|
книгу в высшей степени интересную, говорил Вонг, а сам масляно-мягко
подталкивал Бэпс к коридору, но все равно ничто не помешало Оливейре
услышать про инквизитора, на что он поднял брови удивленно и как бы в
недоумении и вопросительно глянул на Грегоровиуса, как будто тот мог
объяснить ему смысл этого эпитета. Весь Клуб знал, что" если Бэпс сорвется,
катапульте до нее далеко, -- такое уже случалось; единственный выход --
встать вокруг устроительницы всех собраний, отвечающей за буфет, и ждать,
пока время возьмет свое: никто не может плакать вечно, даже вдовы и те
выходят замуж. Но пьяная Бэпс, путаясь в сваленных горою плащах и шарфах,
отступала из коридора в комнату, желая все-таки свести счеты с Оливейрой,
это был самый подходящий момент, чтобы сказать ему про инквизитора и со
слезами заверить, что в этой сучьей жизни она знавала мерзавцев и похлеще,
чем этот прохвост, сукин сын, садист, негодяй, палач, расист без стыда и
совести, грязная мразь, дерьмо вонючее, погань, сифилитик. Сообщение
доставило безграничное удовольствие Этьену и Перико и вызвало противоречивые
чувства у остальных, в том числе и у того, кому оно было адресовано.
Это была не Бэпс, а циклон, торнадо в шестом округе Парижа, и все дома
-- всмятку. Клуб потупил голову, закутался по уши в плащи, схватился за
сигареты. И когда Оливейра наконец смог открыть рот, воцарилась театральная
тишина. Оливейра сказал, что маленькая картина Николя де Сталь показалась
ему просто прекрасной и что Вонгу, проевшему им плешь своей Эскофье, следует
прочитать книгу и изложить ее суть на одном из заседаний Клуба. Бэпс еще раз
назвала его инквизитором, а Оливейре в этот момент, должно быть, пришло в
голову что-то забавное, потому что он улыбнулся. Рука Бэпс хлестнула его по
лицу. Клуб принял срочные меры, и Бэпс зарыдала в голое, а Вонг,
протиснувшись между нею и разъяренным Рональдом, бережно взял ее под руку.
Клуб сомкнулся вокруг Оливейры, так что Бэпс осталась за его пределами, и ей
пришлось согласиться, во-первых, сесть в кресло, а во-вторых --
воспользоваться платком Перико. Уточнения по поводу улицы Монж, по-видимому,
пошли вслед за этим, а за ними -- история о Маге-самаритянке, и Рональду
показалось -- перед глазами зеленой расплывчатой тенью проходили все события
ночного сборища, показалось, будто Оливейра спросил у Вонга, правда ли, что
Мага живет в меблированных комнатах на улице Монж, и, наверное, Вонг
ответил, что не знает или что да, а кто-то, по-видимому Бэпс, всхлипывая в
кресле, снова принялась оскорблять Оливейру, тыча ему в лицо
самоотверженность Маги-самаритянки, дежурящей у постели больной Полы, и,
кажется, в этот момент Оливейра расхохотался, глядя почему-то на
Грегоровиуса, и попросил сообщить ему подробности насчет самоотверженности
Маги-сиделки, и если она и вправду живет на улице Монж, то назвать номер
дома, -- словом, описать все до точности. Рональд вытянул руку и пристроил
ее между ног у Бэпс, которая проворчала что-то, словно издалека; Рональду
нравилось спать так, спрятав пальцы в ее мягкое тепло, ох уж эта Бэпс,
сработала катализатором -- и Клуб раньше времени распался, надо будет
пожурить ее завтра утром: так-не-поступают. А Клуб все стоял вокруг
Оливейры, словно верша суд чести, Оливейра понял это раньше, чем сам Клуб,
и, стоя в центре этого круга позора, он расхохотался, не выпуская изо рта
сигареты и не вынимая рук из карманов куртки, рахохотался, а потом спросил
(никого конкретно, глядя поверх окружавших его голов), не ожидает ли Клуб
amende honorable164 или чего-нибудь в этом же роде, но Клуб не сразу его
понял и или предпочел не понять, и только Бэпс из своего кресла, в котором
удерживал ее Рональд, снова крикнула ему про инквизитора, что прозвучало
почти по-могильному мрачно в столь поздний час. И тогда Оливейра, давно
переставший смеяться, словно бы вдруг согласился с судом (хотя никто его не
судил, не для того существует Клуб), швырнул сигарету на пол, раздавил ее
ногой, помолчал мгновение, а потом отстранился от нерешительно тянувшейся к
его плечу руки Этьена и очень тихо, но твердо заявил, что выходит из Клуба и
что сам Клуб, начиная им и кончая всеми остальными, может катиться к
растакой-то матери. Don't act165.
(-121)
Улица Дофин была недалеко, и, может быть, стоило зайти -- проверить,
правду ли говорила Бэпс. Конечно, Грегоровиус с самого начала знал, что Мага
-- она всегда была сумасшедшей -- пойдет проведать Полу. Caritas166.
Мага-самаритянка. Читайте "Эль Крусадо". Дал пройти дню без благого дела?
Смех, да и только. Все, что ни возьми, -- сплошной смех. А может быть, этот
сплошной смех и называется Историей. Дойти до улицы Дофин, тихонько
постучать в дверь комнаты на последнем этаже, чтобы вышла Мага, nurse167
Лусиа собственной персоной, -- нет, это уж слишком. С плевательницей или с
клизмой в руке. Бедняжку больную никак нельзя видеть, очень поздно, она
спит. Vade retro, Asmodeo168. Или же впустят и дадут кофе, нет, еще хуже:
одна из них начнет плакать, а слезы дело заразное, и вот уже ревут все трое,
ревут, пока не простят друг дружку, а потом может случиться все что угодно
-- обезвоженные женщины ужасны. А не то возьмутся отсчитывать двадцать
капель белладонны, каплю за каплей.
-- По правде говоря, надо бы пойти, -- сказал Оливейра черному коту на
улице Дантон. -- Чисто эстетическое обязательство дополнить недостающие
штрихи. Три -- это Число. И кроме того, не следует забывать пример Орфея. А
может, с обритой, посыпанной пеплом главою прийти с кружкой для подаяния в
руках. О женщины, я уже не тот, кого вы знали. Паяц. Утешитель. Ночь с
эмпусами, с ламиями, злосчастная ночь, конец великой игры. Как устаешь все
время быть одним и тем же. Непростительно одним и тем же. Нет, я никогда их
больше не увижу, так суждено. "О toi que voila, qu'as tu fais de ta
jeunesse?"169 Инквизитор, и вправду, эта девушка знает, что говорит... Во
всяком случае, сам себе инквизитор; et encore...170 Самая справедливая
эпитафия: "Слишком мягок характером". Однако мягкая инквизиция ужасна: пытка
рисовым зерном, костры из тапиоки, зыбучие пески, медуза, сосущая больные
язвы. Больной, медузящий язвенный сос. А все дело в том, что слишком много
сострадания, и это во мне, считавшем себя неспособным сострадать. Нельзя
любить то, что я люблю, да еще так, как я люблю, и вдобавок жить среди
людей... Надо было научиться жить одному и чтобы любовь сделала свое дело,
спасла бы меня или погубила, но только чтобы не было улицы Дофин, мертвого
ребенка, Клуба и всего остального. Ты что, не согласен, че?
Кот не ответил.
Около Сены не так холодно, как на улице среди домов, и Оливейра, подняв
воротник куртки, подошел и стал смотреть на воду. А поскольку он был не из
тех, кто спешит топиться, то стал искать мост, под который можно забраться и
подумать о единстве и единичности в сообществе людей (уже некоторое время
эта мысль не давала ему покоя), о сообществе желаний. "Интересно, иногда
прорезывается фраза вроде бы бессмысленная, как эта, -- сообщество желаний,
но с третьего раза она начинает проясняться, и вдруг чувствуешь, что это
вовсе не бессмысленная фраза; вот, например, фраза "Надежда, эта толстая
Пальмира" -- полный абсурд, а сообщество желаний -- вовсе не абсурд, это как
бы итог, да, довольно ограниченный, но итог блуждания по кругу, от заскока к
заскоку. Сообщество; колония, settlement171, угол на земле, где можно
наконец разбить свою последнюю палатку, и выйти ночью подставить ветру лицо,
омытое временем, и слиться с миром, с Великим Безумием, с Грандиозной Чушью,
устремиться к кристаллизации желания, на встречу с ним. "Стопъ, Орасио", --
сказал себе Оливейра, усаживаясь на парапете под мостом и прислушиваясь к
хриплому дыханию бродяг, укрывшихся под ворохом газет и ветоши.
Впервые без тяжелого чувства поддался он грусти. Греясь от вновь
закуренной сигареты, под хрипы и сопение, доносившиеся словно из-под земли,
он с прискорбием вынужден был признать, что расстояние, отделявшее его от
его сообщества желаний, было непреодолимым. А поскольку надежда была всего
лишь толстой Пальмирой, то и строить иллюзии не было никаких оснований.
Напротив, надо было воспользоваться ночною прохладой, чтобы на свежую голову
понять и прочувствовать прямо сейчас, под разверстым, в россыпи звезд,
небом, что его поиски наугад окончились провалом, но, возможно, как раз в
этом и состояла победа. Во-первых, потому, что провал был достоин его (ибо
Оливейра был достаточно высокого мнения о себе как о представителе
человеческого рода); поиски сообщества желаний, безнадежно далекого, под
силу были сказочному оружию, а не душе Западного человека, и даже не духу,
да и эти потенции были растрачены во лжи и метаниях, о чем ему совершенно
справедливо сказали в Клубе, во лжи и метаниях, этих уловках, к которым
прибегает животное по имени человек, ступившее на путь, по которому нельзя
пойти вспять. Сообщество желаний, а не души и не духа. И хотя желание --
тоже довольно туманное определение непонятных сил, он чувствовал, что они у
него есть и они живы, он ощущал их в каждой своей ошибке и в каждом рывке
вперед, это и называется быть человеком, не просто телом и душою, но
неразрывным единством -- постоянно сталкиваться с тем, что чего-то
недостает, с тем, что украли у поэта, и ощущать смутную тоску по иным краям,
где жизнь могла бы трепетать, ориентируясь на другие полюса и другие
понятия. Даже если смерть и поджидает на углу с метлой на изготовку и
надежда -- всего лишь толстая Пальмира. А под кучей ветоши кто-то храпит и
время от времени испускает газы.
А значит, ошибиться не так страшно, как если бы поиски велись по всем
правилам, при помощи карт Географического общества, настоящих, выверенных
компасов, где север -- действительно Север, а запад -- Запад; тут достаточно
было понять или догадаться, что его сообщество в этот студеный час, после
всего, что случилось за последние дни, ничуть не более невозможно, чем если
бы он гнался за ним по правилам своего племени, достойным образом и не
заработал бы яркого эпитета "инквизитор", если бы ему не совали бы без конца
в нос оборотную сторону медали и вокруг не плакали бы, а его не грызла бы
совесть и не хотелось бросить все к чертовой матери и вернуться к своей
заданной роли, заползти в нору, угадав пределы своих душевных сил и
жизненного срока. Он мог так и умереть, не добравшись до своего сообщества,
а оно было, далеко, но было, и он знал, что оно есть, потому что был сыном
своих желаний, и желания его были такими же, как он сам, и весь мир или
представления о мире были желаниями, его собственными или просто желаниями,
сейчас это было не так важно. А значит, можно было закрыть лицо руками,
оставив только маленькую щелочку для сигареты, и сидеть вот так, у реки,
рядом с бродягами, размышляя о сообществе желаний.
Бродяжка проснулась оттого, что во сне кто-то твердил ей: "Са suffit,
conasse"172, но она знала, что Селестэн ушел среди ночи и увез детскую
коляску, набитую банками рыбных консервов (помятыми), которые накануне им
отдали в квартале Марэ. Тото и Лафлер спали, как кроты, под грудой тряпья, а
новенький сидел на скамейке и курил. Светало.
Бродяжка тихонько собрала страницы "Франс Суар", которыми прикрывалась,
и почесала голову. В шесть давали горячую похлебку на улице Жур, Селестэн
почти наверняка пойдет за супом, и можно было бы отобрать у него консервы,
если только он уже не продал их Пипону или в "Ла-Ваз".
-- Merde, -- сказала бродяжка, приступая к непростому делу --
выпрямиться и встать. -- Y a la bise, c'est cul173.
Облачившись в черное пальто, доходившее ей до щиколоток, она подошла к
новенькому. Новенький согласился с тем, что холод хуже полиции. Когда же она
получила от него сигарету и закурила, то ей подумалось, что, пожалуй, она
его откуда-то знает. Новенький сказал, что он тоже ее откуда-то знает, и
обоим им в этот рассветный час очень приятно было узнать друг друга.
Усевшись на скамейку рядом, бродяжка сказала, что за супом идти еще рано.
Они немножко поговорили о супе, хотя, судя по всему, новенький ничего в этом
Деле не понимал, и пришлось объяснять ему, где выдавали похлебку получше, он
и вправду был новенький и на самом деле всем интересовался и, возможно, даже
отважился бы отнять у Селестэна рыбные консервы. Они поговорили о консервах,
и новенький пообещал, что если он встретит Селестэна, то потребует у него
консервы.
-- Он отчаянный, -- предупредила бродяжка. -- Надо действовать быстро,
дать ему как следует по башке, и дело с концом. Тонио пришлось ткнуть раз
пять, он орал так, что слышно было в Понтуазе. C'est cul, Pontoise174, --
добавила бродяжка, заскучав.
Новенький глядел на рассвет, вставший над Вер-Галан, на иву,
выпроставшую из утреннего тумана тонкую паутину ветвей. Когда бродяжка
спросила, почему он дрожит в такой куртке, он пожал плечами и предложил ей
еще сигарету. Так они курили и разговаривали, поглядывая друг на друга с
симпатией. Бродяжка объясняла ему повадки Селестэна, а новенький вспоминал,
как вечерами они видели ее, обнимавшую Селестэна на всех скамейках и у всех
парапетов, у моста Дез-ар, на углу Лувра, перед полосатыми, точно тигры,
платанами, под сводами Сен-Жермен-Л'Оксеруа, а однажды ночью на улице
Жи-ле-Кер, они то целовались, то отталкивали друг друга, как самые пропащие
пьяницы, и Селестэн был в свободной блузе, какую носят художники, а на
бродяжке, как всегда, пять или шесть одежек, плащ или пальто и в руках
связка чего-то красного, откуда торчали лоскутья, рукава и даже сломанный
корнет; она так была влюблена в Селестэна, просто на удивление, и все лицо
заляпала ему помадой и чем-то жирным, казалось, они оба были по уши в своей
разворачивающейся на глазах у всех любви, но, свернув на улицу Невер, Мага
сказала: "Это она влюблена, а ему -- без разницы" -- и еще некоторое время
смотрела им вслед, а потом наклонилась, подняла маленький зеленый листик и
накрутила его на палец.
-- В это время не холодно, -- говорила бродяжка, подбадривая его. --
Пойду посмотрю, не осталось ли у Лафлера немножко вина. С вином и ночь
краше. Селестэн унес две полных бутыли, это мои бутыли, да еще рыбные
консервы. Нет, у Лафлера ничего не осталось. Вы прилично одеты, вы могли бы
сходить и купить литр вина у Хабиба. И булку, если хватит на булку. --
Новенький очень ей приглянулся, хотя в глубине души она знала, что никакой
он не новенький -- слишком хорошо одет, так что вполне может пойти
облокотиться о стойку у Хабиба и попросить перно или чего-нибудь, и никто не
станет возражать, что, мол, от него пахнет плохо и тому подобное. Новенький
курил и соглашался, рассеянно кивая головой. Знакомое лицо. Селестэн бы
сразу узнал, у Селестэна на лица глаз-алмаз... -- А вот в девять станет
по-настоящему холодно. Холод поднимется снизу, от глинистого берега. Мы в
это время можем пойти поесть супу, довольно вкусный бывает.
И, почти уже скрывшись в глубине улицы Невер, дойдя, наверное, до того
места, где когда-то автомобиль переехал Пьера Кюри ("Пьера Кюри?" --
спросила Мага, удивленная и готовая внимать), они не спеша повернули к
высокому берегу реки и прислонились к лотку букиниста; Оливейре в потемках
жестяные лотки букинистов всегда казались мрачной чередою гробов, словно
выставленных на каменном парапете, и однажды ночью, когда выпал снег, они
забавы ради на всех лотках палочкой написали RIP175, но полиция не сочла
выходку остроумной, их совестили, призывая уважать смерть и интересы
туризма, и почему последнее -- неизвестно. В те дни все еще было как в
желанном сообществе, во всяком случае, сообщество было еще возможно, и
бродить по улицам, писать RIP на лотках букинистов и восхищаться влюбленной
бродяжкой -- тоже входило в расплывчатый список того, что делалось наперекор
всему, что следовало делать, испытать, оставить за плечами. А теперь было
холодно, от сообщества не осталось и следа. Разве только обмануться и пойти
купить красного вина у Хабиба, состряпать себе сообщество в духе "Кубла
Хан", закрыв глаза на разницу между опиевой настойкой и красным винцом
Хабиба.
In Xanadu did Kubia Khan
A stately pleasure-dome decree176.
-- Иностранец, -- сказала бродяжка уже с меньшей симпатией к
новенькому. -- Испанец? Или итальянец.
-- Помесь, -- сказал Оливейра, призывая на помощь все свое мужество,
чтобы вынести запах.
-- Но вы работаете, сразу видно, -- пригвоздила его бродяжка.
-- Да нет. В общем-то, я вел счета у одного старика, но уже некоторое
время мы с ним не видимся.
-- Работать -- не позор, если не в тягость. Я, когда была молодой...
-- Эммануэлъ, -- сказал Оливейра, кладя руку туда, где у нее должно
было находиться плечо. При звуке своего имени бродяжка вздрогнула и
взглянула на него искоса, а потом достала из кармана пальто зеркальце и
оглядела свой рот. Оливейра подумал: какая, невероятная цепь обстоятельств
привела ее к тому, чтобы вытравить волосы перекисью? Процедура накрашивания
губ огрызком помады занимала ее целиком и полностью. Времени было
достаточно, чтобы еще раз назвать себя круглым дураком. Дружески положить
руку на плечо после того, что было с Берт Трепа. Результат -- всегда один и
тот же и известен наперед. Все равно, что пнуть себя самого, самому себе
дать по физиономии. Кретин вонючий, грязный самец, RIP, RIP. Malgre le
tourisme177.
-- Откуда вы знаете, что меня зовут Эммануэль?
-- Не помню. Кто-то сказал.
Эммануэль достала жестяную коробочку из-под карамелек, в которой
держала розовую пудру, и принялась пудрить щеку. Будь Селестэн тут, он бы,
конечно. Наверняка, Селестэн, он такой, не знает устали. Десятки коробок с
консервами, le salaud178. Она вдруг вспомнила.
-- А, -- сказала она.
-- Возможно, -- согласился Оливейра, закутываясь в клубы дыма.
-- Я много раз видела вас вместе, -- сказала Эммануэль.
-- Мы бродили здесь.
-- Но она разговаривала со мной, только когда бывала одна. Очень
славная девушка, немного сумасшедшая.
"Вполне согласен", -- подумал Олидейра. Он слушал, а Эммануэль
припоминала, как та угостила ее мороженым, отдала ей белый пуловер, совсем
хороший, замечательная девушка, и не работала, и времени не губила не на
какие дипломы, иногда, правда, вела себя как чокнутая, зря франками сорила,
голубей кормила на острове Сен-Луи, то печальная до ужаса, а то прямо
помирала со смеха. А бывала и плохой.
-- Один раз мы подрались, -- сказала Эммануэль. -- Она сказала, чтобы я
отвязалась от Селестэна. И больше не приходила, а я ее очень полюбила.
-- И часто она приходила поболтать с вами?
-- А вам это не по вкусу?
-- Да нет, -- сказал Оливейра, глядя на другой берег. Но ему и на самом
деле было не по вкусу, потому что Мага рассказывала ему лишь часть своих
отношений с бродяжкой, и напрашивался элементарный вывод и т.д. и т.п.
Ревность по поводу того, что было и быльем поросло, читайте Пруста, тихая
пытка and so on179. Похоже, собирался дождь, ива точно повисла над землей в
мокром воздухе. И стало теплее, да, теплее. Кажется, он обронил что-то
вроде: "О вас она не особенно много рассказывала", потому что у Эммануэль
вырвался довольный и ехидный смешок, при этом она не переставала почти
черным пальцем втирать себе в щеку розовую пудру; время от времени она
поднимала руку и хлопала себя по свалявшимся волосам, повязанным чем-то
зелело-красно-полосатым, скорее всего шарфом, добытым на помойке. В общем,
пора было уходить, возвращаться в город, а о" был рядом, рукой подать,
только подняться метров на шесть -- и вот он, сразу же за парапетом, на том
берегу Сены, за жестяными лотками RIP, где, раздуваясь, беседуют голуби в
ожидании первых бессильных и мягких солнечных лучей " бледной манной крупы,
которая падает им в половине девятого с низкого неба, не обрушивающегося на
землю только потому, что наверняка, как всегда, опять пойдет дождь.
Он зашагал прочь, в тут Эммануэль крикнул" что-то. Он остановился,
подождал ее, в они вместе стали подниматься по лестнице. В заведении Хабиба
они купили Два литра красного вина и, пройдя по улице Л'Иpoн-дель,
спрятались под сводами галереи. Эммануэль благосклонно достала из-под двух
своих пальто несколько газет и настелила из них самый настоящий ковер в
углу, который Оливейра сперва подозрительно обследовал при свете спички. С
другого конца галереи доносился храп, отдающий чесноком, цветной капустой и
дешевым забытьем; закусив губу, Оливейра скользнул вниз, пристроился
поудобнее спиной к стене и прислонился к Эммануэль, которая уже припала к
горлу бутылки и довольно отдувалась. Если органы чувств не слишком изнежены,
то ничего не стоит пошире раскрыть рот и нос и вдыхать худший из запахов --
смрад человеческого тела. Минуту, две, три, и чем дальше, тем легче, как при
любом обучении. Сдерживая подступающую тошноту, Оливейра взялся за бутылку
и, хотя не мог видеть, знал, что горлышко у нее все в помаде и слюне, а
обоняние в темноте обострялось. Закрыв глаза, словно защищаясь от чего-то,
он втянул в себя сразу четверть литра. Потом они закурили, сидя плечом к
плечу, в блаженном довольстве. Тошнота отступала, не сраженная, а униженная,
и ждала, опустив голову, а значит, можно было спокойно подумать. Эммануэль
говорила без умолку, произносила торжественные речи, прерываемые икотой,
серьезно выговаривала призрачному Селестэну, пересчитывала банки с
сардинами, и каждый раз, когда Оливейра затягивался, ее лицо освещалось и
становились видны слой грязи на лбу, пухлые, перепачканные вином губы и
победная повязка на голове, словно у сирийской богини, попранной вражеским
войском, хрисоелефантинная голова, низвергнутая в пыль, запятнанная кровью и
грязью, однако не потерявшая нетленной зелено-красно-полосатой диадемы,
Великая Мать, поверженная в прах и попираемая пьяной солдатней, что ради
забавы мочится на ее растерзанные груди, а самый отъявленный паяц,
подстрекаемый остальными, опускается возле нее на колени и орошает
прекрасный чистый мрамор, заливает ей глазницы, откуда руки офицеров уже
выцарапали драгоценные каменья, и полуоткрытый рот, принимающий поругание
точно последний дар, перед тем как скатиться в забвение. И так естественно в
потемках рука Эммануэль касалась плеча Оливейры и доверчиво задерживалась на
нем, а другая ее рука шарила в поисках бутылки, и раздавалось бульканье, а
потом довольное сопение, так естественно, как будто все было сразу и аверсом
и реверсом, все имело одновременно противоположный смысл и это было
единственной возможной формой выжить. И даже если бы Оливейра не верил в
опьянение, этого ловкого сообщника Великого Обмана, что-то говорило ему:
есть желаемое общество, оно там, ибо за всем этим всегда кроется надежда на
сообщество. То была уверенность, основанная не на логике, о нет, дорогой
мой, ничего подобного, и не на затрепанной in vino veritas180, и не на
диалектике в духе Фихте или иных спинозиадах, но она была, эта уверенность,
она пробивалась сквозь тошноту, однако Гераклит в свое время велел зарыть
себя в кучу навоза, чтобы вылечиться от водянки, кто-то рассказывал об этом
не далее как сегодня ночью, кто-то из его той, другой жизни, вроде Полы или
Вонга, люди, которых он не раз унижал, а ведь хотел как лучше и хотел заново
придумать любовь единственно для того, чтобы когда-нибудь достичь наконец
сообщества. Сидел в дерьме по самую макушку, Гераклит ты мой Темный, точно
так же, как и все мы, только без вина, но зато с водянкой. А может, так и
надо -- сидеть в дерьме по макушку и ждать, ведь Гераклиту наверняка
приходилось сидеть в дерьме целыми днями, и Оливейре вспомнилось: именно
Гераклит сказал также, что если бы не ждали, то никогда бы и не встретились
с нежданным, сверните шею лебедю, сказал Гераклит, нет, конечно, ничего
подобного Гераклит не говорил; и, пока он втягивал в себя следующий глоток,
а Эммануэль смеялась в потемках, слушая бульканье, и гладила его руку,
словно желая показать, как ей дорого его общество и обещание отнять у
Селестэна консервы, Оливейре вдруг винной отрыжкой ударило в голову двойное
имя этого подлежащего удушению лебедя, и стало ужасно смешно, и захотелось
рассказать обо всем Эммануэль, но он только вернул ей почти пустую бутылку,
а Эммануэль, раздирая душу, принялась напевать "Les Amants du Havre" -- ту
самую песню, которую напевала Мага, когда грустила, но Эммануэль пела ее с
трагическим надрывом, страшно фальшивя и совсем забывая про слова, потому
что гладила Оливейру, который не переставая Думал об одном: только тот, кто
ждет, может встретиться с нежданным; он сидел прикрыв глаза, чтобы не видеть
мутного света, кравшегося по галерее, сидел и представлял себя далеко-далеко
(по ту сторону океана -- или это просто приступ патриотизма?) и тот чистый,
прекрасный пейзаж, которого, пожалуй, в его прибежище, в его сообществе
желаний не было. По-видимому, надо было и в самом деле свернуть шею лебедю,
хотя Гераклит таких указаний и не давал. Кажется, он расчувствовался,
puisque la terre est ronde, mon amour fen fais pas, mon amour, fen fais pas,
от вина и этого липнущего голоса, он расчувствовался, того гляди,
разрыдается или начнет жалеть себя, как Бэпс: бедняжка Орасио, застрял в
Париже, а как, наверное, изменилась за это время твоя родная улица
Коррьентес, Суипача, Эсмеральда и старое предместье. И хотя всю свою ярость
он вложил в то, чтобы закурить новую сигарету, где-то глубоко-глубоко, "а
дне глаз, еще маячил образ желанного прибежища, не по ту сторону океана, а,
возможно, здесь, совсем рядом, на улице Галаня, или Пюто, или на улице
Томб-Иссуар, -- что бы там ни говорили, но его прибежище где-то тут, оно не
мираж, оно существует на самом деле.
-- Нет, не мираж, Эммануэль.
-- Та gueule, mon pote, -- выругалась Эммануэль, нашаривая в своих
бесчисленных юбках новую бутылку.
Потом они заговорили совсем о другом, и Эммаиуэль рассказала ему про
утопленницу, которую Селестэн видел неподалеку от улицы Гренель, и Оливейра
хотел знать, какого цвета у нее были волосы, но Селестэн не видел ничего,
кроме ног, ноги торчали из воды, и Селестэн поспешил смотаться, пока полиция
не начала по своей проклятой привычке допрашивать всех подряд. К концу
второй бутылки они пришли в самое прекрасное расположение духа, и Эммануэль
прочла вдруг кусочек из "La mort du loup"181, а Оливейра ударился в секстины
"Мартина Фьерро". По площади уже проезжали грузовики, слышались шумы,
которые Делиус однажды... Нет, ни к чему рассказывать Эммануэль о Делиусе,
несмотря на то что она женщина чувствительная и не довольствуется одной
поэзией, а выражает свои чувства и при помощи рук, и трется об Оливейру,
чтобы согреться, и гладит ему руку, и мурлычет арии, понося в промежутках
Селестэна. Зажав сигарету во рту так, что она стала казаться частью губ,
Оливейра слушал и позволял прижиматься к нему, убеждая себя, что он ничуть
не лучше нее и в крайнем случае всегда можно вылечиться, как Гераклит, и
что, может быть, самый важный завет Темного как раз этот, неписаный,
дошедший до нас как случай из era жизни, который ученики передавали из уст в
уста с тем, чтобы когда-нибудь чье-нибудь чуткое ухо его уловило. И ему
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |