Ничего этого Фабио из-за слепящего света видеть не мог. А в винной лавке повторилось то же, но по прямо противоположной причине: в лавке было темно, и он снова ослеп. Он прошел мимо Розы Бомболини, которая стояла в дверях, скрестив руки на груди, и глядела в сторону Старого города; она не последовала за ним, когда он вошел в лавку, и ему пришлось ощупью нашаривать в темноте стул. Он подождал, пока глаза привыкнут к мраку, уселся на стул и услышал плач.
— Может, я могу чем-нибудь тебе помочь? — спросил Фабио. Молчание. — Я не мешаю тебе? — снова спросил он и замолчал, ожидая ответа. — Это ты, Анджела?
— Да, я.
Ему хотелось сказать ей что-то разумное, утешить ее, но ничего не приходило в голову. Совсем ничего. Ни единого слова. Он закрыл глаза, стараясь припомнить хоть какое-нибудь подходящее словечко, и не припомнил ничего: память подсказала лишь ее имя, а от этого толку было мало, он сам понимал.
Происходило же это с Фабио вот почему. Хотя он никогда не разговаривал с этой девушкой с глазу на глаз, и никогда не произносил ее имени вслух, и никогда не слышал, чтобы она назвала его по имени, тем не менее он был влюблен в Анджелу Бомболини. Такие вещи случаются здесь у нас чаще, чем где-нибудь в других местах. Здесь у нас очень распространен особый вид любви, про который говорят: «Как громом поразило».
Какая-нибудь девушка выглядывает из окошка, видит парня, которого она видела уже десять тысяч раз, и вдруг любовь поражает ее, как удар грома, и она чувствует, что влюблена в этого парня по уши. С этого мгновения вся ее жизнь принадлежит ему, и она даже готова дать ему Главное Доказательство или Истинное Подтверждение, если он того потребует, невзирая на то, что он, быть может, даже не знает ее имени или, больше того, не ведает о ее существовании. Когда такое случается, у нас говорят: «Фабио видит Анджелу и во сне и наяву».
Он видит ее повсюду.
Парень, пораженный такой любовью, подобной удару грома, испытывает ужасные муки прежде всего от страха, что предмет его любви не ответит ему взаимностью. Ведь тогда жизнь станет невозможной и непереносимой. И так могуч этот страх быть отринутым и погрузиться в ужасающую пустоту жизни, лишенной любви, что многие влюбленные, пораженные ударом любовного грома, так и не находят в себе мужества объясниться своему предмету в любви и страдают молча. Время от времени кто-нибудь из них накладывает на себя руки, и все кругом бывают изумлены, ибо никто не в состоянии понять, какого ада хотел избежать страдалец.
Когда любовь поражает кого-нибудь, как удар грома — будь то парень или девушка, — это обычно сразу бросается в глаза, как если бы их и в самом деле оглушило громом. Но Фабио был хитрее других. Он разве что краснел — я ничего больше. Если при нем упоминалось имя Анджелы, он заливался краской, а если ему случалось пройти мимо нее на площади, лицо у него и вовсе становилось пунцовым. Однако пока еще никто не догадывался о его состоянии. И сейчас Фабио все старался подыскать какое-нибудь словечко, как вдруг заметил, что мать Анджелы стоит возле него.
— Она подала тебе, что ты просил?
— А? Нет. Нет, не подала. Я хочу взять немного хлеба, сыра в вина.
— Почему ты не подала то, что ему надобно? — закричала Роза Бомболини на Анджелу. — Он сидит тут с пересохшей глоткой, а ты поливаешь слезами пол.
Фабио видел, как Анджела встала и прошла в заднюю комнату, и сердце его устремилось за ней. Да, иначе не скажешь — его сердце устремилось за ней. Вот он ухитрился выдавить из себя шесть-семь слов, и мать ее отругала. Анджела вернулась и поставила перед ним тарелку с сыром и стакан вина.
— Хлеба нет, — сказала она.
— Почему? — Вовсе не это хотелось ему сказать.
— Франкуччи, — сказала она.
— Ах да! Булочник. Понятно. — Вероятно, я кажусь ей идиотом, подумал Фабио. — Нехорошо получилось. Из-за меня тебе попало.
— Она не любит, когда я плачу.
— Ты имеешь полное право плакать, — сказал Фабио. — Плачь, раз плачется. — Он почувствовал, что лицо у него становится пунцовым, сел за стол и принялся есть сыр, прислушиваясь к всхлипываниям Анджелы.
— Почему ты плачешь? — спросил он наконец.
— Сам знаешь почему, — сказала Анджела. — Зачем ты меня мучаешь?
Он почувствовал, что кровь снова прихлынула к его щекам, и с изумлением подумал: что же такое он сделал — чем мог обидеть девушку, которой меньше всего на свете желал зла?
— Я не знаю, отчего ты мучаешься, — сказал Фабио.
— Да из-за него, — сказала она. — Ты видел, где он? Она мотнула головой в сторону площади, видневшейся в дверном проеме. Фабио подошел к окну, протер кусочек стекла и поглядел наружу. На площади кое-где все еще толпился народ. Он смотрел на площадь и на Старый город за ней, и туда же были устремлены взгляды всех; ему было довольно хорошо видно, хотя он и выглядывал из-за широкого плеча Розы Бомболини. Сначала он не увидел ничего особенного, но потом его глаза приметили какое-то движение, и он почувствовал, как екнуло у него сердце: Он совершенно явственно почувствовал, как сердце подпрыгнуло у него в груди и застряло в горле — словно он проглотил живую рыбешку.
— Ох, пресвятая дева Мария, — сказал Фабио и перекрестился. — Зачем твой отец забрался туда?
На узенькой лесенке водонапорной башни, примерно на высоте двух ее третей от земли и по меньшей мере футах в ста от цементного бака и спасительной железной площадочки с перильцами, опоясывающей башню, уцепившись за топкие проржавевшие брусья-перекладины, висел Итало Бомболини; его фигура замершая на минуту в полной неподвижности, отчетливо вырисовывалась на фоне неба и гор.
— Зачем твой отец забрался туда?
Но, задавая вторично свой вопрос, Фабио уже понимал: кто-то должен помочь Итало Бомболини, и этот кто-то — он, Фабио.
— Почему именно я? — произнес Фабио вслух.
Ему стало очень неловко и стыдно оттого, что он сказал это вслух. Он отвернулся от Анджелы. Темная фигурка на башне снова пришла в движение. С ужасающей медлительностью она поползла вверх.
— Ничего с ним плохого не будет. Я взбирался на скалы. Я знаю, как наш народ умеет лазать. У нас есть сноровка.
Анджела снова заплакала.
Фабио вышел из лавки и тронул Розу Бомболини за плечо:
— Есть у тебя веревка? Хорошая, крепкая веревка?
— Ну нет, — сказала Роза Бомболини. — Тебе незачем рисковать жизнью из-за его дурацкой спеси. Свалится оттуда, и пускай.
— Но он же все лезет вверх.
— Да, потому что этот сукин сын не может спуститься вниз, — сказала Роза Бомболини, и Фабио снова залился румянцем. Он еще отродясь не слыхал, чтобы женщина говорила такие слова о своем муже. — Вот и плюхнется на площадь, как вол, забравшийся на крышу.
Я все равно подымусь туда, дашь ты мне веревку или нет, — сказал Фабио.
В конце концов она принесла ему веревку. Принесла два добрых мотка веревки да еще прихватила корзинку с сыром, маслинами, двумя бутылками вина и фляжкой граппы — крепкой водки, которую изготовляют наши крестьяне.
— Я не могу тащить все это, — сказал Фабио.
— Анджела встретит тебя на Корсо и принесет рюкзак, — сказала синьора Бомболини. И тут Анджела пробежала мимо них, все еще продолжая плакать; на бегу она подхватила свои юбки, и, хотя Фабио предстояло в скором времени рисковать жизнью, он уже не мог думать больше ни о чем, кроме как о необыкновенной красоте и на диво чистом состоянии ее ног — такие они были сильные, стройные, загорелые и хорошо вымытые.
— Отчего это ты так раскраснелся? — спросила его Роза Бомболини. — Тебе часом не плохо?
«Мне очень, очень даже хорошо, — подумал Фабио. — Сейчас я спасу жизнь отца девушки, которую люблю, и она будет мне благодарна до самой моей кончины». И он чуть не бегом припустился к водонапорной башне, хотя и понимал, что ему следует беречь силы. Он встретился с Анджелой Бомболини за домом Баббалуче, там, где Корсо Муссолини делает изгиб.
— Да пусть бы он свалился оттуда, — сказал ему каменщик. — Оказал бы этим большую услугу городу.
Анджела протянула Фабио черный рюкзак из искусственной кожи — часть экипировки фашистских бойскаутов. На его клапане было начертано: «Этот мешок принадлежит Бруно. Не тронь, не то умрешь». А на внутренней стороне клапана были выжжены следующие слова: «Верь, повинуйся, сражайся. Твой дуче».
Они прочли это и рассмеялись.
— Я буду молиться за тебя, Фабио, — сказала Анджела. Она впервые назвала его по имени.
Вблизи вид лесенки испугал Фабио. Он не обращал на нее внимания уже много лет, и у него стало муторно па душе, когда он заметил, какая она узенькая и в общем-то никуда не годная. Да это, собственно, была и не лестница, а просто несколько труб пяти-шести дюймов в окружности, скрепленных концами; эти трубы были просверлены и в них на расстоянии шести-восьми дюймов друг от друга продеты небольшие тонкие железные прутья, образующие нечто вроде перекладин, торчащих в обе стороны, по которым и нужно было взбираться наверх.
— Ты не смотри ни вверх, ни вниз, Фабио. Просто лезь, — посоветовал ему кто-то.
— Да не лазай ты совсем. Все равно ты ему не поможешь.
Фабио потуже затянул ремень, чтобы рубаха не вылезала из штанов, перебросил мотки веревок через плечо и крепкой бечевкой обвязал штанины вокруг щиколоток, чтобы не болтались.
— Дурак ты, Фабио, зачем лезешь? Очень-то нужно убиваться из-за него.
Фабио стал на лесенку и, естественно, на миг поглядел вверх, и его поразило, как высоко удалось забраться толстому виноторговцу. Металлические перекладины были хоть и горячи на ощупь, но не слишком, не обжигали, и, набрав побольше воздуха в легкие, Фабио полез вверх. Поначалу это было нетрудно, удивляло только, до чего же узки перекладины — под ступней они казались даже еще уже, чем на взгляд. Что-то закапало ему на голову, и он сообразил, что это краска из ведерок, которые Бомболини повесил себе на шею. Фабио старался не смотреть ни вверх, ни вниз, только прямо перед собой — на горный склон, зелеными уступами спускавшийся в долину, и туда, где лежал Монтефальконе. Вдруг снизу, с площади Муссолини, долетел неистовый рев толпы. Фабио прижался к трубе и в страхе ждал, что тело Бомболини пронесется мимо него.
Когда этого не произошло, Фабио поглядел вверх и увидел, что отец Анджелы висит как-то странно, далеко от трубы, точно распахнутая ветром дверь. Бомболини оступился, и нога у него соскользнула с металлической перекладины, но он все же не упал, а как-то ухитрился повиснуть на одной руке и на одной ноге, да так и висел, раскачиваясь туда и сюда и стараясь снова ухватиться другой рукой за трубу. Фабио чувствовал, как от этих его усилий дрожит труба, и порядком перепугался, а затем до него снова долетел приветственный крик толпы, и, поглядев вверх, он увидел, что Бомболини уже лезет дальше.
На Народной площади, напротив винной лавки, в подвале Дома Правителей, где забаррикадировалась «Банда», все тоже услышали крики толпы.
Ну, теперь уже недолго осталось, — сказал доктор Бара. — Они спускают пары. Чернь играет мускулами. — Теперь это вопрос времени.
Они все были там, со всеми чадами и домочадцами: Копа и Маццола, доктор Бара, почтовый чиновник Витторини и даже Франкуччи. Зубы у Франкуччи были выбиты, губы рассечены, подбитые глаза затекли.
— Может, они еще и не придут, — сказал Маццола. — Может, они кричат по какой-то другой причине.
— Нас они не тронут, — сказала жена Франкуччи. — Мы уже расплатились сполна.
— Как, за все двадцать лет порченого хлеба? — спросил доктор. — Нет, это вы только первый взнос сделали.
— Если бы мы знали, кто у них там всем верховодит, еще можно было бы что-нибудь предпринять, — сказал Копа, мэр города.
— Каждому воздается по заслугам, — сказал Маццола.
— Куда к черту провалился Пело? — спросил Копа, — Я сверну этому мерзавцу шею.
Они послали Романо Пело — наиболее безобидного из всех, больше похожего на тень, чем на человека, — разузнать, почему такой шум на площади. Пело не вернулся. И вот они сидели в темном подвале Дома Правителей — главного муниципального здания города Санта-Виттория, прислушивались к шуму и ждали, забаррикадировав двери.
— Если только нам удастся протянуть до ночи, — сказал Маццола, — они про нас позабудут. У народа короткая память.
Маццола всегда надеялся на лучшее. С площади снова донеслись крики — на этот раз такие громкие, что, казалось, они совершенно беспрепятственно проникают сквозь каменные стены дома, и, потрясенный этим, булочник заплакал.
— Всю жизнь я только и делал, что выпекал для них хлеб, а теперь они хотят разделаться со мной, — сказал Франкуччи. У него накрепко засела в голове мысль, что народ задумал засунуть его в хлебную печь и изжарить там живьем.
— Нам нужно придумать способ самим сдаться на их милость, прежде чем они придут за нами, — сказал Витторини. — Тогда мы сможем при сдаче поставить им свои условия.
Часы шли, и мало-помалу почтарь начинал забирать в подвале верх над остальными. Он не был членом фашистской партии — просто занимал платную государственную должность и предпочитал называть себя функционером; превыше всего на свете ставя соблюдение формальностей, он полагал своим долгом в первую голову проявлять лояльность по отношению к легальной, избранной народом форме правления.
Если бы коммунисты взяли когда-нибудь верх в Италии или городе Санта-Виттория, Витторини немедленно повесил бы портрет Карла Маркса в почтовой конторе.
— Прежде всего мы должны захватить инициативу, — сказал Витторини.
— Отлично сказано, — заметил доктор Бара. — Превосходное предложение.
Второй примечательной особенностью Витторини, даже еще более внушительной, чем его личность, была форма, которую он по положению имел право носить и неизменно надевал в каждый гражданский и каждый церковный праздник и которую в это достопамятное утро у него также хватило соображения надеть.
Это был мундир одного из славных полков — только теперь никто бы уже не мог припомнить ни названия этого полка, ни его номера. Мундир был сшит из белой саржи и столько раз подвергался чистке и отбеливанию, что смотреть на Витторини при ярком солнечном свете было больно глазам. Грудь его перепоясывал шелковый шарф в красную, белую и зеленую полосу, и к шарфу была приколота золотая медаль, которая выплывала из складок шелка, подобно солнцу, встающему из волн морских.
На ногах у Витторини были высоченные черные лакированные сапоги, ослепительно сверкавшие на коленях, а на боку — сабля в золоченых ножнах, которые звонко постукивали, волочась по булыжнику мостовой, когда Витторини шел через площадь в церковь. Зеленые эполеты мундира были обшиты золотым галуном, но наиболее примечательным был головной убор Витторини — шляпа из черной лакированной, очень блестящей кожи с маленьким твердым козырьком и высокой тульей, с макушки которой ниспадал каскад петушиных перьев — ослепительный: черно-зеленый каскад, отчего стоило Витторини шевельнуться, как у всех начинало рябить в глазах.
— Мы должны раскусить внутреннюю сущность нашего врага, — сказал Витторини, — и с учетом ее капитулировать. Нельзя, чтобы они пришли и забрали нас, — мы должны сдаться сами. Это единственно правильный путь.
Он потряс головой, подкрепляя свои слова, и по черно-зеленому водопаду перьев прошла крупная зыбь.
— Прекрасно сказано, — заметил доктор.
— Куда к черту провалился Пело? — сказал Копа.
* * *
Железные перила, ограждающие узенькую площадку на верху водонапорной башни, раскалялись под солнцем целый день и стали нестерпимо горячими, но Бомболини даже не почувствовал этого, когда наконец перевалился через них. Он рухнул на площадку и почти мгновенно уснул. Он уже не помышлял о том, чтобы спуститься когда-нибудь обратно на землю. Он приготовился к смерти. Его даже манило освободиться сразу от всех мук, мягко соскользнув в теплый послеполуденный воздух. Он знал, что люди на площади жаждут увидеть, как он сведет последние счеты с жизнью, и ему не хотелось их разочаровывать, но в эту минуту он был слишком измучен, чтобы размышлять над жизнью и смертью. Он поразмышляет над этим, когда проснется, если, конечно, не свалится вниз во сне. А пока что, растянувшись на железных прутьях площадки, он спал и пекся под солнцем.
Когда он проснулся, три обстоятельства мало-помалу проникли в его сознание. Лицо его было прижато к прутьям площадки, и, глянув вниз, он понял — по тому, как располагались на земле тени, — что прошло уже довольно много времени. Тело его тоже было уже наполовину в тени. Он увидел вола, бредущего по дороге, которая вилась между расположенными уступами виноградниками. На дороге лежал толстый, по щиколотку, слой пыли — белой и сухой, как костяная мука, и сверху дорога казалась вычерченной мелом среди зелени виноградников. С каждым шагом вола из-под колес повозки спиралью поднималась пыль и долго, словно белый стяг, висела в неподвижном вечереющем воздухе.
«Я хочу пить, — подумал Бомболини. — Я умираю от жажды».
Он видел людей, работающих на виноградниках, среди густых лоз, в тени сочной листвы, или отдыхающих в прохладе под темно-зеленым виноградным сводом. И он слышал бульканье воды у самого уха за цементной стенкой водяного бака.
«Этак недолго и рехнуться», — подумал Бомболини.
И только тут наконец до его сознания дошло, что он находится на башне не один. С другой стороны бака доносились ритмичные звуки, похожие на мокрые шлепки, — словно тихий плеск воды о борт лодки у причала.
«Прежде погляжу, кто это там, — подумал Бомболини. — Скатиться вниз можно и потом». Он хотел что-то сказать и не смог. Хотел пошевелиться и не нашел в себе сил. «Я даже убить себя и то не в состоянии», — подумал он и вздохнул. И тут в поле его зрения попала откупоренная бутылка вина, стоявшая, точно игрушечный солдатик на часах, всего в нескольких дюймах от его руки.
«Отхлебну немножко вина, — сказал он себе, — а потом покачусь вниз».
Вино сильно нагрелось под солнцем, но Бомболини это было нипочем. Он почувствовал, как оно полилось из глотки прямо в желудок, а затем побежало по жилам и пошло бродить по всему телу, будто он проглотил кусок солнца. Второй глоток прошел легче, а потом еще и еще легче, хотя каждый глоток был как маленький раскаленный кусок солнца и словно бы взрывался там у него внутри… Солнце — источник самой жизни — растекалось по его жилам. Он слышал, как оно делает «пум!» у него в желудке. Вино для Итало Бомболини было сейчас все равно как вливание физиологического раствора после большой потери крови. Прикончив бутылку, он обрел в себе силы приподняться и сесть; он прислонился спиной к цементной стене бака и свесил ноги с площадки, что немедленно вызвало громкие восклицания на площади.
— Кто тут на башне? — спросил Бомболини.
— Фабио.
Шлепанье на мгновение прекратилось, затем возобновилось снова: «Шлеп, шлеп», — кистью по цементу.
— Я так и знал, что это ты, Фабио, — сказал Бомболини. Глотка у него так пересохла, что говорить было все еще трудно. — Я знал, что если кто и придет выручить меня, так это Фабио. Слушай, Фабио.
— Да?
— Да благословит тебя господь, Фабио.
Фабио не нашелся, что ответить. У нас народ не привык к таким словам, они его смущают. Это, может, годится для сицилийцев, но не для нас. Сицилийцы очень чувствительны, вульгарны и сентиментальны — словом, чересчур эмоциональны, на наш взгляд.
— Покажись мне, Фабио.
— Не могу. Если мы оба станем на одну сторону площадки, она может рухнуть.
— Мерзавцы эти фашисты, — сказал Бомболини. — Они обжулили нас на постройке башни, не выполнили договора. Должны были сделать лестницу, а вместо этого подвесили какие-то трубы и разницу в стоимости прикарманили. Должны были сделать здесь настоящую площадку, а соорудили вот эту чертовщину. Как там у тебя двигается?
Фабио уже закрасил полностью «МУССОЛИНИ ВСЕГДА ПРАВ» и теперь закрашивал четвертого «ДУЧЕ».
— Значит, еще четыре осталось, да?
— Да. Кто это писал, здорово перестарался, — сказал Фабио.
— Это я писал, — сказал Бомболини.
Фабио промолчал. У него как-то не укладывалось в уме, что человек может, рискуя жизнью, забраться на эту башню для того, чтобы написать прописными буквами ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ на баке для воды. Притом он никак не мог представить себе Бомболини молодым.
— Я ведь молодой был тогда, понимаешь. Высокий, стройный. Говорили: похож на Гарибальди. Волосы у меня были длинные, черные, блестящие. И даже сам не пойму почему, но вились. Да, так-то вот. Я даже не почувствовал усталости, когда все это намалевал.
Фабио продолжал закрашивать дальше.
— Я знаю, что ты думаешь, Фабио, — сказал Бомболини. — Но ты только постарайся понять, как это было в то время. Поначалу было совсем не то, что теперь, Фабио. Он был красивый, красиво говорил. Надавал нам много обещаний.
Внезапно они почувствовали, что башня начала покачиваться, и ухватились за железные перила. Впрочем, это вскоре прекратилось. У нас здесь каждый день немного потряхивает — горы слегка поднимаются и опускаются, словно великан, который ворочается во сне.
— И' ведь каких обещаний, Фабио! Я говорю не про разные там глупости вроде того, что создадим, дескать, новую армию и сделаем Италию снова грозной, могущественной. Нам обещали помочь построить школу и платить жалованье учителям. Все должны были в этом участвовать. Обещали помочь построить дорогу, и мы уже собирались посадить на склонах деревья и посеять траву, чтобы вода задерживалась в земле и не было больше оползней. Мы верили в это, Фабио. И как все радовались тогда, Фабио. Думали, все так и будет. Мы верили.
— Как же вы могли верить? — сказал Фабио, — Вы верили, потому что вам хотелось верить.
— Ну да. И потому, что он верил тоже. Я, ей-богу, думаю, что Муссолини тогда верил.
— Только ничего из этого не вышло.
— Кое-что вышло. Вот эта, к примеру, штука, эта башня. Да, Фабио, тогда мы думали, что у нас тут будет, как в Америке. Глянь! — И Бомболини, хотя Фабио не мог его видеть, указал куда-то пальцем. — Видно тебе оттуда Скарафаджо? — Фабио сказал, что видно. — Когда у нас построили эту башню, у них там падали на улице от зависти. «Теперь очередь за нами! — кричали они. — Смотрите, какие творятся чудеса! Настоящие чудеса!»
И Бомболини рассказал Фабио про то торжественное утро, когда происходило открытие башни. Из Монтефальконе прибыли важные сановники в автомобилях; их поднимали на гору в повозках, запряженных волами, разукрашенных цветами и флагами. На верх башни был накинут большой флаг, и, когда потянули за веревку и новенький, сверкающий черной краской, залитый солнцем бак, на котором прописными буквами было намалевано МУССОЛИНИ ВСЕГДА ПРАВ и все эти ДУЧЕ ДУЧЕ, открылся их глазам, в вышине на площадке стоял Итало Бомболини.
— Тогда дней пять-шесть я был для всех героем, — сказал Бомболини. — А потом воду выключили, и после этого я стал шутом гороховым.
Как только важные сановники из Монтефальконе уехали, «Банда» прибрала к рукам водонапорную башню и стала собирать плату за пользование водой. А когда виноградари отказались платить, им закрыли воду, и вскоре цементные водосливы начали забиваться листьями и землей, и народ опять стал жить по старинке и молиться богу, чтобы он послал дождь, а бог, как всегда, был не слишком-то щедр. Ну, а про башню все позабыли.
Рассказывая про это, Бомболини размахнулся п швырнул бутылку подальше, и народ на площади опять загалдел, когда бутылка, описав дугу над городом, разлетелась на мелкие осколки, ударившись о крышу Кооперативного винного погреба. Прошло минуты две, и на крышу погреба вылез белый как лунь старик с лицом красным, как густое вино, и погрозил всем кулаком. Это был Старая Лоза, хранитель вина.
— Я потревожил сон вина, — сказал Бомболини. — Будь у него ружье, он бы снял нас пулями с этой вышки. Тебе еще много там?
— Нет. Осталось только два ДУЧЕ и ДУ.
— У меня тогда не хватило краски, — сказал Бомболини. — Нет, поначалу сам Муссолини не был виноват. Мы его не корили. Для нас все дело было в воде. А страна могла развалиться к свиньям собачьим, и мы бы этого даже не заметили. Ты же знаешь, как говорит Учитель: «Люди часто обманываются в большом, но редко в мелочах».
— Я не знаю, кто он такой, этот Учитель.
— Никколо Макиавелли, — сказал Бомболини. — Он мой Учитель. Ты разве не изучал его?
Фабио сказал, что да, изучал.
— Ну вот, и я читал его. И запомнил кое-что наизусть, — сказал виноторговец. — Я прочел «Государя» сорок три раза.
Фабио был немало удивлен, получив такую информацию, и не поверил ей. Его отец как-то раз сказал ему, что под шутовской внешностью Бомболини кроется незаурядный ум, но Фабио ни разу не довелось этого обнаружить.
— А вина у тебя небось больше нет?
Фабио задумался. Если Бомболини напьется, это может кончиться плохо для них обоих, но, с другой стороны, если выпить, спуск вниз покажется не таким уж страшным. Он полез в рюкзак, достал вторую бутылку вина, откупорил ее и протолкнул по площадке к Бомболини.
— Да благословит тебя господь, Фабио. Да ниспошлет он на тебя свою благодать. Да осыплет тебя своими милостями. Да затопит он тебя ими. — И Бомболини принялся нить разогретое солнцем красное вино. Пока он пил, оба молчали.
— Как только я прикончу эту бутылку, Фабио, — сказал Бомболини, — тут же сброшусь вниз.
— Ну нет, — сказал Фабио.
— Я не могу разочаровывать своих зрителей. Погляди на них. Целый день торчат на площади и ждут, когда я свалюсь.
— А я? Даром, что ли, я сюда залез!
— Да ты представляешь себе, что они будут говорить?
Этот несчастный сукин сын даже не сумел-де свалиться с башни!
Фабио начал шлепать кистью быстрее. Краска кончалась, усталость давала себя знать. Если он хочет благополучно спустить отца Анджелы вниз, нужно поторапливаться, нужно сделать это, пока еще у него есть силы и пока не стемнело и вино не перестало бродить у Бомболини в голове.
А мужчины и женщины уже поднимались из виноградников в город. Куда бы ни бросил взгляд Фабио, повсюду он видел, как они выходят из-под сени листвы на дорогу, ведущую в гору. Очень многие добрались уже до города, и, когда Бомболини швырнул вторую бутылку, это было встречено еще более громкими криками и на Нижней и на Народной площади. Фабио тем временем уже доставал краску с самого дна ведерка и замазывал последнюю букву. Как ни удивительно, краски хватило ровнехонько на то, чтобы разделаться с последним «У», и не осталось больше ни на один мазок.
— Теперь брось вниз ведерко, — сказал Бомболини. Фабио зашвырнул ведерко далеко-далеко, чтобы ни в кого не попасть, и оно пролетело над городом и шлепнулось где-то за Толстой стеной.
— А теперь — кисть.
Фабио бросил и кисть. Внизу снова закричали. За первым ведерком последовало второе, за ним — сыр и маслины, и каждый раз толпа кричала все громче, и шум становился все сильнее, и, когда Фабио бросил рюкзак, над площадью стоял уже дикий рев.
— Ну все, теперь давай спускаться! — крикнул Фабио. Он хотел своим криком подхлестнуть виноторговца.
Фабио начал осторожно огибать бак, приближаясь к Бомболини, но тут ржавые железные болты, загнанные в цемент много лет назад, громко выразили свой протест и заскрипели. Фабио проскочил по узкой площадке мимо Бомболини и прыгнул на лестницу из труб, чтобы не обременять своим весом площадку. Народ на площади притих. Из города не доносилось больше ни звука.
— Видишь, они не хотят, чтобы ты падал, — сказал Фабио. — Если бы хотели, знаешь, какой подняли бы крик.
И с этими словами он дотянулся до Бомболини и начал обвязывать его веревкой, пропуская ее у него под мышками, потом крест-накрест — на спине и обматывая вокруг талии. План его был груб и смел, но он верил в удачу. Он решил привязать виноторговца к трубе — припеленать его, проще говоря, — а потом спускать вниз с перекладины на перекладину. Он переставит ногу Бомболини с одной перекладины на другую, затем передвинет пониже веревочный пояс, которым прибинтует Бомболини к трубе, после чего, утвердив его в таком положении, спустит его другую ногу еще на одну перекладину. Так он спустит его вниз, обмотанного веревками, как охотник спускает с гор медведя. Он заставил Бомболини подкатиться по узенькой площадке к лестнице и затем, стащив его вниз, утвердил его ноги на железной перекладине. Даже здесь, на этой высоте, им слышно было, как народ на площади ахнул и затаил дыхание. Он припеленал Бомболини к трубе веревками, но они не сразу начали свой спуск — оба к этому времени успели уже порядком устать.
— Почему ты делаешь это для меня, Фабио? — спросил Бомболини.
Фабио ничего не ответил. Мог ли он произнести имя Анджелы? Он спросил себя, полез ли бы он на эту башню ради отца какой-нибудь другой девушки, но тут же сообразил, что только отец Анджелы и мог выкинуть такую штуку.
— Почему, Фабио?
— Потому, что ты попал в беду. Люди должны помогать друг другу в беде.
— Ох, Фабио, — сказал Бомболини. — И откуда только ты набрался таких идей? Люди должны заботиться о самих себе и больше ни о ком. Ну, давай попробуем спуститься на одну ступеньку.
Фабио- взял ногу Бомболини и переставил ее на ступеньку ниже, а сам снова полез вверх, так что голова его оказалась на уровне талии Бомболини, и спустил веревочный пояс примерно на фут ниже. Они повторили эту операцию несколько раз и стали отдыхать.
— Фабио!
— Да?
— Послушай, что я тебе скажу, Фабио: если только я живым спущусь с этой вышки и если есть что-нибудь такое на свете, что тебе хотелось бы иметь и что я мог бы тебе дать, скажи мне только, и я все тебе отдам.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |