Сырая темнота подъезда, заваленного бутылками и каким-то тряпьем, поглотила Людвига Кафку, когда на город, задремавший в серых весенних сумерках, вдруг обрушился дождь.

Уль Кладда

DVARA *.

Сырая темнота подъезда, заваленного бутылками и каким-то тряпьем, поглотила Людвига Кафку, когда на город, задремавший в серых весенних сумерках, вдруг обрушился дождь.

Кафка не хотел промокнуть; оставив дверь подъезда открытой, он распинал ногами мусор, уселся прямо на грязные ступени – и долго, не двигаясь, смотрел на бесконечные, тусклые потоки, которые разбивались о растрескавшийся асфальт. Он уже не помнил, какой дорогой пришел сюда; он хотел бы забыть и все остальное, череду событий, которые привели его на самую окраину города в этот непогожий день – но не мог. Заведующий больницей сказал ему, что будет проведено служебное расследование; и при этом намекнул весьма недвусмысленно, что считает ошибкой – с учетом особенностей истории болезни пациента – применение препарата, назначенного доктором Кафкой. По мнению заведующего, именно это обстоятельство привело к быстрому усугублению состояния и дальнейшей смерти пациента.

Кафка не стал ничего объяснять – это было бесполезно. Молоденькая сестричка Вентрис уже поспешила засвидетельствовать, что у пациента и ранее проявлялись неблагоприятные реакции на препараты этой группы – наглая ложь, но ее оказалось достаточно, чтобы появился повод найти виноватого; кто бы ни был виноват на самом деле – злопамятная ли мстительность Вентрис, таившей старые обиды, трусость ли заведующего перед родственниками бедолаги или чистая случайность – было уже неважно; фамилии действующих лиц мелькнули в местной газетенке, и теперь в лучшем случае медицинской карьере доктора пришел конец.

Уже не раз он задавался вопросом, что такое смерть – неотвратимая неизбежность, судьба или результат ошибки, неверного выбора. Это были старые, как мир, вопросы, отполированные до блеска в трудах великого числа философов, от которых, однако, не было никакого толку, потому как чем глубже (по мнению Кафки) они уходили в дебри диалектических рассуждений и тонких силлогизмов, тем дальше ускользала истина, истина, в существование которой он почти по-детски, наивно верил всю свою жизнь. Он часто спрашивал себя, существует ли единый, абсолютный закон предопределенности – а это уже не столь очевидно, как факт наличия единой абсолютной истины; предопределенность могла быть лишь одной из ее возможных форм. Кафка думал, что не боится ее – и презирал всякий страх

*Дверь, врата, вход (санскр.)

вообще, но чем более презирал, тем более понимал, что все-таки пленен им, этим страхом, не тогда, когда от его решения вдруг оказывалась в зависимости человеческая жизнь, а после, в уединенных размышлениях возле пылающего в ночи домашнего камина. И теперь он снова спрашивал себя, движет ли этим миром слепая сила случая или существует нечто большее, некая воля, которая могла бы оправдать его перед родственниками умершего, заведующим больницы, перед целым миром...

Впрочем, это не слишком подходящее слово – оправдать. Оно напоминало Кафке о глупых и нелепых обрядах, воспоминания о которых сохранились в его памяти еще со времен детства: безумцы в черных одеждах, именующие себя католическими священниками, каждое воскресенье пытались внушить ему, томившемуся на неудобной скамье, мысль об изначальной греховности человеческого рода. Эта мысль никогда не вызывала у него ничего, кроме отвращения; с четкостью, выработанной страстью к сухой, логически выверенной античной философии, он видел разницу между ответственностью и греховностью, разницу временную, а потому – ввиду способности человеческого разума к принятию решений –принципиальную. Тезис о греховности, казалось бы, возводящий ответственность за мир к абсолюту, напротив, с корнем уничтожал ее; понимание же воли, которая есть не что иное (Кафка находил эту мысль, самим же найденную, довольно любопытной), как результат соединения сознания и разума, имеет совсем иную природу; разум обеспечивает понимание ответственности как готовности к анализу собственных действий, вера в греховность – заставляет лишь махнуть рукой на все.

Потому вообще не может идти речи об оправдании; уместнее было бы говорить об объяснении, наличии скрытой внутренней логики, которую иногда интуитивно ухватывает разум. Так и в этот раз; где-то должен быть ответ, где-то рядом, нужно лишь как следует присмотреться, вновь задать себе те же вопросы, вновь пересмотреть ответы на них.

Только это, наверное, уже не поможет, устало подумал Кафка, поднимаясь на ноги, затекшие от долгого сидения на ступеньках, медленно, как во сне, стал растирать их ладонями, – вся эта философия не имеет никакого смысла для тех, кто будет его судить.

Дождь перешел в мелкую нудную морось, перед подъездом разлилась лужа. Кафка уже хотел было идти, как вдруг заметил краем глаза небольшое объявление – яркий лист белой бумаги, – на стене у лестницы, рядом с запыленной металлической дверью. Казалось, что ее уже много лет не открывали; у порога были разбросаны в огромном множестве окурки сигарет. Кафка не мог издали увидеть надпись и, поднявшись на несколько ступеней, прочитал: «ВХОД В РАЙ – НА 9 ЭТАЖЕ».

Перечитал несколько раз, пристально вглядываясь в длинные черные буквы –кое-где между ними виднелись малюсенькие кляксы, как будто печатали на принтере, который уже много раз заправляли новыми чернилами.

Кафка безотчетно оглянулся на лестницу – и вдруг рассмеялся: неужели поверил? Тут же подумал: нет, да ведь это смех по поводу собственного скепсиса, такого скучного и постылого. А вдруг хотя бы раз, как это случается на страницах детских книг, сказка станет явью и произойдет что-то необыкновенное, чудесное? Он хотел бы отогнать эту мысль, как любой здравомыслящий человек, но отчего-то ухватился за нее, уж какое здравомыслие, когда вокруг все рушится, когда иной надежды, кроме как на чудо, не остается.

Грязные заплеванные ступеньки вели в полумрак; только на третьем и пятом этажах под потолком ярко горели лампочки – так пронзительно могут гореть лишь голые лампочки без абажура.

Девятый этаж почти ничем не отличался от предыдущих. Кафка несколько раз оглянулся по сторонам, а затем еще один белый квадратик бросился ему в глаза; объявление висело на шахте лифта (почему-то Кафка усомнился, что этот лифт вообще когда-либо работал); надпись гласила: «ВАМ НАЛЕВО».

Стрелка под надписью указывала по направлению к лестнице на крышу.

«Там заперто», – тут же подумал Кафка. Все двери, удивительные и странные двери, которые манили его в самого детства, старинные, деревянные, с замком и без замка, как правило, оказывались заперты. Он заранее, еще не убедившись в своей правоте, вдруг испытывал хорошо знакомое чувство разочарования.

Впрочем, медлить он не стал и, проворно вскарабкавшись по вертикальной лесенке, толкнул руками тяжелый люк. И люк поддался, неохотно, со скрипом – Кафка понял, что замка на нем не было.

Сердце его забилось быстрее, он торопливо стряхнул с ладоней пыль и паутину и, поднатужившись, налег с новой силой. Тяжелая металлическая дверь с лязгом ударилась о крышу, где-то неподалеку послышался хлопок – крылья взлетавших голубей; небо над головой Кафки, низкое, мучнистое, заволоченное тучами, появилось так стремительно, будто посмотрел на него осмысленно глаз неведомого существа.

В странном возбуждении Кафка поднялся на крышу и огляделся вокруг. Со всех сторон простиралось небо, плоская крыша была еще мокрой от недавнего дождя. Тонкие проволоки ограды, опоясывавшей крышу, чуть покачивались от ветра. И тогда ощущение невыразимой пустоты внезапно пронзило сердце Кафки. Мгновенная догадка осветила его ум: здесь ничего нет.

Ничего нет, ничего не было – магических врат, волшебно сверкающего портала, за которым видна тень единорога, гигантской воронки, в которую проваливается все сущее – нет, перед ним самая обычная крыша, выложенная квадратными плитками, в городе тысячи подобных мест, миллионы подобных мест на земле.

Эта обыденность, серая обыденность вопреки обещанному («ВХОД В РАЙ НА 9 ЭТАЖЕ») внезапно изумила его так, как не могло бы изумить самое невероятное чудо. Кафка всплеснул руками, как актер на сцене, широко разведя пальцы – и так и застыл.

Теологи полагают, что рай – это иной, особый мир, в котором человеку уготовано вечное блаженство, точнее сказать – вечная и беспредельная безмятежность. Ад – антипод этого удивительного места – напротив, населен чудовищами и сулит ужасные муки и страдания; теологи полагают, что душа человеческая после смерти отправляется в одно из этих мест. Положим, так, подумал Кафка и усмехнулся: да это ведь это объявление на первом этаже, которое так его удивило – ни что иное, как призыв самоубийцы!

Значит, он верил, что попадет именно в рай, этот неизвестный самоубийца, возможно, оставивший объявление в качестве предсмертной записки; впрочем, есть и другая вероятность: что он сам в это не верил и что с его стороны это был попросту рекламный ход.

Кафка подошел к краю крыши и присел на парапет; попробовал представить себе, что чувствовал этот неизвестный человек, оставивший записку, человек, о котором он никогда ничего не узнает; что подтолкнуло самоубийцу на этот шаг, боялся ли он или, напротив, радовался, во что верил, чего искал – эти вопросы сложились в странную, причудливую головоломку, частью которой был он сам, Людвиг Кафка, нашедший загадочное объявление в подъезде старого полузаброшенного дома, с того самого момента, как прочел его.

Какой он, это иной лучший мир, есть ли он? Для кого было оставлено послание? Нет ли в нем логической ошибки? (Кафка смутно помнил, что, кажется, у христиан самоубийцы не могли попасть в рай – но кто сказал, что это догма?)

А может быть, дух мертвого привел меня сюда, дух того, кто погиб из-за врачебной ошибки (если только она была), мелькнула у него дикая мысль, и он тут же отбросил ее – что за идиотские фантазии! По спине у него пробежал странный холодок. А потом он подумал: почему вопрос жизни и смерти вновь преследуют меня, почему я продолжаю его задавать?

Допустим, существует лучший из миров, имя которому – рай, наконец сказал он себе. Но тогда этот, видимый мир, не имеет смысла, тогда наиболее разумным представляется умереть прямо во младенчестве, избежав мучительного пути духовного становления, телесных страданий и ударов судьбы; или тут какая-то нелепость, или же выходит, что христианский бог просто насмехается над нами.

Сейчас позвонит заведующий и сообщит результаты экспертизы, внезапно подумал Кафка и вздрогнул – в кармане куртки зазвенел телефон. Кафка мельком взглянул на номер: звонил заведующий больницы.

«Пора идти», – вдруг как-то отчужденно сказал он себе, убирая телефон обратно в карман. Бесстрастный, равнодушный голос, быть может, его собственный мысленный голос, сказал ему, что он находится в состоянии аффекта – учащение пульса и дыхания, спазм периферических кровеносных сосудов, – будто констатировал со стороны сухим профессиональным тоном.

Здесь начинается вход... здесь начинается...

Кафка перелез через проволочную ограду и шагнул вниз.

Какой он, это иной лучший мир, есть ли он? Для кого было оставлено послание? Нет ли в нем логической ошибки?

Долгий свист ветра, затем хлопок и следом пронзительный визг ворвались ему в уши, что-то холодное и мокрое полоснуло по лицу, вспышка боли в правой руке – дрожа от ужаса, он поднял голову и понял, что лежит на асфальте; половину неба заслонял полинялый шатер овощного ларька. Перепуганная продавщица с книгой в руках, стояла возле опрокинутого стула.

И тут Кафка понял, что упал на матерчатый ларек, прокатился по нему и свалился на землю, при этом задел рукой лоток с овощами – вокруг были рассыпаны помидоры и хурма.

Кафка сделал усилие и поднялся на ноги. Правая рука болела, но, кажется, была цела.

– Вы... вы... – голос продавщицы дрожал, в глазах стояли слезы. – Свалились мне на голову! Вы чуть не убили меня!

Кафка отшатнулся, бормоча извинения. Крик продавщицы прокатился в его сознании эхом, словно отразившись во множестве зеркал, в лабиринте множества смыслов; его разгоряченному уму казалось, что в их бесконечной повторяемости смутно угадывается некий общий, не вместимый в рамки человеческого языка единый архетип – идея, связывающая воедино маленькие и разрозненные кусочки истины, объекты видимого мира и примитивные логические категории, причудливо сложившиеся в одну мозаику, и в какой-то короткий миг Кафка увидел ее, увидел и понял...

Продавщица в сердцах швырнула в него книгу; Кафка поднял ее. Это был том сочинений Хорхе Луи Борхеса.

– Возьмите, – попросил он тихо и протянул книгу девушке, – это чудесный писатель, пожалуйста, не обращайтесь с ним так...

Телефон в кармане куртки вдруг ожил; холодными пальцами Кафка вынул его и нажал на кнопку приема.

– Алло, доктор Кафка, – послышался в трубке чуть искаженный связью голос заведующего больницы, – мы получили результаты экспертизы пять минут назад. Комиссия признала, что установить факт смерти пациента из-за препарата с высокой степенью достоверности нельзя. Все в порядке. Извините, что заставили вас волноваться.

– Спасибо, – сказал Кафка и положил трубку.

– Извините меня, – еще раз обратился он к продавщице и, нагнувшись, стал собирать рассыпанные овощи. – Не сердитесь... Поверьте, мы с вами находимся в лучшем из миров. Я только что доказал это.

«Но больше», – мысленно прибавил он, – «этого не повторится».

2011

Дата добавления: 2015-08-28