Субъективно-социологическая критика

Субъективно-социологическая критика

Такова критика младшего современника и в определенном смысле наследника русских демократов-шестидесятников Николая Константиновича Михайловского (1842 - 1904) - публициста, вид­нейшего теоретика "народничества".

Дебют Михайловского-критика состоялся в 1860 г. в журна­ле "Рассвет", где начинал и Д.Писарев. Это была статья "Софья Николаевна Беловодова", вызванная публикацией одноименного фрагмента из романа И.А.Гончарова "Обрыв" и посвященная жен­скому вопросу. В 1868 г. Михайловский становится сотрудником, а затем и членом редакции "Отечественных записок", возглавляемых уже Н.Некрасовым и М.Салтыковым-Щедриным. Здесь наряду со знаменитыми трактатами "Что такое прогресс?" (1869), "Герои и толпа" (1882) он опубликовал и свои крупнейшие литературно-кри­тические статьи - "Десница и шуйца Льва Толстого" (1875), "Жес­токий талант" (1882). Позднее в обширных работах "Г.И.Успенский. Литературная характеристика" (1889: впоследствии издавалась под названием «Г.И.Успенский как писатель и человек»), «Щедрин» (1889), "О Всеволоде Гаршине" (1885), "Об отцах и детях и о г. Че­хове" (1890), а также в целом ряде отзывов о Тургеневе Михайлов­ский со своих позиций рассмотрел творчество и этих писателей.

Основной предпосылкой критики Михайловского явилось "на­родничество". В этом, по всей очевидности, главная причина отрица­тельного отношения Михайловского как к буржуазно-капиталисти­ческому укладу, так и к марксистской концепции общественного раз­вития, которую Михайловский обвиняет в проповеди исторического фатализма.

Как философ Михайловский не был последователем какой-то системы, предпочитая черпать из многих - от отдельных положений! Прудона и позитивистов (О.Конт, Е.Дюринг, Г.Спенсер) до идей и аргументов Чернышевского и К.Маркса.

В русской литературе его привлекают прежде всего те авторы, творчество которых дает ему материал для его социологических по­строений и выводов - как непосредственно, так и способом "от про­тивного". Показательно, что многие из литературно-критических статей Михайловского представляли собой, наряду с политическими тирадами, лирическими воспоминаниями и т.п., своеобразные фраг­менты журнально-публицистических обзоров критика. Например, статья "Десница и шуйца Льва Толстого" входила в состав цикла "Записки профана" (1875 - 1876), а статья "О Тургеневе" - в цикл "Письма постороннего в редакцию "Отечественных записок" (1883).

Внутреннее единство литературно-критической позиции Михайловского определено его социологией. Михайловский социолог по­стольку, поскольку, как правило, связывает идеологическое (в том числе и художественно-эстетическое) явление с психологией, интере­сами и устремлениями той или иной социальной группы, сословия, класса, а также ищет общественные закономерности развития чело­вечества. Однако, рассматривая и оценивая как первые, так и вторые, Михайловский исходит не столько из их объективно-исторического содержания, сколько из ряда априорно взятых и, по существу, отвле­ченных ценностных понятий антропософского, производственного, нравственного и психологического характера.

"Верховным мерилом всех общественных ценностей Михай­ловский считал личность, индивидуальность..." (Бялый Г. Михайлов­ский Николай Константинович//КЛЭ. Т. 4. М., 1967. С. 886), при этом, добавим, личность не конкретно-историческую, но опять-таки абстрактную - антропологическую, определенную прежде всего своей "природой". Ее основной смысл и пафос, по Михайловскому, не в специализации, но в "неделимости", то есть в стремлении к всесто­ронности, гармонии и свободе. Именно это стремление, эта личность и составляют, согласно Михайловскому, цель, главный критерий и вместе с тем основную движущую силу, творца истории. "Прогресс, - пишет критик в трактате "Что такое прогресс?", - есть по­степенное приближение к целостности неделимых, к возможно пол­ному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Безнравственно, не­справедливо, вредно, неразумно все, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его членов".

Фактический отрыв гармонической личности от реального ис­торического процесса и противопоставление ее ему расходились с точкой зрения Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, антропологизм которых не мешал им считать основным двигателем и целью истории народ (крестьянство), а гуманизацию личности обусловливать борь­бой этой личности за освобождение народа.

Другими важнейшими социологическими категориями Михай­ловского были понятия о "типах и степенях развития", чести и сове­сти, "бессовестной силе" и "бесчестной слабости".

Теория "типов и степеней развития" призвана была сократить "зияющий разрыв" между субъективным идеалом Михайловского и объективным развитием жизни (Бялый Г.А. Михайловский - лите­ратурный критик // Михайловский Н.К. Литературно-критические статьи. М., 1957. С. 9). В чем ее смысл?

Сравнивая различные общественно-экономические уклады, существующие как в современной ему России, так и в Западной Европе, Михайловский берет за критерий доступную каждому из них гармо­ничность, целостность личности. Он рассуждает так. Современный буржуазный общественный строй (или жизнь господствующих сосло­вий России) по степени развития находится значительно выше, чем уклад патриархального крестьянства. Но зато патриархальное кре­стьянство, крестьянская община по типу развития стоят неизмеримо выше, чем буржуазное общество или жизнь образованных сословий России. Дело в том, что русский патриархальный крестьянин - уни­версал, он не знает разделения труда, специализации, уродливо су­жающей личность, и потому гармоничен, целостен. В то же время в буржуазном обществе, в условиях жизни образованных классов чело­век специализирован и как жертва разделения труда односторонен, дисгармоничен. Жизнь образованных сословий - это высокая сте­пень в развитии низшего типа; жизнь патриархального крестьянина - низкая степень развития, но высшего типа. Цель прогресса, го­ворит Михайловский, должна состоять в том, чтобы высший тип об­щественности - патриархально-крестьянскую жизнь - поднять до столь же высокой степени развития. И помочь в этом патриархально­му крестьянству может и должна передовая - именно народниче­ская - интеллигенция. Своим примером увлекая массы, она выведет их из свойственного им состояния пассивности и, преодолевая сто­ящие на этом пути препятствия, изменит общественное развитие в желаемом направлении.

Это и позволит, считает Михайловский, прямо от крестьянской общины двигаться, минуя античеловечный буржуазно-капиталисти­ческий уклад, к гармоническому типу общества и к гармонической личности. "Европейские... порядки, - пишет Михайловский, - пол­ные всякого блеска и красоты, но и глубочайших страданий, должны быть для нас, в смысле руководящих начал, только готовым, даровым резервуаром исторического опыта.... Нам незачем проделывать весь скорбный и трудный опыт европейской истории, раз уж он там проде­лан и раз сама европейская мысль... додумалась до чего-то лучшего". Отразившееся в этом высказывании представление о возможности перешагнуть в общественном развитии через целые социально-исто­рические фазы - одно из важнейших следствий и проявлений субъ­ективно-априорной социологии Михайловского.

Морально-нравственный, а не конкретно-исторический (эконо­мический, классовый) критерий определяет у Михайловского и его отношение к социальным группам, сословиям русского общества. Это критерий чести и совести. С их помощью критик оценивает собст­венно человеческие (гуманистические) потенциал и возможности то­го или иного сословия. Так, главным психологическим началом разночинцев, вообще трудящихся, Михайловский считает начало чести (ср. с демократами-шестидесятниками, считавшими отличительной чертой народа, крестьянства несвоекорыстный труд). С другой сторо­ны, привилегированные сословия оцениваются критиком в свете по­нятия совести. В частности, Михайловский называет лучшую часть дворянства, сознающую свою вину и долг перед народом, "кающимися дворянами".

Задача литературы, публицистики, критики состояла, по Ми­хайловскому, прежде всего в пробуждении совести среди привилеги­рованных сословий и разоблачении "бессовестной силы", угнетаю­щей народ, а также в воспитании в массах трудящихся чувства чести и преодоления ими "бесчестной слабости", усугубляющей народное закабаление. "Установить гармонию между требованиями "совести" и "чести" — в этом видел Михайловский задачу будущего. Сама же психологическая потребность в такой гармонии возникла после того, как "кающиеся дворяне" встретились с разночинцами" (Бялый Г.А. Михайловский - литературный критик //Там же. С. 15). "Уязвлен­ная совесть" заставила "кающегося дворянина" и ему подобных "по­чувствовать личную ответственность за господствующую в мире не­правду, вызвала ощущение долга перед народом, стремление скви­таться с ним, оградить народ от "чумазого" и ради этой цели опровер­гнуть и разоблачить всех и всяких апологетов современного строя, оправдывающих закабаление народа". (Там же).

Указанное выше понимание задач литературы и критики пред­определило восприятие Михайловским современных ему русских пи­сателей. Ближе всех ему оказался Салтыков-Щедрин, дальше всех - фактически не принятый Достоевский.

В рамки категорий "бессовестной силы", "бесчестной слабо­сти", "кающегося дворянина", впрочем, не укладывался и Тургенев, о котором Михайловский пишет в циклах "Из литературных и жур­нальных заметок 1874 года" (1874), "Записки современника. Песнь торжествующей любви и несколько мелочей" (1881), «Письма посто­роннего в редакцию "Отечественных записок"», "Литературные вос­поминания и современная смута..." ("Русское богатство", 1893), на­конец в статье "Памяти Тургенева" ("Русское богатство", 1893). Этим обстоятельством, видимо, и продиктован общий взгляд Михай­ловского на Тургенева как художника по преимуществу "общечело­веческого", идеалы которого не отличались ясностью и конкретно­стью.

Михайловский отвергает уже традиционное к тому времени мнение о Тургеневе как "уловителе момента", «изобразителе "новых людей"». "Тургеневские типы", считает он, напротив, по преимуще­ству "общечеловеческие, пожалуй, абстрактно психологические".

"Тургенев, - пишет критик, - давал своим образам только обстанов­ку русскую и потому для француза, немца, англичанина представля­ет двойной интерес: тонко разработанный, знакомый общечеловеческий тип на фоне чужой, своеобразной обстановки. Обстановку эту Тургенев постоянно обновлял, действительно часто заимствуя ее из текущей русской действительности..." Свою мысль Михайловский поясняет сравнением "лишнего человека" ("Дневник лишнего чело­века", 1850) с героем "Нови" (1876) Неждановым: "...это один и тотже тип слабого, раздвоенного "гамлетика, самоеда", как его называл сам Тургенев; тип общечеловеческий, блестяще развитый в европей­ской литературе. Вставьте "лишнего человека" в обстановку русской революции и получится Нежданов; придайте ему глубины и высоты ивдвиньте в обстановку средневекового искреннего ученого - получится Фауст; сохраняя ту глубину и высоту, поставьте перед нимпрактическую задачу кровной мести - выйдет Гамлет".

Через произведения Тургенева проходят, по Михайловскому строго говоря, две разновидности "абстрактно-психологических" характеров:

1) натуры сильные, "решительные", "берущие на себя от ветственность" - таковы Базаров, Инсаров, Маркелов, Остродумов Лучинов, Курнатовский;

2) натуры слабые, рефлектирующие "колеблющиеся" - таковы герой "Дневника лишнего человека", Ру дин, Лаврецкий, Нежданов.

Художнические симпатии при этом неизменно на стороне слабых, колеблющихся, а не сильных, решительных, которым Тургенев "меньше всего родственен", хотя они "занимали его" и воспроизводились им с достаточной объективностью. "Но все-таки, - считает Михайловский, - это пасынки Тургенева, и он карал их, как только может карать умный и талантливый художник в большей или меньшей мере наделял сухостью, черствостью ума ил1 чувства, лишал поэтического ореола".

Эти положения Михайловского, думается, далеко не беспочвенны, хотя критик и не прав, абстрагируя тургеневские типы от на строений и интересов породившей их эпохи. Они кровно связаны < нею. Это не мешает тургеневским характерам действительно довлеть определенным "архетипам" - прообразам коренных начал человече ской природы и психики, как эти последние отразились в высочайших созданиях мировой литературы - "Дон Кихоте" Сервантеса, "Фаусте" Гете, "Гамлете", "Макбете" и "Короле Лире" Шекспира и др. Интересно и плодотворно также мнение Михайловского о женские образах Тургенева и месте любви в его романе.

В отличие от Тургенева Л.Толстой был воспринят Михайловским как писатель, в ряде мотивов созвучный представлениям критика и о русском обществе и о задачах передового современника, в частности художника. Очень близкими оказались Михайловскому педагогические статьи Л.Толстого 70-х гг. ("Прогресс и определение образования", "Кому у кого учиться писать...", "О народном образо­вании"), непосредственно их положения о том, что "прогресс тем вы­годнее для общества, чем невыгоднее для народа", что идеал челове­ка не впереди, а позади и что ребенок (народ) ближе взрослого чело­века (цивилизованных сословий) стоит к идеалу гармонии, красоты и добра. Именно в связи с ними написана статья Михайловского "Де­сница и шуйца Льва Толстого".

В ней Михайловский в свете своих категорий объясняет конф­ликты "Поликушки", "Казаков", а также ряд характеров "Войны и мира", "Анны Карениной", особенно внимательно останавливаясь на толстовском отношении к народным персонажам. В толстовской сим­патии к ним критик видит признание художником превосходства на­родного (крестьянского) типа жизни над жизнью представителей гос­подствующих сословий (Нехлюдовых, Олениных, Левиных), не слу­чайно завидующих Лукашкам ("Казаки") и Илюшкам ("Утро поме­щика"). "...Лукашка и Илюшка, - пишет Михайловский, -— составля­ют для гр. Толстого идеал не в смысле предела... не в смысле высокой степени развития, а в смысле высокого типа развития, не имевшего до сих пор подняться на высшую степень".

В произведениях Толстого Михайловскому дорого также стрем­ление этого художника лично, своим творчеством способствовать уст­ранению препятствий, воздвигнутых господствующим обществом на пути развития крестьянского типа жизни до высшей его степени. Тол­стой для него - человек с пробудившейся совестью, один из "каю­щихся дворян", желающий повиниться перед народом, отплатить ему свой долг. Критик видит в Толстом единомышленника в понимании отношения между исторической необходимостью и свободой актив­ной личности. "Не отрицая законов истории,— говорит он столько же о Толстом, сколько и о себе, - он (Толстой) провозглашает право нравственного суда над историей, право личности судить об ис­торических явлениях не только как о звеньях цепи причин и следст­вий, но и как о фактах, соответствующих или не соответствующих ее, личности, идеалам. Право нравственного суда есть вместе с тем и право вмешательства в ход событий, которому соответствует обязан­ность отвечать за свою деятельность".

Глубокая симпатия к патриархально-крестьянской жизни при антипатии к укладу цивилизованно-городскому, нравственная не­примиримость к современному обществу, личностная активность - все это, по Михайловскому, сильная сторона Толстого - его десница.

Однако у Толстого есть и противоположная, слабая и реакци­онная сторона — шуйца. Это "неприязненное отношение к историче­ским лицам, пытающимся действовать на свой страх (критик имеет в виду изображение в "Войне и мире" Наполеона), а также толстовский фатализм, упование в исторических событиях на "волю божию". Это "тщательное изучение и изображение... аристократиче­ских салонов и бурь дамских будуаров" вроде "различных перипетий взаимной любви Анны Карениной и флигель-адъютанта графа Врон­ского или истории Наташи Безуховой".

Эти очевидные, с точки зрения Михайловского, противоречия, контрасты творческой позиции Толстого порождают "страшную дра­му" писателя. Стремясь быть полезным народу, "вознаградить на­род", "отплатить за эксплуатацию", на которую обрекает его "бессо­вестная сила" господствующих сословий, Толстой в то же время не может прекратить участие в этой "искусной эксплуатации", не мо­жет всецело посвятить себя разоблачению "бессовестной силы" и пробуждению в восприимчивых натурах сознания и чувства справед­ливости. Почему? Потому, отвечает Михайловский, что Толстому ос­таются "в особенности близки интересы, чувства и мысли" того слоя общества, к которому он принадлежит по рождению и происхожде­нию, - слоя привилегированного дворянства. Это и не позволяет Толстому стать "чисто народным писателем".

В этой части своей оценки Толстого Михайловский уже не столько социолог субъективный, сколько вульгарный. К чести крити­ка следует сказать, что он видел и иные мотивы и причины обраще­ния Толстого к изображению образованной части общества: "круг его (Толстого) умственных интересов и слишком широк и слишком узок для роли народного писателя"; Толстого отличает "пристрастие к семейному началу", удовлетворение которому писатель, однако, нахо­дит, обращаясь к среде, где это начало более всего разрушалось.

Отношение Михайловского к Достоевскому сконцентрировано в том определении этого художника, которое критик вынес в заглавие своей статьи - "жестокий талант".

Отличительной чертой автора "Преступления и наказания" Михайловский считает "страстное возвеличение страдания", к чему писателя "влекли три причины: уважение к существующему общему порядку, жажда личной проповеди и жестокость таланта. Этой последней, в его глазах доминирующей причине Михайловский и по­свящает главным образом свою статью и ее аргументацию. Основной тезис критика: "Жестокость и мучительство всегда занимали Досто­евского, и именно со стороны их привлекательности, со стороны как бы заключающегося в мучительстве сладострастия". Достоевский, по Михайловскому, "просто любил травить овцу волком, причем в пер­вую половину деятельности его особенно интересовала отца, а во вто­рую - волк".

В свете этого тезиса критик рассматривает такие произведения Достоевского, как "Записки из подполья", "Игрок", "Вечный муж", сознательно отождествляя при этом их автора с его героями - пара­доксалистом, Фомой Опискиным, что, разумеется, было грубой мето­дологической ошибкой.

Михайловский не соглашается с добролюбовским определением Достоевского как певца "униженных и оскорбленных". Признавая "огромное художественное дарование" Достоевского, он, в отличие от Добролюбова, не замечает в нем "боли за оскорбленного и уни­женного человека". Он считает, что Добролюбов ошибся потому, что судил на основании романа "Униженные и оскорбленные" и не мог знать последующих произведений Достоевского, в которых его талант "отточился и - ожесточился". Писателя увлекли мучительство, жес­токая игра с читателем, достигшие своей высшей точки в его главных произведениях: "Эти позднейшие произведения, начиная с "Пре­ступления и наказания", и особенно самые последние - "Бесы", "Братья Карамазовы", - исполнены ненужною жестокостью через край".

В итоге Достоевский обвиняется в служении своего рода чисто­му искусству - искусству самоцельного и жестокого по отношению к читателю нагнетания мучительных подробностей и смакованию ни­зменных страстей человека. Этому "пафосу" Михайловский пытает­ся дать и социологическое объяснение. По его мнению, у Достоевско­го не было "никакого сколько-нибудь общественного идеала": "Ни к какой определенной партии он не принадлежал... и просто не обладал тем, что можно назвать политическим темпераментом". Это обстоя­тельство, а также "слабость... чувства меры" способствовали "дви­жению Достоевского по наклонной плоскости от "простоты" к вычур­ности, от "гуманистического" направления к бесцельному мучитель­ству". "Жестокость" таланта писателя, сверх того, говорит критик, пришлась в пору эпохе реакции в России 70 - 80-х гг., отмечен­ной падением веры в человека и отсутствием в обществе "широкой задачи".

Достоевский, как и Л.Толстой, стал решающим испытанием возможностей социологической критики Михайловского, априор­ность которой смыкалась по логике крайностей с вульгаризацией - в особенности когда речь заходила о художниках, идеологически чуж­дых критику. Этого испытания критика Михайловского не выдержа­ла. Автор "Жестокого таланта" не понял ни конкретно-исторического смысла творчества великого художника-гуманиста, его подлинных связей с эпохой перевала русской общественной жизни, ни общечело­веческой глубины и актуальности проблем и сомнений, владевших сознанием и душою творца "Преступления и наказания" и "Братьев Карамазовых". Михайловский предпринимал усилия, чтобы в духе своих пред­ставлений о высшем типе человеческого развития воздействовать на творчество Всеволода Гаршина. Он писал о нем в статьях "О Всеволо­де Гаршине", "Еще о Гаршине и о других'' (1886), вошедших в цикл "Дневник читателя". В рассказах писателя Михайловский видит про­тест против специализации человеческой личности (в частности, спе­циализации художнической деятельности), обрекающей ее на одино­чество среди людей. Превращение человека в одну из функций (ор­ган) общественного целого - таково, согласно Михайловскому, глав­ное отрицательное следствие разделения труда, которое несет с собою капитализм и буржуазное развитие страны.

"Мысль об "одиноком в толпе", - пишет Михайловский, - о безвольном орудии некоторого огромного сложного целого постоянно преследует г. Гаршина... Несчастье и скорбь его героев зависят от того, что все они ищут ближнего, жаждут любви, ищут такой формы общения с людьми, к которой они могли бы прилепиться всей душой без остатка, всей душой, а не одной только какой-нибудь стороной души... всей душой и, значит, не в качестве специального орудия или инструмента, а в качестве человека, с сохранением всего человече­ского достоинства". Однако герои писателя «не находят этих уз и ока­зываются в положении "пальцев от ноги"». Гаршина, считает Михай­ловский, "неотступно преследует... вопрос — кто победит: человече­ское достоинство или стихийный процесс, превращающий человека в клапан, - это всем вопросам вопрос".

Хваля Гаршина за "память о человеческом достоинстве", кри­тик одновременно сетует на ту безнадежную перспективу, которая окрашивает рассказы и повести писателя: "Г. Гаршин, мягкий, без­злобный, почему-то не находит ничего такого, на чем можно было бы отдохнуть душой".

В Глебе Успенском Михайловский видит идеологически близ­кого и родственного себе человека. Это не мешает ему в статье о нем, как и в отзывах о Гаршине, совершать своего рода перевод (Г.Бялый) художественных образов и понятий писателя на язык собственных нравственно-социологических категорий.

Начало статьи об Успенском, впрочем, лишено этого недостат­ка. Здесь интересно говорится о жанровом своеобразии рассказов Ус­пенского, связующих воедино беллетристическое и публицистиче­ское начала, о лаконичности его пейзажа, непременно увязанного с конкретной задачей того или иного рассказа, о понимании Успенским художественной деятельности как способа решения главной жизнен­ной проблемы, а не создания литературно-эстетических ценностей как таковых: "Он не пишет, не "сочиняет", а живет с пером в руках".

Все это интересно же объясняется не "внешними влияниями", но "некоторыми коренными свойствами его (Успенского) таланта и... его духовного склада": Успенского отличает "художествен­ный аскетизм", то есть внимание прежде всего к содержанию произ­ведения, а также "чрезмерная отзывчивость и связанная с нею лихо­радочная торопливость в передаче читателю своих впечатлений".

В дальнейшем Михайловский прочитывает Успенского что на­зывается "через себя". В писателе всячески подчеркивается мотив "уязвленной совести", присущий как его мировосприятию, так и са­мочувствию. Он упрекается в том, что "почти совсем в стороне" ос­тавляет "драму оскорбленной чести". Идеалом и творческим стиму­лом Успенского критик называет "принцип гармонии и равновесия", поиск которых и привел писателя в деревню, результатом чего яви­лись его циклы "Власть земли", "Крестьянин и крестьянский труд".

В них, считает Михайловский, позиция Успенского совпала с его собственной, хотя писатель ограничивается лишь постановкой, а не решением вопроса. Это вопрос о том, "как сохранить гармонию мужицкого существования, но вместе с тем поднять зоологическую лесную правду до степени правды человеческой и тем самым создать равновесие устойчивое". Для этого, говорит критик, надо "сразу под­нять ее (мужицкую жизнь) на высшую степень, сохраняя ее гармонический строй". Обязанность эта "лежит на интеллигенции", идущей в народ и просвещающей его.

Успенский, таким образом, превращался в идейного соратника народника Михайловского. Определенные совпадения между Успен­ским и его критиком, действительно, были - прежде всего в мысли о благотворных нравственных результатах для крестьянина "власти земли" и земледельческого труда, о том, что от последних зависят моральные нормы сельского жителя. Однако Успенский, как отмеча­ет и его критик, "не раз сбегал из деревни", в том числе и в столь непохожую на нее, дисгармоничную и специализированную Запад­ную Европу. Свою потребность в "гармонии и равновесии" он обре­тал и в явлениях искусства, как рассказал о том в знаменитом очерке "Выпрямила" (1885), где писал о статуе Венеры Милосской: "Это действительно такое лекарство, особенно лицо - от всего гадкого, что есть на душе, что не знаю, какое есть другое". Словом, для отож­дествления социальных идеалов Михайловского и Успенского основа­ний было далеко не достаточно.

Наиболее близким из современных ему русских художников был для Михайловского Салтыков-Щедрин, о котором критик, надо отметить, высказал и наибольшее число плодотворных суждений. Ав­тору "Господ Головлевых" Михайловский посвятил огромную работу "Щедрин", в которой рассмотрел отношение писателя к литературе и к народу, к господствующим классам и его взгляд на будущее, а так­же обстоятельно остановился на своеобразии Щедрина-художника.

По Михайловскому, это талант, во-первых, глубоко сознательный (Щедрина отличало "недоверие к стихийной силе таланта"), во-вторых, деятельный, то есть целенаправленный, наконец, в отличие от Тургенева, принадлежащий "детально определенному направле­нию".

Критик верно указал один из источников социального идеала и идеологии Щедрина - "совершенно определенное течение европей­ской жизни", то есть утопический социализм Фурье, Жорж Санд, Кабе и др. Он справедливо подчеркнул первоочередное внимание Щедрина к народу, отметив при этом сложность позиции писателя в этом вопросе — "в виду сложности самого предмета" и ее эволюцию от "Губернских очерков" и "Невинных рассказов" к "Истории одного города". Демократизм Щедрина обоснованно мотивировался прекло­нением писателя перед величием народного труда.

В разделе статьи, озаглавленном "Благонамеренные речи", Михайловский проницательно судит о таких адресатах щедринской сатиры, как "бессознательное лицемерие" (образ Иудушки Головле-а), "умеренность и аккуратность". "Его (Щедрина) коллек­ция лицемеров, - пишет он, - вполне оригинальна и не поблекнет от сопоставления с лучшими произведениями этого рода европейских писателей".

Ценны наблюдения Михайловского над художественной палит­рой Щедрина. Критик выгодно, хотя и пристрастно, оттеняет в дан­ном случае Щедрина Достоевским и Успенским, называя талант са­тирика не одноцветным, но "радужным". В отличие от Успенского Щедрин, говорит Михайловский, пользовался разнообразными жан­ровыми приемами, смешивая жанровые начала ради смысловой выра­зительности: "Вы не видите при этом никаких усилий автора, ника­ких следов натуги..."

Актуальной и плодотворной была постановка Михайловским вопроса о диалектике злободневного и непреходящего в творчестве Щедрина. "Некоторые даже очень благосклонные критики, - писал он, - вполне признавая высокий талант и огромное значение Салты­кова, склонны умалять долговременность созданных им образов, по­тому, дескать, что образы эти слишком отдают тревогами современ­ной жизни, слишком... обросли обстоятельствами времени и места", Злободневность Щедрина ничего общего не имеет, подчеркивает кри­тик, с натурализмом. Здесь Щедрин как русский реалист на голову выше "современной школы французских реалистов" (Золя и др.), так как русские писатели, в отличие от французов-золаистов, интересу­ющихся "главным образом... торсом человека", изображают " всего человека, со всем разнообразием его определений и действительно­сти".

Перспективные наблюдения и положения, впрочем, и в этой статье перемешаны с попытками Михайловского приспособить Щед­рина к своей доктрине. Сатира писателя на господствующие классы трактуется как разоблачение "бессовестной силы", горечь его в связи с народной покорностью и пассивностью — как обличение "бесчестной слабости". В героях Щедрина критик ищет людей "проснувшейся совести" (так понят солдат Пименов в "Губернских очерках"), а так­же людей с "проснувшейся честью" (крестьянин-разбойник из "Раз­веселого житья", дворовые мальчики Миша и Ваня из "Невинных рассказов"). Сатирик, по Михайловскому, хотел "будить совесть в силе и честь в слабости".

Под собственный аршин подгоняет критик и общественный идеал Щедрина. Заветной мечтой писателя, по Михайловскому, был "вольный и сознательный союз, споспешествующий широкому и все­стороннему развитию личности, пробуждению всех ее сил и способ­ностей, удовлетворению всех ее потребностей". Это верно для идеала многих социалистов, но крайне широко и в то же время неточно по отношению к крестьянскому демократу Салтыкову-Щедрину.

Современник Чехова и молодого М.Горького, Михайловский писал и о них. В лице Чехова Михайловский встретил художника, нимало не укладывающегося в мерки народнических идеалов и субъек­тивной социологии. И все же он проницательно отметил такие харак­терные черты чеховского метода, как принципиальная равнозначность для писателя крупных и мелких тем, однородность тона, которым Чехов говорит о больших и малых несообразностях жизни. Однако он объяснял это якобы отсутствием у Чехова больших идей, равнодушием и холодно­стью к действительности. "Выбор тем г. Чехова, - заявлял он, - пора­жает своей случайностью". В нем читатель "не найдет того, что называ­ется общею идеею или богом живого человека".

Определенные надежды Михайловского породила лишь "Скуч­ная история", трактованная как воплощение "тоски". И тем не ме­нее, следя за творчеством Чехова, критик отмечает развитие писате­ля (автор "Палаты № б" "вырос почти до неузнаваемости"), а в связи с пьесами "Дядя Ваня", "Три сестры" замечает: "Страшно подводить относительно его (Чехова) итоги, до них еще далеко".

"Мы имеем дело с большой художественной силой" - такими сло­вами приветствовал Михайловский молодого Горького, которому посвя­тил статью "О Максиме Горьком и его героях" (1898). Герои Горького импонировали Михайловскому как люди низов с пробуждающейся чес­тью. Но критик не обманулся, отмечая: они "крайние индивидуалисты", они "порвали старые общественные связи и не нашли никаких новых".

В 90-е гг. Михайловский, сохранивший верность обществен­ным представлениям и идеалам народничества, как критик выступает редко, сосредоточившись на ожесточенной полемике с русскими мар­ксистами.

Вопросы для самостоятельной работы студентов

1. Осветите основные особенности субъективно-социологической литературной критики.

2. Н.К.Михайловский как наиболее яркий представитель субъективно-социологической критики («О Максиме Горьком и его героях», «Десница и шуйца Льва Толстого», «Жестокий талант»).

3. Н.К.Михайловский о В.М.Гаршине и Г.И.Успенском.

Дата добавления: 2015-08-29