— Вот и хорошо. Вам не повредит отвлечься на нечто более приятное, нежели смерть Эдгара По. А если не отвлечетесь, мистер Кларк, ваша избранница может вам и отказать.
Воздействие, которое произвела на меня беседа в полицейском участке, уныние, в которое я впал, вполне иллюстрируются усердием в работе, проявляемым мной в последующие дни. Итак, я аккуратно заполнял очередную страницу, сидя за столом у запотевшего окна, краем глаза наблюдая исход клерков из соседних контор. Я сидел в конторе дольше всех, даже дольше Питера. Казалось бы, я должен был чувствовать облегчение. Я сделал все, что мог, вплоть до обращения в полицию. С какого еще боку оставалось взяться за это дело? Ни с какого. Взор мне застил мутный туман рутины, туман, сквозь который ничего не было видно.
Так текли мои дни. Мной владела апатия столь тягостная, что никакие удовольствия балтиморского общества не могли ослабить ее путы. Именно тогда в дверь мою постучали — мне было доставлено письмо. Посыльный оказался из читальни; библиотекарь решил отправить мне статьи об Эдгаре По, ибо сам я теперь не ходил в читальный зал. Газетные вырезки датировались несколькими годами ранее; библиотекарь, видя, что они в той или иной степени касаются Эдгара По, и помня, что я интересовался этим человеком, услужливо поместил их в конверт.
Одна статья совершенно потрясла меня.
Оказывается, все это время Эдгар По не покидал моих мыслей.
сентября 1844 г.
От «преданной читательницы» в наше издание поступила следующая информация: Эдгар А. По, эсквайр, литератор одаренный и непредсказуемый, «списал» своего персонажа, гениального Огюста Дюпена, с реального человека, носящего похожее имя и славящегося мощным аналитическим умом. Сей почтенный джентльмен широко известен в Париже и его окрестностях, ибо парижская жандармерия весьма часто обращается к нему за помощью при расследовании преступлений даже и более загадочных, нежели те, что послужили сюжетами трех рассказов мистера По, из коих «Похищенное письмо» является последним (впрочем, издатели надеются на продолжение серии). Интересно, сколько тысяч животрепещущих вопросов, что в последние годы возникли в нашей стране и, несомненно, будут еще возникать, могли бы быть с легкостью разрешены сим парижским гением?
Газетный листок дрожал у меня в руках. Пока я читал, в душе моей (и во всем, что меня окружало) произошла перемена, которой я пока не знал названия. Меня словно вынесло за пределы круга обычных обстоятельств.
Через несколько минут после того, как посыльный откланялся, в мой кабинет важной походкой вошел Питер с целой кипой документов.
— Квентин, что это ты читаешь с таким несказанным восторгом?
Полагаю, вопрос относился к разряду риторических. Однако я, будучи взволнован, все же ответил.
— Взгляни сам, Питер! Вот это мне принесли вместе с другими статьями прямо из читального зала.
До сих пор не понимаю, почему я не сдержался. Возможно, на тот момент последствия уже ничего для меня не значили.
Питер медленно, внимательно прочел статью и скривился.
— Ну и что это такое? — процедил он.
Не стану притворяться, что не мог угадать его реакции. В конце концов, на следующее утро у нас было назначено слушание в суде. Питер развил в конторе бурную деятельность; он был занят, он готовился к процессу, однако выкроил минутку заглянуть ко мне. И что же он увидел? За каким занятием застал своего партнера? Может быть, за изучением документов в защиту перспективного клиента? Или за контрольной выверкой несоответствий, могущих стать роковыми? Ничего подобного.
— Оказывается, в Париже живет прототип гениального детектива из произведений Эдгара По, — начал было я. — Видишь — «парижская жандармерия весьма часто обращается к нему за помощью при расследовании преступлений». Разве это не чудо?
Питер швырнул бумагу на стол:
— Опять По? Так значит, этим ты целый день занимаешься — причем на рабочем месте?
— Питер, я должен выяснить, кто этот человек, и привезти его сюда, в Балтимор. Ты прав — мне не справиться с делом Эдгара По. Это расследование под силу только Огюсту Дюпену.
На полке в кабинете я держал томик рассказов Эдгара По. Питер схватил книгу, стал размахивать ею у меня перед носом.
— Я-то думал, страсти по Эдгару позади! А ты продолжаешь сходить с ума, Квентин!
— Питер, если он действительно существует, если человек, чей разум сравним с разумом гениального Огюста Дюпена, живет в Париже, я смогу выполнить обещание Эдгару По! Ты только подумай: По с самого начала, посредством своих книг, давал мне инструкции, а я ничего не понимал! Теперь я восстановлю его честное имя. Я вырву имя Эдгара По из лап Несправедливости, которые достаточно долго когтили его!
Питер потянулся за газетной вырезкой, но я весьма неучтиво выхватил у него бесценный клочок бумаги и спрятал в карман.
Понятно, что Питер рассердился. Его мощная рука так и осталась на весу, будто Питеру было необходимо комкать хоть что-нибудь, пусть даже конторский воздух. Зато другая рука внезапно метнула томик Эдгара По прямо в камин, где пламя горело ярко, ведь полчаса назад клерк перемешал уголья кочергой.
— Вот тебе Дюпен! — крикнул Питер.
Пламя с шипением набросилось на неожиданную жертву. Полагаю, Питер тотчас раскаялся в своем поступке — едва страницы запылали, ярость на его лице сменилась сожалением. Теперь прошу учесть: книга, брошенная в камин, не представляла для меня особенной ценности. То было недорогое издание, не связанное с какими-либо сентиментальными воспоминаниями. В частности, в первые мучительные дни после телеграммы с известием о гибели родителей, оглушенный горем, я читал По, но другую его книгу.
И все же, не раздумывая, повинуясь порыву (что было мне совсем несвойственно), я бросился к камину и выхватил томик из пламени. Я стоял посреди кабинета, в руке моей тлела книга. Нарукавник тоже тлел, образуя вокруг запястья огненное кольцо, однако я не предпринимал никаких действий. Что касается Питера, он часто моргал, глаза его округлились и стали беспомощными; в зрачках прыгали красные отсветы, бросаемые пылающей книгой в моей руке, каковую руку уже начинало жечь пламя. Странно вот что: по мере того как лицо Питера искажалось ужасом, росло мое спокойствие. Кажется, никогда еще я не чувствовал себя таким сильным, таким уверенным в собственной правоте, как в тот неповторимый миг. Ибо я наконец понял, что нужно делать.
В контору вошла Хэтти. Она воззрилась на меня и на горящую книгу, что я держал перед собой. Хэтти не удивилась и не испугалась — нет, ее охватила нехарактерная вспышка гнева.
Миг — и коврик из холла оказался наброшен на мою руку. Хэтти колотила по коврику, пока огонь не потух. Питер тем временем пришел в себя настолько, чтобы испустить возмущенный вопль и затем долго и тщательно разглядывать коврик на предмет нанесенного огнем ущерба. Затем Питер что-то сказал Хэтти. Прибежали два клерка, уставились на меня, как на дикого зверя.
— Убирайся, Квентин! Убирайся из конторы сей же час! — закричал Питер, дрожащей рукой указуя на дверь.
— Питер, не выгоняйте его! — взмолилась Хэтти.
— Отлично, Питер, будь по-твоему, — процедил я.
И, не медля более, вышел за дверь. Вослед мне летели мольбы Хэтти вернуться.
Я не вернулся. В ту минуту далекое казалось не просто близким, но единственно видимым взору, словно находилось в холле и коридорах нашей конторы. Я видел длинные бульвары, слышал разноголосый гул и звяканье посуды в многочисленных кафе, фривольные, пьянящие мотивчики кабаре и благотворительных базаров… Там, за океаном, в сверкающем пышном Париже, ждало меня раскрытие страшной тайны.
Книга вторая
Париж
Первая моя парижская встреча состоялась посредством похищения.
У нас в Америке иностранец предоставлен сам себе, ему всюду демонстрируется леденящая душу вежливость, и никто (несомненно, лишь из скромности) не претендует на посредничество в его личных делах. Не то в Париже. Здесь иностранец беспрерывно ощущает в прямом смысле трогательное участие; все — и простые граждане, и представители властей — так и норовят направить его по верному пути. Если вы заблудитесь в Париже, любой местный житель с радостью ринется впереди вас и с впечатляющей скоростью пробежит полмили до нужного вам адреса, за что отнюдь не потребует благодарности. Пожалуй, похищение — это неминуемая кульминация агрессивной французской заботливости.
Я прибыл в Париж приблизительно через полтора года после инцидента с горящей книгой. Удивляться я начал еще на железнодорожном вокзале, где зазывные выкрики комиссионеров совершенно дезориентировали приезжих относительно того, какая гостиница лучшая в городе. Если голоса комиссионеров еще можно было игнорировать, то отбиться от их вытянутых рук оказалось куда труднее.
Я остановился возле человека, перечислявшего преимущества гостиницы «Корнель», названной в честь Пьера Корнеля, знаменитого французского драматурга. Упоминание об этой гостинице попалось мне в романе Бальзака (я прихватил несколько произведений этого писателя, а также Жорж Санд, чтобы не скучать в дороге, а заодно совершенствоваться в языке). В гостинице «Корнель», если верить Бальзаку, особенно уютно чувствовали себя лица, занятые гуманитарными науками, я же полагал, что цель моего приезда имеет отношение к литературе.
— Так как, мосье, не угодно ли в «Корнель»?
Поняв, что я согласен ехать с ним, комиссионер испустил вздох облегчения (весьма хриплый вздох), словно вознося благодарность небесам за то, что больше не нужно драть глотку.
— Сюда пожалуйте, сударь!
И он провел меня к экипажу и стал закреплять чемоданы на крыше. Время от времени он оглядывал меня, кажется, крайне довольный, что повезет представителя Нового Света.
— Вы прибыли по делам, сударь?
Я тщательно взвесил ответ:
— Не совсем так. На родине я имел адвокатскую практику. Однако недавно я оставил это поприще. Теперь я занят делом совсем иного рода. Буду откровенен — мне кажется, с вами я могу быть откровенен, — я прибыл в Париж, чтобы просить о помощи одного человека.
— Вон оно как! — отвечал комиссионер, явно пропустивший мою речь мимо ушей. — Стало быть, вы в дружбе с Купером?
— С кем, простите?
— С Купером!
После нескольких повторений этой части диалога выяснилось, что комиссионер говорил о писателе Джеймсе Фениморе Купере. Вскоре я понял: французы считают Америку тесной, если можно так выразиться, камерной страной, где два человека просто не могут быть не знакомы, даже если один из них промышляет охотой в лесной глуши, а другой — биржевыми спекуляциями на Уолл-стрит. Приключенческие романы Купера пользовались тогда огромной популярностью даже в самых рафинированных парижских кругах (достаточно было привезти экземплярчик на английском языке, чтобы стать желанным гостем в любом доме!). По общему мнению парижан, все американцы жили среди диких, но благородных индейцев. Я сказал, что не знаком с Фенимором Купером.
— Что ж, сударь, «Корнель» удовлетворит вашим самым изысканным запросам! Это не какой-нибудь вигвам! Осторожно — ступенька! Устраивайтесь поудобнее, сударь, а я заберу ваш остальной багаж.
Первое впечатление о парижских транспортных средствах не обмануло. Выбранный мной экипаж был куда просторнее, чем любой из наемных экипажей в Америке. Сиденья отличала необыкновенная мягкость. В тот момент самой большой роскошью мне казалось плюхнуться на бархатные подушки, и пусть меня везут в хваленый «Корнель». Не забывайте: я две недели провел на корабле. Путешествие началось в балтиморском порту, затем была остановка в Дувре — всего на одну ночь, и снова море, и прибытие во Францию, и шесть часов в поезде. Одна мысль о том, что нынче я буду спать в нормальной кровати, приводила меня в восторг! О, знал бы я, что лишусь едва обретенного комфорта — причем лишусь очень скоро и под угрозой холодного оружия!
Моя безмятежность была поколеблена, когда экипаж круто накренился, а затем вовсе остановился. Комиссионер, ругаясь, соскочил с козел.
— Обычная канава, — с облегчением в голосе пояснил он. — Я-то думал, колесо разболталось! Но тогда бы мы…
Из окна я видел, как лицо его вдруг застыло. Комиссионер замолчал на полуслове, точно в знак невыразимого почтения к некой очень важной персоне. Секунду спустя он уже пятился прочь от экипажа, а почтение в его чертах сменилось ужасом.
— Эй, любезный! — закричал я. — Сударь, что это вы делаете?
Я высунулся из окна. Возле экипажа стоял почти квадратный господин в застегнутом под самый подбородок ярко-синем мундире, с большими усами и изящно заостренной бородкой. Я хотел выйти и спросить незнакомца, не видал ли он, в каком направлении скрылся комиссионер, однако квадратный господин в синем мундире сам распахнул дверцу экипажа и со светской непринужденностью уселся рядом со мной.
Он заговорил по-французски. Увы, нервное перенапряжение и усталость мешали мне задействовать познания в этом языке, даром что в последнее время я добился изрядных успехов. Первой мыслью было выскользнуть в другую дверь. Я бы так и поступил, если бы выход не преграждал человек в шинели. Он слегка отогнул полу, дабы явить мне такой же ярко-синий мундир и саблю, свисавшую с начищенного черного ремня. Вид оружия, ослепительного в солнечном свете, оказал гипнотическое действие. Ладонь незнакомца опустилась на рукоять сабли; слегка постучав по рукояти пальцами, он многозначительно кивнул и произнес:
— Allons donc! [9]
— Полиция! — воскликнул я, одновременно с облегчением и со страхом. — Значит, господа, вы из полиции?
— Да, — сказал квадратный, протягивая руку. — Пожалуйте ваш паспорт, мосье.
Я подчинился и стал в тревоге наблюдать за выражением его лица.
— Кого вы ищете, господин офицер?
— Вас, мосье, — с лаконичной улыбкой отвечал квадратный.
Позднее мне объяснили, что в тот период бдительное око парижской жандармерии не пропускало ни одного молодого, а в особенности молодого и холостого, американца, полагая, что таковой может оказаться радикалом, прибывшим с целью свергнуть правительство. Учитывая, что правительство совсем недавно пережило этот пренеприятнейший опыт — я говорю о насильственной замене короля Луи-Филиппа республиканским правлением, случившейся за три года до описываемых событий, — так вот, учитывая это обстоятельство, страх перед радикализмом может показаться странным человеку, не слишком подкованному в политической истории Франции. Неужели, станет недоумевать такой человек, французы боялись, как бы чернь, уже имеющая законодательную власть и должным образом избираемого президента, не наскучила республиканизмом и не была спровоцирована к восстанию с целью вернуть короля?
Стражи порядка, остановившие мой экипаж, доходчиво объяснили, что префект жандармерии настоятельно рекомендует мне явиться к нему сразу по прибытии в Париж. Загипнотизированный и, как ни странно это звучит, очарованный саблями и элегантной синей формой, я с готовностью согласился.
Другой экипаж, с более резвой парой лошадей, примчал нас на рю де Жерусалем, где располагалась префектура.
Префект, добродушный и рассеянный человек по фамилии Делакур, присел подле меня (совсем как его подчиненный в экипаже) и в точно такой же манере изучил мой паспорт, к слову, безукоризненно выправленный мосье Монтором, французским послом в Вашингтоне. Мосье Монтор также снабдил меня письмом, подтверждающим мою благонадежность. Однако префект проявил крайне мало интереса к обоим письменным свидетельствам безобидности моих намерений.
Обозначив вероятную цель моего приезда как бизнес, туризм и образование, префект просил назвать нужное слово. Во всех случаях я отвечал отрицательно.
— Тогда что же привело вас в Париж нынешним летом?
— Видите ли, господин префект, мне нужно встретиться с одним человеком по очень важному делу, но дело это связано с Соединенными Штатами.
— И кто же этот человек? — спросил префект, пряча любопытство за легкой улыбкой.
Услыхав имя, он опешил, затем переглянулся с полицейским, сидевшим напротив нас.
— Кто-кто? — переспросил префект по истечении нескольких минут, как бы в полузабытьи.
— Огюст Дюпон, — повторил я. — Выходит, вы с ним знакомы, господин префект? Я писал мосье Дюпону в последние месяцы, но…
— Что? Вы переписывались с Дюпоном? — резко перебил второй жандарм, низенький и очень толстый.
— Конечно, нет, мосье Гуннер, — изрек префект.
— Вы правы — перепиской это не назовешь, — подтвердил я, сердясь на догадливость префекта. — Мосье Дюпон оставил без ответа несколько моих писем. Поэтому я приехал сам. Я здесь, чтобы лично все объяснить мосье Дюпону, пока еще есть время.
— Бог в помощь, — пробормотал Гуннер.
— Но он же не… в смысле, мосье Дюпон жив?
Мне показалось, префект ответил: «Почти»; впрочем, какое бы слово это ни было, он его проглотил и с этой минуты снова сделался веселым и славным малым. (Должен признаться, что я не заметил перемены в его настроении, пока она, перемена, не случилась во второй раз.)
— Не обращайте внимания на эти закорючки, — посоветовал префект, передавая паспорт своему коллеге, чтобы тот посредством печати оставил на страницах целый ряд иероглифов, несомненно, полных смысла для посвященных. — Вот оно, орудие новой Инквизиции — не правда ли, мосье Кларк?
Префект резко прервал разговор о Дюпоне, выразил надежду, что мне понравится Париж, и просил обращаться к нему, если возникнут трудности. На выходе из префектуры несколько сержантов, следивших за порядком, смерили меня взглядами разной степени подозрительности и неприязни, вследствие чего я с чувством огромного облегчения смешался с городской толпой.
В тот же день я заплатил мадам Фуше, владелице гостиницы «Корнель», за целую неделю вперед, даром что рассчитывал закончить свои дела гораздо скорее.
Полагаю, мне следовало учесть — или хотя бы заметить — определенные знаки. Например, реакцию консьержа в доходном доме, куда я адресовал письма Дюпону. Я отправился по этому адресу на следующее утро по прибытии, и консьерж, услышав, кого я хочу видеть, сузил глаза и покачал головой.
— Дюпон? На что он вам понадобился?
Попытка консьержа отвадить неизвестного посетителя от известного сыщика почему-то не навела меня ни на какую мысль.
— Мне срочно требуется профессиональная консультация мосье Дюпона, — объяснил я.
Последовало странное шипение; вскоре выяснилось, что консьерж так смеется. Затем он сообщил, что по этому адресу мосье Дюпон больше не проживает, а информации о своем местонахождении не оставлял. Сейчас его и сам Колумб не сыщет.
На пути обратно в гостиницу я думал о Дюпене, хорошо мне известном. Разумеется, известном по рассказам Эдгара По. Литературный Дюпен был как бы ключом, открывшим мне главный вход в мир Эдгара По посредством убеждения, что необъяснимое может и должно быть понято. «Мой французский персонаж» — так По назвал Дюпена в письме ко мне. Ах, если бы я в свое время расспросил По, как узнать Дюпена; если бы проявил больше любопытства! Тогда не был бы потерян понапрасну целый год; я бы куда быстрее напал на след этого выдающегося парижанина!
Эдгар По не описывает внешности Дюпена. Я понял это, лишь когда перечел все три рассказа, держа в уме этот вопрос: как выглядит Дюпен? Если бы меня прежде спросили, есть ли у По внешние характеристики Дюпена, я бы заговорил с таким любопытствующим как с законченным идиотом. Конечно, Эдгар По описывает одного из своих важнейших персонажей, причем в деталях. Ведь Дюпен — его визитная карточка! Но что же я обнаружил? Внешние характеристики Дюпена действительно присутствуют, хотя лишь внимательный и вдумчивый читатель, всем сердцем переживающий за героя, сумеет их выявить.
Для примера приведу пародийный рассказ По «Человек, которого изрубили в куски». В рассказе говорится о прославленном генерале, чья внешность вызывает всеобщее восхищение. Однако у генерала есть роковая тайна: каждый вечер он разваливается на части (результат многочисленных боевых ранений), и чернокожий слуга вынужден собирать его тело перед завтраком. Полагаю, этот рассказ является выпадом Эдгара По против литераторов второго и третьего ряда, совершенно теряющихся в тени его гения; против литераторов, считающих описание внешности этаким ключом к оживлению персонажа. Что касается Огюста Дюпена, то отнюдь не информация о его жилетах, но удивительный склад ума гарантировал ему место в моем сознании.
Получив от библиотекаря первую газетную вырезку с упоминанием о прототипе Дюпена, я предпринял несколько попыток выяснить имя «источника» через редакцию соответствующей нью-йоркской газеты, но ничего не добился. Зато несколько недель штудирования французской прессы и адресных книг увенчались успехом — теперь я располагал изрядным списком вероятных прототипов.
Их биографии совпадали по двум пунктам — описание в нью-йоркской газете и характерные черты персонажа По. В моем понимании прототипами Огюста Дюпена могли оказаться: прославленный парижский математик, автор учебников для решения различных научных вопросов; адвокат по прозвищу Барон, оправдывающий лиц, обвиненных в самых скандальных преступлениях (правда, Барон несколько лет назад перебрался в Лондон); бывший вор, одно время служивший тайным агентом парижской жандармерии, а ныне владелец бумажной фабрики в Брюсселе. Эти трое, а также несколько других парижан или бывших парижан были беспристрастно и объективно рассмотрены мной; я все ждал, что из длинного списка вдруг выделится один человек, с которого Эдгар По и писал своего Дюпена.
Однако с начала моего расследования минуло целых полтора года. Результаты переписки неубедительны, когда письмам приходится пересекать Атлантику; вдобавок это очень медленный процесс. По мере наведения справок кандидаты в прототипы отпадали один за другим.
Так было, пока не наступил ясный весенний день 1851 года. Именно тогда во французском журнале «L’…» мне встретилось это имя — Огюст Дюпон. Конечно, оно завладело моим вниманием, но не в одной сходности звучания тут дело. Нет, меня поразила и сходность образа мыслей Огюста Дюпона и Огюста Дюпена. Я выяснил, что Огюст Дюпон прославился на всю Францию благодаря сенсационному процессу по делу мосье Лафаржа, человека уважаемого и влиятельного. Этот Лафарж, мужчина крепкого телосложения и большой физической силы, был найден мертвым в своем доме. После ряда бесполезных шагов, предпринятых парижской жандармерией, один жандарм привлек к расследованию своего приятеля, молодого учителя по фамилии Дюпон. Дюпона просили перевести показания свидетеля, испанца по национальности (впрочем, после выяснилось, что ценности эти показания не представляли).
Говорят, Дюпон, минут десять — двенадцать послушав жандарма, убедительно доказал, что Лафарж был отравлен собственной женой, причем яд содержался в десерте. Мадам Лафарж обвинили в убийстве и приговорили к смертной казни. Правда, потом власти смягчили приговор.
(На вопрос корреспондента французской газеты «Ла Пресс», что он думает о смягчении приговора убийце, Дюпон ответил: «Ничего не думаю. Наказание практически не имеет отношения к факту преступления, а тем более к анализу оного».)
Весть о способностях Огюста Дюпона быстро распространилась по всей Франции. Правительство, полиция, граждане Парижа стали обращаться к нему по разным поводам. К своему несказанному удовлетворению, я выяснил, что сия молниеносная слава предшествовала появлению в американском журнале рассказа «Убийство на улице Морг». Рассказ был напечатан в 1841 году, а пик популярности Дюпона имел место несколькими годами ранее. Описание Эдгаром По внезапной славы Дюпена во втором рассказе из трех может считаться правдивой историей реального человека — Огюста Дюпона: «Вот почему взгляды полицейских постоянно устремлялись к нему и префектура вновь и вновь пыталась прибегнуть к его услугам» [10].
Моя уверенность в том, что нужный человек наконец мной идентифицирован, вскорости укрепилась, ибо я познакомился с очень осведомленным французом, который последние несколько лет, со свержения Луи-Филиппа, провел в Америке. Человека этого звали Анри Монтор, он состоял на службе в дипломатическом корпусе вновь образованной Французской республики, я же как раз поехал в Вашингтон, чтобы в библиотеках продолжить поиски прототипа Дюпена. Мое прилежание в чтении французских газет заинтересовало мосье Монтора. Я сообщил свою цель и спросил, не знаком ли мосье Монтор с Дюпоном.
— Когда имело место особо жестокое или особо загадочное преступление, — с живостью отвечал мосье Монтор, — парижане обращались к Дюпону, а преступник проклинал год рождения этого выдающегося человека. Я вам так скажу, мосье Кларк: Дюпон — вот истинное сокровище Парижа.
Я стал захаживать к мосье Монтору; он обыкновенно оставлял меня на ужин, за которым следовал небольшой, но емкий урок французского и долгие часы беседы. Мосье Монтор любил проводить параллели между французским и американским государственным строем, а также французским и американским народом. Вашингтон казался ему малолюдным по сравнению с Парижем, а наш климат — вредным для здоровья по причине духоты.
Еще до знакомства с мосье Монтором я написал Дюпону письмо. Я перечислил обстоятельства смерти Эдгара По и объяснил, почему в Балтиморе требуется присутствие Дюпона, причем как можно скорее, пока репутация По окончательно не загублена. Выждав несколько недель, я отправил еще два письма, оба с пометкой «Срочно» и с дополнительными подробностями ненаписанной истории Эдгара По.
Анри Монтор, даром что мы познакомились совсем недавно, пригласил меня на бал-маскарад в пригороде Вашингтона. Должны были собраться несколько сотен гостей, а мне, по мнению Монтора, не повредило бы встретиться с благородными французами и француженками. Большинство гостей носили тот или иной титул; некоторые, к моему удовольствию, хвалили мой далекий от совершенства французский (надо сказать, я не упускал возможности улучшить его). Был на этом маскараде и Жером Бонапарт, племянник Наполеона Бонапарта, сын его младшего брата, Жерома-старшего, и американки (пара познакомилась почти пятьдесят лет назад, когда Жером-старший оказался в Соединенных Штатах). Сия особа королевских кровей стояла сейчас передо мной в ослепительном костюме турка, дополненном двумя ятаганами. Я похвалил костюм.
— Прошу вас, мистер Кларк, не говорите мне мосье. Мы же в Америке, — сказал Жером Бонапарт, и его темные глаза засветились улыбкой. Анри Монтор несколько напрягся. — Что до этих пестрых тряпок, — со вздохом продолжал Бонапарт, — идея принадлежит моей супруге. Она, кажется, прошла в смежный зал.
— Полагаю, я видел ее. Вероятно, павлиньи перья в ее наряде отсылают к Юноне?
— Не берусь судить, к Юноне или к вороне! — съязвил Жером Бонапарт.
— Наш американский друг, — заговорил Монтор, беря меня под локоть, — усердно учит язык нашего отечества, необходимый ему для частных изысканий. Вы недавно из Парижа, не так ли, милейший Бонапарт?
— Отец, бывало, уговаривал меня перебраться во Францию. Я же, дражайший Монтор, и помыслить не могу осесть где-нибудь, кроме Америки, ибо слишком привязан к этой стране и слишком к ней привык, чтобы искать удовольствий в Европе. — Жером Бонапарт слегка постучал по затейливой золотой табакерке и предложил нам понюхать табаку.
От оркестра во главе с устроителем приема, играющим на скрипке, отделилась и поплыла к нам важная дама. Она назвала Бонапарта каким-то милым прозвищем, и я на миг решил, что это и есть мадам Бонапарт. В следующий миг я заметил ее костюм — горностаевую мантию и крупные бриллианты.
— Это Элизабет Паттерсон, — зашептал мне на ухо Монтор. — Матушка Жерома.
По этому шепоту я понял: от меня требуется обратить на миссис Паттерсон особое внимание.
— Дражайшая матушка, — с подъемом начал Жером, — позвольте вам представить Квентина Кларка, уроженца Балтимора, человека блестящих способностей.
— Занятно, весьма занятно, — отвечала маскарадная королева. Отнюдь не отличаясь высоким ростом, она как бы возвышалась над нашей компанией. Я поклонился.
— Очень рад, миссис Паттерсон.
— Мадам Бонапарт, — поправила она и протянула руку для поцелуя.
Лицо мадам Бонапарт, и в особенности чистые глаза, отличала удивительная, почти трагическая красота, которая, по моему разумению, должна была внушать неминуемую любовь. Мадам Бонапарт окинула меня неодобрительным взглядом.
— Почему это вы, молодой человек, явились без маскарадного костюма?
Монтор, наряженный неаполитанским рыбаком, поспешил объяснить, что я узнал о маскараде слишком поздно и не имел времени подыскать костюм.
— Квентин Кларк изучает французские обычаи, мадам.
Мадам Бонапарт сверкнула глазами:
— Советую не отлынивать, молодой человек.
Я еще не знал, до какой степени права маскарадная королева; в безошибочности ее суждений о моих успехах в изучении французских обычаев я убедился, едва прибыв в Париж. А тогда, на маскараде, оглядывая украшенный зал и гостей, лица которых скрывались под масками, я понял: примерно такая жизнь является в мечтах Питеру и тете Блум. И дело не в ливрейных лакеях и не в цветочных гирляндах, скрывающих светильники. Балтимор привык все переводить на деньги, но подспудно хотел приправить свой коммерческий успех этим неуловимым, непродающимся шиком.
К тому времени я успел вернуться в контору, невзирая на инцидент с камином и книгой, и занялся текущими делами. Питер нарочито не замечал моего присутствия. Спускаясь и поднимаясь по лестнице, он насвистывал целые арии; лицо его как бы застыло в гримасе отвращения. Порой мне хотелось, чтобы Питер опять сорвался, — тогда я бы сообщил о своих успехах.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |