5. Творчество Н. А. Некрасова

5. ТВОРЧЕСТВО Н.А. НЕКРАСОВА

В истории не только русской, но и мировой поэзии лишь немногие художники слова были

так тесно, органично связаны со своим народом, с такой поэтической силой и страстью выражали

его думы и чаяния, как Некрасов.

Николай Алексеевич Некрасов (1821—1877)— одна из центральных фигур

демократической литературы и публицистики 40—70-х годов XIX в. В его творчестве правдиво и

многогранно отражена целая полоса русской жизни этого времени. Он оставил глубокий след в

русской поэзии, стал основоположником целой поэтической школы, оказал заметное влияние на

развитие поэзии в последующие десятилетия.

Детские годы будущего поэта прошли в небогатом имении отца. Детские впечатления

оказали неизгладимое влияние на Некрасова, разными сторонами отразившись потом в его

творчестве: это и родная природа, в особенности Волга; и дружба с крестьянскими ребятишками,

за которую ему доставалось от сурового отца; и мрачные впечатления от царившего в доме

произвола деспотического отца, и конечно же образ страдалицы-матери, женщины высокой и

чистой души. В 1832—1837 гг. Некрасов учится в ярославской гимназии, в 1838 г. уезжает в

Петербург. Здесь он проходит суровую жизненную школу: полунищенское существование,

тяжелый труд литературного пролетария, неудача первого сборника стихотворений («Мечты и

звуки», 1840). Однако вскоре молодой поэт сближается с Белинским и с писателями его круга

(Тургеневым, Достоевским, Григоровичем и др.). Это знакомство имело определяющее значение

для формирования демократических убеждений поэта. Он становится одним из центральных

деятелей возникающей «натуральной школы», пишет сатирические произведения, обличающие

социальное неравенство. С 1847 г. он издатель и фактический редактор журнала

«Современник» — ведущего органа революционно-демократической мысли. С приходом в 1853 г.

в журнал Чернышевского, а затем Добролюбова «Современник» стал выразителем взглядов

наиболее передовой и радикально настроенной разночинно-демократической интеллигенции. В

1866 г. «Современник» был запрещен, с 1868 г. и до конца жизни Некрасов — издатель журнала

«Отечественные записки», вокруг которого группировались самые передовые литературные

силы. В своем творчестве Некрасов повествует о бедственной доле труженика-пахаря («Несжатая

полоса», 1854), клеймит паразитизм помещиков, обличает либерально-дворянскую

интеллигенцию. На волне подъема народно-освободительного движения кануна реформ

появляются такие наполненные революционным пафосом сочинения, как «В. Г. Белинский»

(1855), «Поэт и гражданин» (1856), «Размышления у парадного подъезда» (1858, впервые

напечатано в «Колоколе» Герцена), «Плач детей» (1860) и др.

В поэме «Несчастные» (1856), передав некоторые черты Белинского, поэт создает

собирательный образ патриота-революционера. В поэме «Тишина» (1857) он воспевает подвиг

простых русских солдат — защитников Севастополя.

Уже к началу 60-х годов он признанный лидер целого направления в русской поэзии.

Обращение к народной жизни стало насущной проблемой для поэзии середины XIX в.,

особенно в переломные 60-е пореформенные годы, поставившие деревню в сложнейшую

ситуацию. Обращение это имело самые различные формы, цели и градации — и пристальное

внимание к быту и народному творчеству, и горячее сочувствие страданиям народа, и призывы

пропагандиста-революционера, и сатира, направленная на угнетателей народа. Эта проблематика

концентрировалась вокруг имени Некрасова и складывалась в понятие «некрасовской школы».

В начале 70-х годов, в эпоху нового подъема революционного движения, «хождения в

народ», Некрасов создает свои историко-революционные поэмы («Дедушка», 1870; «Русские

женщины», 1871 —1872). Он обращается к героям 1825 г. Повествуя о подвиге, героизме и

самопожертвовании декабристов, поэт учил бескорыстному служению родине, призывал

молодежь следовать благородному примеру.

Исключительность позиции Некрасова в том, что к широкому и полному осознанию

народной жизни и народного строя мышления он пришел, не пожертвовав своеобразием

лирической личности. Более того, в русской литературе XIX в. трудно назвать другого поэта,

«резкая личность» которого так полно, сильно и многогранно отразилась бы в его творчестве.

Лирический характер, воплотившийся в поэзии Некрасова,— сложный, противоречивый и

богатый. Может быть, именно сочетание предельных, контрастных черт определяло своеобразие

этого характера и поэтической системы в целом.

Достоевский писал о Некрасове: «Это было раненое сердце, — раз на всю жизнь, и

незакрывающаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви

этого человека ко всему, что страдает от насилия». Действительно, определяющая нота поэзии

Некрасова — обостренное чувство страдания. Сначала он говорил, что его Муза «почувствовать

свои страданья научила», а затем: «Я призван был воспеть твои страданья, // Терпеньем

изумляющий народ!»

Настроения «хандры» и «уныния» у Некрасова — это не традиционно-романтическое

«уныние» и «хандра», а особое поэтическое состояние, захватывающее огромный тематически-

стилевой диапазон:

Мой стих уныл, как ропот на несчастье,

Как плеск волны в осеннее ненастье

На северном пустынном берегу...

Некрасов создал и особый, если можно так выразиться, «ритм уныния» — строфа с

бескочной (потенциально) протяженностью, с чинной фразой, переходящей из строки в строку, с

«бедными» глагольными рифмами, с монотонными трехсложными размерами (строфа, столь же

характерная для поэта, как и признанная «куплетная» форма его сатирических произведений).

Присущее некрасовскому творчеству «чувство страдания» тесно связано с особым типом

наблюдательности, выбирающим из цельного потока жизненных впечатлений образы «всего, что

страдает от насилия». Некрасовские образы, с предельным заострением воплотившие

мучительную прикованность поэтического взгляда к картинам страдания, навсегда остаются в

сознании читателя. Вспомним хотя бы так волновавший Достоевского образ замученной лошади

или знаменитое некрасовское стихотворение «Еду ли ночью», вызывавшее и страстные восторги,

и страстное негодование критиков. Ситуация стихотворения исключительная, здесь, как писал А.

Григорьев, «совмещены все ужасы бедности, голода, холода»:

Помнишь ли день, как, больной и голодный,

Я унывал, выбивался из сил?

В комнате нашей, пустой и холодной,

Пар от дыханья волнами ходил.

Помнишь ли труб заунывные звуки,

Брызги дождя, полусвет, полумглу?..

Прошлое героини безотрадно, настоящее чудовищно, будущее безнадежно. В этом

стихотворении действительно совмещено, слито в одном сильном аккорде все, что есть мрачного в

поэтике Некрасова, все звуки и краски.

Однако, если говорить только о «пучине страданий» в поэзии Некрасова, представление о

ней будет неполным, искаженным. К. Чуковский отмечал: «Всюду он любит изображать

изобильную, прочную, тяжелую, чрезмерную плоть» — и в доказательство приводил картины из

поэмы «Дедушка», некрасовский «Тар-багатай» — цветение жизни свободной, богатой, сытой.

Дело, конечно, не в изображении «тяжелой» и «чрезмерной» плоти самой по себе — это

было бы также односторонне,— но в том упоении гармоническим и цельным движением жизни,

которое было так свойственно поэту. И в особом внимании к страданию, и в упоении полнотой

жизни выразилось одно и то же свойство Некрасова — человека и поэта: лирическая

самозабвенность, предельность, страстная и сосредоточенная энергия: «Я ни в чем середины не

знал...»

Фетовская «радость страдания», так же как и страдание от радости, т. е. томящее чувство

чрезмерности и недолговечности счастья, были чужды некрасовскому мировосприятию. Для

поэзии Некрасова взаимопроникновение радости и боли невозможно. У него всегда на одном

полюсе неутолимое страдание, на другом — упоение жизнью, без оттенков и полутонов. Такая

лирическая самозабвенность выразилась и в четкости эмоциональных красок. В некрасовском

пейзаже ощущается стремление обнажить, довести до предела однозначную полноту картины:

«Там зелень ярче изумруда, // Нежнее шелковых ковров».

Некрасов считал лирическую самозабвенность основой и предпосылкой поэтического

творчества. Он говорил о «безоглядной преданности чувству», именно эта «безоглядность»

определила тяготение Некрасова к гиперболе, в которой он воплощает максимализм и

предельность лирического чувства: «Сентябрь шумел, земля моя родная // Вся под дождем рыдала

без конца».

Органическое свойство лирического дара прямо и естественно совпало у Некрасова с

насущной задачей его творчества — обращением к широким массам, к народу. И некрасовская

наклонность к гиперболизации (связанная также с особенностями его обличительно-сатирических

произведений) придает его стихам силу и размах, которые необходимы для поэзии,

«резонирующей» в большой аудитории. Гиперболизация выступает в разных формах; эта может

быть и чисто количественное преувеличение (чиновник, который «четырнадцать раз погорал», или

«На пространстве пяти саженей// Насчитаешь, наверно, до сотни // Отмороженных щек и ушей»),

и гиперболические метафоры («Пыль не стоит уже столбами, // Прибитая к земле слезами //

Солдатских жен и матерей»); и предельное сгущение уныния и мрака, как в том же стихотворении

«Еду ли ночью», о котором писал Ап. Григорьев: «Что, например, после того молота, которым

сплеча бьет чувство г. Некрасов в приведенном нами стихотворении... что после этого молота

подействует на ошеломленную душу?»

Наконец, и в гражданских стихах могла лежать в основе та же открытая гипербола. В

«Песне Еремушке», которую распевали в кружках революционно-патриотически настроенной

молодежи, Некрасов писал:

В нас под кровлею отеческой

Не запало ни одно

Жизни чистой, человеческой

Плодотворное зерно.

Так и сказано «ни одно», а ведь уже написаны «Влас», «Саша», «Школьник», уже начали

жить хрестоматийные слова:

Не бездарна та природа,

Не погиб еще тот край,

Что выводит из народа

Столько славных то и знай,—

Столько добрых, благородных,

Сильных любящей душой...

Современные исследователи творчества Некрасова, анализируя «Песню Еремушке» как

образец дидактического стихотворения, обращенного к передовой молодежи, убедительно

показывают, что все ее поэтические приемы рассчитаны на свойственный молодежи максимализм.

Думается, что неизбежная для стихов такого рода и нескрываемая условность приема заставляет

нас видеть в этой строфе лозунг, гиперболу, заостренный пропагандистский «жест».

Своеобразное место в круге проблем, связанных со спецификой некрасовского

лирического характера, занимает ирония. Целый ряд произведений Некрасова 40-х годов —

«Провинциальный подьячий в Петербурге», «Говорун», «Чиновник», «Современная ода» и др. —

находятся как бы на грани развлекательно-юмористической и сатирически-обличительной

литературы. Иронический принцип наложил существенный отпечаток и на все некрасовское

творчество.

Впоследствии сатира его приобретает все более острый характер Вершина и крайнее

заострение некрасовской сатиры — его поздняя поэма «Современники» (1877), в которой нет

почти ни малейшего просвета, поистине чудовищное нагромождение зла. В «Современниках»

изображена вся буржуазно-чиновничья верхушка, хозяева послереформенной Руси, «заводчики-

тузы», акционеры, администраторы, банкиры, подрядчики-«русаки», «тузы-иноземцы», адвокаты,

инженеры, литераторы…

Стиль поэмы не вполне отделанный, местами фельетонно-облегченный (особенно в

первой части), но созданы и очень значительные образы (Зацепа, Шкурин), раскрывающие в

Некрасове — современнике Толстого и Достоевского — глубокого психолога.

Некрасовская ирония проявлялась по-разному: это и гневный сарказм, направленный

против враждебных идей и их носителей, и горькая ирония, вызванная тяжелым положением

родины и народа, и ирония, возникающая из противоречия идеала и его осуществления. Надо

вспомнить еще и «рутину иронии», которая, по словам самого поэта, губит в нас «простоту и

откровенность».

Ирония возникает у Некрасова и там, где трезвость, «дельность» и прямота самого склада

ума поэта протестуют против какого бы то ни было романтического флера, наброшенного на

действительность. Отчасти это противоречие объяснимо позицией поэта, маскирующего

предельную обнаженность своего лирического чувства легким покровом иронии.

Максимализм и бескомпромиссность некрасовской поэтической позиции видим мы и в

том, что на одной высокой ноте у него звучат и открытое лирическое самовыражение, и прямые

жалобы, и резкие инвективы, и страстное покаяние:

Да будет стыдно нам!

Да будет стыдно нам

За их невежество и горе!

……………………

Зачем меня на части рвете,

Клеймите именем раба?

Я от костей твоих и плоти,

Остервенелая толпа!

В поэме «Мороз, Красный нос» (1863) и в стихотворении «Орина, мать солдатская» (1863)

мироощущение народа выступает как нравственный и эстетический критерий, которым

поверяются и ценности собственно авторской позиции. Здесь нет уже наблюдающего стороннего

взгляда, как в стихотворении «В деревне» (1853), где авторская речь — это речь чужого, захожего

человека, прислушивающегося к долгим жалобам старухи. В «Орине» точно соблюдена мера

бытовой достоверности и высокого обобщения. И отнюдь не случайно концовка в «Орине» хотя и

представляет авторский комментарий, но включена в стилистику стихотворения и не вносит ни

собственной ламентации, ни, тем более, иронии:

«И погас он, словно свеченька

Восковая, предъиконная».

Мало слов, а горя реченька,

Горя реченька бездонная!..

А ведь ситуация, в сущности, сходная со стихотворением «В деревне» (рассказ старухи о

смерти сына), но автор здесь не отделен от чужого горя броней тоскливой и горькой иронии, как в

том стихотворении.

Противоречивые суждения вызвал в свое время некрасовский «Влас» (1854). Так,

Достоевский, которого восхитил этот некрасовский образ и который нашел в стихотворении

«неизмеримо прекрасные стихи», все-таки называет его «шутовским» — прежде всего из за

описания видений Власа, подвигнувших его на путь странничества. Между тем иронии тут нет,

как почти нет вымысла. Современный исследователь М. Гин считает, что образы загробных

видений Власа имеют аналогии в духовных стихах, сказаниях и легендах. Все стихотворение

выдержано в тоне объективного повествования. Голос автора без всякой стилизации и

отстраненности совпадает с голосом рассказчика из народа. Тем самым Некрасов расширяет

диапазон собственного поэтического голоса. «Демократизм и новый социальный смысл поэзии

Некрасова проявляются... в разрешении лирической замкнутости, в этой открытости внутреннего

лирического мира, самых глубин души навстречу другому миру, в узнавании этого другого мира,

приятии ею в себя», — пишет Н. Н. Скатов. В этом именно выразилась тенденция, т. е. движение

поэзии Некрасова, максимальное расширение и обогащение сознания лирического субъекта.

Формы народного мышления и народнопоэтическая стилистика оказываются пригодными

без всякой стилизации и для самых интимных лирических излияний, и для политических

инвектив. В какой-то мере это изначальное свойство поэзии Некрасова. Уже в таком сравнительно

раннем стихотворении, как «Застенчивость» (1852), можно обнаружить характерный некрасовский

выход: растворение личного страдания в народном плаче. Стихотворение не стилизовано под

«народное творчество», в нем выдержан психологический строй разночинца и прозаическая

лексика: «Я пойду в ее общество светское, // Я там буду остер и умен!» — и все это естественно

перебивается и завершается песней, плачем:

Придавила меня бедность грозная,

Запугал меня с детства отец,

Бесталанная долюшка слезная

Извела, доконала вконец!

Элементы народнопоэтической стилистики используются в качестве собственной

лирической интонации. Интонация народного причитания сливается с интонацией авторского

голоса. Существенную роль сыграли и некрасовские трехсложники. Анапестические «плачи»

Некрасова легко становились песнями: «Тройка» (1846), «Похороны» (1861).

Поэтическую систему Некрасова роднят с народным творчеством и своеобразные, как

правило предметно-наглядные, конкретные, эпитеты, сравнения. Даже самые отвлеченные и

«поэтические» темы он непременно соотносит с миром подчеркнуто реальным, материальным:

«Мне самому, как скрип тюремной двери, // Противны стоны сердца моего».

Используя однозначные и насыщенно-точные эпитеты, сочетая их с торжественно

архаическими оборотами, поэт создал в поэме «Мороз, Красный нос» удивительный образ

умершего крестьянина:

Уснул потрудившийся в поте!

Уснул, поработав земле!

Лежит, непричастный заботе,

На белом сосновом столе.

Лежит неподвижный, суровый,

С горящей свечой в головах.

В широкой рубахе холщовой

И в липовых новых лаптях.

Высшие достижения поэзии Некрасова — «Коробейники» (1861), «Зеленый шум» (1862),

«Мороз, Красный нос» (1863), «Кому на Руси жить хорошо» (1863—1877) — открывают новый

этап в отношении поэта к народу. Народ выступает не только как объект гуманного чувства, с

одной стороны, и революционной пропаганды — с другой, но воссоздается реальное

положительное бытие народа. Внутренняя жизнь народа становится и главной темой, и главным

нравственным и эстетическим критерием некрасовского творчества.

Поэма «Коробейники» остается во многом произведением «загадочным», не вполне

раскрытым и до сегодняшнего дня. В некрасоведении делались попытки прочесть это

произведение как зашифрованный, скрытый от цензуры социально-разоблачительный текст. Такое

стремление понятно, ведь в «Коробейниках», в отличие от поэм «Мороз, Красный нос» и особенно

«Кому на Руси жить хорошо», отчасти приглушена острота социального конфликта. Народная

жизнь выступает в едином движении, она не расчленена аналитической авторской мыслью.

Правда, здесь есть и социальное зло, и бедствия войны, и неизбывные тяготы крестьянского труда,

и, наконец, роковая случайность, обрывающая жизнь, но победный напор начальной песни, ее

символически знаменательная по отношению ко всей поэме — и как бы ко всей народной жизни

— первая строка («Ой, полна, полна коробушка») ведут всю поэму. Впечатление от поэмы в целом

— красота, безграничность и неистребимость народной жизни, несмотря даже на роковую

конечность отдельных судеб. В этом прежде всего и социальный, и революционный смысл поэмы.

Сближает Некрасова с народным ощущением мира и своеобразие его отношения к

природе. Это тот узел, где теснейшим образом переплелись интимное, социальное и народно-

природное.

У Некрасова была особая, болезненная чуткость к природным явлениям, даже к малейшим

изменениям погоды. Это интимно-личное, почти физиологическое восприятие нерасторжимо

переплеталось с социальной оценкой:

Холодно, голодно в нашем селении.

Утро печальное — сырость, туман.

………………………………

Ах, еще бы на мир нам с улыбкой смотреть!

Мы глядим на него через тусклую сеть,

Что как слезы струится по окнам домов

От туманов сырых, от дождей и снегов.

Некрасовское отношение к природе — прямое, практическое, народное. Природа не

выступает в философско-поэтическом, метафорическом облике, как параллель к человеческой

жизни, но сама человеческая жизнь у Некрасова находится в самой непосредственной и

неотделимой связи с природой. «Зеленый шум»— одно из самых светлых произведений

Некрасова. Это произведение народное — прежде всего по высоте и свободе выявления

нравственного идеала, тесно слитого с высшей правдой обновляющегося и расцветающего мира.

Голос автора здесь растворен в народном голосе.

Некрасовское отношение к народно-природному миру особенно ясно выразилось в поэме

«Мороз, Красный нос». Начинается она очень мрачно — ожиданием собственной смерти — и

кончается смертью героини. По ходу сюжета разбиваются не только народные суеверия, но и

опровергаются традиционные фольклорные представления: Дарья, как положено по сказке,

правильно и ласково отвечает на вопросы Мороза, но заслуженного вознаграждения не получает и

замерзает в лесу.

Но в поэме отношение к сказке более сложное и опосредованное. Автор раскрывает здесь

свой идеал, идеал свободной и гармонической жизни в единстве социального и природного начал.

Жизнь крестьянской семьи — до рокового события — предстает даже идиллически:

В ней ясно и крепко сознанье,

Что все их спасенье в труде,

И труд ей несет воздаянье:

Семейство не бьется в нужде.

Всегда у них теплая хата,

Хлеб выпечен, вкусен квасок,

Здоровы и сыты ребята,

На праздник есть лишний кусок.

Сцена крестьянского труда во сне умирающей Дарьи — почти райское виденье. Так же

идеальны и отношения в семье, не только мужа, жены и детей, но и отношения со свекром и

свекровью.

Наконец, сам образ Дарьи представляет собой яркое выражение некрасовского идеала:

«породистая русская крестьянка», «тип величавой славянки». В сущности, в облике героини

поэмы воплощен не просто идеал крестьянской женщины, но идеал человека вообще, в том числе

идеальные черты самого некрасовского «лирического характера»: полнота жизненных сил, размах

и свобода в их выявлении, вместе с «дельностью», строгостью, сдержанностью:

И голод, и холод выносит,

Всегда терпелива, ровна.

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет!

В сцене смерти Дарьи, в самом конце поэмы, повествование сменяется лирическим

монологом:

Ни звука! Душа умирает

Для скорби, для страсти. Стоишь

И чувствуешь, как покоряет

Ее эта мертвая тишь.

Тут сказалась та же некрасовская способность самозабвенного перевоплощения, что в

«Зеленом шуме», в «Орине», «Власе» и многих других произведениях. И народная сказка

выступает в двойственном обличье. Мороз убивает Дарью — в нем воплощены, стало быть, силы

враждебные, угрожающие человеку. Но ведь в самой атмосфере поэмы он скорее убивает и

растворяет страдание, чем саму жизнь. Если в начале поэмы, в «Посвящении», природные силы

выступают в виде чрезвычайно тревожном и дисгармоническом: «Буря воет в саду, // Буря

ломится в дом»,— то постепенно в конце поэмы нарастает одновременно и усиление, и

просветление горя. Конец, казалось бы, подтверждает мрачные предчувствия «Посвящения», но

всем ходом поэмы утверждается красота и сила ее героев, приближающая их к фольклорным

героям. Здесь все проникнуто чувством неискоренимой жизненной энергии народа.

В своей грандиозной эпопее «Кому на Руси жить хорошо», над созданием которой поэт с

перерывами работал без малого пятнадцать лет, Некрасов как бы стремился собрать все, что ни он,

ни другие писатели не успели рассказать о народе («Передо мной никогда не изображенные

стояли миллионы живых существ»).

Первая часть поэмы была создана вскоре после крестьянской реформы 1861 г.,

оказавшейся новой кабалой для народа. Некрасов назвал «волю», дарованную крестьянам, чистым

обманом, издевательством над крестьянскими массами. Недаром деревни, откуда вышли герои

поэмы в поисках ответа на вопрос «кому на Руси жить хорошо?», носят прозвища «Заплатово»,

«Дырявино», «Разутово», «Горелово», «Неелово», «Неурожайка тож». И странники, блуждая по

бесконечным дорогам «раскрепощенной» России, так и не могут найти:

Непоротой губернии,

Непотрошенной волости,

Избыткова села...

Органическое сочетание фольклорно-сказочного сюжета с реалистическими образами,

жизненно достоверными деталями, типическими характерами позволило автору воссоздать своего

рода энциклопедию русской пореформенной действительности.

Кажется, все, что жило отдельно в других стихотворениях и поэмах Некрасова, он

стремится собрать и представить в поэме крупным планом. От общего замысла до самых

конкретных бытовых реалий здесь поражает зрелое, глубокое и полное понимание крестьянской

жизни.

Огромная галерея лиц проходит перед нами. Это, прежде всего, конечно, крестьяне, и

всегда яркие индивидуальности, не сливающиеся в общую «крестьянскую массу»; от

правдолюбца, воплощенной совести — Ермила Гирина до ловкого пройдохи и болтуна, но по-

своему симпатичного Клима Лавина. Не только крестьяне, но и другие прослойки общества

воплощены в живых и конкретных образах. Это и нищий дворовый, и верный холоп, и

израненный, изнуренный солдат, и странники в самых разных модификациях этого классического

русского типа, и мошенники, пользующиеся мужицкой доверчивостью, и праведники,

подвижники, и грамотеи с их удивительными рассказами об афонских былях. Это помещик, да

заодно и вся его семья, данная с иронической и пристальной наблюдательностью (трудно забыть,

например, белокурую барыню с красивой косой, нехотя развлекающую свекра — взбесившегося

крепостника). Это неожиданный образ сельского попа, доброго и благородного пастыря, делящего

с крестьянами их страдную жизнь и глубоко сочувствующего их бедам; и добрая губернаторша, и

тот замечательный певец из Малороссии, которого господа обещали отвезти в Италию, но бросили

в разоренной, заброшенной усадьбе. Здесь сказывается все та же некрасовская художническая

щедрость, предельность чувств, тонкая наблюдательность. При этом везде сохраняется как

изначальная точка отсчета, нравственно-эстетический ориентир взгляд крестьянина, его оценки и

критерии.

Фольклорно-сказочный сюжет и сказовый стиль в «Кому на Руси жить хорошо» играют

очень содержательную роль: дело не только в том, что это удобная мотивировка замысла.

Сказочная сюжетная канва, прежде всего, раскрывает глубокую и неискоренимую веру в

осуществимость идеала справедливости и добра. Сказовая манера повествования создает сразу, с

самого начала, тон и атмосферу сказочной достоверности, утвержденной временем безусловности

и непререкаемости фольклорных оценок. Эта фольклорная безусловность пронизывает все

содержание поэмы.

Объективно, многогранно изображенная панорама народной жизни и революционная

пропаганда слиты, сплетены в неразрывный узел, растворены в фольклорных оценках.

Революционно-пропагандистские призывы в основном (за исключением последней главы) не

выступают в прямом виде, они появляются в тех же формулах народного мышления. Так,

известное авторское сетование о том времени, «когда мужик не Блюхера и не Милорда глупого —

Белинского и Гоголя с базара понесет», выступает в привычных формулах фольклорного

обращения:

Ой, люди, люди русские,

Крестьяне православные!

Слыхали ли когда-нибудь

Вы эти имена?

Некрасов дает и сцену застывшей, «замершей» крестьянской семьи, слушающей рассказы

странника, и совершенно незаметно переходит от изображения этой бытовой сцены к

революционному призыву. Не заметен этот переход потому, что аллегорическое обращение к

«сеятелям» облечено в формы той же крестьянской жизни:

Когда изменят пахарю

Поля старозапашные,

Клочки в лесных окраинах

Он пробует пахать.

Работы тут достаточно,

Зато полоски новые

Дают без удобрения

Богатый урожай.

Такая почва добрая —

Душа народа русского...

О сеятель! приди!..

Как будто продолжение повествования о крестьянском быте, а между тем это уже

аллегория, прямое указание революционным просветителям на необходимость обращаться к тем

уголкам народной души, куда пока проникают рассказы странников...

Образ такого просветителя, «народного заступника», вырастает из самой ткани поэмы,

отчасти даже как будто и неожиданно (т. е. не предусмотренный начальным крестьянским спором

о «счастливых»), но он и оказывается тем счастливцем, которого крестьяне ищут. Юноша этот

тесно связан — и происхождением, и вложенными в его уста мыслями и чувствами, и самой

фамилией — с теми людьми, которые всю жизнь были для Некрасова идеалом, воплощением

бескомпромиссного служения народу, перед которыми он, оступаясь на этом пути, приносил

покаяние,— «на меня их портреты укоризненно смотрят со стен». Однако здесь — и это

символически существенно для Некрасова — образ юноши, из тех, кого он так ждал и призывал —

«добрых, благородных, сильных любящей душой», он действительно прямо «выводит из народа».

Григорий Добросклонов — плоть от плоти «вахлачины», сын деревенского дьячка, который жил

«Беднее бедного // Последнего крестьянина» «и сам был вечно голоден». Поэт настойчиво

подчеркивает неразрывную связь героя со всей крестьянской массой; он и брат его Саввушка —

Простые парни, добрые,

Косили, жали, сеяли

И пили водку в праздники

С крестьянством наравне.

Родная деревня «вскормила» Гришу не только в переносном, но и в самом буквальном

смысле: «Благо хлебушком // Вахлак делился с Домною» (т. е. с матерью Григория и Саввы).

Как во всей жизни и поэзии Некрасова, так здесь у Григория сливается образ матери с

образом родины: Григорий «тужил о матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице своей».

В главе «Пир на весь мир», где и появляется образ юного подвижника, ставится проблема

«кто на Руси всех грешней, кто всех святей» (название главы в черновой рукописи), проблема

народной совести и меры греха. И такова оказывается глубина народной совести, что замученные

и угнетенные вахлаки готовы признать, что их крестьянский грех тяжелее всех. И Гриша

Добросклонов хоть и возвращает им веру в себя, разъясняя в духе революционно-демократических

убеждений, что «не они ответчики», что «всему виною — крепь», но его самого на его крестный

путь толкает именно это осознание глубины народной совести и чувства правды:

В рабстве спасенное

Сердце свободное —

Золото, золото

Сердце народное!

Сила народная,

Сила могучая —

Совесть спокойная,

Правда живучая!

Здесь впервые столь широким потоком вливается в некрасовское творчество фольклор.

Немалую роль в этом сыграло знакомство поэта с вышедшим в 1872 г. сборником «Причитаний

северного края», включившим в себя плачи и причитания (а также автобиографию) знаменитой

Ирины Федосовой. В особенности, конечно, влияние ее плачей отразилось на главе «Крестьянка»,

во многом построенной прямо на их материале. В поэме «Кому на Руси жить хорошо» сами

фольклорные тексты служат сюжетной основой. В главе «Крестьянка» используются в основном

бытовые песни; их темы послужили содержанием многих эпизодов главы. Очень обильно и умело

вплавляет Некрасов также народные пословицы, поговорки и загадки в поэтическое действие. Как

правило, он развертывает их в метафоры или сравнения, выявляя их изначальное мифологическое

бытие.

Для творчества Некрасова, таким образом, органично это соединение контрастных на

первый взгляд сторон его поэзии: резкого своеобразия лирического «я» с «исключительными

чертами его жизни и личности» и «безоглядного» растворения в народной жизни, способностью

свободно и естественно излиться в формах народнопоэтического мышления, избегнув при этом

всякой стилизации и отстраненности. Это, конечно, не означало отказа от «учительской» роли

поэта. Напротив, задачу приобщения широких народных масс к передовым идеям времени

Некрасов решал путем органического включения их в народнопоэтическую стилистику, и она

становилась естественной формой выражения этих идей.

Дата добавления: 2015-08-28