Дополняя характеристику Лаврецкого сопоставлением с Михалевичем, Тургенев в то же время вносит дополнительные штрихи и в его портрет. В тексте появляются 9 дополнительных строк, характеризующих бедность Михалевича, его дурные привычки, вызванные полуголодным существованием, его пренебрежение к одежде и по контрасту -- его преданность идеалу, во имя которого он готов подвергаться всем возможным лишениям. В этих дополнениях обнаруживается текстуальное сходство с характеристикой Дон-Кихота в статье Тургенева о "Гамлете и Дон-Кихоте".
Михалевич относится к эпизодическим персонажам, посвященные ему страницы занимают скромное место в романе, но вокруг этого образа сконцентрированы основные проблемы произведения -- самая волнующая проблема конца 50-х годов: "Что делать?", крестьянский вопрос и социально-этическая проблематика. Тот же круг вопросов разрешался и в статье "Гамлет и Дон-Кихот". Впервые на сходство Михалевича и тургеневского Дон-Кихота обратили внимание А. И. Незеленов (Тургенев в его произведениях. СПб., 1885, стр. 138) и А. Д. Галахов в статье "Сороковые годы" (Историч Вест, 1892,No1, стр. 143). Кроме замеченных идейных параллелей между этими двумя образами, может быть, следовало бы еще отметить такие черты внешнего "дон-кихотства" в Михалевиче, как его облик ("человек высокого роста и худой", "окутанный в какой-то испанский плащ с порыжелым воротником и львиными лапами вместо застежек"), как его беззаветная влюбленность в "таинственную и чернокудрую" красавицу, сомнительная репутация которой не мешала ей быть воспетой стихами, достойными прекрасной Дульцинеи. Автограф свидетельствует о том, что Тургенев сознательно вводил и подчеркивал черты сходства между Михалевичем и Дон-Кихотом. Основную самохарактеристику Михалевича: "я по-прежнему верю в добро, в истину; но я не только верю, -- я верую теперь, да -- я верую, верую" -- Тургенев усиливает двукратным повторением: он вставляет слова "нет в тебе веры, нет теплоты сердечной" в реплику Михалевича, упрекающего Лаврецкого в вольтерьянстве (стр. 203), и фразы: "Помещик, дворянин -- и не знает, что делать! Веры нет, а то бы знал; веры нет -- и нет откровения" в разговор о предстоящей деятельности Лаврецкого (стр. 204).
Лучшим авторским комментарием к этим высказываниям Михалевича является следующее место статьи "Гамлет и Дон-Кихот": "Что выражает собою Дон-Кихот? Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое <...> в истину, находящуюся вне отдельного человека, не легко ему дающуюся, требующую служения и жертвы". И в другом месте: "...он верит, верит крепко и без оглядки. Оттого он бесстрашен, терпелив, довольствуется самой скудной пищей, самой бедной одеждой...".
Трудно не заметить сходства этих слов с характеристикой Михалевича в романе, с описанием признаков и привычек его застарелой бедности: изношенной одежды, неопрятности, жадности к еде. И все это -- в сопоставлении с его несокрушимым идеализмом и искренними заботами о судьбах человечества, о собственном призвании (стр. 204). Важно отметить, что эти детали характеристики Михалевича вписаны Тургеневым на полях рукописи.
Несомненна симпатия, с которой писатель относится к Михалевичу, несмотря на смешные его черты. В статье мы находим объяснение и этой особенности авторского отношения: "...в донкихотстве нам следовало бы признать высокое начало самопожертвования, только схваченное с комической стороны" ("чтобы гусей не дразнить", -- добавляет автор в другом месте). По мысли Тургенева, "крепость нравственного состава" Дон-Кихота придает "особенную силу и величавость всем его суждениям и речам, всей его фигуре, несмотря на комические и унизительные положения, в которые он беспрестанно впадает". "Он знает в чем его дело, зачем он живет на земле, а это -- главное знание". На стороне Михалевича, энтузиаста и мечтателя, -- силы прогресса, "без них бы не развивалась история". И наконец еще одна деталь, свидетельствующая о намеренном сопоставлении писателем Михалевича с Дон-Кихотом. Глава о Михалевиче кончается, как известно, сентенцией о доброте как важном элементе нравственного облика человека: "Будь только человек добр -- его никто отразить не может" (в рукописи первоначально было: "Михалевич был добряк"). Статья -"Гамлет и Дон-Кихот" также завершается этой мыслью применительно к Дон-Кихоту. Автор приводит в этой связи подлинное имя своего героя Alonso ei Bueno, что и переводится как Алонзо добрый.
Другая значительная категория авторских вставок в текст романа объединяется темой религии. Писатель делает множество вставок на полях автографа и на отдельных страницах, касающихся идей христианской морали, понятий смирения и долга, философских и культовых основ религии. Вставки эти по содержанию распадаются на две разные части. Одна из них, теснее всего связанная с образом Лизы Калитиной, оттеняем этическую сторону религиозности, способствующей воспитанию нравственной цельности, твердости убеждений, готовности к самопожертвованию во имя блага ближних, -- воспитывающей в конечном счете чувство родины. Характерны испещренные вставками страницы, где описывается молитва обездоленных людей, ищущих в церкви утешения (стр. 230, 281). Писатель дополнительно вводит в текст диалог между Лаврецким и Лизой о значении религии в истории человечества, о смысле христианства (стр. 210); делает большую вставку о патриотизме и народолюбии Лизы (стр. 234), заключающую сцену спора Лаврецкого и Паншина (весь монолог Паншина, обнаруживающий его прозрение к России и поверхностное западничество, также вписан на полях автографа); вставлена мотивировка решения Лизы уйти в монастырь ("Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я знаю все. Все это отмолить, отмолить надо " {Вставлено подчеркнутое курсивом.}, стр. 286). Неоднократно уточняются в тексте те места, где говорится о религиозных расхождениях Лаврецкого и Лизы. В этом смысле обращает на себя внимание последовательность правки в описании "молитвы" Лаврецкого во время обедни, на которую он пришел по просьбе Лизы после известия о смерти Варвары Павловны (конец главы XXXI). Уже в первоначальном варианте текста говорилось, что Лаврецкий, давно не посещавший церкви и не обращавшийся к богу, не произносил и теперь никаких молитвенных слов, а только проникся чувством смирения и умиления при воспоминании о детской своей вере в ангела-хранителя. Далее в автографе следовал текст: "Много лет прошло с тех пор, снова его души коснулся ангел, и он знал, он чувствовал его увлекающую и недремлющую руку". Затем Тургенев решительно зачеркивает этот текст и добавляет детали, как бы оправдывающие умиление Лаврецкого и объясняющие его состояние внешними впечатлениями. Автор вписывает: "Ему было и хорошо и немного совестно. Чинно стоявший народ, родные лица, согласное пение, запах ладану, длинные косые лучи от окон, самая темнота стен и сводов -- все говорило его сердцу" (стр. 227). При дальнейшей отделке этого места, уже не в автографе, он еще раз добавляет: "он без слов даже не молился". А в главе XXXIV вписывает не вызывающую сомнений фразу: "В одном только они расходились; но Лиза втайне надеялась привести его к богу" (стр. 234).
Тургенев подчеркнул стихийно возникшее стремление Лаврецкого вырваться из круга христианских представлений о долге смирения, отрицавших право человека на счастье. Особенно характерна правка в сцене объяснения Лизы и Лаврецкого перед приглашением Калитиных в Васильевское (глава XXIV, стр. 199). Первоначально в автографе разговор о женитьбе Лаврецкого занимал всего три строки:
"Зачем же вы женились на ней, -- прошептала Лиза и потупила глаза.
Лаврецкий быстро встал со стула.
-- Не сердитесь, простите меня, -- торопливо произнесла Лиза".
Затем автор дополняет ответ Лаврецкого рассказом о своей неопытности и вводит реплику Лизы о необходимости "исполнять наш долг", которую, снова заключает словами: "Лаврецкий быстро поднялся со стула" (см. варианты чернового автографа к стр. 199, строки 17-29).
Возвратившись к этому месту при доработке, Тургенев сделал на полях против последней фразы помету с восклицательным знаком: "Злее!". В соответствии с этой пометой рассуждение Лизы о долге он заменяет известными нам по окончательному тексту словами: "но тогда надо будет покориться; я не умею говорить, но если мы не будем покоряться...", а фразу "Лаврецкий поднялся со стула" заменяет более резкой: "Лаврецкий топнул ногой". В дальнейшем Тургенев еще усиливает реакцию Лаврецкого на слова Лизы, вставив слова "стиснул руки" (в автографе этих слов нет). В этом же смысле характерно дополнение в главе XXIX (разговор Лаврецкого с Лизой о Паншине), где Тургенев вписывает в реплику Лаврецкого "Умоляю вас, не выходите замуж без любви" слова: "по чувству долга, отречения что ли... Это то же безверие".
Имеются в автографе и другие вставки, относящиеся также к религиозной проблематике, но отличающиеся совсем другой, сатирической тональностью. ХК таким вставкам, появившимся в тексте романа на последней стадии работы писателя, относится, в частности, описание суетной набожности барства в сцене всенощной в доме Калитиных (глава XXXII).
Изменения, вносившиеся Тургеневым в текст романа во второй половине декабря и уже не попавшие в черновой автограф, продолжали намеченную писателем ранее перестройку основных образов романа. Так, в текст романа введены отсутствующие в автографе разговор Лаврецкого и Лизы о христианстве (стр. 210-211, строки 33-4), второй разговор тех же лиц о боге (стр. 219, строки 6-8) и упоминавшаяся уже выше глава о народных источниках религиозности героини (стр. 233-244); соответственно вставлена фраза об "Агашиных следах в Лизе" на стр. 286 (строка 4).
Из приведенных примеров видно, что самым значительным изменениям в процессе создания "Дворянского гнезда" подвергся образ Лизы Калитиной. Иными стали не только отдельные черты ее облика, видоизменился самый замысел этого персонажа. В первоначальном слое черновой рукописи почти отсутствовала интеллектуальная характеристика героини, зато значительно рельефнее выделялись черты, оттенявшие ее милую женственность: "чистая женская душа", кротость смирения, мягкая набожность, взгляд "честный и невинный", "доброе молодое лицо", "чистый, несколько строгий профиль", голос "тихий", "говоривший простые, добрые вещи", движения исполнены "ласковой важности", "и так легко ходит". Эта "ангелоподобность" облика Лизы подчеркивалась в тексте словами Лаврецкого: "Вы добры, как ангел" (гл. XXVI), "Вы, ангел по-прежнему" (гл. XXIX). Автохарактеристика Лизы ("у меня своих слов нету", гл. XXVI) подтверждалась авторским текстом. В окончательной редакции текста сохранилась фраза о "редких замечаниях и возражениях" Лизы в разговорах с Лаврецким и о том, что она "так мило, так внимательно" умела его слушать. Это -- следы первоначального намерения автора показать Лизу в основном через ее поступки, а не через ее слова. Рассуждения Лаврецкого о боге, о любви, о долге, адресованные Лизе, в первом слое черновой рукописи завершались лишь краткими авторскими ремарками: "Лиза вздохнула", "Лиза побледнела", "Лиза взглянула" и т. п. Но постепенно Тургенев насыщает текст деталями, свидетельствующими о силе ее характера, об уме и о самостоятельности ее взглядов. Лиза начинает возражать Лаврецкому. Вписываются фразы: все тело ее слегка затрепетало, но она не замолчала", "продолжала Лиза, как будто не расслышав его" (гл. XXTV, стр. 198). Вписываются, как уже говорилось, и сцены споров Лаврецкого с Лизой, в которых она порицав! слабости Лаврецкого, требует от него объяснения его поступков, вступает с ним в разговор о христианстве, утверждает свое понятие долга.
Обещание Лизы помолиться за Лаврецкого первоначально вызывало у него лишь реакцию "умиления" ее добротой. Затем Тургенев вставляет в текст рассуждение Лизы о смерти в ее христианском осмыслении и слова об "умилении" заменяет словами о "невольном удивлении" (стр. 210).
С каждой вставкой образ Лизы все усложняется и все полнее выражает отношение Тургенева к ее нравственным исканиям.
Еще в Э57 году, в цитировавшемся выше письме к E. E. Ламберт, Тургенев, говоря, что к героине новой его повести он был приведен "наблюдениями над русской жизнью", добавлял: "...не скрываю от себя трудности моей задачи, но не могу отклонить ее от себя" (Т, Письма, т. III, стр. 179).
Трудность заключалась в том, что мотивы, настойчиво звучавшие у Тургенева в произведениях середины 50-х годов (смирение перед "неодолимыми" стихиями природы и общественной жизни, культ самопожертвования в борьбе между естественными стремлениями человека и веригами долга), вступили в сложное противоречие с историческими условиями конца 50-х годов. В поисках тех нравственных начал, которые способствовали, по его мнению, формированию сильной и цельной, стойкой и самоотверженной натуры, Тургенев и в "Дворянском гнезде" обращается к религии как к источнику национальных и народных по своему характеру этических традиций, но как писатель-реалист он не мог не видеть тех антиобщественных, реакционных тенденций, которые были заложены в догмах христианской морали. Отсюда в романе столь контрастное изображение народной и барской религиозности. Отсюда же те колебания в авторском отношении к образу героини, которые так очевидны при сопоставлении этических убеждений Лизы и Лаврецкого.
Называя "безверием" Лизино отречение от счастья, Лаврецкий всем своим опытом убеждает Лизу исключить из понятия долга самопожертвование в любви. "Поверьте мне -- я имею право это говорить: я дорого заплатил за это право" (стр. 222 -- вписано). Так рассуждает человек, для которого проблема долга является основной проблемой, а чувство веры -- веры в истину, в высокий идеал -- основной потребностью. Только из этого примера видно, какой сдвиг произошел в отношении Тургенева к тем вопросам, которые ставились и по-иному разрешались в "Фаусте" и "Асе" {Ср. в "Фаусте" (стр. 50): "...жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь -- тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное -- вот ее тайный смысл, ее разгадка; не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, -- исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща".}.
Лаврецкий не отказывается от счастья, он видит его в гармоническом сочетании естественных влечений и общественно-полезной деятельности: "...Лиза не чета той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не отвлекла бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед к прекрасной цели" (стр. 226). В этих мечтах нет философии отречения, нет противопоставления понятий счастья и долга, любви и "дела". Только вмешательство враждебных обстоятельств, косной среды, антигуманных нравственных законов, категорий не вечных и подлежащих изменению, заставляет Лаврецкого смириться. Но когда совершился, наконец, перелом в его жизни, когда "он действительно перестал думать о собственном счастье, своекорыстных целях", когда стал хорошим хозяином, он, почувствовав себя конченым человеком, уже ушел с исторической сцены. В самой сюжетной ситуации не утверждение, а критика аскетического самоотречения, и первым доказательством этого служит написанный Тургеневым позднее роман "Накануне", доказывающий возможность гармоничного сочетания чувства свободной любви и гражданского долга.
Во многом предвосхитила образ Лизы Калитиной героиня повести Тургенева "Ася": она напоминает Лизу и своей нравственной чистотой, и правдолюбием, и способностью к сильным всепоглощающим страстям. И она, как Лиза Калитина, воспитана в духе народных национальных традиций, и она мечтает "пойти куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг". Но, напоминая Асю, Лиза Калитина не повторяет ее. Образ любимой героини Тургенева является развитием заветных мыслей писателя, возникших еще в 1856 г., но значительно усложнившихся в4 период создания "Дворянского гнезда". Тургенев не только восхищается Лизой, но и судит ее. Он видит не только сильные стороны ее нравственных убеждений, но и губительную силу воспитавших ее религиозных устоев. Не только женственная, но и сильная, не только чувствующая, но и размышляющая, Лиза уходит в монастырь, никому не принеся счастья своим поступком. Более того, жестокая непреклонность ее религиозных убеждений нравственно обезоруживает Лаврецкого. А между тем в характере Лизы заложены силы, которые могли бы найти лучшее применение. Ее твердость духа и высокое представление о долге граничат с непримиримостью и подвижничеством. Чуждая эгоизма, она уходит в монастырь не только в порыве отчаяния за свою судьбу, но и в надежде исправить зло на земле. Гражданские эти черты тесно связаны с патриотизмом и демократизмом Лизы, с ее близостью к народной русской жизни {С. М. Степняк-Кравчинский в предисловии к английскому переводу "Дворянского гнезда" писал о Лизе как о натуре не выдающейся, но русской и милой сердцу своей нравственной силой и красотой. Критик отмечал, что "в этой серьезной девственной душе скрыты великие задатки будущего, и что страна, в которой мужчины могут рассчитывать на поддержку таких женщин, имеет право надеяться на лучшую долю" (Собрание сочинений, ч. VI. СПб., 1908, стр. 229).}. Не случайно Тургенев так подробно рассказывает о детстве Лизы, о духовном влиянии на нее крестьянской женщины Агафьи, которая воспитывала подрастающую душу не сказками, а рассказами о житии "святых мучеников", которые "даже царей не боялись".
От решительного разрыва Лизы со средой, от независимости ее чувств и поступков -- один шаг до судьбы Елены Стаховой {В статье А. И. Белецкого "Тургенев и русские писательницы 30-60-х гг.", посвященной выяснению реальных источников литературных образов Тургенева, говорится: "Судьба охотно сводила Тургенева с самыми яркими и противоположными друг другу женскими личностями его эпохи: в 1848 г. она познакомила его с Н. А. Герцен, у которой так много общего -- насколько мы можем судить теперь -- и с Лизой Калитиной, и с Еленой Стаховой..." (Творч путь Т, Сб, стр. 139).}.
Именно так понял Лизу и Гончаров, обеспокоенный ее сходством с образом Веры, которая в одном из первых вариантов "Обрыва" уходила за Марком Волоховым. Он писал по этому поводу Тургеневу: "...я было обрадовался, когда вы сказали, что предметом задумываемого вами произведения ("Накануне") избираете восторженную девушку, но вспомнил, что вы ведь дипломат: не хотите ли обойти или прикрыть этим эпитетом другой (нет ли тут еще гнезда, продолжения его, т. е. одного сюжета, разложенного на две повести и приправленного болгаром)" {Из письма к Тургеневу от 28 марта/9 апреля 1859 г, (Гончаров и Тургенев, стр. 32).}.
Изменения, внесенные Тургеневым в освещение центральных персонажей романа, свидетельствуют о том, что многие коренные вопросы, определявшие первоначальный замысел произведения, были додуманы и пересмотрены писателем в ходе работы. И это понятно: произведение, задуманное автором в 1856 году и осуществленное в конце 1858 года, не могло не отразить существенных перемен во взглядах и настроениях писателя. Идеологически между 1856 и 1859 годами у Тургенева пролегает грань, измеряемая не тремя годами, а целым десятилетием: от круга идей, связанных с последствиями реакции после разгрома революции 1848 года -- философского и исторического пессимизма, совершен переход к идеологии конца 50-х -- начала 60-х годов с характерным для нее подъемом политической активности, возрождением надежд на лучшее будущее, новым интересом к этической проблематике эпохи {Связь проблематики "Дворянского гнезда" с эпохой конца 50-х годов замаскирована у Тургенева отсылкой к 1842 году -- времени действия романа. Трудно сказать, чем была вызвана эта маскировка, но важно отметить, что в рукописи указание времени действия появилось на полях в виде вставки в текст, не содержащий вначале хронологических определений, и что 1842 год возник в этой вставке после длительных колебаний автора. Вначале был указан 1850 год, затем последовательно: 1849, 1850, 1845, 1849 гг., и только после этого писатель остановился на 1842 годе.}.
Перелом в настроениях и взглядах писателя между 1856 и 1859 годами отразился и в переписке его за эти годы, в частности в письмах Тургенева к E. E. Ламберт -- лицу, весьма близкому писателю на протяжении ряда лет и особенно в период создания "Дворянского гнезда".
В 1856 году письма Тургенева к этой корреспондентке пронизаны настроениями опустошенности, мыслями о суетности человеческих исканий перед лицом смерти, о бессмысленности всякого протеста против зла, об "удовольствии смирения". "Должно учиться у природы ее правильному и спокойному ходу, ее смирению", -- писал Тургенев 10/22 июня 1856 г. И дальше: "У нас нет идеала, <...> а идеал дается только сильным гражданским бытом, искусством (или наукой) и религией" (Т, Письма, т. II, стр. 366).
В следующие годы, когда политическая обстановка в России резко изменилась в связи с подготовкой к крестьянской реформе, меняется и характер писем Тургенева к E. E. Ламберт. В них нет уже прежнего пессимизма, абстрактно-философских рассуждений. Все помыслы писателя устремлены к родине, к нему возвращается прежняя жажда деятельности -- литературной и общественной.
3/15 ноября 1857 г. он пишет из Рима: "А что делается у нас в России? Здесь ходят разные противоречащие слухи. Если б не литература, я бы давно вернулся в Россию; теперь каждому надобно быть на своем гнезде. В мае месяце я надеюсь прибыть в деревню -- и не выеду оттуда, пока не устрою моих отношений к крестьянам. Будущей зимой, если бог даст, я буду землевладельцем, но уже не помещиком и не барином". И в том же письме он добавляет: "...я почувствовал желание приняться за работу" (Т, Письма, т. III, стр. 162-164).
И в следующем письме к Ламберт, от 22 декабря ст. ст. 1857 г. -- снова о России и снова о деле: "Я здесь в Риме все это время много и часто думаю о России. Что в ней делается теперь'' <...> До сих пор слухи приходят все довольно благоприятные; но затруднений бездна, а охоты, в сущности, мало. Ленив и неповоротлив русский человек, и не привык ни самостоятельно мыслить, ни последовательно действовать. Но нужда-- великое слово! -- поднимет и этого медведя из берлоги" (там же, стр. 179). Здесь же писатель сообщает о том, что наблюдения над русской жизнью привели его снова к "Дворянскому гнезду". Как видим, вместе с вопросом "Что делать?", волновавшим всю передовую русскую общественную мысль, перед Тургеневым как писателем со всей силой встал и другой, связанный с первым вопрос: "Кто будет делать?".
Отчасти эта тема была поставлена Тургеневым уже в "Асе" -- в той мере, в какой вопрос о деятельных силах общества был связан с проблемой "лишнего человека" в новых условиях. Но писатель хорошо понимал, что эту широкую проблему нельзя ограничивать критикой "возящегося с собою лица", а кругозор литератора -- "одним лирическим щебетанием" (из письма к Л. Н. Толстому от 17/29 января 1858 г.). "Я очень рад, что "Ася" тебе понравилась; желаю, чтобы и публике она пришлась по вкусу, хотя время теперь, кажется, вовсе не туда глядит", -- пишет он Некрасову 18/30 января 1858 г., извещая его о ходе работы над новым своим произведением -- "Дворянским гнездом", которым писатель и надеялся ответить на запросы времени.
Время требовало новой оценки движущих сил истории. Нужно было решить, каким должен и может быть истинный деятель в эпоху назревавшего социально-экономического переворота, причем ответа на этот вопрос писатель искал и в собственных наблюдениях над окружающими его людьми, и в уроках недавнего прошлого, и в современных социальных теориях. В "Дворянском гнезде" нашли отражение различные стороны этой проблемы, но больше всего писателя занимал аспект нравственно-психологический {О сложном соотношении этических представлений Тургенева и социальной проблематики эпохи см. в работах: Г. А. Вялый. "Тургенев и русский реализм", изд. "Сов. писатель". М. -- Л., 1962, гл. V; Г. Б. Курляндская. "Этическая тема в творчестве Тургенева". -- Ученые записки Орловского Гос. педагогического ин-та, т 17. Орел, 1963, стр. 85-129.}.
В период, когда писалось "Дворянское гнездо", революционно-демократическая критика выступила с рядом статей, по-новому, с социальных позиций освещавших трагедию "лишнего человека", недавнего положительного героя русской жизни.
Еще в конце 1857 г. Н. А. Добролюбов в рецензии на "Губернские очерки" Салтыкова-Щедрина (С, 1857,No12) писал об "ответственности окружающей среды" за нравственную гибель образованных и одаренных натур, выродившихся в "апатические безличности", спасавшихся в "мефистофельстве", спившихся с кругу или пустившихся в мошенничество. Рецензент писал: "Читатели, конечно, прочли уже "Губернские очерки" и потому, верно, знакомы с некоторыми из талантливых натур, очерченными г. Щедриным. Но не все, может быть, размышляли о сущности этого типа и о значении его в нашем обществе" {Добролюбов, т. I, стр. 185.}. Всем ходом дальнейших рассуждений критик подводит к мысли, что лень, бездеятельность, тунеядство и другие пороки обещавших многое личностей чаще всего обусловлены не природными задатками, а "бессилием противиться внешним условиям", т. е. причинами социальными.
Более подробно и в применении к творчеству самого Тургенева сущность типа "лишнего человека" и значение его в современном обществе раскрывались в статье Чернышевского "Русский человек на rendez-vous", появившейся в апрельском номере "Атенея" за 1858 г. Статья была посвящена разбору повести Тургенева "Ася", напечатанной в январе того же года в "Современнике", и отвечала на вопрос, могут ли люди, подобные герою этой повести, быть деятелями нового исторического периода.
Основная беда героя повести "Лея", по мысли Чернышевского, в его прирожденной "неспособности понимать вещи": он не привык понимать ничего великого и живого, потому что слишком мелка и бездушна была его жизнь, мелки и бездушны были "все отношения и дела, к которым он привык".
Сословная биография героя "и его собратьев", определившая их неспособность к решительным действиям в настоящем, заставляла задуматься и о будущем: "...только их дети и внуки, воспитанные в других понятиях и привычках, будут уметь действовать как честные и благоразумные граждане, а сами они теперь не пригодны к роли, которая даемся им" {Чернышевский, т. V, стр. 172.}. Таков был приговор революционно-демократической критики дворянскому герою как действующему лицу новой исторической формации.
Тот же вопрос рассматривался и Тургеневым в его романе "Дворянское гнездо", само название которого подчеркивало направленность мысли автора. Как и Чернышевский, Тургенев основывал свое суждение об одном из лучших представителей дворянских гнезд в России не только на его субъективных качествах, но и на тех объективных условиях, которые влияли на формирование личности в типичных для крепостного уклада обстоятельствах. История рода Лаврецких объясняет многое в поведении и духовной ущербности героя, искалеченного воспитанием, растратившего природную энергию на борьбу с самим собой и с враждебной мелочной стихией быта, не нашедшего счастья для себя и не принесшего его никому на земле.
Как и Чернышевский, Тургенев связывает вопрос "о счастье или несчастье навеки" с понятием гражданской пользы. Не находящие исхода стремления Лаврецкого к гармонической любви в такой же мере значимы для определения его духовной сущности, как и его общественная трагедия: поиски полезного дела и ранний уход с исторической сцены. Тургенев, как и Чернышевский, пришел в своем романе к мысли, что современное поколение дворянской интеллигенции, даже в лице ее лучших представителей, осознавших задачи времени, ближе всего стоящих к народу, наиболее честных и самоотверженных, не способно возглавить силы прогресса -- оно неизбежно должно уступить место "детям и внукам, воспитанным в других условиях и привычках". Таков несомненный смысл заключительных страниц "Дворянского гнезда".
В черновом автографе романа имеются строки, не вошедшие в окончательный текст эпилога; в них с особенной ясностью проступала мысль автора о зависимости жизнедеятельных сил общества от среды, от исторических обстоятельств. Вместо известных слов Лаврецкого, обращенных к молодому поколению: "...вам не придется, ~ будет с вами" (стр. 293) -- в рукописи сохранился следующий текст: "Вы не заражены своим прошедшим, вас не вывихнули с молодости, вы не узнаете невозвратимых утрат борьбы с самим собою -- вы прямо возьметесь за дело!" И далее: "Примите тайное, безвестное для вас благословение человека, который уже перестал идти, но не перестал глядеть вперед и следить за жизнью" (см. варианты к стр. 293, строки 27-33).
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |