— Блядь!
Соскакивает с меня, устремляется в ванную комнату, падает, запутавшись в собственных брюках, срывается с пола, натягивает штаны и убегает в ванну. Возвращается с тампонами ваты, пузырьком и пластырем. Склоняется над раненым, изнасилованным пленником-бревном, дует на глаз и на бровь, промывает шипящей жидкостью кожу, ещё дует, накладывает вату, меняет, подбирает красные слёзы из разрыдавшейся брови. Сосредоточен. Бьёт меня по рукам, которые пытаются влезть в эту медицинскую историю. Мазур, видимо, добился от моей брови относительного согласия на косметический ремонт, наложил сверху лейкопластырь. Ещё одним тампоном промыл мне всё лицо перекисью водорода. Закрыл глаза, выдохнул, встал, дрожащими руками вытащил сигареты из тумбочки и походкой тяжело избитого человека пошёл на лоджию курить. У стеклянной двери повернулся, вставил в рот сигарету и просипел:
— Марш к себе, шлюха… Ненавижу!
Идти было трудно, кроме боли в промежности и слабости в ногах обида, отчаяние и безысходность пели похоронную монотонную песню, мешали сориентироваться. Ткнулся сначала в гостиную, ударился плечом о стену, а в своей комнате даже в душ не пошёл, лёг голым на постель, пусть вся эта декорация из крови и спермы на заднице зацементируется. И завтра мыть не буду. Пусть этот мстительный ёбарь полюбуется на своё художество.
***
Назавтра не мыл задницу полдня. Потом понял, что это бесполезное упрямство. Я в доме один, заперт, засохшую коричневую корку показать некому. Утром в комнату мне закинули всё тот же мазуровский костюм с квадратиками по груди. На тумбочку поставили бутылку воды, тарелку с холодными котлетами, пару ломтей батона, связку бананов. На полу стоял маленький телевизор с двумя усиками антенны. Заботится, блядь, — кормит, развлекает!
Весь день жалел себя, жаловался телевизору, который героически нащупывал в эфире четыре канала. Опять изучал афоризмы. Рассердился на книгу, забросил её под кровать. Кидался банановыми корками в зеркало. Ждал вечерней ебли.
Не дождался. Заснул раньше, чем припёрлись хозяева. Пьяные-сраные вусмерть. Хотя, наверное, вусмерть только Мазуров, его не было слышно. Слышно было только недовольный сильно-алкогольный голос Ивана:
— Вадимыч! Бляха-муха!.. Ты заготовками-то шевели! Ебическая сила! Какого рожна ты нализался-то?.. — на этом месте грохот, падают, видно, оба. — Ах ты, дочь полка! Я ж тебя не допру… Ххххолера тебя в рот! Двигай на нары… Во-о-от! Молодец! — и опять грохот, причём о мою дверь. – Оххх! Жив? Вадимыч? В бога душу мать! Ползи… Тшшшш, тута дети спят! Ёк макарёк! Вот бутылка абсолюта на хер лишняя… Хотя я тебя уважаю, Вадимыч… Чё, плохо тебе? Неее тут-то не блюй! Ай, молодца! Держися-а-а, нам сюда! Фух-х-х! Твою дивизию! Хули ты на пороге-то улёгся…
После такого чудного монолога я понял, что сегодня у меня выходной, вторично заснул уже почти счастливый.
На следующий день пьяницы, очевидно, проспали, потому что за ними приехал Дамир. Он зашёл и ко мне. Бесцеремонно развернул меня за подбородок. Презрительно осмотрел моё лицо: опухшие и раненые губы, грязный, еле живой пластырь на брови, красно-фиолетовую дорожку засосов, перпендикулярно опускающуюся к линии надплечья.
— Андре-е-ей! Где у тебя перекись, вата? — заорал он, отрывая пластырь и также ударяя по моим рукам, которые взметнулись было защищать лицо.
В проёме двери показалось серо-зелёное испуганное лицо Мазурова:
— Щас принесу…
Дамир обработал мне ножевую царапину, приклеил новую прокладку и пластырь. Со мной не разговаривал. Конечно, негоже княжескому боярину со вшивой челядью якшаться!
Дамир таки утащил мужиков на работу, хотя, вероятно, туда они только к обеду попали. Перед отъездом Иван зашёл ко мне:
— Привет, Стась! — и глаза отводит, знает сука, каково мне тут приходится, то ли стыдно ему, то ли брезгливо. — Мы поехали, и Андрей Вадимович велел тебя не закрывать. Ты хозяйничай тут, ешь, телик смотри, книжки там всякие перебирай! Но дом будет на сигнализации, окна и двери наружные не открывай, а то… ну, короче, не открывай, сиди в доме. Лады?
Я кивнул. Он облегченно вздохнул. И теперь весь день я изучал дом. Шарился в шкафу. Нашёл фотоальбом «Андрейке от мамы». Маленький Мазуров в тазике с голой пипиской, мило. Мазуров — первоклассник, боевой фингал и куцые астры, сказочный персонаж. Мазуров «на картошке» в фуфайке с двумя грязными вёдрами в окружении разнокалиберных девиц в резиновых сапогах и болониевых курточках. Мазуров на выпускном, что за хрень! Опять с фингалом! Хм… Рядом с ним Филин вскинул руку с бутылкой шампанского. Мазуров с какой-то девушкой. Хорошенькая, причёска только идиотская, гидроперитная чёлка колом. А вот и свадьба… Мда. Была у человека жизнь обычная, а тут такие отличные люди рядом: Филин-убийца, я — слепой идиот. Хотя насрать на Мазура. У него хоть краешек приличной жизни виден, хоть несколько годков нормы.
День прошёл отлично, вечер тоже. Наверняка вчерашние алкоголики где-то ставят новые рекорды. Отлично! Мне нравится. Осторожно волосы помыл, поужинал, пооткрывав разные банки, продегустировав разные бутылки. И спать лёг в правильное время. И заснул праведным сном.
Проснулся от жара рук, от коньячного дыхания в шею и в ухо. Сначала дёрнулся, хотел послать некоего козла, что лапает меня нагло, проникнув под одеяло, прижавшись к моей спине. Но вякнуть не дали. Рот заткнули жёсткой широкой ладонью. Мазур! Сегодня не вусмерть! Сегодня в состоянии! Блядь! Молча берёт, метит, мнёт, прижимает всё ближе к стене. Хочет трахнуть меня, но опыта нет, как это сделать, лежа на боку, не знает. Сволочь! Берёт мою руку-плеть, засовывает к себе штаны, помещает в неё свой нехилый член, горячий и пульсирующий. Двигает, дрочит моей рукой, судорожно всхлипывает в мою шею. Когда он, наконец, разрядился, то выпростал испачканную ладонь и вытер моим одеяльцем свой хуй. Блядь, сейчас пахнуть будет. Мазуров ещё полежал за моей спиной, я боялся, что он уснёт. Но не уснул. Вдруг взялся рукой за затылок и как шибанёт меня головой о стенку лбом… из меня только писк вырвался. Мазуров соскочил с кровати и пошёл вон. Только услышал злое:
— Сил нет. С-с-сука с-с-лепая! Ненавижу. Сдохни!
Хлопнул дверью. А меня прорвало. Реву. Успокоиться не могу. Слёзы, сопли и кровь из-под пластыря — всё на подушку. Хорош! Низ в чужой сперме, верх в собственных соплях и крови, нутро в дерьме. Сил нет. Судьба с-с-лепая! Ненавижу! Сдохнуть, что ли?
===== 5. =====
Я — удобное домашнее животное: всегда под рукой, выгуливать не надо, еду себе сам нахожу, мыться умею, к туалету приучен. Велено не выходить из дома, и не выхожу! И главное — не кусаюсь, не царапаюсь, не воняю, шерсти не оставляю. Удобно!
То, что сегодня воскресенье, понял по телевизору, там какая-то сетка передач странная, лица у ведущих фальшиво-радостные. Значит, выходной. Правда, у Мазура и его команды ни хрена не выходной. Уехали с утра на работу. Я опять дома один. Наверное, так чувствуют себя люди на пенсии, когда ходишь целый день без дела, без общения. Все, кто мог быть рядом, умерли: либо в прямом, либо в переносном смысле. От телевизора тошнит. Книги-«молчаливые грузные томы», что «сторожат вековые истомы»*, раздражают своим оптимизмом или убивают своим трагизмом. Сидел с полчаса у телефона. Думал, кому позвонить? Разве только на психологическую горячую линию, они всем друзья! Позвонил в салон. Ответила Юля, а я попросил Галу.
— Едрён-батон! Стасичка! Живой, паскуда? Изюмом кормят тебя иль говнецом?
— Всё нормально, выживу.
— Значит, говнецом. Стасичка, может, я прилечу? Ты ж меня, едрёну-макарону, знаешь! Посворачиваю гузки-то у благодетелей твоих!
— Гала, всё нормально.
— Стася… Тут работы - хрен разгребёшь! Может, уже харэ удовлетворять всяких козлов? Выходи уже баб стриги! Сабурова не может тебе замену найти… выходи! Я скучаю по тебе, говнюку.
— Я не знаю, как получится. Передавай всем привет! А меня никто не спрашивал?
— Никто! То не выпрешь, как ты всем понадобился, то никого. Видать, этот твой хахель отбрил всех на далёкие опушки, на ядрёные колотушки! Он хоть с хуем? Али как?
— С ним, Гала, с ним…
— И где справедливость? Может, ему такая девушка, как я, сгодится?
— Ладно, Гала, так рад был услышать тебя!
— И я тебя, сыночка… — совсем тихо ответила Гала.
Да, Гала – мой единственный друг, моя единственная семья, если не считать, что у неё пара молодых любовников в противоположных районах города, неразделённая любовь в виде какого-то старого перца, штуки три обездоленных племянников, три ободранных кошки дома в качестве лучших подруг, больная мать в деревне. И всех надо жалеть, обогревать, кормить. Я понимаю. Я всего лишь «мелкий сосунок» с бесконечными проблемами, страдающий от аллергического ринита на котов. Наверное, Гала думает, что я, наконец, пристроен. Пусть думает. Хотелось ей сказать «прощай», но не сказал…
Брожу по дому. Валяюсь в «своей комнате» на полу. Нахожу книгу афоризмов. Открою, погадаю! Раз: «Будь терпеливым, сядь на берегу реки и жди: труп твоего врага проплывёт мимо (китайская мудрость)». Блин! Дождёшься тут! Скорее сам сдохнешь от ожидания, нежели Мазур окочурится. Книгу назад, в подкроватный чулан мудрости. Исследую все комнаты, что были открыты. Подозреваю, что внизу закрытая комната скрывает в себе мониторы от камер. Рядом дверь наверняка ведёт в гараж, тоже закрыта. Удивительно, что открыт мазуровский кабинет. Уже вечером пришла гениальная идея — порыться в кабинете на предмет поиска собственной сумки с паспортом, между прочим!
Открывал все ящики и дверцы подряд. Много документов, чертежей, договоров, но нет моей сумки. Много красивых книг с фотографиями архитектурных артобъектов – классических и авангардных. У меня взыграли дизайнерские мечты, похоронённые в парикмахерской. Разложил вокруг себя, рассматриваю, любуюсь, удивляюсь. От некоторых фоток слюни потекли. Альбом с архитектурой Ф.Гери, о-о-о-о… Фототворчество Ирвина Пена, у-у-у-у… Интерьерная и архитектурная съёмка Питера Дюранта, м-м-м-м… Подборка журналов «Domus» и «Architecture Today», йе-е-ес! На этой же полке лежит чёрный фотоальбомчик, открыл и его. Блядь! Сколько тут их, блядей! Фотки голых девчонок. Причём фотки не профессиональные. Мазуров сам снимал, что ли? Вот кобель! Хм… на природе и в бассейне, и среди каких-то книжных стеллажей, и в гараже, и даже на стройке! Грёбаный фотограф! Девушки разные, но все призывно улыбаются, никого, видимо, не принуждали к разврату. Вот ведь нормальный мужик, тупо развлекался в стороне от жены, и никаких мальчиков. Ни одного! Ни самого завалящего… С хрена ли он на меня пал?
— О! Любопытный щенок! – неожиданно раздалось от двери. Медленно снимая пиджак, ко мне продвигается Мазуров. Блин, опять пил! И опять не до упора! Это мне грозит какой-нибудь фигнёй, однозначно! — Что-то искал?
Я молчу. Я вообще, как выяснилось, неразговорчивый. С ним, с Мазуровым. Может, мне нужно было под немого косить, а не под слепого. Я начинаю собирать в стопки журналы, заталкиваю альбомы обратно на полку. Мазуров присаживается на корточки рядом с развалами полиграфически совершенных изданий. Наблюдает за мной, а потом видит этот порно-альбомчик. Берёт его, листает, улыбается девчонкам с фотографий.
— Понравилось? — ехидно спрашивает он у меня. Я пожимаю плечами. — Да… снимал сам, было дело… Увлекался. У меня и камера неплохая есть! — Мазуров перешагивает стопки журналов, тянется на верхнюю полку и вытаскивает фотоаппарат и с гордостью заявляет:
— Никон!
Опять садится на корточки и оказывается со мной нос к носу. «Сил у него нет»! Стыда у него нет, а не сил! Ибо он приказывает, нисколько не смущаясь:
— Остальные странички тобой заполню, девочка моя! Раздевайся! Сейчас мы «ню» забабахаем!
Я молчу и отодвигаюсь от него на заднице. Он за мной:
— Куда? Раздевайся, я сказал!
Я отрицательно мотаю головой.
— А я у тебя согласия не спрашиваю. Ты здесь не для того, чтобы своё мнение высказывать! Ты разденешься только потому, что я так хочу!
Я опять мотаю, типа «нет, ни за что!» И ещё отодвигаюсь от него и упираюсь в боковину стола. Мазуров вдруг резко выбрасывает руку и хватает меня за штанину, всё те же трикотажные чёрные домашние брюки. Тянет их на себя, а то, что велико, сползает с радостью. Потом хватает за рубашку, рвёт на себя. Оказываюсь совсем близко от его лица, он шепчет в меня коньячными парами:
— Пожалуйста-а-а… И я хочу, чтобы ты улыбался. Я видел, ты можешь… — Мазуров тащит меня вверх, хочет, чтобы я встал, хотя и сам-то еле стоит на ногах. С трудом поднимает меня, цепляет ворот рубашки, рвёт её, получается плохо, пуговицы выдерживают его натиск, он матерится на них: — Вот, сссуки! Всё против меня! Не выёбывайся! Что тебе, шлюхе, стоит? Ни-че-го! А мне приятно. Давай, снимай! — и толкает мою тушку к шкафу, я поскальзываюсь на глянцевых журналах, грохаюсь на пол, на задницу. Блядь! Мой копчик! А Мазур хватает с пола свой «Nikon», щёлкает, и из дорогого пластикового тела вылезает любопытный глаз камеры. Он наводит этот глаз на меня, щурится, глядя в экранчик съёмки. Щёлк! Щёлк! Свет! Свет! Он начинает фоткать, целясь сверху вниз на меня, беспомощно раскинувшегося посреди гламурных архитектурных фотографий. Наверное, и голые ноги, и выглядывающие плавки, и надорванный ворот рубашки были зафиксированы по отдельности. Не портрет, а расчленёнка. Он наступал ближе и ближе. Щёлк! Щёлк! Свет! Свет! Сел на колени надо мной и командует:
— Глаза мне! Глаза мне, хочу их забрать…
Ближе, ближе… линза фотоаппарата уже в десяти сантиметрах от моего носа, а он всё щёлкает и щёлкает, пьяный придурок! Последний кадр в двух сантиметрах от глаза! И фотик в сторону! Прижимает меня к полу руками-сваями, нависает над моим лицом и шепчет:
— Хочу тебя, сссуку! Почему? Почему? Почему? Отвечай! Как так? Почему?
Мазуров начинает нервно расстёгивать ремень, ширинку. Блядь! Очередной карнавал неопытного возбуждённого садиста. Может, остановить? Может, просто надо сказать что-то?
— Потому что ты урод!
Это я так сказал. Вряд ли вышло дерзко и угрожающе, но Мазуров вдруг встрял. Замер. На мгновение. И сидя на мне - хрясь кулаком в челюсть! А-а-а! Моя голова не оторвалась от шеи? Сначала боль, а потом глухо, шум, вакуум. Наверное, голова оторвалась, укатилась и смотрит на тело со стороны. Хорошо голове… Тело сотрясается, тело пронизывают потоки боли, слышу удары. Сначала кулаками по торсу, потом он соскакивает с меня, тащит за рубаху вверх, на себя, пуговица всё-таки отрывается. Толкает уже обожжённое болью тело на себя и хрипит в лицо:
— Да, я урод! Мудак! Больной! Сдохни, и я вылечусь! Я из-за тебя уродом стал, шлюха…
Бросает меня опять на пол и вершит свой пьяный инквизиционный процесс уже ногами. Боже! Сейчас, сейчас я умру! Боль выгибает и вновь сворачивает моё тело, как хвост скорпиона, рефлекторно стараюсь уйти от его ударов, от его пинков, но не получается. В живот, как нож в масло, в бок, как молотом в мясо, под зад, как кол в мякоть! Позвоночник пронизывает разряд судороги. Опять в живот, по спине, по бедру и в зубы… значит, голова ещё не оторвана… Что-то сломалось внутри, колет изнутри ржавым гвоздём. Но это не предел, дальше в пах. Всё, не дышу, нечем, незачем, не хочу. Я вскрыт, я сломан, я издыхаю… Боль пульсирует в каждой точке, в каждой линии моего измученного организма, боль здесь хозяйка, боль здесь ханша с узкими кровавыми глазами. Я весь — одна сплошная боль, я — дохлый червяк, растоптанный и агонизирующий. И… опять в пах… Тело трансформируется в куклу, я — ватный человек, сил нет даже на стон. Уходит зрение, уходит вкус солёного во рту, и на излёте сознания слышу яростный шёпот в ухо:
— Сдох? И правильно… я смог… я сделал это… исчезнешь, и избавлюсь… мой… мой слепышшш… шшш… шшш…
Чёрно-красный коридор, и я лечу в него, лечу, ударяясь по стенкам, исчезаю, испаряюсь, но клеточки моей плоти отрываются и диффундируют так мучительно, так больно, так рвотно. Но лечу, лечу, лечу в темноту, в небытие, к призракам, к теням.
***
Эксгумация болезненна. Сознание вернулось враз: дёрнулся и ощутил весь спектр рези и колик в организме. Так и лежу на полу. Холодно, открыта форточка. Это чтобы труп лучше сохранился? Больно даже думать, под щекой мокрое, наверное кровь изо рта, чувствую её специфический вкус. С трудом вспоминаю, что было до… Меня убивали. Не убил всё-таки. Не смог.
Пролежал сколько-то времени в темноте. Ночь. За окнами сверчки орут. Холодно, невозможно уже лежать. Наперекор боли стараюсь подняться, рука скользит по полу. Кровь. В боку ужасно колет, трудно дышать и ещё тошнит. Что мне делать? Идти «к себе в комнату» и ждать продолжения банкета? Нет. Хватит. То, что ублюдок заплатил Мураду за меня, выкупил, уже ничего не значит, Я НЕ ВИНОВАТ перед ним ни в чём. Я не должен ему ничего! Я не хочу и не могу больше терпеть. Ни Мазура, ни этого дома, ни жизни этой долбаной. Шаркаю к столу. Стоять трудно, трудно наклоняться, поэтому сажусь в хозяйское кресло. Открываю ящик. В первом же ящике он. Пистолет. Тот самый. Пальцы слабее стали, трудно даже держать этот гаджет смерти. Но я упорен. Мне надо. Всем надо. Толком не знаю как, да и видно плохо. Ночь и что-то с глазами. Взвожу. Как надо? В висок? К сердцу? Нет. В рот, я же шлюха, прощальный минет.
Раз, два, мама, я всё равно люблю тебя, три, четыре, пусть Гала заберёт себе мои часы на память, пять, шесть, семь, Олесь, прости меня, восемь, не страшно, девять, страшно, десять… Щёлк.
Почему щёлк? Почему ничего не получилось? Там наверху решили, что рано? Не пускают? Велено жить? Осечка. Чёрт. Кладу пистолет на стол. Не сбежать? А если сбежать? В выдвинутом ящике стола вижу плоскую серую сумку. Это моя сумка, с тремя синими полосками около молнии. Забираю. Внутри аккуратно сложенная футболка, очки, кошелёк, паспорт(!), покет-бук П. Зюскинда с «Парфюмером», визитница, телефон, но он без зарядки, сдох, наверное. Всё на месте.
Медленно, чтобы не вызвать болевой спазм, выползаю из-за стола. Подбираю чёрные штаны, с трудом надеваю. Шатаясь, иду вон из кабинета, мимо спальни этого урода. Она открыта. Мазур в лунном свете лежит плашмя на светлом половом покрытии, лежит на животе как мёртвый, раскинув руки. Почему-то вспомнилась фраза из китайской мудрости про труп врага. Приплыл, значит. Иду дальше, мимо моей комнаты. Тяжело опираясь на перила, спускаюсь на первый этаж. На выходе ищу свои кроссовки. Осторожно, пыхтя и всхлипывая, их надеваю. Щёлкаю замком, наваливаюсь на дверь. И в коридоре вспыхивает свет. Из своей комнаты вышел растрёпанный, сонный Иван. Удивлённо уставился на меня:
— Куда?
— Мне велено уходить, мне велено исчезнуть… — шепчу я.
— Как так? Не может быть!
— Вот… - я залезаю рукой в сумку и вытаскиваю паспорт. — Отдал, сказал, чтобы я сдох…
— Стась, куда ты ночью-то? Давай завтра.
— Он сказал, чтобы к утру не было.
— Стась, ты не сможешь идти…
— Смогу, открой ворота.
— Куда ты пойдёшь?
— Поеду домой, в Смоленск.
Иван вдруг скрывается в своей комнате и через мгновение выходит. Протягивает мне деньги – три пятитысячных.
— Возьми, уезжай. Тебе нельзя оставаться здесь. Живи!
Я кивнул, хотя это тут же вызвало головокружение. Попытался ему улыбнуться, но не получилось. Иван вышел первым, проводил меня до ворот, открыл, выпустил.
— Может, всё же останешься? Андрей завтра остынет, всё будет нормально, я его знаю…
— Нет. Я и сам не могу здесь больше. Я умер. Прощай.
С этими словами я побрёл, еле передвигая ноги, по ночной дорожке. Дальше, дальше. Подумал, что надо свернуть с проезжей части. Свернул, на какую-то тропинку, в лес, дальше, дальше. Прочапал по луже, споткнулся о камень. Дальше, дальше. Буду идти до какого-нибудь рубежа, до какого-нибудь предела. Определить координаты этого предела не смог. Просто упал в траву, с надеждой полежать, прорасти осокой, проржаветь и рассыпаться, забыть всё.
***
Очнулся в тепле, травой не пророс, ржавчиной не покрылся, всё помню, кроме того, как оказался в этой комнате. Здесь низкий потолок, пахнет горькими травами, на старомодных окошках с деревянной рамой белые шторки в горошек, на подоконниках цветы в глиняных горшках, в тёмном углу под потолком – иконы. Я лежу на высокой постели, на спине, без подушки, чувствую на дёснах какую-то тряпицу с пряным травяным вкусом. Мокрая тряпочка и на левой брови.
Вдруг скрип двери, и в комнате появилась пожилая женщина. Я замычал. Женщина засеменила ко мне, склонилась, и только тогда я смог её рассмотреть. Широкое тёмное лицо с высокими скулами и узкими бурятскими глазами. Сеть морщин вокруг рта, безобразный бесформенный нос с красными точками, на открытом лбу старческие пигментные пятна. Волосы когда-то были чёрными. Женщине трудно определённо дать какой-то возраст. Может, шестьдесят, может, семьдесят, а может, и больше.
Очнулся? Ну, значит, к житью, - мягко сказала она. – Попьёшь и спи, спи, спи…
Женщина принесла большую чашку. Убрала с моего лица бинтики жёлто-зелёного цвета, чуть приподняла мне голову и заставила пить какую-то жижу. Горечь неимоверная. Но я выпил. Потом она стала меня обтирать какой-то травяной настойкой, до конца процедуры я не «остался» — провалился в сон.
… опять горькая жижа. Женщина с бурятскими глазами поёт заунывную песню, кормит меня отвратительным овощным пюре. Засыпаю…
… проснулся от того, что обмочился. Женщина абсолютно не удивлена. Обтирает меня водой, меняет простыню, медленно переворачивая моё ноющее тело. Оказывается, я спал на клеёнке. Поит горьким пойлом. Опять сплю…
… монотонный, ритмичный, плаксивый звук молитвы. Женщина на коленях перед иконами. Вижу её спину. Мычу:
— И за меня попроси…
Женщина поворачивается ко мне и строго погрозила пальцем. И вновь молитва. Я дослушал до конца. Был вознаграждён мясным бульоном через носик маленького заварочного чайника. Горький напиток и спать…
… с трудом сел. Голова закружилась, но я переждал. Серафима принесла мне мою же футболку из сумки. Помогла одеться. Я навалился на женщину и встал на ноги. В подошвах закололо. Я перетерпел, осторожно потоптался на месте. Боль уходила. Шаг, шаг, ещё шаг. Серафима отпускает меня, и я дохожу до стула. Сегодня ел пюре самостоятельно, сидя за столом. Но голова всё равно кружится. И ещё больно ходить в туалет по-маленькому. Наверное, заживёт…
… Серафима ни о чём не спрашивает. Только гладит по волосам, жалеет. Говорит, что дней, сколько я здесь пробыл, не считает. Телевизора у неё нет, радио нет. Я думаю, что провалялся дней десять. Не меньше. Серафима сказала, что нашла меня в лесочке недалеко от дома, когда собирала лекарственные травы, сосед — немой Генка — помог дотащить меня до её дома. А Бог помог полечить. Предлагаю женщине деньги (пятнадцать тысяч Ивана да и в кошельке моём было три тысячи), она обиженно поджимает губы и шамкает ворчливо и сердито на меня. Не берёт:
— Тебе нужнее. Тебе не век у меня жить.
— Серафима, а никто не искал меня здесь?
— Здесь не искал. А там, — она неопределенно махнула рукой, — искал. Всё перерыл, но нюха не хватило.
Спрашивать подробнее не имеет смысла. Серафима всегда говорит только то, что считает нужным.
Ещё через сутки решаюсь. Нужно уходить. Серафима равнодушно кивает. Отдаёт мне заштопанную и постиранную рубашку с неродной пуговкой у ворота. Получаю чистые хлопчатобумажные носки. На лбу уже нет пластыря — только неровная розовая линия делает бровь вздёрнутой, удивлённой. Прощаюсь. Нерешительно обнимаю женщину.
— Научись прощать, - вместо «до свидания» говорит Серафима, - и не только обидчиков, прости себя. Покайся Господу и живи.
— Я вернусь к тебе, - вместо «спасибо» говорю я, - я обязательно вернусь, только дождись.
Серафима перекрестила меня, и я отправился в город. Пешком, электричкой, метро. На вокзал. Иду медленно, хромая, в боку колет, копчик ноет, в паху жжёт. Билеты на Смоленск? Есть. Покупаю на вечер. Завтра буду дома. Мама не может меня выгнать. Она увидит меня, хромого, избитого, и пожалеет. Надо дождаться поезда. Это четыре часа. Это ерунда.
Купил хлеба. Сидел во дворе на скамейке, ел и кормил и без того жирных голубей. Придумывал слова, которые скажу маме, папе, брату. Настраиваю себя на то, что придётся выслушать много неприятного в свой адрес. Но я вытерплю, не психану и не уеду больше.
За полчаса до отхода поезда ползу на перрон, у меня одиннадцатый вагон. Уже пускают. Подхожу к вагону, встаю в очередь. Мечтаю, что сейчас вытянусь на твёрдой полке. Сзади кто-то кладёт руку на плечо:
— Отойдём!
Я поворачиваюсь. Крепкий черноволосый мужчина с кривыми губами — Дамир. Он снимает с моего плеча сумку и берёт меня под мышки.
— Я за тобой. Пойдём.
— Но у меня поезд, - тихо сопротивляюсь я.
— Это не твой поезд. Я устал тебя искать. Не глупи. Поехали…
— Куда?
— К нему.
— Но он меня убьёт…
— Не убьёт.
— Я не пойду.
Дамир кивает парням, которые стояли за ним. Те подхватывают меня с двух сторон, и мы стремительно удаляемся от моего вагона, от моей надежды на относительно благополучный исход.
*Н.С.Гумилёв «У меня не живут цветы…»
===== 6. =====
Знакомый «мерс». Навстречу из него выскакивает Иван, открывает заднюю дверцу, меня бережно усаживают на кресло. Но ехать не торопимся. Иван закуривает и бесконечно тихо матерится, нервно топчась рядом с машиной: «Ёбаны в рот… ёбаны в рот…» Дамир Асхатович облокотился на кузов «мерса» и беседует по телефону:
— Он у нас.
— …
— Плохо выглядит, но живой.
— …
— Я понял. Только ты сам позвони своему айболиту.
— …
— Не стоит ехать. Андрей, ты меня слышишь? Соберись! Слышишь меня? Всё будет хорошо. Он жив, это же главное! Всё, мы поехали…
Дамир садится на переднее сидение, велит Ивану, который жадно докуривал:
— Едем к Алексею Фёдоровичу. Там я вас оставлю, ты дождёшься его, — он кивает в мою сторону. — Потом домой, надеюсь, ты справишься один? Звони Мазурову, если что.
Иван молчаливо соглашается и дёргано стартует. Мы едем долго, по незнакомой мне части города, Иван рулит по дворам, лавирует в медленно плывущем потоке автомобилей. Останавливаемся около двухэтажного домика внутри глухого двора с зелёной надписью «Парацельс». Дамир ведёт меня внутрь, держит за плечо. В конечном пункте, в небольшом светлом кабинете нас встречает пожилой, маленький, толстенький доктор в стильных очках на носу.
— Привезли, значит! — радостно воскликнул он. — Бандиты! Главный-то бандит побоялся сам прийти? Звонит! Что-то невнятное бормочет! Трубки бросает! Сопляк!
Доктор этими словами сразу расположил меня к себе. Он подошёл, положил мне руку на лоб и вперил взгляд в мои глаза.
— Видишь меня?
Я киваю, вижу.
— Странные глаза… Что ж, раздевайся, посмотрим… А вы уматывайте отсюда, — обратился он к Дамиру и Ивану, — как-нибудь без бандитского пригляда справлюсь!
Я провёл в этом центре не менее трёх часов. Алексей Фёдорович без умолку болтал на всякие анекдотические темы, изредка хмурил брови. Ощупал меня везде, светил в глаза какой-то штукой, выспросил о головокружении, на первом этаже мне сделали компьютерную томографию. Мне поставили несколько уколов. Шов над бровью смазали каким-то жёлтым клеем. Целый час полулежал в кресле стоматолога (или челюстно-лицевого хирурга? Хрен его знает!). В десну тоже ставили укол — вся правая половина лица онемела. Алексей Фёдорович с любопытством выглядывал из-за плеча стоматолога кавказской внешности, говорил всякие медицинские термины. Я понял, что врач что-то вычищал из десны, какую-то «кровянку». Там же мне установили во рту проволочный каркас, очень неудобно, рот не закрывается. Стоматолог сказал, что челюсть цела и зубы тоже вполне можно спасти. Достал пузырь с прозрачной жидкостью и велел полоскать полость рта почаще.
Алексею Фёдоровичу рассказал о Серафиме. Тот заинтересовался, чем она меня поила, но доктор был больше недоволен, нежели впечатлён:
— Нет чтобы в больницу увести парня! А если бы мозговая гематома? Разрыв диафрагмы? Да много чего же быть могло! А у них какие-то примочки, заговоры, молитвы! — и вдруг неожиданно перевёл тему разговора: — Это всё Андрейка тебя так изувечил?
Я замолчал.
— Андре-е-ейка… — расстроенно ответил сам себе Алексей Фёдорович. — Теперь понятно, что с ним. Что мне матери его сказать? Ума не приложу…
По окончании всех процедур мне передали визитку с телефоном центра. Доктор лично проводил меня до машины, где изнемогал от жары Иван. Передал водителю пакет с лекарствами, сказал, что надо будет привозить меня на процедуры, что сам позвонит «паразиту-Мазурову». Мы поехали.
Всё это время я находился словно во сне, даже речь была заторможена, не осознавал, что все мои мечты о доме разрушены бесповоротно. Торкнуло, только когда въехали на территорию мазуровского дома. Иван остановил «мерс» у входа в дом, сидит, ждёт, когда я выйду, смотрит на меня в зеркало заднего вида. А у меня извержение слёз. Я не могу сюда возвращаться! Я же здесь уже умер! Влага проложила мокрые русла по моим щекам, капает на футболку, оставляя стыдные пятна беспомощности. Даже руками не вытираю слёзы. Упрямо сижу в машине, упиваюсь жалостью к себе. А Иван вдруг закурил внутри машины, пережидает мою беззвучную истерику. Наверное, минут десять-пятнадцать просидели.
— Пойдём, — тихо говорит Иван. Он видит, как я вцепился в кожу кресла. — Вот увидишь, он больше не посмеет… Он видел… Он видел наутро, как ты стрелял в себя. Видеонаблюдение срабатывает на движение, так что… Стась, надо жить.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |