В конце октября мы причалили к Калачу, и началась разгрузка. Почти весь день выносили и складывали тут же на берегу госпитальное имущество, и только к вечеру мы спустились на берег. Мама очень боялась передвижения по зыбким сходням, но прошла мужественно и спокойно. «
Когда мы вышли на берег, уже стемнело, и в незнакомом месте идти было некуда — мы до утра просидели на берегу. И самым ярким моментом этой ночи было горькое сожаление об арбузе, который девушки-сестры бросили Жаку, а он его не поймал... И ломоть, спелый, красный, упал на рельсы железной дороги, прямо в мазут. А пить так хотелось...
На другое утро нам удалось устроить маму с детьми в квартиру какого-то железнодорожника (по протекции наших спутников, приехавших раньше пароходом и там поселившихся), где им был предоставлен кусочек пола в углу комнаты. А мы с Жаком спали все эти ночи на берегу, на штабеле госпитальных матрасов, укрывшись чьей-то плащ-палаткой. Но мы были не одни — целой веселой компанией...
В Калаче мы прожили с неделю в ожидании порожняка, то есть свободных товарных вагонов. Слово «порожняк» так было тогда распространено, что Жак даже написал акростих на это слово и подарил его Татьяне Александровне Виккер в день ее рождения 6 ноября. Тогда, наверное, и началась наша дружба с Виккерами, которая во многом облегчила нашу жизнь в Воронеже.
Там же, на берегу, мы отметили день рождения Сережи, использовав специально припасенную банку консервированного компота. Всю неделю погода была прохладная, но сухая, и потому наша фантастическая жизнь без дома была сносной. Но пятого ноября, накануне отъезда, пошел сильный затяжной дождь. Вся компания ночующих куда-то разбежалась, а нам некуда было деться, и я лежала под дождем на матрасах, укрывшись с головой плащ-палаткой. И вдруг я услышала, что Жак меня зовет. Он повел меня в какое-то здание, где было светло и тепло (наверно, какое-то военное учреждение) и можно было пересидеть до утра. А утром подали наконец порожняк. Там были один-два (не помню точно) пассажирских вагона для начальства и много теплушек. В теплушке, где мы разместились, и которая стала нашим домом почти на два месяца, ехали медсестры — их было, кажется, 70, их командир Биргер (после войны он был директором кукольного театра, затем — кинотеатра «Буревестник») с братом, мы и библиотекари, мои бывшие сотрудницы Панкова с двумя дочерьми и Кашевская с сыном. Жак был назначен начальником вагона. Мы с Жаком и мама жили (именно жили, а не только спали) на нижних нарах, а дети — на верхних, над нами. Вагон отапливался железной печкой, но иногда воротник пальто, висевшего на стене, примерзал к ней. На этой печке мы пекли какие-то лепешки (без масла) и картошку (она была подмороженной, но это нас не пугало). Хлебом снабжал госпиталь.
И опять мы считали нашу жизнь сносной. Очень сложно и мучительно было с туалетом, тем более что наш эшелон шел без расписания и выходить на остановках было рискованно. А особенно трудно было маме, ведь спускаться и подниматься в вагон приходилось по стремянке. Когда выходила Леля, Жак стоял в дверях вагона, чтобы подхватить ее, если поезд тронется. Ехали мы долго, иногда стояли на станциях часами и даже по несколько дней. На каком-то переезде при длительной стоянке удалось договориться и вымыться горячей водой в какой-то котельной — это было незабываемое счастье. *
Ехали сначала на восток, не зная конечной цели. Но, когда доехали до станции Кинель (за Куйбышевом), обстановка на фронте круто изменилась — началось наступление под Москвой. Для нашей семьи это было особенно радостно: мы все время волновались за семью Жени, остававшуюся в Москве. И наш эшелон повернули и направили в Воронеж, где госпиталь развернулся.
Несмотря на все трудности, на волнения, связанные с фронтовыми сводками и оторванностью от всех близких, в теплушке как-то наладился быт, и люди вновь стали шутить. Особенно приятно было слушать пение девушек с Украины, которые очень хорошо, слаженно пели украинские песни. Девочки, еще совсем молоденькие, были оторваны от семей, с тоской вспоминали свой дом. Одна с умилением рассказывала о маминых галушках, другая — большая, нескладная, чуть не расплакалась, когда я приласкала Лелю: «От так мене мама кохала!». И эта тоска звучала и в песнях.
Через много лет Жак написал стихи «Песня в теплушке»:
Хоть в теплушке совсем не тепло,
Но теплы голоса девчат...
Я наблюдала за этими девушками только полгода, но и сама видела, да и товарищи рассказывали, знавшие их потом, на фронте, как они изменились, как сломала их жизнь. Наверно, прав был Слуцкий:
Слишком тяжко даются вам войны,
Лучше б дома сидели.
Впрочем, лучше бы и мужчинам не приходилось воевать.
Я настояла, чтобы Сережа и Леля даже в этих условиях, сидя на нарах с подогнутыми ногами, понемногу занимались. Я боялась, чтобы они не очень отстали в учебе, а кроме того, хотелось отвлечь их от всяческих сплетен и перебранок.
Итак, перед самым Новым, 1942, годом мы приехали в Воронеж, город маминой юности (как я писала, она гам училась в гимназии). Нас перевезли в школу в дальнем районе города (возле знаменитого завода «Коминтерн»), в которой предстояло развернуть госпиталь. Первую ночь мы там и ночевали — все вповалку на полу. Такая была встреча Нового года. И Жака с нами весь вечер не было — офицеров собрал у себя комиссар Шульман. От этого у меня на душе было особенно горько.
На другой день нашей семье дали комнату в квартире, хозяева которой эвакуировались — Воронеж был прифронтовым городом. Это было совершенно замороженное помещение, даже туалет представлял собой глыбу льда, мы лежали днем под матрасами и иногда ходили погреться и что-то сварить, а на день рождения Жака даже спечь какие-то пышки — в соседние дома, к «аборигенам», у которых были уголь и печка; тогда же и Леля, и Сережа немного обморозили руки и уши. В той же квартире обитали две молодые фабричные работницы. Они жили по распространенной тогда формуле «война все спишет», вели веселую жизнь и, к моему ужасу, вели громкие и откровенные переговоры с ломившимися к ним посетителями. А мои дети все слышали.
Позже нас перевели в дом рядом с госпиталем, где вторую комнату занимала Фанни Мосякова, наша родственница (ее сестра Фира была женой Абрама, старшего брата Жака) с мужем, который служил делопроизводителем в госпитале, и дочерью Таней. Комната была большая, но пустая. Мебель не то вывезли, не то унесли соседи, оставался только платяной шкаф, который, по словам соседей, был оставлен им за долг (эта версия очень рассмешила управдома) и нам продан. Была еще колченогая кушетка, на которой устроили маму.
В первые же дни нас, членов семей, собрал начмед Борис Моисеевич Виккер. Мне он предложил должность медстатистика, предупредив, что работы будет много и вряд ли удастся пользоваться выходными. И действительно, я проводила в госпитале целые дни. Виккер был очень хорошим руководителем, но суровым и требовательным. Он сам работал чуть не сутками, ночевал в своем кабинете, хотя у него в Воронеже жила сестра. Но в ее квартире поселилась дочь Виккера (постарше моих детей) и ночевала его жена, Татьяна Александровна, врач по питанию. Ко мне Виккер сначала отнесся несколько недоверчиво, но мы с ним потом хорошо понимали друг друга. А после того как я в какой-то срочной ситуации проработала всю ночь, он сказал: «Выносливая дамочка».
Не могу не сказать о том, что он подкармливал меня и мою семью. Мы жили тогда трудно, голодновато: на одного военного и одного вольнонаемного приходилось еще трое едоков. Жаковский обед (мне не полагалось) съедали вдвоем. Немного помогал госпитальный буфет, но этого не хватало. Купленные в буфете две-три котлеты делили на всех. И когда в дни школьных экзаменов мы отдали детям по целой (маленькой) котлете, Леля воскликнула: «Что, война кончилась?!» И вот Виккер начал мне отдавать часть своего обеда — у него были большие порции. Я сначала отказывалась. Но он проявил не только настойчивость, но и большой такт. Он ставил тарелку с кашей на мой стол (я работала в его кабинете), а потом догадался предложить забирать еду домой, что я с удовольствием и стала делать. А когда у меня при выезде в город 8 марта (вообще мы очень редко бывали в городе, хотя как-то с детьми сумели посмотреть фильм «Свинарка и пастух», один раз мне даже удалось повезти маму в ее гимназию и в другие знакомые ей места) украли сумку с документами и хлебными карточками, Татьяна Александровна снабжала меня хлебом до конца месяца. Конечно, она не отдавала последнее, но ведь тогда хлеб был большой меновой ценностью. Такое не забывается. Дружба с этой семьей у нас продолжалась в Ростове до их смерти. А с документами еще долго пришлось мучиться. Паспорт мне давали только на полгода, каждый раз надо было доказывать, что штраф уже уплачен. А метрику Сережи восстановили в Мелекессе легко, «установив», с моей помощью, точную дату его рождения.
Всю зиму нас бомбили, но, в основном, целились в промышленные объекты (осведомленность была поразительная), и мы так к этому привыкли, что не всегда просыпались, хотя Жаку при бомбежке полагалось бежать в госпиталь. Но никто тогда к этому особенно серьезно не относился.
Дети учились в школе, в четвертом классе, и все шло более или менее нормально. Наладились связи с родными. Семья Жаков была вне опасности в Мелекессе (Ульяновской области). А вот за моих братьев мы очень волновались. Витя при первой оккупации оставался в Ростове, гак как его сын Леня, школьник, не вернулся вовремя — он был мобилизован на рытье окопов. Но тогда фашисты были в Ростове только неделю, и они не пострадали. А Женя в это время болел. Он прислал нам письмо почти завещательного характера. Ему делали тяжелую полостную операцию. Я попросила Виккера запросить больницу от имени госпиталя (так было надежнее) и получила телеграмму, что операция прошла благополучно, состояние удовлетворительное. Мне надо было успокоить маму, но я скрывала от нее операцию, поэтому пришлось телеграмму корректировать — отклеить кусочек ленты.
Там, в Воронеже, мы впервые почувствовали душок антисемитизма. Это прозвучало у местных ребят по отношению к Сереже. Но мы это объясняли тем, что передовые советские люди эвакуировались, а осталась темная, отсталая часть населения.
Весной фронт стал приближаться к Воронежу. Мы это почувствовали и по тому, что нам доставили раненых почти прямо с передовой, и по участившимся и усилившимся бомбежкам. А первого июля, в солнечное воскресенье, бомбы сбросили на центр города, на парк, на Дворец пионеров, на многолюдные улицы. Очевидно, нужно было создать панику, что и удалось. Мы перебрались в большой подвал, где и ночевали. А утром, поднявшись в комнату, обнаружили, что взрывной волной от взорвавшихся в нескольких метрах от дома бомб выбиты стекла. Причем улетел с подоконника кукленок, который я в Ростове сунула Леле в карман, а шкаф (тот самый, купленный у соседей) перевернут и повален на пол. В соседнем подъезде при входе в дом убило мальчика-подростка.
Помню, один раз во время дневной бомбежки я решила посмотреть, как там мама с детьми, успокоить их. Мне надо было только перебежать через большой двор, но я не могла заставить себя ускорить шаг, мелькающие в воздухе цветные трассы пуль меня придавливали.
Был приказ: госпиталь эвакуировать. Транспортабельных раненых увезли, тяжелых перевели в местные госпитали или больницы. Для нас подали состав не на главный вокзал, а на какую-то ближайшую, кажется товарную, станцию. И вот тут был самый трагический момент моей жизни. Передали, что немецкие танки перешли Дон, и мы выехать не успеем. Побледневший Жак сказал, что он не отдаст нас живыми на муки — застрелит нас и застрелится сам (в эти дни ему выдали пистолет, хотя вряд ли он им по-настоящему владел). И Леля тут же героически заявила, что она согласна. Я знала, что у него не хватит на это сил, что он не выдержит наших страданий. Но в это время поезд тронулся.
Всю дорогу нас бомбили, и нам приходилось несколько раз менять направление. То ехали на север, чуть не до Рязани, то оказались в Балашове, где провели ночь (а город был почти пуст — жители на ночь уходили в лес от бомбежки) и оттуда уже поехали в Камышин, где и остались, чтобы принять раненых — уже приближалась великая битва.
Проезжая через Мичуринск, видели вокруг множество разбомбленных и сгоревших вагонов.
Во время бомбежки в пути по сигналу «Воздух!» надо было выскочить из вагонов и бежать в лес, а по команде «По вагонам!» быстро занимать свои места. С мамой это, конечно, было очень сложно. Она даже предложила оставлять ее в вагоне. Но я, конечно, не могла уйти от нее, а Леля заявила, что тогда и она не уйдет. Так что мы продолжали ее вытаскивать... А таких тревог было по несколько в день. Один раз после отбоя мы шли к вагону, Леля бежала впереди. И вдруг опять команда «Воздух!» — юнкерсы возвращаются. А Леля там, впереди, и ее беленькая панамочка выглядит прицельной мишенью.
Но самые ужасные часы мы пережили в начале нашего крестного пути, в дачных местах под Воронежем, перед той Графской, где недавно Сережа так хорошо отдыхал с детским садом. Вечером нам сказали, что впереди повреждены рельсы. Группа мужчин отправилась туда, чтобы хоть как-то их отремонтировать. А бомбежки продолжались. Мы выходили в лес и я на всякий случай (если поезд загорится) дала ребятам надеть по два костюма. А потом поезд все же тронулся, но нас предупредили, что рельсы починены на скорую руку, чуть ли не деревом, что нет уверенности в отсутствии под рельсами неразорвавшихся бомб, но надо рисковать, так как утром обязательно будет новый налет, и мы тогда уже отсюда не выберемся. Поезд шел очень медленно, очень осторожно. Проезжая Графскую, мы видели пылающее здание вокзала. Но все прошло благополучно, и через несколько дней мы приехали в Камышин, где нас ждал новый поворот судьбы.
Материалы защищены авторскими правами и запрещены для коммерческого использования
При перепечатке прямая ссылка на www.anr.su обязательна.
