|
Феррагуто выбежала во двор, и только тут Оливейра увидел, что уже не ночь:
халат на Куке был того же цвета, что и камни во дворе, что и стены у аптеки.
Поняв, что пора обратиться к фронту военных Действий, Оливейра вгляделся в
темноту и догадался, что, несмотря на все трудности наступления, Тревелер
все же решил запереть дверь. Он слышал, как среди проклятий лязгнула
щеколда.
-- Вот это -- по мне, че, -- сказал Оливейра. -- Одни на ринге, как
мужчина с мужчиной.
-- Наклал я на тебя, -- сказал разъяренный Тревелер. -- В тапке вода
хлюпает, ничего нет на свете противнее. Зажги свет хотя бы, ни черта не
видно.
-- В битве на Канча-Раяда все случилось, наверное, так же неожиданно,
-- сказал Оливейра. -- И запомни: я не собираюсь уступать преимуществ своей
позиции. Скажи спасибо, что я с тобой разговариваю, а не должен бы. Я тоже
ходил обучался стрельбе, братец.
Он услыхал, как тяжело дышит Тревелер. В доме хлопали двери, доносился
голос Феррагуто, кто-то спрашивал, что-то отвечали. Силуэт Тревелера
становился все более четким; все вещи до одной стали на свои места -- пять
тазов, три плевательницы, десятки роллерманов. И можно было почти как в
зеркало смотреться в этот фиолетовый свет, так похожий на голубя в ладонях у
сумасшедшего.
-- Ну, вот, -- сказал Тревелер, поднимая упавший стул и без охоты
усаживаясь на него. -- Может, объяснишь мне все-таки, что за бардак.
-- Довольно трудно объяснить, че. Разговаривать, сам знаешь...
-- Ты чего только не придумаешь, лишь бы поговорить, -- сказал Тревелер
в ярости. -- Если тебе не удается для этого усадить нас обоих верхом на
доску при сорока пяти градусах в тени, то суешь меня в таз с водой и
опутываешь мерзкими нитками.
-- Однако наше положение всегда симметрично, -- сказал Оливейра. -- Как
два близнеца на качелях или будто перед зеркалом. Заметил, Doppelganger?
Не отвечая, Тревелер достал из кармана пижамы сигарету и закурил.
Оливейра достал свою и тоже закурил почти одновременно с ним. Они поглядели
друг на друга и рассмеялись.
-- Совершенно чокнутый, -- сказал Тревелер. -- Ты -- чокнутый, и думать
нечего. Надо же вообразить, будто я...
-- Оставь в покое слово "воображение", -- сказал Оливейра. -- Просто
обрати внимание, что я принял меры предосторожности, а ты пришел. Не
кто-нибудь. А ты. В четыре часа утра.
-- Талита сказала мне, я подумал, что... А ты что и правда решил,
будто...?
-- А может, без этого не обойтись, Ману. Тебе кажется, будто ты встал,
чтобы пойти успокоить меня, поддержать. Если бы я спал, ты вошел бы безо
всякого, как любой может подойти к зеркалу просто так, разумеется, подходишь
спокойненько к зеркалу с булавкой в руке и втыкаешь ее, только вместо
булавки ты бы держал в руке то, что носишь вон там, в кармане пижамы.
-- Я ношу его всегда, че, -- сказал Тревелер возмущенно. -- Что за
детский сад. А ты ходишь невооруженный потому, что не соображаешь,
-- Так вот, -- сказал Оливейра, снова садясь на подоконник и
приветственно махнув рукой Талите и Куке, -- все, что я думаю на этот счет,
очень мало значит в сравнении с тем, что должно быть на самом деле, нравится
нам это или не нравится. Вот уже некоторое время мы с тобой как тот пес, что
крутится на месте, пытаясь укусить себя за хвост. Нельзя сказать, что мы
ненавидим друг друга, наоборот. Просто нас с тобой использовали в игре, мы с
тобой вроде белой пешки и черной пешки. Как, скажем, в игре: одна из двух
сторон непременно должна одержать верх.
-- Я не испытываю к тебе ненависти, -- сказал Тревелер. -- Просто ты
загнал меня в угол и я не знаю, что делать.
-- Mutatis mutandis219: ты встретил меня в порту вроде как перемирием,
белым флагом, этим печальным призывом забыть все. Я тоже не питаю к тебе
ненависти, брат, но я говорю тебе правду в глаза, а ты называешь это
загонять в угол.
-- Я жив, -- сказал Тревелер, глядя ему в глаза. -- А за то, что
живешь, я полагаю, надо расплачиваться. А ты платить не хочешь. И никогда не
хотел. Эдакий катар-экзистенциалист в чистом виде. Или Цезарь, или никто --
у тебя радикальный подход к делу. Думаешь, я по-своему не восхищаюсь тобой?
Думаешь, твое самоубийство, случись такое, не вызвало бы у меня восхищения?
Подлинный Doppelganger -- ты, потому что ты, похоже, бесплотен, ты --
сгусток воли, принявший вид флюгера, что там, наверху. Хочу это, хочу то,
хочу север, хочу юг -- и все сразу, хочу Магу, хочу Талиту, и вот -- сеньор
на минуточку заходит в морг и там целует жену лучшего своего друга. А все
потому, что у него смешалась реальность и воспоминания совершенно не
по-эвклидовски.
Оливейра пожал плечами, но при этом посмотрел на Тревелера, чтобы тот
понял: этот жест не означает презрения. Как передать, как объяснить ему: то,
что на территории напротив называется поцелуем, что у них называется
поцеловать Талиту, поцеловать Магу или Полу, -- это еще одна игра образов
вроде той, какую он ведет сейчас, оборачиваясь в окне, чтобы посмотреть на
Магу, застывшую у черты классиков, в то время как Кука, Реморино и Феррагуто
сгрудились у двери и, как видно, ждут, когда наконец Тревелер покажется в
окне и объявит им, что все в порядке, спасибо таблетке намбу-тала, а может,
и смирительной рубашечке, но ненадолго, всего на несколько часов, пока
парень не выйдет из своего заскока. Стук в дверь не облегчил взаимного
понимания. Если бы Ману сообразил: то, о чем он думает, не имеет никакого
смысла тут, у окна, а ценно только там, где тазы с водой и роллерманы, -- и
если бы хоть на минуту перестали колотить в дверь обоими кулаками, тогда,
может быть... Но не было сил оторвать глаз от Маги, такой красивой, там, у
черты классиков, и хотелось только одного: чтобы она подбивала камешек из
одной клетки в другую, от Земли к Небу.
--...совершенно не по-эвклидовски.
-- Я ждал тебя все это время, -- сказал Оливейра устало. -- Сам
понимаешь, я не мог дать себя прирезать за здорово живешь. Каждый сам знает,
как ему поступать, Ману. А если ты хочешь объяснений насчет того, что
произошло внизу... скажу одно: это совершенно не то, ты сам прекрасно
знаешь. Ты знаешь это, Doppelganger. Для тебя этот поцелуй ровным счетом
ничего не значит и для нее тоже. В конце концов, все дело в вас самих.
-- Откройте! Откройте сейчас же!
-- Забеспокоились всерьез, -- сказал Тревелер, поднимаясь. -- Откроем?
Это, наверное, Овехеро.
-- Что до меня...
-- Он собирается сделать тебе укол, видно, Талита переполошила всю
психушку.
-- Беда с этими женщинами, -- сказал Оливейра. -- Видишь, вон там стоит
около классиков такая скромница из скромниц... Нет, лучше не открывай, Ману,
нам и вдвоем хорошо.
Тревелер подошел к двери и прижался ртом к замочной скважине. Стадо
кретинов, отвяжитесь вы, в самом деле, перестаньте орать, это вам не фильм
ужасов. Они с Оливейрой в большом порядке и откроют, когда нужно будет.
Лучше бы приготовили кофе на всех, житья нет в этой клинике.
Было отчетливо слышно, что Феррагуто не удовлетворился этим сообщением,
однако голос Овехеро перерокотал его мудро и настойчиво, и дверь оставили в
покое. Единственным признаком неунявшегося беспокойства были стоявшие во
дворе люди и свет на третьем этаже, который все время то зажигался, то гас
-- такой обычай развлекаться завел себе Сорок третий. Через минуту во двор
снова вышли Овехеро с Феррагуто и снизу посмотрели на сидящего в окне
Оливейру, который махнул им рукой, мол, приветствую и извиняюсь за то, что в
одной майке. Восемнадцатый подошел к Овехеро и объяснил ему что-то насчет
бум-пистоля, после чего Овехеро, похоже, стал смотреть на Оливейру с гораздо
большим интересом и профессиональным вниманием, словно это не его соперник
по покеру, что Оливейру позабавило. На первом этаже были раскрыты почти все
окна, и несколько больных принимали чрезвычайно живое участие в
происходящем, хотя ничего особенного не происходило. Мага подняла правую
руку, стараясь привлечь внимание Оливейры, как будто это было нужно, и
попросила позвать к окну Тревелера. Оливейра четко и ясно объяснил, что ее
просьба невыполнима, поскольку все пространство около окна -- зона обороны,
но, возможно, удастся заключить перемирие. И Добавил, что воздетая кверху
рука напоминает ему актрис прошлого и в первую очередь -- оперных певиц,
таких, как Эмми Дестин, Мельба, Маржори Лоуренс, Муцио, Бори, да, а также
Теду Бара и Ниту Нальди, -- он с удовольствием сыпал в нее именами, Талита
опустила руку, а потом снова подняла ее, умоляя, -- Элеонору Дузе, конечно,
Вильму Банки, ну и, разумеется, Гарбо, само собой, по фотографии, Сару
Бернар -- ее фото было приклеено у него в школьной тетради, -- и Карсавину,
и Баронову, -- все женщины непременно воздевают руку кверху, как бы
увековечивая власть судьбы, однако ее любезную просьбу, к сожалению,
выполнить невозможно.
Феррагуто с Кукой громко чего-то требовали, и, судя по всему, разного,
но тут Овехеро, слушавший с сонным лицом, сделал им знак замолчать, чтобы
Талита смогла поговорить с Оливейрой. Но хлопоты оказались напрасными,
потому что Оливейра, в седьмой раз выслушав просьбу Маги, повернулся к ним
спиной и заговорил (хотя те, внизу, и не могли слышать диалога) с невидимым
Тревелером:
-- Представляешь, они хотят, чтобы ты выглянул.
-- Может, выглянуть на секунду, не больше. Я могу пролезть под нитками.
-- Какая чушь, -- сказал Оливейра. -- Это последняя линия обороны, если
ты ее прорвешь, мы встретимся в инфайтинге.
-- Ладно, -- сказал Тревелер, садясь на стул. -- Продолжай городить
пустые слова.
-- Они не пустые, -- сказал Оливейра. -- Если ты хочешь подойти сюда,
тебе не надо просить у меня позволения. По-моему, ясно.
-- Ты мне клянешься, что не бросишься вниз? Оливейра посмотрел на
Тревелера так, словно перед ним была гигантская панда.
-- Ну вот, -- сказал он. -- Раскрыл свои карты. И Мага внизу думает то
же самое. А я-то считал, что вы меня чуть-чуть знаете.
-- Это не Мага, -- сказал Тревелер. -- Ты прекрасно знаешь, что это не
Мага.
-- Это не Мага, -- сказал Оливейра. -- Я прекрасно знаю, что это не
Мага. И что ты -- знаменосец, поборник капитуляции и возвращения к домашнему
очагу и к порядку. Мне становится жаль тебя, старик.
-- Забудь про меня, -- сказал Тревелер с горечью. -- Я хочу одного: дай
мне слово, что не натворишь глупостей.
-- Обрати внимание: если я брошусь, -- сказал Оливейра, -- то упаду
прямо на Небо.
-- Отойди-ка Орасио, в сторонку и дай мне поговорить с Овехеро. Я сумею
все так устроить, что завтра никто об этом и не вспомнит.
-- Не зря читал учебник психиатрии, -- сказал Оливейра почти
восхищенно. -- Смотрите, какая память.
-- Послушай, -- сказал Тревелер. -- Если ты не дашь мне выглянуть в
окно, я вынужден буду открыть им дверь, а это хуже.
-- Мне все равно, пусть входят, войти -- это одно, а подойти сюда --
совсем другое.
-- Хочешь сказать, если тебя попробуют схватить -- выбросишься?
-- Возможно, там, на твоей стороне, это означает именно такое.
-- Послушай, -- сказал Тревелер, делая шаг вперед. -- Тебе не кажется,
что это просто кошмар какой-то? Они подумают, что ты и вправду сумасшедший и
что я на самом деле хотел убить тебя.
Оливейра откинулся немного назад, и Тревелер остановился у второго ряда
тазов. И только пнул пару роллерманов, но вперед идти не пытался.
Под тревожные вопли Куки и Талиты Оливейра медленно выпрямился и
успокаивающе махнул им рукой. Словно признавая себя побежденным, Тревелер
подвинул немного стул и сел. Снова заколотили в дверь, но на этот раз не так
громко.
-- Не ломай больше голову, -- сказал Оливейра. -- Зачем искать
объяснений, старик? Единственная кардинальная разница между нами в этот
момент состоит в том, что я -- один. А потому лучше тебе спуститься к своим
и продолжим разговор через окно, как добрые Друзья. А часов в восемь я думаю
перебраться отсюда, Хекрептен ждет меня не дождется, и пончиков нажарила, и
мате заварила.
-- Ты не один, Орасио. Тебе хочется быть одному из чистого тщеславия,
выглядеть этаким буэнос-айресским Мальдорором. Ты говорил -- Doppelganger,
не так ли? И пожалуйста, на самом деле другой человек следует твоим
поступкам, и он такой же, как и ты, хотя находится по ту сторону проклятых
ниток.
-- Жаль, -- сказал Оливейра, -- что у тебя такое упрощенное
представление о тщеславии. В этом-то все и дело: составить себе
представление, чего бы это ни стоило. А ты способен хоть на секунду
допустить мысль, что все, может быть, и не так?
-- Представь, что допускал. Но ты все равно сидишь на раскрытом окне и
раскачиваешься.
-- Если бы ты на самом деле допустил, что все не так, если бы ты и
вправду способен был добраться до сердцевины проблемы... Никто не просит
тебя отрицать того, что ты видишь, однако ты даже пальцем не пошевельнул...
-- Если бы так просто, -- сказал Тревелер, -- если бы только и было что
эти дурацкие нитки по всей комнате... -- Ты-то пошевельнул пальцем, но
погляди, что из этого вышло.
-- А что плохого, че? Сидим при открытом окошке и вдыхаем сказочную
утреннюю свежесть. А внизу все гуляют по двору, просто замечательно, сами
того не подозревая, занимаются зарядкой. И Кука, посмотри-ка на нее, и Дир,
этот изнеженный сурок. И твоя жена, а уж она-то -- сама леность. Да и ты
сам, виданное ли дело: ни свет ни заря, а ты уже на ногах и в полной боевой
готовности. И когда я говорю: в полной боевой готовности, ты понимаешь, что
я имею в виду?
-- А я, старик, думаю, не наоборот ли все?
-- О, это слишком просто, такое бывает только в фантастических
рассказах из популярных антологий. Если бы ты был способен видеть оборотную
сторону вещей, ты бы, может, и захотел отсюда уйти. Если бы ты мог выйти за
пределы территории, скажем, так: перейти из первой клеточки во вторую или из
второй в третью... Это так трудно, Doppelganger, я всю ночь напролет бросал
окурки, а попадал только в восьмую клетку, и никуда больше. Нам бы всем
хотелось тысячелетнего царства, некой Аркадии, где, возможно, счастья было
бы еще меньше, чем здесь, потому что дело не в счастье, Doppelganger, там по
крайней мере не было бы этой подлой игры в подмену, которой мы занимаемся
пятьдесят или шестьдесят лет, там можно было бы протянуть друг другу руку, а
не повторять этот жест из страха или затем, чтобы узнать, не сжимает ли тот,
другой, в ладони нож. Что же касается подмен, то меня ничуть не удивляет,
что мы с тобой -- одно и то же, одинаковы, только ты по одну, а я -- по
другую сторону. А поскольку ты говоришь, что я тщеславен, то, сдается мне, я
выбрал лучшую сторону, но как знать, Ману. Ясно только одно: на той стороне,
где ты, я не могу находиться, там у меня все лопается прямо в руках, с ума
можно сойти, если бы с ума сойти было так просто. Ты -- в гармонии с
территорией и не хочешь понять моих метаний: вот я предпринимаю усилие, со
мной что-то происходит, и тогда гены, пять тысяч лет копившиеся для того,
чтобы погубить меня, отбрасывают меня назад, и я снова оказываюсь на
территории и барахтаюсь там две недели, два года, пятнадцать лет... В один
прекрасный день я сую палец в привычку, и просто невероятно, но палец
увязает в привычке, проходит насквозь и вылезает с другой стороны, кажется:
вот-вот доберусь наконец до последней клеточки, но тут женщина топится, на
тебе, или со мной случается приступ, приступ никому не нужного сострадания,
ох уж это сострадание... Я говорил тебе о подменах? Какая мерзость, Ману.
Почитай у Достоевского про эти самые подмены. И вот пять тысяч лет снова
тянут меня назад, и надо опять начинать все сызнова. И потому я сожалею, что
ты мой Doppelganger, я все время только и делаю, что мечусь с твоей
территории на свою, и после очередной злополучной перебежки, оказавшись на
своей, я гляжу на тебя, и ты представляешься мне моей оболочкой, которая
осталась там и смотрит на меня с жалостью, и мне кажется, что это пять тысяч
лет человеческого существования, сбившиеся в теле ростом в метр семьдесят,
смотрят на ничтожного паяца, пожелавшего выпрыгнуть из своей клеточки. Вот
так.
-- Перестаньте нервы мотать, -- крикнул Тревелер стучавшим в дверь. --
В этой психушке, че, поговорить спокойно не дадут.
-- Ты настоящий человек, брат, -- сказал растроганный Оливейра.
-- И все-таки, -- сказал Тревелер, еще немного придвигая стул, -- ты не
станешь отрицать, что на этот раз дал осечку. Переподмены оболочек и прочие
штучки-дрючки -- все это хорошо, но за твою милую шутку мы заплатим местом,
и больше всего мне жаль Талиту. Ты можешь сколько душе угодно говорить тут
про Магу, но свою жену кормлю я.
-- Ты глубоко прав, -- сказал Оливейра. -- Иногда забываешь обо всем на
свете, не говоря уж о месте. Хочешь, я поговорю с Феррагуто? Он тут, у
фонтана. Пролети меня, Ману, вот уж чего не хотел, так это чтобы вы с
Магой...
-- Кстати, зачем ты называешь ее Магой? Не лги, Орасио.
-- Я знаю, что это Талита, но недавно она была Магой. Их две, как и мы
с тобой.
-- Это называется сумасшествие, -- сказал Тревелер.
-- Все на свете как-нибудь называется, надо только подобрать название.
А теперь, если позволишь, я бы хотел поговорить с теми, кто внизу, они
просто вне себя, дальше некуда.
-- Я ухожу, -- сказал Тревелер, вставая.
-- Так будет лучше, -- сказал Оливейра. -- Лучше тебе уйти, а я через
окно буду разговаривать с тобой и с остальными. Лучше тебе уйти и не
унижаться, как ты унижаешься, а я объясню тебе прямо и ясно, что будет, ты
же обожаешь объяснения, ты -- истинное дитя этих пяти тысяч лет. Если ты,
поддавшись чувству дружбы и диагнозу, который мне поставил, бросишься на
меня, я отпрыгну в сторону -- не знаю, помнишь ли ты еще, как мы мальчишками
на улице Анчорена упражнялись в дзюдо, -- а ты продолжишь свою траекторию,
вылетишь в окно и шлепнешься на четвертую клетку, так что только мокрое
место останется, но это в лучшем случае, потому что скорее всего ты упадешь
не дальше второй.
Тревелер смотрел на него, и Оливейра видел, как глаза у него
наполняются слезами. И как рукой, издали, он словно погладил его по волосам.
Тревелер подождал еще секунду, а потом подошел к двери и открыл ее.
Реморино хотел было войти (из-за спины у него выглядывали еще два санитара),
но Тревелер сгреб его за плечи и вытолкнул в коридор.
-- Оставьте его в покое, -- приказал он. -- Скоро он будет в полном
порядке. Его надо оставить одного, сколько можно донимать человека.
Отключившись от диалога, который быстро разросся в квадролог, секстилог
и додекалог, Оливейра закрыл глаза и подумал, что ему здесь очень хорошо, а
Тревелер и в самом деле ему словно брат. Он услыхал, как дверь закрылась и
голоса стали удаляться. Потом дверь снова открылась в тот самый момент,
когда веки Оливейры с трудом начали подыматься.
-- Закройся на щеколду, -- сказал Тревелер. -- Я им не очень-то
доверяю.
-- Спасибо, -- сказал Оливейра. -- Ступай во двор, Талита ужасно
беспокоится.
Он пролез под немногими уцелевшими нитями и задвинул щеколду. Но
прежде, чем вернуться к окну, опустил лицо в умывальник и стал пить, как
животное, жадно глотая и отфыркиваясь. Слышно было, как внизу распоряжался
Реморино, отсылая больных по комнатам. Когда он снова выглянул в окно,
освеженный и успокоившийся, он увидел, что Тревелер стоит рядом с Талитой,
положив ей руку на талию. После того, что Тревелер только что сделал, все
вокруг заполнилось чудесной умиротворенностью, и невозможно было нарушить
эту гармонию, пусть она нелепа, но она тут и такая осязаемая, зачем кривить
душой, по сути, Тревелер есть то, чем бы должен быть он, просто у Тревелера
немного меньше этого треклятого воображения, он -- человек территории, он --
непоправимая ошибка целого рода, пошедшего по ложному пути, однако как
прекрасна эта ошибка, сколько красоты в этих пяти тысячах лет, в этой
неверной и ложной территории, как прекрасны эти глаза, минуту назад
наполнившиеся слезами, и этот голос, посоветовавший ему: "Закройся на
щеколду, я им не очень-то доверяю", сколько любви в этой руке, обнявшей
женщину за талию. "А может быть, -- подумал Оливейра, отвечая на дружеские
жесты доктора Овехеро и Феррагуто (несколько менее дружеские), --
единственный возможный способ уйти от территории -- это влезть в нее по
самую макушку?" Он знал: стоит ему еще раз подумать об этом (еще раз об
этом) -- и ему представится человек, ведущий под руку старуху по стылым
улицам, под дождем. "Как знать, -- подумал он. -- Как знать, может, я был у
самого края, да остановился, может, там-то и был ход. Ману бы его нашел, я
уверен, дурак-то он дурак, этот Ману, но искать никогда не ищет, а я --
наоборот..."
-- Эй, Оливейра, может, спуститесь выпить чашечку кофе? -- предложил
Феррагуто к явному неудовольствию Овехеро. -- Пари вы уже выиграли, не так
ли? Поглядите на Куку, как она огорчена...
-- Не расстраивайтесь, сеньора, -- сказал Оливейра. -- У вас такой
цирковой опыт, вы же не станете волноваться из-за чепухи.
-- Ой, Оливейра, вы с Тревелером просто ужасные, -- сказала Кука. --
Почему бы вам не поступить, как предлагает муж? Я так хотела, чтобы мы
выпили кофе все вместе.
-- Давайте спускайтесь, че, -- сказал Овехеро как бы между прочим. -- Я
хотел с вами посоветоваться насчет двух французских книжек.
-- Отсюда все прекрасно слышно, -- сказал Оливейра.
-- Ну ладно, старик, -- сказал Овехеро. -- Спуститесь, когда захотите,
а мы идем завтракать.
-- Со свежими булочками, -- сказала Кука. -- Пошли сварим кофе, Талита?
-- Перестаньте валять дурака, -- ответила Талита, и в необычайной
тишине, наступившей вслед за ее отповедью, Тревелер с Оливейрой встретились
взглядами так, словно две птицы столкнулись на лету и, опутанные сетью,
упали на девятую клеточку, во всяком случае, заинтересованные лица получили
от этого не меньшее удовольствие. Кука с Феррагуто лишь бурно дышали, пока
наконец Кука не открыла рот и не завопила: "Что значат ваши оскорбительные
слова?" -- а Феррагуто только выпячивал грудь и мерил Тревелера
презрительным -- сверху вниз -- взглядом, а тот глядел на свою жену с
восхищением, хотя отчасти и с упреком, и тут наконец Овехеро нашел
подобающий случаю научный выход и сухо сказал: "Типичный случай истерикус
латиноамерикус, пойдемте со мной, я дам вам успокоительное", а в это время
Восемнадцатый, нарушив приказ Реморино, вышел во двор с сообщением, что
Тридцать первая в беспокойном состоянии и что звонят по телефону из
Мар-дель-Плата. Его насильственное выдворение, которое взял на себя
Реморино, помогло администрации и доктору Овехеро покинуть двор, не слишком
поступившись своим авторитетом.
-- Ай-ай-ай, -- сказал Оливейра, раскачиваясь на подоконнике, -- я
думал, фармацевтички гораздо воспитаннее.
-- Представляешь? -- сказал Тревелер. -- Она была просто великолепна.
-- Пожертвовала собой ради меня, -- сказал Оливейра. -- Кука не простит
ее даже на смертном одре.
-- Ну и пускай, подумаешь, -- сказала Талита. -- Со свежими булочками,
видите ли.
-- А Овехеро тоже хорош, -- сказал Тревелер, -- французские книжки! Че,
только бананом не соблазняли. Удивляюсь, как ты не послал их к чертовой
матери.
Вот так оно было, невероятно, но гармония длилась, и не было слов,
чтобы ответить на доброту этих двоих, разговаривавших с ним и глядевших на
него с клеток классиков, потому что Талита, сама того не зная, стояла в
третьей клетке, а Тревелер одной ногой стоял на шестой, и потому
единственное, что можно было сделать, это чуть шевельнуть правой рукой,
робко, в знак привета, и сидеть так, глядя на Магу, на Ману, и думать про
себя, что в конце концов встреча все-таки состоялась, хотя и не могла
длиться дольше, чем этот ужасно сладостный миг, когда лучше всего, пожалуй,
не мудрствуя лукаво, чуть наклониться вниз и дать себе уйти -- хлоп! И
конец.
* * *
(-135)
С ДРУГИХ СТОРОН
(Необязательные главы)
Я стараюсь освежить некоторые понятия к приезду Адголь. Как ты
считаешь, не привести ли ее в Клуб? Этьен с Рональдом будут от нее в
восторге, она совсем сумасшедшая.
-- Приведи.
-- И тебе бы она могла понравиться.
-- Почему ты говоришь так, словно я уже умер?
-- Не знаю, -- сказал Осип. -- Правда, не знаю. Просто у тебя такой
вид.
-- Сегодня утром я рассказывал Этьену свои сны, очень забавные. А
сейчас, когда ты в прочувствованных словах описывал похороны, у меня эти сны
перемешались с другими воспоминаниями. Наверное, и вправду церемония
получилась волнующая, че. Довольно необычное дело -- одновременно находиться
в трех разных местах, но сегодня со мной происходит именно такое, может
быть, под влиянием Морелли. Да, да, я сейчас расскажу. Вернее, в четырех
местах одновременно. Я приближаюсь к вездесущности, че, а оттуда -- прямо в
психи... Ты прав, наверное, я не увижу Адголь, сковырнусь гораздо раньше.
-- Дзэн-буддизм объясняет возможности вездесущности, нечто подобное
тому, что почувствовал ты, если ты это почувствовал.
-- Конечно, почувствовал. Я возвращаюсь из четырех мест одновременно:
утренний сон, который еще жив и не идет из головы. Кое-какие подробности с
Полой, от которых я тебя избавляю, твое яркое описание погребения малыша, и
только теперь понимаю, что одновременно я еще отвечал Тревелеру, моему
буэнос-айресскому другу; этот Тревелер, при всей его распроклятой жизни,
понял мои стихи, которые начинались так, вдумайся немного: "Я снюсь тебе
унитазом". Это просто; если ты вдумаешься, может, и ты поймешь. Ты
возвращаешься к яви с обрывками привидевшегося во сне рая, они повисают на
тебе, как волосы утопленника: страшное омерзение, тоска, ощущение
ненадежности, фальши и главное -- бесполезности. И ты проваливаешься внутрь
себя и, пока чистишь зубы, чувствуешь себя и впрямь унитазом, тебя поглощает
белая пенящаяся жидкость, ты соскальзываешь в эту дыру, которая вместе с
тобой всасывает нечистоты, слизь, гной, струпья, слюну, и ты даешь унести
себя в надежде когда-нибудь вернуться в другое и другим, каким ты был до
того, как проснулся, и это другое все еще здесь, все еще в тебе, в тебе
самом, но уже начинает уходить... Да, ты на мгновение проваливаешься внутрь
себя, но тут защита яви -- ну и выраженьице, ну и язык -- бросается на тебя
и удерживает.
-- Типичное экзистенциалистское ощущение, -- сказал Грегоровиус
самодовольно.
-- Наверняка, однако все зависит от дозы. Меня унитаз и вправду
засасывает, че.
(-70)
-- И хорошо сделал, что пришел, -- сказала Хекрептен, насыпая свежую
заварку. -- Дома-то лучше, что ни говори, совсем другая обстановка. Тебе
надо взять два-три дня отпуска.
-- Конечно, -- сказал Оливейра. -- А то и больше, старуха. Жареные
пончики выше всяких похвал.
-- Какое счастье, что тебе понравились. Не объедайся слишком, а то
пронесет.
-- Не беда, -- сказал Овехеро, закуривая сигарету. -- Сейчас вы у меня
поспите в сиесту, а вечером, думаю, уже сможете выложить флеш-рояль и
тузовий покер.
-- Не шевелись, -- сказала Талита. -- Поразительно, не можешь ни
секунды быть в покое.
-- Моя супруга страшно недовольна, -- сказал Феррагуто.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |