Я выпустил ее из рук. Она с усилием возвратила себе самообладание и прямо
посмотрела на меня холодными бесчувственными глазами.
- Зачем вы женились на мне? - спросила она. - Для себя или для меня?
Я молчал, слишком потрясенный гневом и скорбью, чтоб говорить. Все, что я
мог сделать, - это протянуть руку Лючио, который сердечно и дружески пожал
ее. Однако мне почудилось, что он улыбнулся.
- Потому ли, что вы желали сделать меня счастливой своей чистой любовью
ко мне? - настаивала Сибилла. - Или потому, что вы хотели прибавить
достоинство к вашему положению, женившись на графской дочери? Ваши мотивы
были не бескорыстны: вы выбрали меня просто потому, что я была "красавицей"
дня, на которую заглядывались лондонские мужчины и о которой так много
говорили, и потому что это вам давало некоторый "престиж" - точно такой же,
как охота с королевской фамилией и выигрыш Дерби. Я честно сказала вам перед
нашей свадьбой, что я такое; это не произвело никакого впечатления на ваш
эгоизм и тщеславие. Я никогда не любила вас, и не могла любить вас, и я
сказала вам так. Вы слышали - вы говорите - все, что произошло между мной и
Лючио; поэтому вы знаете, почему я вышла за вас замуж. Я заявляю это смело
вам в глаза: я рассчитывала иметь своим любовником вашего задушевного друга.
Если вы претендуете быть скандализованным этим, то это глупо; это
обыкновенное положение вещей во Франции, оно также делается обыкновенным в
Англии. Нравственность всегда считалась ненужной для мужчин; она также
делается ненужной для женщин.
Я смотрел на нее, ошеломленный развязностью ее речи и холодной
убедительной манерой, с какой она говорила после ее недавнего порыва страсти
и возбуждения.
- Стоит только вам прочесть "новые" романы! - продолжала она, и
насмешливая улыбка осветила ее бледное лицо. - И, действительно, вся "новая"
литература удостоверяет, что ваши идеи о домашней добродетели совершенно
отжили свое время. Мужчины и женщины, согласно некоторым современным
писателям, имеют одинаковую свободу любить, когда они хотят и где они могут.
Многобрачная чистота - вот "новая" вера. Подобная любовь, так нас учат,
составляет единственный "священный" союз. Если вы хотите изменить это
"движение" и возвратиться к старомодным типам скромных девушек и беспорочных
матрон, вы должны осудить всех "новых" писателей на пожизненные каторжные
работы и учредить правительственную цензуру для современной прессы. Теперь
ваше положение оскорбленного мужа не только смешно, но оно не принято.
Уверяю вас, я не чувствую ни малейшего укола совести, говоря, что я люблю
Лючио; всякая женщина гордилась бы любить его; однако он не хочет или не
может любить меня; у нас была "сцена", и вы дополнили драматический эффект
своим присутствием! Тут больше ничего не остается ни сказать, ни сделать. Я
не думаю, чтобы вы могли развестись со мной; но если вы можете, я не буду
защищаться!
Она повернулась - как бы для того, чтобы уйти; я продолжал глядеть на нее
в немом молчании, не находя слов, чтобы бороться с ее наглостью, когда Лючио
заговорил важным и ласковым тоном.
- Это очень горестное и тяжелое положение вещей, - сказал он, и странная,
полуциническая-полупрезрительная улыбка еще оставалась на его губах. - Но
положительно я должен протестовать против мысли о разводе - не только ради
ее милости, но ради меня самого. Я совершенно неповинен здесь!
- Неповинен! - воскликнул я, опять пожимая его руку. - Вы само
благородство, Лючио! Самый честный друг, какого когда-либо имел человек!
Благодарю вас за ваше мужество, за вашу прямоту и честность, с какой вы
говорили. Я слышал все, что вы сказали. Ничто не могло быть достаточно
сильным, чтобы привести эту заблудшую женщину к сознанию ее позорного
поведения, ее бесчестия.
- Простите! - прервал он деликатно. - Едва ли можно леди Сибиллу назвать
бесчестной, Джеффри. Она страдает; назовем это маленьким возбуждением
нервов. В мыслях, может быть, она виновна в неверности, но общество этого не
знает, и, действительно, она чиста, чиста, как свежевыпавший снег, и
общество, самое беспорочное, будет смотреть на нее как на свежевыпавший
снег.
Его глаза блестели; я встретил его холодный насмешливый взгляд.
- Вы думаете, как и я, Лючио, - сказал я хриплым голосом. - Вы
чувствуете, как и я, что непристойная мысль жены так же гнусна, как и ее
непристойный поступок. Нет оправдания, нет извинения для такой жестокой и
ужасной неблагодарности. Что же? - Мой голос бессознательно возвысился,
когда я опять повернулся к Сибилле. - Не освободил ли я вас и вашу семью от
тяжелого давления бедности и долгов? Жалел ли я что-нибудь для вас? Не
завалены ли вы бриллиантами? Не пользуетесь ли вы большей роскошью и
свободой, чем королева? И не должны ли вы оказать мне, по крайней мере, хоть
какую-нибудь признательность?
- Я ничего вам не должна! - смело ответила она. - Я дала вам то, за что
вы заплатили: мою красоту и мое общественное положение. Это был прекрасный
торговый договор.
- Дорогой и печальный! - крикнул я.
- Может быть, так. Но, каким бы он ни был, вы разрываете его, а не я. Вы
можете покончить с ним, когда угодно. Закон...
- Закон не даст вам свободы в подобном случае, - вмешался Лючио с
сатирической учтивостью. - Конечно, развод возможен на почве несообразности
характеров, но стоит ли? Ее милость несчастлива в своих вкусах, вот и все;
она избрала меня своим cavalier servant <услужливый кавалер (фр.).>, и я
отказался. Ничего больше не остается, как забыть этот неприятный инцидент и
попробовать жить в лучшем согласии в будущем.
- Вы думаете, - сказала моя жена, подходя к нему, закинув с презрением
свою гордую голову и указывая на меня, - вы думаете, что я буду жить с ним
после того, что он видел и слышал сегодня ночью? За кого вы меня считаете?
- За прелестную женщину с быстрыми побуждениями и безумным рассуждением,
- ответил Лючио с видом саркастической галантности. - Леди Сибилла, вы
нелогичны, как большинство вашего пола. С вашей стороны дурно продолжать эту
сцену, самую неприятную и трудную для нас, бедных мужчин. Вы знаете, как мы
ненавидим "сцены". Позвольте мне удалиться. Молите небо, чтобы ваш муж забыл
этот полночный бред ваш и признал его скорее странной болезнью, нежели
каким-либо худым намерением!
Она пошла к нему, простирая руки в диком призыве.
- Лючио! - крикнула она. - Лючио, мой возлюбленный! Покойной ночи!
Прощай!
Я ринулся и встал между ними.
- Предо мной?! - воскликнул я. - Негодная женщина! Есть ли у вас стыд?
- Никакого! - сказала она с дикой улыбкой. - Я горжусь моей любовью к
такому царю достоинства и красоты. Посмотрите на него и потом посмотрите на
себя в ближайшее зеркало. Как вы могли, даже при вашем эгоизме, считать
возможным для женщины любить вас, когда он был близко?! Отойдите от света,
вы кладете тень между богом и мною.
Когда она произнесла эти безумные слова, ее вид был таким странным и
неземным, что, совершенно ошеломленный, я машинально посторонился, как она
просила. Она пристально посмотрела на меня.
- Я также и вам могу сказать: прощайте! - заметила она. - Я больше
никогда не буду жить с вами!
- И я - с вами, - сказал я жестко.
- Ни я с вами, ни я с вами, - повторила она, как ребенок, учивший урок. -
Конечно, нет, и если я не буду жить с вами, вы не можете жить со мной.
Она засмеялась как-то нестройно; затем еще раз кинула на Лючио молящий
взгляд.
- Прощай! - сказала она.
Он смотрел на нее со странной неподвижностью, но не произнес ни слова в
ответ. Его глаза холодно блестели при лунном свете, как острая сталь, и он
улыбался. Она смотрела на него с такой страстной напряженностью, но он стоял
недвижимо, как настоящая статуя утонченного презрения и умственного
самообуздания. Мое едва подавленное бешенство снова разразилось при виде ее
немого выражения любви, и я залился презрительным хохотом.
- Клянусь небом, новая Венера и сопротивляющийся Адонис! - крикнул я
исступленно. - Жаль, здесь нет поэта, чтоб обессмертить такую трогательную
сцену! Уходите, уходите!
И бешеным жестом я указал ей, чтоб она ушла.
- Уходите, если не хотите, чтоб я вас убил. Уходите с гордым сознанием,
что сотворили зло и гибель, которые наиболее дороги сердцу женщины: вы
испортили жизнь и обесчестили имя; большего вы не можете сделать, ваше
женское торжество докончено! Уходите! Дай Бог, чтобы я больше никогда не
видел вашего лица!
Она не обращала никакого внимания на мои слова и все смотрела на Лючио.
Медленно отступая, она, казалось, скорее почувствовала, чем увидела
дорогу к винтовой лестнице, и, повернувшись, начала подниматься. На
полдороге она остановилась, оглянулась назад и с диким восторгом на лице
послала Лючио воздушный поцелуй, улыбаясь, как призрачная женщина во сне;
потом, шаг за шагом, она поднялась наверх, пока не исчезла последняя складка
ее белого платья, и мы, мой друг и я, остались одни. Мы стояли молча друг
перед другом; я встретился с его сумрачными глазами, и мне показалось, что я
прочел в них бесконечное сострадание; затем, когда я еще продолжал глядеть
на него, что-то, казалось, сдавило мне горло и остановило дыхание; его
мрачное и красивое лицо показалось мне вдруг точно огненным; мне показалось,
будто пламя дрожало над его бровями, лунный свет обратился в
кроваво-красный. В моих ушах стоял шум, грохот, соединенный с музыкой, как
если б безмолвный орган в конце галереи заиграл под незримыми руками. Борясь
против этих обманчивых ощущений, я невольно простер руки.
- Лючио... - задыхался я, - Лючио... друг мой! Мне думается... я...
умираю! Мое сердце разорвалось!
Когда я выговорил это, мрак окутал меня, и я упал без чувств.
XXXII
О блаженство абсолютной потери сознания! Оно заставляет желать, чтобы
смерть в самом деле была уничтожением.
Полное забвение, совершенное разрушение - наверное, это было бы большим
милосердием для блуждающей души человека, чем страшный дар Бога - Вечность,
яркий отпечаток того божественного "Образа" Творца, по которому мы все
сделаны, и которого мы никогда не можем стереть с наших существ.
Я смотрю на бесконечное будущее, в котором я вынужден принять участие,
скорее с ужасом, чем с благодарностью, так как я потерял свое время и
упустил безумные благоприятные случаи, и, хотя раскаяние могло возвратить
их, но работа эта - и долгая, и горькая.
Легче потерять блаженство, чем обрести его; и если б я мог умереть
смертью, на какую надеются позитивисты, в тот самый момент, когда я постиг
весь размер моего сердечного горя, несомненно, это было бы хорошо. Но мой
временный обморок был слишком короток, и когда я пришел в чувство, я нашел
себя в комнате Лючио, самой большой и роскошной из всех комнат для гостей в
Виллосмире; окна были широко открыты, и пол был залит лунным светом.
Возвратившись к жизни и сознанию, я услыхал звенящие звуки мотива, и,
устало открыв глаза, я увидел самого Лючио, сидящего у камина с мандолиной,
на которой он импровизировал нежные мелодии.
Я был поражен, изумлен тем, что в то время, когда я был подавлен горем,
он был в состоянии забавляться. Когда мы сами расстроены, никто другой не
смеет быть веселым, и мы от самой природы ожидаем горестного вида, если наше
возлюбленное Ego опечалено чем-либо - таково наше смешное самомнение. Я
шевельнулся на стуле и привстал с него, когда Лючио, продолжая перебирать
струны своего инструмента, сказал:
- Сидите смирно, Джеффри! Через несколько минут все пройдет. Не терзайте
себя!
- Не терзайте себя! - повторил я с горечью. - Почему не сказать: не
убивайте себя!
- Потому что я не вижу необходимости предложить вам этот совет теперь, -
ответил он хладнокровно. - и, если б была необходимость, я сомневаюсь, чтобы
я дал вам его, так как я считаю, что лучше убить себя, чем терзать себя.
Хотя мнения различны, я хочу, чтобы вы легко смотрели на это дело.
- Легко! Отнестись легко к моему позору и бесчестию! - воскликнул я,
почти вскочив со стула. - Вы требуете слишком многого.
- Мой друг, я не требую больше того, что требуется и ожидается от сотни
мужей из общества в наши дни. Рассудите: ваша жена потеряла всякое
благоразумие и здравомыслие в экзальтированной и истерической страсти к моей
внешности, но вовсе не ко мне самому, потому что в действительности она не
знает меня, она только видит меня, каким я кажусь. Любовь к личностям
красивой наружности есть общая ошибка прекрасного пола и проходит со
временем, как и другие женские недуги. Для нее или для вас нет позора или
бесчестия, ничего не было сделано публично, публика ничего не видела и не
слышала. Поскольку дело обстоит так, я не понимаю, почему вы делаете из
этого историю! Знаете, великое дело в общественной, жизни - это скрывать все
необузданные страсти и домашние раздоры от взора вульгарной толпы. У себя
дома вы можете делать все, что хотите, только один Бог видит, и это ничего
не значит.
Его глаза блеснули насмешкой, он опять зазвенел на мандолине.
- Вам это кажется странным, Джеффри, - продолжал он, - но это так. Перед
светом и обществом ваша жена, как жена Цезаря, вне подозрений. Только вы и я
были свидетелями ее истерического припадка...
- Вы называете это истерией. Она любит вас - сказал я горячо. - И она
всегда любила вас. Она созналась в этом, и вы подтвердили, что всегда знали
это.
- Я всегда знал, что она истерична, да, если это то, что вы хотите
сказать, - ответил он. - Большинство женщин не имеют настоящих чувств,
серьезных эмоций, кроме одного - тщеславия. Они не знают, что такое великая
любовь; их главное желание - победить, и, потерпев в этом неудачу, они в
своей обманутой страсти доходят до бешеной истерии, которая у некоторых
делается хронической. Леди Сибилла страдает в этом роде. Теперь послушайтесь
меня. Я сейчас же уеду в Париж, или Берлин, или Москву, и даю вам слово, что
я больше не вторгнусь в ваш домашний круг. В несколько дней вы поправите
этот разлад и научитесь мудрости переносить раздоры, случающиеся в
супружестве, с хладнокровием...
- Невозможно! Я не расстанусь с вами, - пылко сказал я, - и не стану жить
с ней. Лучше жить с верным другом, чем с лицемерной женой!
Он поднял брови с недоумевающим выражением, потом пожал плечами, как
человек, который сдается на неоспоримый довод.
Встав, он отложил мандолину и подошел ко мне; его высокая величественная
фигура бросала гигантскую тень на блестящие лучи лунного света.
- Клянусь вам, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение. Что
делать? Вы можете получить развод, если хотите, но, я думаю, будет неразумно
затевать эту процедуру после четырех месяцев супружества. Свет тотчас же
начнет толковать. Лучше сделать так, чтобы избежать сплетен и скандала. Вот
что: не решайте что-либо поспешно, поезжайте со мной на день в город и
оставьте вашу жену одну поразмыслить над своим безумием и его возможными
последствиями; тогда вы будете в состоянии лучше судить о ваших дальнейших
действиях. Идите в свою комнату и спите до утра.
- Спать! - повторил я, содрогнувшись. - В той комнате где она! - Я
прервал себя криком и взглянул на него умоляюще:
- Не схожу ли я с ума? Мой мозг в огне! Если б я мог забыть!... Если б я
мог забыть! Лючио, если бы вы, мой верный друг, обманули меня, я бы умер, но
ваша правдивость, ваша честность спасли меня.
Он улыбнулся странной цинической улыбкой.
- Тс! Я не хвалюсь добродетелью! - возразил он. - Если б красота леди
была искушением для меня, я мог бы уступить ее чарам; сделав так, я был бы
не больше, чем человеком, как она сама сказала. Но, может быть, я больше,
чем человек; во всяком случае, телесная красота женщины не производит на
меня никакого эффекта; разве только, если она сопровождается красотой души,
тогда она производит эффект, и эффект весьма необыкновенный. Она возбуждает
во мне желание испытать эту красоту - доступна ли она, или неуязвима. Какой
я нахожу ее, такой я ее и оставляю.
Я устало смотрел на узоры лунного света на полу.
- Что же мне делать? - спросил я. - Что бы вы мне посоветовали?
- Поезжайте со мной в город, - ответил он. - Вы можете оставить жене
записку, объясняя свое отсутствие, и в одном из клубов мы спокойно поговорим
о деле и решим, как лучше избежать общественного скандала. Сейчас же идите
спать. Если вы не хотите возвращаться в вашу комнату, спите в соседней,
около меня.
Я машинально встал и приготовился повиноваться ему. Он украдкой следил за
мной.
- Не выпьете ли вы успокоительного лекарства, если я приготовлю его для
вас? - спросил он. - Оно безвредно и даст вам несколько часов сна.
- Я бы выпил яд из ваших рук! - ответил я равнодушно. - Отчего вы э т о г
о не приготовите для меня? А затем... затем я заснул бы на самом деле и
забыл бы эту страшную ночь.
- Нет, к несчастью, вы бы не забыли! - сказал он, беря свой дорожный
несессер и вынимая оттуда коробочку с белым порошком, который он постепенно
разводил в стакане. - Это-то и есть самое худшее в том, что люди называют
смертью. Кстати, я просвещу вас немного в науке, чтобы рассеять ваши мысли.
Научная часть смерти, дела, что продолжаются за кулисами ее, весьма
заинтересуют вас - это очень поучительно, в особенности тот ее отдел,
который я называю возрождением атомов. Клеточки мозга суть атомы, и в них
находятся другие атомы, называемые памятью, необыкновенно жизненные и
удивительно плодородные... Выпейте это. - И он протянул мне приготовленную
микстуру. - Для теперешних обстоятельств она гораздо лучше, чем смерть: она
производит онемение и парализует атомы сознания на короткое время, между тем
как смерть освобождает их
Я был слишком поглощен самим собой, чтобы понимать или обращать внимание
на его слова, но я выпил покорно то, что он дал мне, и возвратил стакан. Он
продолжал с минуту следить за мной. Затем он открыл дверь в комнату, смежную
с его комнатой.
- Ложитесь на эту постель и закрывайте глаза, - продолжал он тоном, не
допускающим возражений.
- До утра я вам даю отдых, - и он странно улыбнулся, - от снов и
воспоминаний. Погрузитесь в забвение.
Иронический тон его голоса обидел меня; я смотрел на него полуукоризненно
и увидел его гордое красивое лицо, бледное, как мрамор, отчетливо
выточенное, как камея, смягчившееся, когда я встретился с его глазами; я
почувствовал, что ему было жаль меня, несмотря на его любовь к сатире, и,
схватив его руку, я горячо пожал ее вместо всякого ответа. Потом, войдя в
следующую комнату, лег и почти тотчас уснул; я больше ничего не помнил.
XXXIII
Вместе с утром явилось полное сознание; я с горечью вспомнил все, что
случилось, но более я не был расположен тужить о своей судьбе. Мои нервы
были слишком поражены онемением для какого-либо взрыва страсти. Тяжелое
притупление заняло место поруганного чувства; и, хотя отчаяние наполняло мое
сердце, я пришел к непреклонному решению - больше не видеть Сибиллу. Никогда
больше это красивое лицо, обманчивая маска фальшивой натуры, не соблазнит
моего зрения и не побудит меня к жалости или прощению - это я решил. Выйдя
из комнаты, в которой я провел ночь, я прошел в свой кабинет и написал
следующее письмо:
"Сибилла.
После позорной и унизительной сцены прошлой ночи вы должны понять, что
дальнейшая совместная жизнь невозможна.
Князь Риманец и я едем в Лондон; мы больше не возвратимся. Вы можете
продолжать жить в Виллосмире: дом - ваш, и половина моего состояния,
записанная на вас в день нашей свадьбы, даст вам возможность поддерживать
привычки вашего "круга" и жить с той роскошью и экстравагантностью, которые
вы считаете необходимыми для аристократического положения. Я решил
путешествовать, и я намереваюсь так устроиться, чтобы мы больше никогда не
встретились, хотя, конечно, я сделаю все от меня зависящее, чтобы избежать
какого-либо скандала. Упрекать вас за ваше поведение бесполезно: вы потеряли
всякое чувство стыда. Из-за преступной страсти вы унизили себя перед
человеком, который презирает вас, который по своей честной и благородной
натуре ненавидит вас за вашу неверность и лицемерие, и я не нахожу прощения
тому злу, какое вы сделали мне, и оскорблению, какое вы нанесли моему имени.
Я предоставляю судить вашей собственной совести, если у вас есть таковая,
что сомнительно. Женщины, подобные вам, редко беспокоят себя угрызениями
совести. Делайте с вашей жизнью, что можете или хотите, - я равнодушен к
вашим действиям и, со своей стороны, постараюсь забыть о вашем
существовании.
Ваш муж,
Джеффри Темпест"
Это письмо, сложенное и запечатанное, я послал моей жене в ее апартаменты
с ее горничной. Девушка возвратилась и сказала, что передала его, но что
ответа не было: "У ее милости сильная головная боль, и они не выйдут из
комнаты".
Я выразил как можно учтивее свои сожаления, чего верная служанка,
естественно, и ожидала от новобрачного мужа своей госпожи, и затем, отдав
приказания моему человеку Моррису уложить мой чемодан, я наскоро позавтракал
с Лючио более или менее в молчании, так как я не желал, чтобы слуги
подозревали, что у нас происходит нечто неладное.
Я объяснил им, что я и мой друг были отозваны в город по неотложному
делу, что мы будем отсутствовать дня два, может быть, и дольше, и что
какие-нибудь экстренные известия или телеграммы могут быть посланы в
Артур-Клуб.
Я обрадовался, когда, наконец, мы уехали, когда высокая живописная
красная крыша Виллосмира исчезла из вида, и когда, наконец, мы сидели в
вагоне для курящих и были в состоянии следить за милями, постепенно
отделявшими нас от красивых лесов в осеннем наряде поэтического Варвикшира.
Долгое время мы молчали, делая вид, что читаем утренние газеты - до тех пор,
пока я не бросил скучный и утомительный лист "Тайме" и, тяжело вздохнув,
откинулся назад и закрыл глаза.
- Право, я очень огорчен всем этим, - сказал тогда Лючио с чрезвычайной
ласковостью. - Мне кажется, что я принес несчастие. Если б леди Сибилла
никогда не видела меня!
- Ну да, тогда б я никогда не увидел ее! - ответил я с горечью. -
Благодаря вам я впервые встретился с ней!
- Верно! - Он задумчиво посмотрел на меня. - Я поставлен в весьма
злополучные условия: выходит почти так, что я виноват, хотя никто бы не мог
быть более невинным или благонамеренным, чем я!
Он улыбнулся, затем продолжал с важностью:
- В самом деле, я бы на вашем месте избежал скандальных сплетен. Я не
говорю ради своего невольного участия в этой неприятности: для меня
решительно все равно, что обо мне говорят. Но ради дамы!
- Ради себя я постараюсь избежать их, - сказал я резко. - Больше всего о
себе самом я буду думать. Я отправлюсь, как я намекнул сегодня утром,
путешествовать на несколько лет.
- Да, поезжайте охотиться на тигров в Индию, - подал он мысль, - или
убивать слонов в Африке. Так делают многие мужчины, когда их жены
забываются. Несколько хороших известных мужей в настоящее время находятся в
чужих краях!
Опять блестящая загадочная улыбка осветила его лицо, но я не мог
улыбнуться в ответ. Я угрюмо глядел в окно на голые осенние поля, через
которые мчался поезд - пустынные, сумрачные, точно моя собственная
нерадостная жизнь.
- Поедемте со мной на зиму в Египет, - продолжал он. - Поедем на моей
яхте "Пламя". Мы отправимся в Александрию, а затем на Нил и забудем о
существовании таких легкомысленных кукол, как женщины; по крайней мере,
будем смотреть на них, как на игрушки для нас, "высших" существ, которые мы
легко бросаем.
- Египет, Нил! - бормотал я.
Как бы то ни было, но идея понравилась мне.
- Да почему нет?
- Почему нет, в самом деле! - повторил он. - Я уверен, что предложение
вам приятно. Поедем смотреть страну старых богов, страну, где моя принцесса
жила и мучила сердца мужчин! Может быть, мы откроем останки ее последней
жертвы. Кто знает?
Я избегал его взгляда. Воспоминание об ужасном крылатом предмете было
противно мне. Я почти чувствовал, что была какая-то таинственная связь между
ненавистным существом и моей женой Сибиллой.
Я был доволен, когда поезд прибыл в Лондон, и мы, взяв экипаж,
погрузились в самый водоворот человеческой жизни. Беспрерывный шум от езды,
разноцветная толпа, крики газетчиков и омнибусных кондукторов - весь этот
гам был приятен моим ушам и на время рассеял мои мысли. Мы завтракали в
"Савой" и забавлялись, наблюдая модных светских болванов - бессодержательных
молодых людей в колодках из одеревенелых высоких воротников и в ручных
кандалах из одинаково одеревенелых и преувеличенных манжет; легкомысленных
накрашенных и напудренных женщин с фальшивыми волосами и подрисованными
бровями, старающихся выглядеть как можно более похожими на куртизанок;
престарелых матрон, подпрыгивающих на высоких каблуках и пытающихся
приданием себе юношеского вида и грации скрыть препятствующие факты слишком
объемистого живота и обильного бюста; так называемых денди и
семидесятилетних "франтов", обладающих странными юношескими желаниями и
также выражающих это в козлиных подскакиваниях по пятам молодых замужних
женщин. Эти и подобные этим презренные единицы презренной общественной толпы
проходили перед нами, как марионетки на деревенской ярмарке, и вызывали в
нас смех или презрение. Пока мы еще пили вино, вошел господин и сел за стол
рядом с нашим. У него с собой была книга, которую он, отдав приказание
относительно завтрака, тотчас открыл на замеченном месте и принялся читать с
поглощенным вниманием. Я узнал обложку книги: это было "Несогласие" Мэвис
Клер. Глаза мои заволоклись туманом, я чувствовал слезы в горле, я видел
светлое лицо, серьезные глаза и нежную улыбку Мэвис - эту женщину, носящую
лавровый венец и держащую лилии чистоты и мира. Увы, эти лилии! Они были для
меня
"...des fleurs et ranges,
Avec leurs airs de sceatres d'angels,
De thyrses Luminuix pour doigts de seraphins, -
Leurs partums sut trop furts, tout ensemble, et trop fins"
<Эдмон Ростан "Далекая принцесса".>
Я прикрыл глаза рукой, тем не менее чувствуя, что Лючио наблюдает за
мной. Тотчас он мягко заговорил, как если б прочел мои мысли:
- Принимая во внимание, какой эффект производит истинно невинная женщина
на душу даже дурного человека, странно, не правда ли, что их так мало!
Я молчал.
- В настоящее время, - продолжал он, - множество женщин подняли крик, как
куры на птичнике, о своих "правах". Их величайшее право, их высшая
привилегия - направлять и оберегать души мужчин. Это они по большей части
отвергают как нечто нестоящее. Аристократки отстраняют от себя заботу о
детях, поручая их слугам и наемникам, и затем удивлены и оскорблены, если из
этих детей выходят дураки или негодяи. Если б я был властителем государства,
я бы издал закон, чтоб каждая мать была обязана сама кормить и воспитывать
своих детей, как требует того природа, разве только, если плохое здоровье
препятствует ей, в чем она должна дать удостоверение от двух докторов,
подтверждающих этот факт. В противном случае, женщина, отказывающаяся
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |