Прежде чем я сумел оторваться от гипнотического зрелища, кто-то стиснул мне уши. В глазах потемнело. Шляпа моя оказалась надвинута на лицо, чьи-то руки принялись шарить в карманах. Я забился, закричал; мне удалось выглянуть из-под шляпы. Я увидел старуху в лохмотьях, с черными зубами. Попытавшись ослепить меня шляпой и ограбить, она вдруг отшатнулась и стояла теперь, вперив взгляд в Дюпона, который находился в нескольких футах от нас. И вдруг старуха бросилась бежать. Я благодарно посмотрел на Дюпона. Что так напугало старуху? Если Дюпон и знал причину, мне он ее не открыл.
Теперь, в Балтиморе, после разговора с Бароном, я решил так: жалкая воровка узнала Дюпона; она имела с ним дело в далеком прошлом. Дюпон в свое время вычислил преступную группу; возможно, старуха была замешана в некоем заговоре (Дюпон, по слухам, раскрыл не один план убийства главы Французской республики). Воспоминания о его нечеловеческой проницательности вызвали в старухе тоску, свойственную скоту, ведомому на убой. Она испугалась не самого Дюпона — прежде чем он остановил бы ее (если это вообще входило в его планы), старая мерзавка десять раз успела бы пронзить мне сердце кинжалом. Нет, не физическая сила, не проворство Дюпона принудили ее к бегству, а животный ужас перед разумом Дюпона, смятение перед его гениальностью.
«Кто скажет?»
Из гостиницы я пошел домой. Дюпон расположился у широкого окна гостиной, сидел, неотрывно глядя на дверь. Я начал было пересказывать разговор с Бароном, но Дюпон вдруг вручил мне кожаный саквояж.
— Отнесите саквояж вот по этому адресу, мосье Кларк, будьте так любезны.
— Сударь, неужто вы все прослушали? Я добыл сведения. Барон Дюпен, оказывается…
— Отправляйтесь немедленно, — велел Дюпон. — Время пришло.
Я прочел адрес. Район был незнакомый.
— Хорошо, раз вы настаиваете… А что сказать получателю?
— Там поймете.
Рассеяние после разговора с Бароном не позволило мне заметить, что на улице совершенно темно — как и положено в такой час. Потом стал накрапывать дождь, но я успел безнадежно отдалиться от дома — возвращаться за зонтиком было поздно. Дождь между тем усиливался — мокрые насквозь брючины уже липли к лодыжкам. Однако я продолжал путь, радуясь, что поля шляпы хоть как-то защищают лицо.
Часть пути я проехал омнибусом и все же до нужного дома добрался мокрый до нитки. Я очутился к тесной конторе; некто за столом был занят передачей телеграфных сообщений.
— Чем могу служить, сэр?
Не зная, как отвечать, я просто спросил, не ошибся ли адресом, и показал клочок бумаги с записью Дюпона.
— Вам нужно снова выйти на улицу, — спокойно объяснил телеграфист.
Я спустился по лестнице и дошлепал до следующей таблички, с которой струями стекала дождевая вода. «Пошив и продажа готового платья» — гласила табличка. Дивно! Значит, вот какое срочное дело поручил мне Дюпон! Ему, видите ли, понадобилось починить рукав сюртука — уж не на званый ли ужин он собрался? Вне себя от волнения, я толкнул дверь.
— Ах, сэр, вы пришли точно по адресу!
Приветствовал меня человек с объемистым животом, каковой живот не без труда помещался в ярком атласном жилете.
— По адресу? Разве мы знакомы, сэр?
— Нет, сэр.
— Тогда почему вы решили, будто я пришел по адресу?
— А вы посмотрите на себя! — Он театрально заломил руки, словно при виде собственного блудного сына. — На вас нитки сухой не сыщется. Вы простудитесь и заболеете. Но я этого не допущу. Вот, у меня имеется превосходный сюртук. — Последовала возня возле письменного стола. — Сэр, вы правильно выбрали место, чтобы сменить костюм.
— Вы ошибаетесь. Я принес вам кое-что.
— Вот как? Странно, я не жду посылок, — протянул толстяк, и глаза его жадно блеснули.
Я водрузил саквояж на стул и открыл его. И что же? Внутри оказалась газета — балтиморская «Сан». С моих волос и лба на бумагу падали капли.
Толстяк выхватил у меня газету; льстивое выражение его лица кардинально изменилось.
— Черт возьми! Я сам в состоянии покупать газеты, чтоб вы знали, молодой человек! А этот номер — он даже не этого года! Вы явились шутки шутить? Что мне делать с вашей газетой; что, отвечайте!
Глаза его горели праведным гневом. Ваш покорный слуга умалился с «сэра» до «молодого человека».
— Если у вас нет до меня другого дела, — на слове «дело» толстяк махнул рукой на стену, как бы объясняя суть своего занятия. «Модное платье и аксессуары. Сорочки, воротнички, нижнее белье и подтяжки, шейные платки, носки, чулочные изделия — полнейшая гарантия соответствия каждому случаю» — значилось на стене.
— Постойте минуту! Тысяча извинений, сэр! — воскликнул я. — Мне действительно нужно переменить платье.
Толстяк просиял:
— Вот и славно, вот и славно. Какое мудрое решение. Сейчас подберем для вас лучший костюм; наипервейший костюм, сэр! Сидеть будет как влитой!
— Так это ваш бизнес, сэр? Вы торгуете готовым платьем?
— Разумеется, сэр, когда меня об этом просят, я продаю готовое платье джентльменам вроде вас, сэр, то есть таким, которые находятся в затруднительном положении. Ах, сэр, знали бы вы, сколь часто люди забывают дома зонты даже в осеннюю пору, сэр; как часто берут в дорогу лишь один костюм. Каждый день, сэр, ко мне обращаются приезжие. Вы ведь приезжий, сэр?
Я сделал неопределенный жест. Кое-что начало проясняться и относительно этого толстяка, и относительно поручения Дюпона…
Толстяк тем временем притащил целую гору одежды, но что это была за одежда! Под уверения в «наипервейшем качестве» каждого предмета, я облачился в нечто мешковатое, абсолютно не по размеру. Сюртук с тускло-серым бархатным воротником оттенком почти подходил к одной — менее вылинявшей — брючине заношенных панталон; с жилетом, увы, ни панталоны, ни сюртук не сочетались. Вся одежда была на несколько размеров меньше, чем надо, однако толстяк, не скрывая гордости, объявил меня «отлично укомплектованным» и приволок зеркало, дабы я мог полюбоваться своей особой.
— Ну вот, теперь не простудитесь — в сухом-то! Повезло вам, сэр, что и говорить, на мое заведение набрести, — мурлыкал толстяк. — А теперь займемся этой вещицей. — Он взялся за мою малакку. — В жизни не видывал такой славной трости. Однако для путешественника вроде вас она тяжеловата; да что там — сущая обуза! Верно, жаждете с ней расстаться? Я хорошо заплачу — здесь никто столько не даст.
Я чуть не забыл про газету, принесенную по поручению Дюпона. Теперь я взглянул на дату. Четвертое октября 1849 года. Накануне Эдгара По обнаружили в закусочной в скверной одежде не по размеру. Я пробежал глазами страницы, быстро нашел сводку погоды на третье октября: «Холодно, промозгло, туманно». «Сыро, дождливо». «Ветер сильный, постоянный, северо-восточный». Все как сегодня. Вспомнилось: я застал Дюпона в гостиной у окна. Теперь я понял: Дюпон не просто так сидел — он изучал небо и тучи. Он ждал — и дождался — повторения погоды рокового третьего октября, чтобы отправить меня в «Пошив и продажу готового платья».
— Трость не продается, — сказал я, вежливо, но твердо высвобождая малакку из цепких пальцев толстяка. — Я не расстанусь с ней ни за какие деньги.
Прежде чем уйти, я вытряс из карманов несколько пятицентовиков и купил у толстяка зонт.
Шаги мои были нетверды — движения сковывались слишком тесными панталонами. Я остановился под навесом, стал раскрывать хлипкий зонтик.
— Не иначе в небесах прореха, ишь как поливает!
От этого грубого голоса я буквально подпрыгнул. Темнота усугублялась дождем — силуэт говорившего был едва различим. Чтобы лучше видеть, я прищурился. Рядом выросла вторая тень.
— Небось прячетесь от нас, а, мосье Кларк?
Французы; негодяи французы.
— Маскарад затеяли? Он вас не спасет, не надейтесь.
— Джентльмены… мосье… не знаю, как вас называть. Я надел этот костюм вовсе не с целью замаскироваться. Не представляю, почему вы продолжаете меня преследовать.
Я прекрасно понимал: надо бежать. Но мои глаза странным образом не повиновались моему же разуму — я неотрывно смотрел на афишу, прикрепленную к фонарному столбу, дрожащую под ветром. Буквы были неразличимы, однако чутье подсказывало — написано нечто важное.
— Слушай, когда с тобой говорят!
И француз с размаху дал мне пощечину — не слишком болезненную, но до того неожиданную, что я застыл, потрясенный.
— Думаешь и дальше защищать приговоренного к смерти? Не выйдет! Мы получили приказ.
Второй мерзавец выхватил пистолет.
— На сей раз не уйдешь. Сам виноват — надо внимательнее выбирать друзей.
— Друзей? Он мне не друг!
— Выходит, его потаскушка выручила тебя для собственного удовольствия — тогда, в колонне?
— Клянусь, он мне не друг! — выкрикнул я. От близости оружия голос противно дрожал.
— Конечно, не друг. Отныне твои друзья — могильные черви.
— Сэр! Сэр! Вы кое-что забыли!
Толстяк выскочил с моим саквояжем и застыл при виде субъектов, мимика и позы которых красноречиво свидетельствовали о недвусмысленности намерений. Один француз вцепился мне в локоть.
Толстяк замахал на него руками, затопал, закричал:
— Это еще что такое? Не трожьте сюртук!
Затем он шагнул вперед, но второй негодяй размахнулся и ударил его по лицу. Бедняга медленно осел на землю и в то же мгновение издал вопль, очень похожий на кошачий любовный призыв. Воспользовавшись замешательством, я высвободил руку, раскрыл свой новый зонтик и бросился бежать. В первое мгновение я словно наткнулся на кирпичную стену — так силен был дождь. Оба мерзавца устремились за мной.
Я свернул в переулок, уповая на тьму и непогоду. Смехотворная фора в несколько секунд не помогла — французы практически сразу стали наступать мне на пятки. Подстрекаемый страхом, я оглянулся и в результате чуть не упал. Это позволило французам приблизиться настолько, что один из них едва не схватил меня за полу сюртука. Больше я не смел поворачивать голову.
На улице пировали свиньи. Мы испортили им вечернюю трапезу, пронеслись, втаптывая лакомые отбросы в жидкую грязь, вынудив свиней с визгом порскнуть врассыпную. Сверкнула молния, на миг залив светом всю картину, в которой зловещее причудливо смешивалось с комическим. Я выдохся; я хватал воздух ртом, подобно рыбе. Негодяи приближались; еще несколько шагов — и я неминуемо буду пойман. Послышался звон, я поднял глаза и сообразил, какая улица впереди. В голове оформился план спасения. Резко развернувшись, я бросился прямо на своих преследователей, которым потребовалось несколько драгоценных секунд, чтобы также развернуться на скользкой дороге и кардинально поменять направление.
В Европе, я знал, вокзалы обыкновенно расположены на городских окраинах; гости Балтимора нередко удивлялись, как это у нас рельсы начинаются в самом центре, а потом конная упряжка заменяется паровозом. Итак, негодяи приближались; я вскинул руку, чтобы привлечь их внимание к объявлению «Берегись локомотива». Мне это удалось. Французы завертели головами, а я припустил как сумасшедший.
Наконец я счел, что можно замедлить бег; оглянулся — ни души. Даже ливень приутих. «Спасен», — подумал я.
И тут, плечом к плечу, из мрака, словно бы простертого Плутоном, материализовались мои французы.
Смертная тоска взяла меня, но в этот самый миг передо мной вырос третий силуэт. Еще через несколько секунд я с ужасом узнал в нем того самого негра, который отирался поблизости от Барона и не сводил с меня глаз на улицах. После уверенного заявления юного Ньюмана о том, что Барон не держит чернокожих слуг, кроме него самого, я пришел к правомерному выводу: если этот негр работает не на Барона, значит, он в доле с французами. И вот он надвигается прямо на меня!
Свернуть было некуда — двое врагов сзади, один впереди. Прикинув, что в схватке с негром шансов у меня больше, я ринулся вперед. Негр поймал меня за рукав.
— Сюда, сэр! — шепнул он, не обращая внимания на мое сопротивление.
Я позволил втащить себя в темный узкий переулок; теперь мы бежали рядом. Ладонь негра лежала у меня меж лопаток; он подталкивал меня, облегчал бег.
Французы не отставали. Негр вдруг стал петлять — то передо мной, по позади.
— Делайте как я! — велел он.
План был понятен; я последовал примеру своего неожиданного друга. В темноте, при сильном дожде, французы скоро запутались и уже не знали, где я, а где мой спутник.
Внезапно негр бросился бежать в сторону от меня, и французы после секундного замешательства разделились — один погнался за негром, второй, как бы с новым приливом энтузиазма, — за мной. Но по крайней мере количество рук, готовых задушить меня, сократилось вдвое. Я не задавался вопросом, почему чернокожий, которого я считал врагом, решил помогать мне в противостоянии убийцам, — времени на раздумья не было.
Я получил преимущество, но действовать требовалось быстро. Мой преследователь остановился, поднял пистолет; дождь мешал ему целиться. Однако выстрел, подобный громовому раскату, все же раздался. Пуля прошила мою шляпу, сбила с головы. Ярость в глазах убийцы и громкий нечеловеческий клекот, вырвавшийся из его груди, напугали меня больше, чем звук и результат выстрела. Мокрая малакка выскользнула из моих пальцев, но я успел предотвратить ее падение.
Дождь постепенно стихал; под ногами чавкала грязь. Оскальзываясь, я пробирался по темным улицам, а за мной неумолимой тенью следовал француз. Я пытался звать на помощь, но горло, стянутое страхом и одышкой, не повиновалось. Силы наши — мои и моего врага — были на исходе, погоню осложняли выбоины и лужи, и все-таки остановка грозила смертью. Вдобавок одежда моя промокла насквозь, шляпы я лишился — иными словами, имел вид настоящего бродяги, грозы добропорядочных горожан. Никто не стал бы меня защищать, никто не дал бы приюта. Мы находились теперь в промышленном районе; я углядел зияющий проем — это ветром распахнуло дверь большого пакгауза.
Я бросился туда, быстро нашел лестницу, ринулся на второй этаж, где наткнулся на единственное свежепокрашенное колесо. Оно не лежало, а стояло вертикально и высотой было мне почти по шею. Я понял, где нахожусь.
Меня окружали колеса, дилижансы, шины, ремни, оси — я определенно был на каретной фабрике Керлетта, что на Холлидей-стрит. На первом этаже выставлялись на продажу новейшие образцы карет. Идея о том, чтобы делать, выставлять и продавать товар в одном и том же здании, была тогда нова; в Балтиморе ее приняли только Керлетт да производитель клавишных музыкальных инструментов, располагавшийся в нескольких кварталах отсюда.
— Ну, господин хороший, ваша песенка спета, — послышалось на французском языке. В дверном проеме стоял мой преследователь. Грудь его тяжко вздымалась от продолжительного бега; глаза пронзали меня, подобно кинжалам. — Бежать больше некуда — разве только вам угодно в окно сигануть.
— Нет, мне угодно поговорить с вами, как принято у цивилизованных людей. Поймите, я не собираюсь препятствовать вам при взыскании долгов с Барона.
Мерзавец шагнул ближе, я попятился. Взгляд у него был проницательный.
— Вот, значит, за кого вы меня принимаете, мосье? — криво усмехнулся он. — По-вашему, мы прибыли в Штаты, чтобы стрясти с какого-то болвана тысячу-другую франков? — В голосе слышалась обида за поруганную профессиональную гордость. — Нет, мы на такое не размениваемся. Дело в другом: на карту поставлено мирное будущее Франции.
Барон Дюпен, этот нечистый на руку адвокатишко, и мирное будущее Франции? Какая тут может быть связь?
Вероятно, замешательство отразилось на моем лице, ибо француз глядел теперь недовольно и нетерпеливо.
Собрав остатки сил, я толкнул гигантское колесо. Француз, однако, успел выставить ногу и руку, и колесо завалилось набок, не причинив ему вреда.
Я побежал в глубину помещения; бежал и знал — француз прав, скрыться некуда. Даже не будь я до смерти усталым и до нитки мокрым, я не нашел бы в этом огромном пространстве, заваленном деталями карет, ни единого безопасного уголка. В попытке перепрыгнуть через остов кареты я зацепился ботинком за какую-то деталь и под злорадный хохот, эхом отозвавшийся в пакгаузе, упал лицом вниз.
Однако упал я не на пол — все было гораздо хуже. Я запутался в сплетении веревок, удерживавших в задней части недостроенной кареты те детали, что еще не были закреплены на своих местах. Точно муха в паутине, я забился, задергался — и что же? Моя шея оказалась в узкой петле. Одним концом малакки я уперся в каретное сиденье, а рукоятью отчаянно пытался ослабить хватку веревок, но с каждым рывком они только плотнее сжимали горло.
Между тем противник мой приближался. Он забрался в карету, пока лишенную крыши, навис надо мной и с мерзкой усмешкой одним внезапным резким движением пнул, сбил с сиденья мою малакку. Я удерживал другой ее конец, но что толку — опора была потеряна, я вполне уподобился висельнику. Всякий раз, когда я пытался вновь упереться тростью или рукой в какую-нибудь деталь кареты, негодяй с злорадной готовностью пускал в ход тяжеленный сапог. Смертельное лассо неумолимо затягивалось, и тогда я просунул рукоять между горлом и веревкой. Одновременно я молотил ногами воздух, но несколько дюймов, отделявшие мои каблуки от пола, никак не сокращались.
Подвергнуться удушению, и кем — недостроенной каретой! Что за нелепая смерть! Я готов был вместе с моим преследователем усмехнуться прихотливости собственной судьбы.
В своем подвешенном состоянии я обеими руками стиснул малакку — так молится со свечой бедолага, сам не видящий избавления. Я сжимал трость настолько крепко, и ладони были так мокры от пота и дождя, что на них проступили беловатые линии, повторявшие прихотливый древесный рисунок. Глаза мои были зажмурены; как же я удивился, когда трость вдруг стала распадаться надвое, будто в моих руках таилась сила четверых верзил. Две части, соединенные посередине, разъялись, в просвете опасно блеснула сталь.
Я поднажал; одна часть оказалась ножнами, скрывавшими клинок, — самый настоящий, длиной целых два — нет, два с половиной фута!
— Эдгар По, — прошептал я. В иных обстоятельствах это были бы мои последние слова.
Но я разрезал удавку и, освобожденный, прыгнул в карету, рукой держась за приспособление, секунду назад готовившееся свести со мной счеты.
Француз примостился на каретном остове; изумление словно парализовало его. При виде моего оружия он забыл о собственном пистолете. С победным кличем я вскинул клинок и ранил француза в плечо. Зажмурился, отнял сталь, снова ударил. Француз испустил пронзительный вопль.
Я резко лег на пол, лицом вверх, ногами уперся в заднюю ось кареты. Француз, обезумевший, бледный, вопящий от боли, расширенными глазами смотрел, как я напрягаю ноги.
От моих усилий карета сдвинулась с места, покатилась, на ходу потеряв плохо закрепленное колесо, и, подобно гигантскому надгробию, скрыла под собой моего врага. Колесо задело и повредило паровую трубу, и вскоре следы борьбы потонули в клубах белого пара.
Я поднялся с пола, вернул клинок в ножны. Однако бешеное возбуждение триумфа не могло доставить меня домой; усталость и поврежденная нога позволили удалиться не более чем на десять футов от каретной фабрики, затем я упал. Опираясь на верную трость, я ковылял впотьмах и думал только о втором французе, который мог обнаружить меня в столь плачевном состоянии, не способного защищаться.
Дверь пакгауза, закрытая мной несколько секунд назад, вдруг содрогнулась от ударов, воздух пронзили крики.
— Кларк! — разорялся некто. Казалось, он далеко, но я знал: он рядом.
Возможно, виной был страх; возможно, дрожь во всем теле; возможно, изнурение. Не исключено, что имела место совокупность этих факторов; короче говоря, когда надо мной занесли руку, я капитулировал почти безропотно и поник под тяжелым ударом в ухо.
Обрывки разговоров, отмеченных непотребными выражениями, замирали, сливались в однородный гул. Взор прояснялся. Вокруг пили вино и пиво, отвратительный запах табачной жвачки наполнял мои ноздри. Я предпринял попытку выпрямиться, но обнаружил, что шея стянута. Комната, в которой я находился, имела много общего со злосчастной закусочной «У Райана» в черный день выборов. Вспомнились хмурые физиономии вигов четвертого участка. Я сел прямо, даром что голова кружилась.
Мимо канделябра прошла группа мужчин, все — чернокожие. Заведение было оккупировано чернокожими мужчинами и молодыми женщинами в ярких платьях. Теперь я разглядел и окна — не такой формы, как в закусочной «У Райана». Соседство женщин с мужчинами, совсем нехарактерное для Балтимора, вызвало в памяти Париж. А на плечах моих, как бы стянутых чем-то вроде смирительной рубахи, обнаружилось несколько тяжелых одеял.
— Ну как вы, мистер Кларк? С виду вроде получше.
Со мной говорил тот самый негр, что увел одного из французов.
— Кто ты?
— Меня зовут Эдвин Хокинс.
В висках застучала кровь.
— Это один из негодяев ударил меня? — спросил я, ощупывая голову.
— Нет, вас не тогда ударили, это вам так почудилось. Вы побежали прочь от каретной фабрики, да только всего полдюжины ярдов одолели. А голову об мостовую расшибли; моя вина, я вас подхватить не успел. Не волнуйтесь: тут вас не найдут. Тип, что за мной погнался, скоро отстал — как на грех, фонарь возьми да и попадись, вот он и разглядел, что не за той дичью охотится. Только, уж не сомневайтесь, он просто так не отстанет.
— А того, в здании фабрики, я убил? — Случившееся вдруг со всей отчетливостью встало в памяти, окатило липким ужасом.
— Нет — он вышел почти сразу за вами, да тоже упал. Видно, здорово ему досталось. Я послал за доктором — к чему вам убийство на душу брать?
Я беспокойно огляделся. Пивная примыкала к бакалейной лавке для чернокожих; скорее всего я оказался в старом городе, где-нибудь на Либерти-стрит, в одном из тех заведений, которые, по мнению балтиморской прессы, давно следовало бы закрыть по причине разлагающего влияния на низшие слои общества и подстрекательство к бунтам. В углу с видом заговорщиков сидели два мулата; один то и дело косился на меня. Я стал смотреть в другую сторону. Подозрительные взгляды прочих завсегдатаев не заставили себя ждать. И не потому, что я белый, — в пивной мелькали белые бедняки, делившие трапезу и вино с чернокожими; нет, по моему виду было ясно, что я попал в беду.
— Тут вам опасаться нечего, мистер Кларк, — с неподходящим к ситуации спокойствием произнес Эдвин. — Обсушитесь покамест, согрейтесь, отдохните.
— Помогая мне, ты ставишь свою жизнь под удар. Зачем? Ты ведь совсем не знаешь меня.
— Тут вы правы, мистер Кларк. Ну так я и не ради вас стараюсь, а в память человека, которого хорошо знал, — Эдгара По.
Я вгляделся в резкие, правильные черты темного лица. Наверное, чуть за сорок; из-за морщин можно дать больше. Вот только этот блеск в глазах — беспокойный, обычно спрятанный под полуопущенными веками юношеский блеск.
— Ты знал Эдгара По?
— Да, еще прежде, чем освободился.
— Так ты был рабом?
— Был. — Эдвин задержал взгляд на моем лице, раздумчиво кивнул. — Я был рабом мистера По.
Более двадцати лет назад Эдвин Хокинс был домашним рабом родственника Марии Клемм. Миссис Клемм, которую По называл Мамочкой, доводилась ему родной теткой по отцу, а когда он женился на юной Сисси, Мария Клемм стала ему заодно и тещей. После смерти хозяина Эдвина все рабы перешли в собственность миссис Клемм, тогда жившей в Балтиморе.
Приблизительно в это время Эдгар По бросил военную службу. Из форта Монро, что в Виргинии, он прибыл в чине сержант-майора и в уверенности, что отныне он — поэт, надо только завершить поэму «Аль-Аарааф», начатую еще в казарме. Процедура увольнения из армии была длительная и изнуряющая, Эдгару По требовалось официальное согласие сразу двух сторон, от которых он почти полностью зависел, а именно — его покровителя Джона Аллана и армейского начальства. Когда с бумажной волокитой было покончено, По временно поселился с миссис Клемм, увеличив немаленькую семью. Эдди, как его тогда называли, в армии значился под именем Эдгар А. Перри (молодой раб слышал, как По просил миссис Клемм поискать письмо на это имя). Причина? Пожалуйста — молодой поэт надеялся порвать связи с мистером Алланом, который не желал финансировать издание его стихов.
Итак, свободный от требований мистера Аллана и от армейской службы, Эдгар По освободился заодно и от всякой финансовой поддержки, и от помощи в обретении своего места в мире.
Мамочка Клемм, высокая крепкая женщина сорока лет, распахнула двери своего дома для Эдди По, словно он был ей родным сыном. Эдвину он казался человеком, предпочитавшим сугубо женское общество. Замученная болезнями близких родственников [22], миссис Клемм попросила племянника выступить от ее лица при продаже Эдвина, раба, полученного в наследство. Вскоре Эдди договорился с семьей Генри Риджвея — это была чернокожая семья — и продал Эдвина за сорок долларов. Детали этой сделки крайне меня заинтересовали. За молодого здорового крепкого негра По мог выручить пятьсот — шестьсот долларов, а то и больше — почему же он согласился на столь низкую цену?
— Все просто, — объяснил Эдвин. — Законодательство пытается ограничить освобождение рабов, поэтому процедура очень дорого стоит. Это чтоб рачительное хозяйствование не подрывать. Мистер По и его тетушка таких денег не имели. Зато нет такого закона, который не давал бы вольной черной семье купить раба, и нигде не прописано, какая должна быть минимальная цена. Выходит, продать свободному негру раба задешево, примерно по цене услуги в нотариальной конторе, это все равно что освободить его. Мистер По именно так и сделал. А еще это значит, что мне не обязательно было уезжать из Балтимора. Город, конечно, не лучший на свете, но я здесь родился и вырос. Знали бы вы, мистер Кларк, у скольких здешних негров жены и дети официально числятся в рабах!
— Не припомню, чтобы Эдгар По уделял внимание вопросам рабства, — заметил я. — Он не придерживался аболиционистских взглядов. — Строго говоря, мне всегда казалось, что По с недоверием относился к каким бы то ни было сообществам, течениям, взглядам — всему, что объединяет людей, не имеющих иных точек соприкосновения. — И однако, он оказал тебе такую услугу, потерял несколько сотен долларов — причем когда крайне нуждался в деньгах и поддержке.
— Вопрос не в том, что человек пишет, — отозвался Эдвин. — Особенно такой, который писательством на хлеб зарабатывает, как мистер Эдди, — он тогда только-только на это поприще вступил. Вопрос в том, что человек делает; по делам и судить нужно. Мне было двадцать лет. И мистеру По двадцать — он всего на несколько месяцев старше меня. Что он думал о рабстве, мне неведомо — он об этом помалкивал. Он вообще не отличался разговорчивостью. Друзей у него не водилось — одни знакомые, и тех мало. Видно, я мистеру Эдди самого его напомнил, вот он и решил освободить меня тем или иным способом. После освобождения мы не видались, но разве могу я забыть, какое добро мистер Эдди мне сделал! Мое сердце отдано мистеру Эдди — причем до сих пор, даром что я совсем недолго знал его. Освободившись, я нанялся в газетное издательство; я и теперь там работаю — упаковываю газеты. Их потом по Балтимору распространяют. Хорошо помню, как вы, мистер Кларк, пришли с претензиями к редактору — мистер Эдди тогда несколько недель как умер. Вы возмущались, что газетчики по косточкам его разбирают, а на могиле даже надписи нету. А я и не знал, где он похоронен, — от вас услышал. В тот день после работы я пошел на кладбище и оставил знак на могиле, а могилу по вашему описанию разыскал.
— Знак? Белый цветок? Выходит, это твоя работа?
Эдвин кивнул:
— Мистер Эдди всегда ходил таким щеголем, любил белый цветок в петлицу воткнуть.
— А куда и почему ты убежал потом?
— Это ж не для негров кладбище, сами знаете, мистер Кларк; не хватало, чтоб меня там застукали, да еще в сумерках. Не успел я на колени стать, как слышу — экипаж приближается. Ну, думаю, надо поторапливаться.
— Это был Питер Стюарт, мой деловой партнер. Меня искал.
— Я, мистер Кларк, газеты регулярно читаю, когда упаковываю. Меня читать еще Риджвеи научили, сам я букварь Вебстера [23]осилил, так что, вы не думайте, мигом различаю, где какой смысл, где по-доброму написано, а где со злобой. Так вот, в то время каждый день появлялась какая-нибудь злобная заметка про мистера Эдди, какой он был буян да дебошир. Живые — они, по-моему, просто сами себе хотели доказать, будто они лучше покойника мистера Эдди, вот как я думаю, мистер Кларк. А потом, не сразу, появился этот иностранец, стал по редакциям бегать да справедливости к мистеру Эдди требовать. Только, сдается мне, этот человек хотел шумихи; почву подготавливал.
— Его имя Барон Дюпен, — вставил я.
— Я с ним толковал, притом не раз. Просил уважить память мистера Эдди. Только знаете, про таких, как он, говорят: одна шкура осталась, да и та фальшивая; сбежал опоссум-то. Он или отмахивался от меня, или намекал: дескать, помогай, платить буду.
Мне вспомнился день, когда я застал Барона под руку с Эдвином и решил, что они в доле.
— Тогда-то я снова увидел вас, мистер Кларк. Вы с этим Бароном бранились из-за мистера Эдди. Я решил побольше про вас выяснить, пошел за вами. Вы провожали молодого раба на вокзал, защитили его от негодяя Хоупа Слэттера.
— Ты и Слэттера знаешь?
— Мне ли его не знать? Слэттер лично продал меня второму хозяину. Тогда я Слэттера не винил — я мальцом был, другой жизни не ведал. «Слэттер делает свою работу», — думал я. Но через много лет я обратился к нему с вопросом, кто мои родители и где они. Это ведь он их продал, разлучил меня с ними, даром что каждому хозяину божится: мол, семьи не разделяю, семья — это святое. Так вот. Кроме Слэттера, про моих отца с матерью никто не знал, а Слэттер говорить не хотел да еще тростью мне по ребрам прошелся. С тех пор не могу смотреть, как он гарцует по улицам, рабов в порт везет в омнибусах. Странное дело: как подумаю про мистера Эдди, сразу Слэттер в голову лезет, и наоборот. С обоими моя дорожка только на время пересеклась, но один связал меня узами рабства, а другой — вызволил. Я видел, как вы, мистер Кларк, бросили вызов Слэттеру. И подумал: «Э, да этому джентльмену помощь понадобится!» Вот и пошел за вами нынче вечером.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |