сволочь уже не останавливало, в его взгляде появлялось что-то странное, пьяное, невероятно притягательное – и сердце начинало частить, как заведенное. Этого он и хотел, я включался в игру. Чуть откидывался на стуле, совсем незаметно подавался вперед, смотрел на Амэ сквозь полуопущенные ресницы, стараясь дышать ровно, на самом деле сжимаясь от щекочущего чувства в животе. Разрушение табу. Непередаваемое ощущение. И, главное, как бы между делом, шутя.

Поцелуй – другой - тлеющий на моих сухих обожженных губах оживал, ныл, словно незаживающая, только лишь чуть затянувшаяся рана…

Мучительное наслаждение и боль – ломка, требующая чего-то… И когда она становилась невыносимой, я яростно выплевывал:

- Что творишь, идиот?!

Окрик тоже был своеобразным паролем. Потому что после этого взгляд Амэ становился сумеречным, обволакивающим – от него волоски на теле вставали дыбом. Тонкие губы растягивались в кривой, плотоядной улыбке, каждый раз становящейся последней каплей, после которой перед глазами все расплывалось и я, зашипев от бессилия и переполняющего меня, бьющего фонтаном адреналина – толкал Амэ, опрокидывал спиной на кровать. Он сопротивлялся, скаля зубы, как драчливый щенок, рычал и отбивался. Эту битву каждый раз можно было бы закончить быстрее, я почти уверен в этом… Но… мы сопели, тяжело дышали, сталкиваясь коленями и локтями. Возбуждение душным летним маревом стояло перед глазами – соприкосновение разгоряченной, покрытой испариной кожи – задравшаяся до шеи футболка, лесенка выпирающих ребер, натянувших смуглую кожу Амэ. Сладкая мучительная боль не находила выхода, плескалась внутри, лихорадочным, бессильным – ну же, ну же, нуженуже!..

Мы никогда не переходили черту. Итогом возни минут через пять становилось то, что я устраивался сверху, стискивал извивающегося Амэ коленями, сцеплял его запястья над головой, наклонялся почти к самому лицу, обжигая дыханием мокрую шею, под кожей которой остервенело пульсировала артерия, и шептал:

- Получил, мелкий? Будешь продолжать в том же духе – нарвешься.

- Слезь с меня! Ты бесполезный, пустоголовый… - начинал извиваться с новой силой подо мной Амэ, пытаясь выскользнуть, отчаянно жмурясь и краснея.

Чего он ждал от меня, начиная раз за разом эту нашу игру? Но ведь точно ждал! Потому что когда я, наконец, скатывался в бок, стараясь успокоить бешено бьющееся сердце и явно что-то в этой жизни перепутавший член, Амэ отворачивался к стене, принимался обиженно сопеть, чертя пальцами на обоях узоры.

Один раз – кажется, это было уже в конце ноября… ну, холодно уже было точно, потому что на Амэ был поверх футболки свитер с Симпсонами - он вдруг спросил, вжавшись лбом в холодную стену:

- Почему ты никогда ничего не спрашиваешь обо мне?

- О чем?

Минутное молчание, и потом почти-проглоченное-маловнятное:

- Как это чувствуется? Ну… когда тебя трахает мужчина.

Я рывком поднялся с кровати, потянулся за выпавшей из джинсов пачкой сигарет. Молчание между нами – впервые тяжелое, гнетущее. Он ждал ответа, и отшутиться, отмахнуться не получилось бы.

- Потому что, наверное, ты бы хотел забыть об этом?

Совершеннейшим откровением – обнаженной, обжигающей правдой - полоснул по коже его ответ:

- Нет. Мне это нравилось.

Именно тогда я, сам того не понимая, первый раз перешагнул невидимую пылающую черту.

«Я задыхался в пугающем меня молчании. Так тихо…»

Идиот, да, Амэ? Я - тупой толстокожий придурок.

Мне казалось, все нормально… Я же даже подумать не мог!..

Понимаю. Сейчас эта тишина душит и меня, я задыхаюсь, вжимаюсь лбом в ребро стола… Что-нибудь… Хоть что-нибудь… Хоть один звук. Что-то, кроме легковесного дыхания вьюги – окоченевшего ребенка, дующего на стекло по ту сторону. Он злой, он чужой, этот ребенок, он настаивает, чтобы его впустили, чтобы он мог хмуриться и обвинять в равнодушии… Греть руки о фарфор чашки, поджимать белые оледенелые пальчики ног. Ногти впиваются в ладони. Больно…

Вскакиваю. Иду на кухню, со всей дури бью по гладкой, выступающей кнопке чайника, включая его.

Хоть кто-нибудь! С тоской смотрю на потухший экран сотового. Где. Все?

Такое странно ощущение – подступающей к горлу пустоты. Я растворяюсь. Исчезаю…

Если бы еще раз Амэ смог протянуть хрупкий, подвешенный на витых нитях мостик... Но небо черно, как разлитые по бумаге чернила.

Сейчас я думаю, что однажды не выдержал бы.

Что рано или поздно один из нас сорвался бы, рухнул вниз. Бесконечно нельзя балансировать на узком – не шире ладони – парапете крыши.

Но тогда эту лихорадку я списывал на гормоны, поганый возраст и возбуждение от драк.

После визитов Амэ я чувствовал на губах медовую липкую сладость – я хотел слизать ее, но вдруг в ее сердцевине обнаруживал кислый лаймовый сок чувства вины. Стыд. За сны и за то, что приходится ночью тащиться в ванную. За эту летнюю душную жару, вдруг накрывшую меня на закате осени.

А потом выпал первый снег. И вместе с ним – в ореоле ноябрьских синих сумерек - пришла Наташа.

Задумчиво склонив голову, смотрю на струйку пара, поднимающегося над носиком чайника. Сейчас смутно помню, как она выглядела – только какие-то обрывочные ощущения – округлого горячего тела, тонкого аромата каких-то восточных сладких духов и блеска на губах.

Она пришла с подругой в одну из наших субботних посиделок. Первый снег – чистый, абсолютно нереальный в золотом свете фонарей – легкие поцелуи Снежной королевы на онемевших от холода щеках. Было жаль идти в клуб, и мы устроились на скамейке, поочередно глотали вино из бумажного пакета и грели пальцы в вытянутых рукавах свитера. Даже разговаривать не хотелось. Мы просто как загипнотизированные следили взглядом за бесконечным кружением белых пчел.

Если подумать, Наташа развела меня классическим способом. Сначала взгляд (не больше двух-трех секунд), дразнящий, полный наслаждения жизнью, смех – колокольчики, вибрацией отдающиеся у меня в животе. Потом вино – соприкосновение пальцев на пестром бумажном пакете, дальше – «куда бы мне присесть», и я покорно двинул свою задницу по спинке лавки. Но она закатила подведенные глаза и красноречиво дернула себя за подол неприлично короткой юбки, типа, хочешь, чтобы я себе все отморозила? Лаки ж, блядь, джентльмен – и поэтому он хлопнул себя по коленям. А Наташа, мать ее, леди, поэтому устраивалась осторожно, совсем чуть-чуть елозила, но достаточно для того, чтобы я почувствовал переспективу – то, что меня может ждать, если я буду вести себя правильно.

Вел я себя, видимо, как надо. Потому что позже мы уже целовались в подъезде Наташи, когда я пошел провожать до дома. И вот тогда я узнал, что губы у нее мягкие, податливые, липкие от блеска, на вкус – клубничные. Что ей нравится, когда с ней обходятся ласково и нежно – и не торопятся. Поэтому в первый вечер мне только кинули крючок, но дальше этих влажных поцелуев и облапываний поверх кофточки зайти не было позволено.

Голова кружилась, и я потерянный, обалдевший тащился домой в распахнутой куртке.

Тошнит.

Амэ… Я не удосужился ни разу спросить у тебя – почему ты остаешься со мной, и как это, потерять родителей – больно ли, одиноко? И страшно ли это – когда тебя трахает взрослый мужик, а тебе только остается заставить себя верить, что тебе это нравится. Но я целый час, наворачивая с Наташей вокруг ее дома круги, выслушивал щебетание о журналах, фильмах и суках-подругах.

Прости…

Тянусь за жестяной банкой с чайными пакетиками. Китайский коллекционный – про себя отмечаю я. Мама в этих вопросах всегда скрупулезна – никаких Липтон и, боже упаси – "тот самый со слоном". Моветон. Этот расфасован в шелковистые мешочки, весьма приятные наощупь…

Такие банки очень удобно потом приспособить под травку.

Сую пакетик в кружку с нарисованным синим забавным песиком, вставшим на задние лапы, попирающим оптимистичную надпись: «Все, как вчера» и возвращаюсь в комнату. Иду, не включая свет – к подоконнику. Пальцам тепло. Пахнет какими-то цитрусовыми, что ли… странно. Не чай, точно.

Тишина. И ровная неторопливая ниточка моего пульса в виске, которым я прижался к холодному темному стеклу.

Неделю продолжалась эта опьяняющая влюбленность. Кажется, ничего подобного я раньше не испытывал. Свидания, все эти провожания домой, поцелуи по подъездам – я существовал будто вне контекста реального мира… словно обдолбанный, потерявшийся в иллюзиях – тяжеловесных, душных, аляповато-ярких.

Возвращался, когда мать уже спала.

И в тот раз тоже. Я быстро покончил с душем и все еще в эйфории и со стояком плюхнулся на холодные простыни, намереваясь на ночь хорошо помечтать о Наташе, для усиления эффекта устроив на коленях журнальчик с красноречивыми фотками.

Тогда и раздался непривычно робкий стук в стекло – словно птичка клювом толкнулась. Но в тишине спящей квартиры и этого было бы достаточно, чтобы разбудить маму. Я кубарем скатился с постели и в два шага оказался у балконной двери. Точно. Амэ. Дернул на себя ручку – порыв пронзительного ветра пробрал до костей.

- Ты знаешь, сколько времени?

И заткнулся. Он только перешагнул через порог и застыл, сцепив побелевшие пальцы в замок.

- Прости… - осиплый, простуженный голос.

- Амэ, где твои мозги?!

Я уставился на его босые ступни в кристалликах снега, а он просто трясся, как в лихорадке, постепенно оттаивая, и смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

- Прости. Я приходил несколько раз. Но тебя не было и я… просто…

Ноги подогнулись, и я, казалось, был готов сползти на пол от такого заявления. Я представлял себе Амэ, стучащего в мою балконную дверь – сколько раз за эту гребаную неделю? Сколько раз?!

Он сорванно закашлялся, поспешно заткнул свой рот ладонью и вскинул быстрый виноватый взгляд на меня.

- Идиот!

Я пихнул Амэ на постель, сам устроился рядом – в итоге на коленях у меня оказался кокон-куколка с раскрасневшимся лицом – мне казалось, я чувствовал его жар своей кожей, сквозь толстые слои одеяла.

Спустя несколько минут Амэ ожил, чихнул и, по-сволочному сморщив нос, заявил:

- Ну и где ты шатался, мать твою, Лаки?

Я обалдел и немедленно во всем сознался. Сам не знаю, как так вышло. Может быть, мне просто хотелось с кем-нибудь поделиться – меня распирало, трясло, и жизненно необходимо было вывалить все свои щенячьи радости. А раз уж Амэ так хотел нашей дружбы…

Он вытащил из-под одеяла руки и на протяжении всего моего рассказа старательно обводил пальцем темно-синие линии принта на пододеяльнике.

Сейчас… Я вижу это так ярко. Вот кровать – моя знакомая узкая односпалка с льняным покрывалом и торчащим уголком выбившейся простыни. А вот… как будто это было минуту назад – на моих коленях Амэ.

Когда я уже замолчал, он повел плечом, сбрасывая одеяло и, наконец, посмотрел на меня – темные блестящие глаза – взгляд человека, знающего ответы на все вопросы – вне времени, вне возраста – так смотрит собака, которую ты ласково треплешь за ухом и обещаешь угощенье, а сам ведешь усыплять…

- Умная тёлка.

Даже голос изменился – стал ниже и глуше.

- Что?

- Ну, сразу тебе не дала. Вот ты и мечешься, как мартовский кот.

Дата добавления: 2015-09-28