– Что вам угодно? – спросил майор, подняв глаза от бумаг, которые он подписывал.
Эндрюс подошел к столу. По обеим сторонам комнаты худощавая фигура в темно-оливковом, бесконечно повторяясь, подошла к бесконечным палисандровым столам, сливавшимся вместе в бесконечной туманной перспективе.
– Вы ничего не имели бы против того, чтобы утвердить это прошение об отчислении, майор?
– Сколько поручителей? – пробормотал майор сквозь зубы, рассматривая прошение.
– Совсем нет. Это об оставлении меня во Франции для занятий музыкой.
– Не годится. Вы должны представить удостоверение, что можете сами себя содержать, что у вас достаточно средств, чтобы продолжать занятия. Вы хотите изучать музыку? Вы думаете, что у вас есть талант? Нужен большой талант, чтобы заниматься музыкой!
– Да, сэр… Больше ничего не нужно, кроме удостоверения?
– Нет. Я просмотрю это в спешном порядке. Мы рады отпускать людей. Мы рады отпустить любого человека с хорошей военной аттестацией. Вильямс!
– Да, сэр!
Сержант, сидевший за маленьким столом у двери, подошел к ним.
– Объясните этому человеку, что ему нужно сделать для того, чтобы отчислиться из армии и остаться во Франции!
Эндрюс поклонился. Уголком глаза он увидел фигуры в зеркале, раскланивавшиеся вдоль бесконечного коридора.
Когда он вышел на улицу напротив большого белого здания, где находилось управление коменданта, его охватило мрачное ощущение беспомощности. Здесь было много автомобилей разной величины и фасона: лимузины, городские экипажи, авто для дальних поездок, выстроившиеся в ряд вдоль панели, все выкрашенные в темно-оливковый цвет и аккуратно отмеченные белым номером. Иногда из белого мраморного здания выходил субъект с блестящими обмотками и поясом и кидался в автомобиль. Или же скрипучая мотоциклетка останавливалась с резким толчком перед широким подъездом; с нее соскакивал офицер в автомобильных очках и защитном мундире, забрызганном грязью, и немедленно исчезал в вертящихся дверях.
Эндрюс мог вообразить себе, как он бродил по залам, где из-за каждой двери доносилось настойчивое щелканье пишущих машинок и где груды бумаг покрывали желтые лакированные конторки; где по комнатам шатались военные чиновники с желтыми лицами; где все четыре стены были уставлены от полу до потолка карточными каталогами, каждый день пополнявшимися новыми и новыми карточками. Эндрюсу казалось, что величественное белое мраморное здание Должно будет лопнуть из-за количества бумаг, нагроможденных в нем, и наводнить широкую аллею лавиной личных карточек.
– Застегните ваше пальто! – загнусавил голос ему в ухо.
Эндрюс быстро поднял глаза. К нему подошел военный полицейский с суровым лицом, на котором выделялся длинный острый нос.
Эндрюс застегнул пальто, не сказав ни слова.
– Нечего здесь шататься! – крикнул полицейский ему вслед.
Эндрюс вспыхнул и отошел, не поворачивая головы. Его терзало чувство унижения; гневный голос у него внутри повторял ему, что он трус, что он должен сделать какой-нибудь протестующий жест. Гротескные картины возмущения горели в его мозгу, пока он не вспомнил, что, когда он был очень маленьким, та же бешеная гордость кипела и болела в нем при каждом замечании со стороны старших. Бессильное отчаяние трепетало в нем, как птица, бьющаяся о проволоку клетки. Неужели не было исхода, протестующего движения? Неужели ему придется изо дня в день тянуть эту лямку, проглатывая горькую желчь негодования, которую вызывал на его уста каждый новый символ его рабства?
Он возбужденно шел по Тюильрийскому саду, наполненному маленькими детьми, женщинами с собачками на привязи и няньками в накрахмаленных белых чепцах, когда вдруг встретил Женевьеву Род и ее мать. Женевьева, в жемчужно-сером костюме, была одета с элегантностью, на вкус Эндрюса, слишком модной. Госпожа Род была в черном. Перед ними черный терьер с рыжими подпалинами перебегал с одной стороны на другую на тоненьких, нервных лапках, которые дрожали, как стальные пружины.
– Правда, какое очаровательное утро? – воскликнула Женевьева.
– Я не знал, что у вас собака.
– О, мы никогда не выходим без Санто! Это защита для двух одиноких женщин, – сказала госпожа Род, смеясь. – Поди сюда, Санто, поздоровайся с месье!
– Он обыкновенно живет в Пуассаке, – сказала Женевьева.
Маленькая собачка бешено залаяла на Эндрюса пронзительным лаем, похожим на писк ребенка.
– Он знает, что надо подозрительно относиться к солдатам… Я представляю себе, что большинство солдат поменялись бы с ним, если бы имели эту возможность. Санто, Санто! Хочешь променять свою жизнь на мою, Санто?
– У вас такой вид, будто вы с кем-нибудь поссорились, – сказала Женевьева.
– Так оно и есть – сам с собой. Я думаю написать книгу о рабской психологии. Это было бы очень забавно – сказал Эндрюс задыхающимся голосом.
– Но мы должны спешить, дорогая, а то опоздаем к портному, – сказала госпожа Род. Она протянула Эндрюсу руку в черной перчатке.
– Мы вернемся домой к чаю. Вы могли бы мне еще раз сыграть «Царицу Савскую», – сказала Женевьева.
– Боюсь, что это мне не удастся, но никогда нельзя знать… Благодарю вас.
Он почувствовал облегчение, расставшись с ними. Он боялся, что разразится какой-нибудь детской тирадой. Какое безобразие, что старый Гэнслоу еще не вернулся! Он излил бы ему все свое отчаяние; он это делал уже не раз. Гэнслоу теперь вышел из армии. Эндрюс тоскливо решил, что ему придется снова начать строить планы и интриговать, как он уже строил планы и интриговал, чтобы в первый раз попасть в Париж. Он подумал о белом мраморном здании и об офицерах в нарядных обмотках, проходивших взад и вперед; о пишущих машинках, щелкавших в комнате, и сознание своей беспомощности перед всеми этими осложнениями заставило его содрогнуться.
Ему пришла в голову мысль. Он спустился по лестнице на станцию метрополитена. Обрей, вероятно, знает кого-нибудь в «Грильоне», кто мог бы ему помочь. Но когда поезд дошел до станции «Площадь Согласия», у него не хватило силы воли сойти. Он чувствовал резкое отвращение ко всякому усилию. Какой смысл унижаться и просить людей о милостях? Все это, во всяком случае, безнадежно.
В бешеном взрыве гордости внутренний голос кричал ему, что он, Джон Эндрюс, должен отложить всякий стыд, что он должен заставить людей исполнять его желания, что он, более остро ощущающий жизнь, чем другие, испытывающий больше страданий и больше радости, обладающий силой выражать это страдание и эту радость, чтоб передать их другим, – он должен подчинить других своей воле. «Еще о психологии рабства», – сказал себе Эндрюс, внезапно разбивая мыльный пузырь своего эгоизма. Поезд доехал до заставы Майо.
Эндрюс стоял на солнечном бульваре перед станцией метрополитена, где на тополях распускались крошечные коричневые листья, и вдыхал запах цветочного лотка, у которого стояла женщина, связывавшая ловким рассеянным движением один пучок фиалок за другим. Ему захотелось быть в деревне, вдали от домов и людей. Стояла очередь мужчин и женщин, покупавших билеты на Сен-Жермен. Он нерешительно присоединился к ним и в конце концов оказался без заранее обдуманного намерения проезжающим Нейи в зеленом прицепном вагоне электрического трамвая. Прицепной вагон вихлялся, как хвост утки, когда трамвай усиливал ход.
Он вспомнил свою последнюю поездку в этом самом трамвае с Жанной и грустно пожалел, что не смог влюбиться в нее и забыть себя, и военную службу, и все на свете в безумной, романтической любви.
Когда он вышел из трамвая в Сен-Жермене, то перестал формулировать свои мысли – тупое отчаяние билось в нем, как нарывающая рана.
Он некоторое время сидел в кафе против дворца, разглядывая легкие красные стены, тяжелые окна в каменной оправе, приветливые башни и трубы, поднимавшиеся над классической балюстрадой с громадными урнами по краям крыши. Парк через высокую железную решетку казался наполненным бурыми и бледными штрихами весенних новых листьев. Действительно ли они жили более ярко, люди Ренессанса? Эндрюс почти видел мужчин в шляпах с перьями, в коротких плащах, в изысканных мантиях, бродивших с рукой на рукоятке меча по тихому скверу перед воротами дворца. И он подумал о внезапном, великом вихре свободы, который пронесся из Италии, обращая в прах догмы и рабство. Современный мир казался, по сравнению с ним, жалким и скудным. Люди словно съежились, уменьшились ростом перед величием изобретенных ими механических изделий. Микеланджело, да Винчи, Аретино, Аллини… Будут ли еще когда-нибудь властвовать так над миром сильные личности? Теперь все идет к скоплению и прессовке масс; люди уподобились муравьям. Может быть, неизбежно, чтобы массы все глубже и глубже погружались в рабство. Что бы ни победило – тирания сверху или самопроизвольная организация снизу, – для индивидуальности места нет!
Он прошел через ворота в парк, украшенный цветочными клумбами, где цвели анютины глазки. Сквозь темные ряды стволов вязов просвечивало блестящее небо; кое-где на его фоне выступала зеленая от плесени статуя. В конце одной из аллей он вышел на террасу. За тяжелыми извивами узора железной балюстрады расстилались поля, бледно-зеленые, переходившие в голубое у горизонта, с пятнами розовых и темно-серых домов, перерезанные железнодорожными путями. У его ног Сена блестела, как изогнутое лезвие меча.
Он прошел по террасе большими шагами и свернул на дорогу, ведущую в лес, забывая о приливе крови, вызванном во всем его теле быстрой ходьбой, однообразную сутолоку своих мыслей. Он шел среди шуршащего молчания леса, где мох на северной стороне древесных стволов был изумрудно-зеленый и сквозь лавандовое кружево ветвей просвечивало нежно-серое небо. Зеленый сучковатый лес напомнил ему первое действие «Пелеаса». В расстегнутой шинели, с открытым воротом рубашки, с руками, глубоко засунутыми в карманы, он шел, посвистывая, как школьник.
Через час он вышел из леса на большую дорогу и оказался идущим рядом с двуколкой, которая ехала вровень с ним, как он ни старался перегнать ее. Спустя некоторое время из двуколки высунулся юноша.
– Эй, американец, подвезти, что ли?
– А куда вы едете?
– В Конфлан Сент-Онорин.
– Где это?
Мальчик неопределенно махнул рукой по направлению к голове лошади.
– Ладно, – сказал Эндрюс.
– Здесь картошка, – сказал мальчик, – устройтесь поудобнее.
Эндрюс предложил ему папироску; тот взял ее грязными пальцами. У него было широкое лицо, красные щеки и грубоватые черты. Колючие рыжевато-каштановые волосы вылезли из-под берета, забрызганного грязью.
– Куда, вы сказали, едете?
– В Конфлан Сент-Онорин. Глупости все эти святые, правда?
Эндрюс засмеялся.
– А куда вы направляетесь? – спросил юноша.
– Не знаю. Я гулял.
Юноша нагнулся к Эндрюсу и шепнул ему на ухо:
– Дезертир?
– Нет. У меня свободный день, и я хотел побыть в деревне.
– Я только подумал, что, если вы дезертир, я, может быть, сумею помочь вам. Глупо быть солдатом. Подлая жизнь. Вы любите деревню? Я тоже. Но это какая же деревня? Чепуха! Я сам нездешний. Я из Бретани. Там у нас настоящая деревня. Здесь можно задохнуться, близ Парижа: так много людей, так много домов.
– Мне все здесь кажется чудесным.
– Это оттого, что вы солдат. Везде лучше, чем в казармах. Что? Подлая эта жизнь солдатская! Я никогда не буду солдатом. Я поступлю во флот, в торговый флот; и тогда, если мне придется отбывать повинность, я ее отбуду на море. Я думаю, что это интереснее. Там больше свободы. И море… Мы, бретонцы, знаете ли, умираем либо от моря, либо от алкоголя.
Они засмеялись.
– Вы давно живете в этих краях? – спросил Эндрюс.
– Шесть месяцев. Тоска эта работа на ферме. Я старший в артели, работаем в фруктовом саду. У меня брат в море, на паруснике. Когда он вернется в Бордо, я поступлю на тот же корабль.
– И куда вы направитесь?
– В Южную Америку, в Перу… Почем я знаю?
– Я был бы не прочь отправиться в плавание на паруснике, – сказал Эндрюс.
– Вы тоже хотели бы? Это очень интересно – путешествовать, видеть новые страны. А может быть, я там где-нибудь и останусь.
– Где?
– Почем я знаю? Где мне понравится. Очень скверная жизнь в Европе.
– Здесь задыхаешься, – сказал Эндрюс медленно. – Все эти разные народы, эта ненависть… но все же жизнь здесь прекрасна. Жизнь безобразна в Америке.
– Выпьем? Вот трактир!
Юноша соскочил с тележки и привязал лошадь к дереву. Они вошли в маленькую винную лавку с прилавком и квадратным дубовым столом.
– Вы не опоздаете? – спросил Эндрюс.
– Мне все равно. Я люблю болтать, а вы?
– Да, конечно.
Они заказали вина старухе в зеленом переднике; у нее были три желтых зуба, и они вылезали у нее изо рта, когда она говорила.
– Я ничего не ел, – сказал Эндрюс.
– Подождите минуту… – Мальчик подбежал к тележке и, вернувшись с парусиновым мешком, вынул из него полхлеба и немного сыру.
– Меня зовут Марсель, – сказал мальчик, после того как они просидели некоторое время, потягивая вино.
– А меня Жан, Жан Андре.
– У меня брат Жан, а моего отца зовут Андре. Это забавно, правда?
– Это, должно быть, великолепное дело – работать во фруктовом саду, – сказал Эндрюс, пережевывая хлеб с сыром.
– Хорошо платят. Но устаешь – все время на одном месте. Это не то, что в Бретани… – Марсель сделал паузу; он сидел, слегка раскачиваясь на стуле и удерживая его между ног. Странный блеск показался в его серых глазах. – Там, – продолжал он мягким голосом, – так тихо в полях, и с каждого холма вы видите море. Мне это нравится, а вам? – Он с улыбкой обратился к Эндрюсу.
– Вы счастливец, вы свободны, – с горечью сказал Эндрюс; ему казалось, что он расплачется.
– Но ведь вас скоро демобилизуют; бойня окончилась. Вы вернетесь домой к вашей семье. Это будет хорошо, а?
– Не знаю. Хотелось бы еще куда-нибудь дальше.
– А что бы вы хотели?
Шел мелкий дождь. Они забрались на мешки с картофелем, и лошадь двинулась неровной рысцой; ее худые коричневые бока слегка блестели от дождя.
– Вы часто бываете в этих краях? – спросил Марсель.
– Буду часто бывать. Это самое лучшее место около Парижа.
– Как-нибудь в воскресенье приезжайте, и мы с вами все обойдем. Дворец великолепный. А потом здесь находится Мальмезон, где император жил с императрицей Жозефиной.
Эндрюс вспомнил вдруг открытку Жанны. Сегодня среда. Он представил себе ее темную фигуру посреди толпы на тротуаре напротив кафе «Роган». Конечно, так и должно было кончиться. Отчаяние, почти сладостное в своем бессилии, охватило его.
– А девушки? – неожиданно спросил он Марселя. – Хорошенькие в этих краях?
Марсель пожал плечами.
– В женщинах нет недостатка, если у человека есть деньги, – сказал он.
Эндрюс почувствовал какой-то стыд, сам точно не зная отчего.
– Мой брат пишет, что в Южной Америке женщины очень смуглые и страстные, – прибавил Марсель с задумчивой улыбкой. – Путешествовать и читать книги – вот что я люблю. Но, смотрите, если вы хотите поймать обратный поезд в Париж… – Марсель остановил лошадь. – Если вы хотите сесть на поезд, вы должны пересечь это поле по пешеходной тропинке и держаться дороги налево, пока не дойдете до реки. Там перевозчик. Город называется Герблэ, и там есть вокзал. Каждое воскресенье до двенадцати вы найдете меня в третьем номере по улице Епископов. Приезжайте, и мы погуляем вместе.
Они обменялись рукопожатием, и Эндрюс пошел по влажным полям. Что-то удивительно милое и грустное, в чем он не мог разобраться, осталось в его душе от болтовни Марселя. Где-то, за пределами всего, он чувствовал грандиозные, свободные ритмы моря.
Потом он подумал о комендантском управлении в это утро, о своей собственной худощавой фигуре в зеркалах, повторяемой до бесконечности, стоявшей беспомощно и смиренно перед блестящим письменным столом красного дерева. Даже среди этих полей, где влажная земля словно вздымалась от напора новых ростков, он не был свободным.
В этих учреждениях, с белыми мраморными залами, наполненными звоном офицерских каблуков, находилась в указателях и грудах бумаги, исписанной на пишущей машинке, его настоящая личность, которую они могли при желании убить; его личность находилась под именем и номером в списках с миллионами других имен и других номеров. Его чувствующее тело, полное возможностей, надежд и желаний, было только бледным призраком, зависевшим от другого «я», страдавшим и раболепствовавшим за него. Он не мог выбросить из головы свой собственный образ, худощавый, в плохо сидящем мундире, повторяемый до бесконечности в двух зеркалах выбеленной приемной майора.
Вдруг сквозь голые тополя он увидел Сену.
Он побежал вдоль дороги, то и дело шлепая по блестящим лужам, пока не добрался до пристани.
Река была очень широкая, серебристая, покрытая бледно-зелеными, фиолетовыми и соломенного цвета полосами от вечернего неба. Напротив находились голые тополя, а за ними группы светло-желтых домов, поднимавшихся по зеленому холму к церкви; все это отражалось вверх ногами в полосатой реке.
Река была полноводная и вздымалась над своими берегами, как вода выливается через край переполненного стакана. Из воды доносился шелестящий, плавный звук, который поднимался и падал в спокойном ритме в ушах Эндрюса. Эндрюс все забыл в огромной волне музыки, которая бурно поднялась в нем, разливаясь вместе с горячей кровью по его венам, наполняя вместе с разноцветными полосами реки и неба его глаза, вместе с ритмами текущей реки – его уши.
V
– Да, я уехал без паспорта, – сказал Эндрюс, смеясь.
– Вот потеха! – воскликнула Женевьева. – Но как-никак они ничего не могут вам сделать. Шартр так близко, у самых ворот Парижа.
Они были одни в купе. Поезд отошел от станции и проходил предместьями, где зелень распускались в садах и фруктовые деревья пенились над красными кирпичными стенами среди вилл, похожих на коробки.
– Как-никак, – сказал Эндрюс, – нельзя было пропустить этот случай.
– Это, наверно, одно из самых забавных положений – страх солдата перед проверкой. Интересно, Дамокл наслаждался своим мечом? Как вы думаете?
Они засмеялись.
– Мама очень сомневалась, боялась отпустить меня одну с вами. Она такая прелесть! Хочет быть современной и либеральной, но всегда пугается в последнюю минуту. А моя тетка подумает, когда мы появимся, что наступило светопреставление.
Они проехали через несколько туннелей и, когда поезд остановился в Севре, увидели мельком долину Сены, где голубой туман покрывал паутиной нежную зелень новых листьев. Потом поезд вышел на широкие равнины, покрытые серо-зеленым мерцанием молодого овса и золотисто-зелеными полями пшеницы; пурпуровый туман застилал горизонт. Синяя тень поезда бежала с ними рядом через траву н заборы.
– Как прекрасно ехать из города по этой дороге рано Утром! У вашей тетушки есть рояль?
– Да, очень старый и дребезжащий.
– Мне интересно было бы сыграть вам все, что я написал из «Царицы Савской», – вы всегда даете мне такие полезные указания.
– Потому что это меня интересует. Я думаю, что вы создадите со временем что-нибудь очень крупное.
Эндрюс пожал плечами.
Они сидели молча; в ушах его гудел прерывистый ритм колес по рельсам; они иногда украдкой взглядывали друг на друга. За окном поля и изгороди, пятна цветущих растений и тополя в легкой зеленой пудре развертывались перед ними, как лента, за мельканием телеграфных столбов и зигзагообразной проволоки, на которую солнце бросало искры красной меди. Эндрюс вдруг заметил, что медный блеск на телеграфной проволоке такой же, как искры в волосах Женевьевы.
Берениса, Артемизия, Арсиноя… Эти имена застряли у него в памяти. И, смотря из окна на длинные извивы телеграфной проволоки, которая будто поднималась и опускалась, когда они скользили мимо, он мог представить себе ее лицо, с большими светло-карими глазами, маленьким ртом и широким гладким лбом, застывшее в виде живописи восковыми красками на саркофаге какой-нибудь александрийской девушки.
– Скажите мне, – спросила она, – когда вы начали писать музыку?
Эндрюс откинул светлые беспорядочные пряди волос, упавшие на его лоб.
– Никак я забыл пригладить волосы сегодня утром, – сказал он. – Вы видите, как я был взволнован мыслью поехать с вами в Шартр?
Они засмеялись.
– Моя мать учила меня играть на рояле, когда я был совсем маленьким, – продолжал он серьезным тоном. – Мы с ней жили одни в старом доме, принадлежавшем ее семье, в Вирджинии. Как это непохоже было на все, что мы когда-либо переживали! В Европе невозможно жить так уединенно, как мы жили в Виргинии. Моя мать была очень несчастна… У нее была ужасно неудачная жизнь. Такое безутешное, безнадежное страдание выпадает только на женскую долю. Она рассказывала мне сказки, а я сочинял на них маленькие мелодии, и на всякие другие темы также. Самый большой успех, – он засмеялся, – пришелся на долю одуванчика… Я очень хорошо помню, как мама оттопыривала губы, когда наклонялась над письменным столом. Она была очень высокого роста, а в нашей старой гостиной было очень темно, и ей приходилось сильно наклоняться, чтобы видеть. Она проводила часы, красиво переписывая мои мелодии. Моя мать – единственный человек, когда-либо действительно имевший значение в моей жизни. Но мне страшно недостает технической подготовки.
– Вы думаете, что это так важно? – спросила Женевьева, наклоняясь к нему, чтобы он мог расслышать ее, несмотря на грохот поезда.
– Может быть, и нет. Я не знаю.
– Я думаю, это всегда придет рано или поздно, если вы достаточно интенсивно чувствуете.
– Но так мучительно чувствовать, что все, что вы хотите выразить, ускользает от вас! Вам приходит в голову мысль, вы чувствуете, как она крепнет и крепнет, и не можете схватить ее – у вас нет средств для ее выражения. Вы как будто стоите на углу улицы и видите пышную процессию, не имея возможности присоединиться к ней; или же вы откупориваете бутылку пива, она обрызгивает вас всего пеной, но у вас нет стакана, куда налить пиво.
Женевьева расхохоталась.
– Но вы можете пить из бутылки, разве нет? – сказала она, сверкая глазами.
– Я и то пытаюсь, – сказал Эндрюс.
– Мы доехали! Вот собор. Нет, он спрятался! – воскликнула Женевьева.
Они встали. Когда выходили из вагона, Эндрюс сказал:
– Но, в конце концов, все дело в свободе. Только бы мне выйти из армии!
– Да, вы правы в том, что касается лично вас, разумеется. Художник должен быть свободен от всяких пут.
– Не вижу, какая разница между художником и всяким другим рабочим! – сказал Эндрюс свирепым тоном.
– Нет, посмотрите!
Из сквера, где они стояли, они могли видеть над зеленым пятном небольшого парка собор, желтоватого и ржавого тона, со строгой и нарядной башнями и большим розовым окном между ними; вся громада стояла небрежно, по колено в скученных крышах города.
Они стояли плечом к плечу, молча смотря на него.
Перед вечером они спустились по холму к реке, окруженной покосившимися домами с остроконечными крышами и мельницами, из которых доносился шум жерновов. Над ними, возглавляя сады, наполненные цветущими грушами, купол собора выступал на бледном небе. Они остановились на узком старинном мосту и смотрели на воду, наполненную голубыми, зелеными и серыми отсветами неба и ярких новых листьев ив, растущих вдоль берега.
С чувствами, пресыщенными красотой дня и сложным великолепием собора, разнеженные всем виденным и сказанным, они тихими голосами говорили о будущем.
– Все дело в том, чтобы создать себе привычку работать, – говорил Эндрюс. – Надо стать рабом, чтобы что-нибудь сделать; весь вопрос в выборе своего господина. Вы не думаете, что это так?
– Да, я полагаю, что все люди, оставившие след в жизни человечества, были рабами в известном смысле этого слова, – медленно сказала Женевьева. – Каждый должен отдать большую часть жизни, чтобы глубоко пережить что-либо. Но это стоит того. – Она посмотрела Эндрюсу прямо в глаза.
– Да, я думаю, что стоит, – сказал Эндрюс. – Но вы должны мне помочь. Теперь я похож на человека, который вышел из темного погреба. Меня слишком сильно ослепляет великолепие всего окружающего. Но по крайней мере я вышел из погреба.
– Посмотрите, проскочила рыба! – воскликнула Женевьева.
– Я хотел бы знать, можно ли здесь где-нибудь взять напрокат лодку? Правда, весело было бы покататься на лодке?
Чей-то голос прервал ответ Женевьевы:
– Покажите мне ваш паспорт, пожалуйста!
Эндрюс обернулся. Солдат с круглым коричневым лицом и красными щеками стоял около него на мосту. Эндрюс пристально посмотрел на него. Маленький шрам над левым глазом выделялся белым зигзагом на сильно загорелой коже.
– Покажите ваш паспорт! – повторил солдат; у него был высокий, пискливый голос.
Эндрюс чувствовал, как кровь забилась у него за ушами.
– Вы из военной полиции?
– Да.
– Ну так я в университетской команде.
– Что это за черт? – сказал военный полицейский с тонким смешком.
– Что он говорит? – спросила Женевьева, улыбаясь.
– Ничего. Мне придется пойти к офицеру и объясниться, – сказал Эндрюс задыхающимся голосом. – Вернитесь к вашей тетушке. Я приду, как только все устрою.
– Нет, я пойду с вами.
– Пожалуйста, вернитесь. Дело может принять серьезный оборот. Я приду, как только смогу! – резко сказал Эндрюс.
Она поднялась на холм быстрыми, решительными шагами, не оборачиваясь.
– Вишь, счастливец! – сказал военный полицейский. – Смазливая девушка. Я бы и сам не прочь провести с ней полчаса.
– Послушайте, я состою в университетской учебной команде в Париже и сюда приехал без паспорта. Что теперь надо сделать?
– Они тебе укажут, не беспокойся! – пронзительно закричал военный полицейский. – Может быть, ты переодетый член Генерального штаба? Чего доброго! Университетская команда! Вот уж посмеется Билл Хеггис, когда услышит это. Ну уж удружил!.. Ну, пойдем, – прибавил он конфиденциальным тоном. – Если пойдешь смирно, не надену на тебя наручники.
– Почем я знаю, что вы действительно военный полицейский?
– Скоро узнаешь!
Они повернули на узкую улицу между серыми штукатуренными стенами, изъязвленными мхом и сырыми пятнами.
На стуле за окном маленькой винной лавки сидел и курил человек с красным значком военного полицейского.
Он встал, когда увидел их, и, открыв дверь, взялся за ручку револьвера.
– Я поймал птичку, Билл, – сказал первый, грубо втолкнув Эндрюса в дверь.
– Молодец, Хендсом. Он смирный?
– Ничего, – пробурчал Хендсом.
– Сядь сюда! Если пошевельнешься, я всажу тебе пулю в кишки. – Военный полицейский выдвинул квадратную челюсть. У него была желтая кожа, вспухшая под серыми, тусклыми глазами.
– Он говорит, что он в какой-то, черт ее знает, университетской команде. Первый раз слышу такой номер. Ты слыхал?
– Есть при тебе бумаги? У тебя должны быть какие-нибудь бумаги.
Эндрюс пошарил в своих карманах. Он вспыхнул.
– Мне следовало бы иметь удостоверение от курсов.
– Конечно, следовало бы. Ох, этот молодец простоват, – сказал Билл, откидываясь на стул и выпуская дым из ноздрей. – Посмотри на его эполеты, Хендсом.
Полицейский подошел к Эндрюсу и распахнул ворот его шинели. Эндрюс отшатнулся всем телом.
– Я не надел их. Я забыл надеть их сегодня утром.
– Ни эполет, ни значка?
– Нет, есть… пехота.
– И нет бумаг… Ручаюсь, что он уже давно гуляет, – задумчиво сказал Хендсом.
– Лучше надеть на него наручники, – сказал Билл посреди зевка.
– Подождем немного. Когда приедет лейтенант?
– Не раньше вечера.
– Верно?
– Да. Поезда нет.
– А что ты скажешь насчет выпивки, Билл? Ручаюсь, что у этого парнишки деньги водятся. Пригласишь нас на стаканчик коньяка? Согласен, университетская команда?
Эндрюс сидел неподвижно на своем стуле.
– Да, – сказал он, – заказывайте, что хотите.
– Не спускай с него глаз, Хендсом! Никогда не знаешь, что такой тихоня может выкинуть.
Билл Хеггис тяжелыми шагами вышел из комнаты. Он вернулся спустя минуту, помахивая бутылкой коньяку, зажатой в руке.
– Я сказал мадам, что ты заплатить, Моща, – проговорил полицейский, проходя мимо стула Эндрюса.
Эндрюс кивнул головой.
Оба полицейских придвинулись к столу, за которым сидел Эндрюс. Эндрюс не мог отвести от них глаз. Билл Хеггис напевал, вытаскивая пробку из бутылки:
Эта улыбка дарует вам радость,
Эта улыбка навеет печаль.
Хендсом следил за ним, ухмыляясь. Оба вдруг расхохотались.
– А этот осел воображает, что он в университетской команде! – воскликнул Хендсом своим пронзительным голосом.
– Попадешь в команду другого рода, Моща! – закричал Билл Хеггис. Он заглушил свой смех продолжительным глотком из бутылки и чмокнул губами.
– Не так адски плохо, – сказал он и начал напевать:
Эта улыбка дарует вам радость,
Эта улыбка навеет печаль.
– Выпьешь, Моща? – спросил Хендсом, придвигая бутылку к Эндрюсу.
– Нет, спасибо, – сказал Эндрюс.
– Ты не получишь хорошего коньяка там, куда тебя отправят, Моща. И не понюхаешь даже, – пробурчал Билл Хеггис среди смеха.
– Ладно, я выпью глоток. – Эндрюсу вдруг в голову пришла мысль.
– Ага, ублюдок пьет коньяк! – закричал Хендсом.
– Хватит у тебя денег, чтобы купить нам еще бутылку?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |