Георг Вильгельм Фридрих 1 страница

Георг Вильгельм Фридрих

ГЕГЕЛЬ

РАБОТЫ РАЗНЫХ ЛЕТ

в двух томах ТОМ 1

АКАДЕМИЯ HАУK СССР

институт философии

издательство СОЦИАЛЬНО- ЭКОНОМИЧЕСКОЙ Литературы Мысль

москва — 1970

ГЕГЕЛЬ. ВЕХИ ТВОРЧЕСКОГО ПУТИ

В беседе с Эккерманом Гёте однажды заметил: «У меня громадное преимущество благодаря тому, что я родился в такую эпоху, когда имели место величайшие события мировой истории, и они не прекращались в течение всей моей длинной жизни, так что я живой свидетель Семилетней войны, отпадения Америки от Англии, затем Французской революции и, наконец, всей наполеоновской эпохи вплоть до гибели героя и последующих событий». Нечто подобное мог бы сказать о себе и Г. В. Ф. Гегель (1770—1831). Хотя он был на двадцать один год моложе Гёте, но все перечисленные великим поэтом события, за исключением Семилетней войны, прошли перед его глазами. Он умер через год после Июльской революции.

Биографы Гегеля, не жалея красок, живописуют отсталость Германии XVIII в.: промышленность и земледелие до предела запущены, государственные дела в стране, раздробленной на множество карликовых государств, из рук вон плохи, нет ни свободы печати, ни общественного мнения. Но страны, экономически и политически отсталые, все же могут в философии играть первую скрипку. К тому же отсталость отсталости рознь. Есть отсталость распада и отставание в росте. Для Германии было характерно второе. Хотя она

Эккерман И. Разговоры с Гёте. М., 1934, стр. 210—211.

отставала от Англии и Франции, но все же двигалась вперед по пути буржуазного развития.

События, происходившие в соседних странах, находили живой отклик в сердцах и умах германской интеллигенции. Маркс назвал философию Канта немецкой теорией Французской революции. Гейне сопоставлял Канта с Робеспьером, Фихте — с Наполеоном. Для Гегеля, правда, у него не нашлось сравнения, но только потому, что политическая жизнь Франции не выдвинула человека, который смог бы столь последовательно продолжить дело своих великих предшественников. Философия Гегеля была наиболее полным отражением тех коренных социальных перемен, которые произошли в Европе на рубеже XVIII и XIX столетии.

Но не только. Гегелевская диалектика имела глубокие корни и в развитии научного знания. Великому идеалисту, правда, оставались чуждыми идеи историзма в природоведении, но все же успехи естественных наук, огромная масса накопленного фактического материала, нуждавшаяся в систематизации и осмыслении, не могла не оказать положительного влияния на формирование его мировоззрения. Еще большее влияние на него имели успехи гуманитарного знания. С гимназической скамьи Гегель любил и знал гражданскую историю, историю искусства и литературы, историю философии.

Последнее особенно важно. Гегель был первым мыслителем, который рассматривал свое учение как закономерное продолжение и завершение всего предшествовавшего развития теоретической мысли. Не перечнем заблуждений, а напряженными поисками истины, все ближе и ближе подбиравшимися к цели и наконец достигнувшими ее в его системе, представлялся Гегелю путь, пройденный философской наукой, начиная с античности. Для ознакомления с истоками гегелевской диалектики, однако, нет необходимости уходить в глубь веков. Достаточно бросить общий взгляд на духовную жизнь XVIII столетия.

Мировоззрение Гегеля складывалось первоначально под влиянием просветительских идей. Немецкое Просвещение имело свои характерные особенности. Преобладающим влиянием пользовалась школа Хр. Вольфа,

получившая наименование «популярной философии», поскольку она предназначалась для широкого распространения. Вольфианцы сочетали культ разума с христианской религиозностью и верноподданническими устремлениями. Школьные тетради Гегеля были заполнены конспектами Гарве, Зульцера и других просветителей. В штутгартской гимназии, где учился будущий философ, усердно изучали античную литературу, и Гегель с увлечением читал Софокла и Еврипида, переводил Эппктета и Лонгина. Интерес к античности впервые пробудил у него критическое отношение к окружавшей его действительности. В школьном сочинении о древних поэтах, сопоставляя их с новейшими авторами, он делает вывод не в пользу современности.

В 1788 г. Гегель поступает на богословский факультет Тюбингенского университета. Здесь начинается его увлечение Руссо — мыслителем для того времени наиболее революционным. Руссо одним из первых разглядел изъяны и язвы буржуазного прогресса. Рост экономики, развитие науки не приносят людям счастья, за свои приобретения человечество платит утратой свободы и нравственности. Руссо, однако, верил, что бесправное большинство народа сбросит в конце концов тиранию и обретет равенство. Идеалом государственного устройства для него были античные города-республики.

Гегель с энтузиазмом следит за развитием революционных событий во Франции. В Тюбингене возникает политический клуб. Здесь обмениваются новостями, зачитывают до дыр французские газеты, спорят о судьбах родной страны. По французскому образцу тюбингенские вольнодумцы торжественно сажают символическое дерево свободы. Есть свидетельство, что Гегель принимает в этом участие. Он активный член клуба, на заседаниях слышны его радикальные политические речи. Друзья Гегеля разделяют его настроения. Студенческий альбом будущего философа испещрен революционными лозунгами: «Против тиранов!», «Смерть мерзавцам!», «Да здравствует свобода!», «Да здравствует Жан-Жак!», «Смерть политическим чудовищам, которые претендуют на абсолютную власть!»

Общность революционных убеждений сближает Гегеля с двумя юношами, которым суждено было сыграть значительную роль в его духовном развитии. Это Гельдерлин и Шеллинг. Пятнадцати лет Шеллинг поступает в Тюбингенский университет, Гегель к этому времени начинает свой пятый семестр. Они встречаются на заседаниях политического клуба, и сближение происходит на политической почве2.

Философией Гегель интересуется в то время сравнительно мало. Канта он начал читать в тот год, когда вспыхнула революция во Франции, но революционного духа в критической философии пока не почуял. Среди студентов-богословов возникает кружок по изучению произведений кенигсбергского философа. Юный Шеллинг — активный участник этого кружка, Гегель там не показывается.

Это не мешает Гегелю в двадцать лет стать магистром философии. По заведенному на теологическом факультете порядку первые два года студенты занимались преимущественно философией и затем защищали магистерскую диссертацию. Для этого нужно было написать две небольшие философские работы, сдать экзамен и принять участие в диссертационном диспуте. Защите подлежала не самостоятельная работа, а диссертация, написанная профессором. В данном случае это была работа «О границе человеческих обязанностей» профессора Августа Бека; защищали ее сразу четыре студента, в том числе Гегель и Гельдерлин. В диссертации отстаивалась вольфианская точка зрения на мораль: основы нравственности, по мнению автора, лежат в разуме и чувствах человека. Представления о моральных обязанностях не порождены идеей бессмертия души и бога, однако вера в высшее существо укрепляет и совершенствует эти представления.

Три последних года пребывания в университете посвящены исключительно богословию. Завершаются они

2 Это обстоятельство настойчиво подчеркивает ученик и биограф Гегеля К. Розенкранп: «Не философия, а именно политика связала Гегеля и юного Шеллинга узами дружбы. Отношения ненского периода не следует переносить на более раннее время» (Rosenkranz К. Hegels Leben. Berlin, 1844, S. 41).

защитой диссертации по церковной истории Вюртемберга. Помимо Гегеля эту работу защищают еще восемь человек. Консисториальный экзамен осенью 1793 г. — последняя дань пребыванию на студенческой скамье.

Экзамен сдан, но Гегель не спешит стать священником. Сложившиеся убеждения, антипатия к официальному христианству удерживают его от духовной карьеры. Гегель предпочитает место домашнего учителя. Сначала в Берне, а затем во Франкфурте на Майне он обеспечивает свое существование, обучая детей тамошних патрициев.

В Берне Гегель собирается написать работу по теории познания, в его тетрадях накапливаются «Материалы к философии субъективного духа». Здесь чувствуются новые веяния, молодого философа волнуют каверзные вопросы: каким образом созерцание становится актом сознания, как нервы выполняют свою роль инструментов ощущения, где размещается душа? Ответы на эти вопросы пытаются дать англичане Пристли и Гартли, француз Бонне. Гегель знаком с их работами если не в оригинале, то уж во всяком случае в переложении Якоба Фридриха Абеля, профессора Тюбингенского университета. Его работу «Об источниках человеческих представлений» Гегель в своих записях иногда воспроизводит дословно.

Одновременно Гегель серьезно штудирует Канта, значение которого постепенно начинает осознавать. «От Кантовой философии и ее высшего завершения я ожидаю в Германии революцию», — пишет он Шеллингу. Внимание Гегеля, правда, привлекает не «Критика чистого разума» (это придет потом), а работы по практической философии и их истолкование в учении Фихте. «У некоторых голова закружится от такой огромной высоты философии, которая так высоко вознесла человека; однако почему столь поздно встал вопрос о том, чтобы поднять достоинство человека, признать его способность быть свободным, способность, которая ставит его в один ряд со всеми духами. Мне кажется, нет лучшего знамения времени, чем то, что человечество изображается как нечто достойное такого уважения. Это залог того, что исчезнет ореол, окружающий земных

угнетателей и богов. Философы доказывают это достоинство, народы научатся его ощущать, и тогда они уже не станут требовать свое растоптанное в грязи право, а просто возьмут его назад, освоят его. Религия и политика всегда работали сообща, религия проповедовала то, что хотел деспотизм». И с неподдельным пафосом провозглашает: «Стремитесь к солнцу, друзья, чтобы скорее созрело спасенье человеческого рода! Что из того, что нам мешают ветви и листья, пробивайтесь к солнцу!» 3

С высоких философских материй Гегель неизменно сбивается на политику, которая по-прежнему находится в самом центре его духовных интересов. «Не отставать!»—повторяет он студенческий девиз Шеллинга, но ему не угнаться за своим юным другом. Тот уже публикует в печати теоретические работы, а Гегель не решается даже высказать о них свое критическое мнение: «В этом вопросе я только ученик». И в том же письме в ответ на просьбу Шеллинга сообщить о своих литературных занятиях: «О моих работах не стоит даже говорить»4.

А между тем он много пишет. В Берне он работает над произведением, начатым еще в Тюбингене: «Народная религия и христианство». Гегель убежден в том, что религия является «одним из самых важных дел нашей жизни», в религии прежде всего заинтересовано «сердце». Подлинная, живая, «субъективная» религия выражается в чувствах и поступках. Ей противостоит или, точнее, в нее включена «объективная» религия, существующая в виде мертвого знания о боге. Если первую можно сравнить с живой книгой природы, то вторая — кабинет натуралиста, который умерщвляет насекомых, засушивает растения, заспиртовывает животных, укладывает в единую рубрику все то, что природа разъединяет, устанавливает единую цель там, где «природа связывает узами дружбы бесконечное многообразие целей». Подлинную ценность представляет «субъективная» религия. Что касается знания о боге и

3 Hegel. Briefe, Bd. I, S. 24. Избранные письма Гегеля публикуются во втором -томе настоящего издания

4 Hegel. Briefe, Bd. I, S. 33.

бессмертии души, то Гегель причисляет его к религии только постольку, «поскольку этою требует практический разум». Иными словами, «субъективная» религия — это синоним нравственного поведения, она «присуща хорошим людям», «объективная» религия—это богословие; относительно его моральных потенций Гегель выражается сдержанно, полагая, что оно способно «принимать любую окраску, почти безразлично какую».

«Объективная» религия опирается на рассудок,однако рассудок никогда не диктует принципы, это всего лишь слуга, который угодливо следует за настроением своего господина; рассудок делает умнее, но не лучше и даже не мудрее: «мудрость — это не наука». Говорят, рассудок раскрывает истину; но «какой же смертный отважится вообще решать, что такое истина?» (стр. 60) 5. Как не похожи эти рассуждения на взгляды зрелого Гегеля, как близки они руссоитским принципам, движению «Бури и натиска» с его бунтом чувств против рассудка.

У богословов Просвещения заимствует Гегель термин «позитивная» религия, которым он обозначает религию, опирающуюся на авторитет. «Позитивная вера есть система религиозных положений, которые потому должны для нас стать истиной, что предписываются нам авторитетом, которому мы не можем отказать в подчинении» (стр. 200). Рассмотрению «позитивности христианской религии» посвящает Гегель одну из своих лучших работ раннего периода.

Антипод позитивной религии — религия народная. Народной Гегель называет ту религию, догматы которой хотя и находятся на разумных началах, но обращены, прежде всего, к чувствам, ритуал которой включает в себя «публичные государственные действия».

За богословской терминологией явно просвечивает проблема разумного социального устройства, идеалом которого для молодого Гегеля (как и для Руссо) является античная демократия. «Народная религия рождает и питает высокий образ мыслей — она идет рука

5 Здесь и в дальнейшем в скобках указаны страницы первого тома настоящего издания.

об руку со свободой. Наша религия хочет воспитать людей гражданами неба, взор которых всегда устремлен ввысь, и поэтому человеческие чувства делаются им чуждыми. Во время нашего наиболее значительного публичного праздника люди приближаются к вкушению святого дара в цветах траура с опущенным взором... тогда как греки приближаются к алтарям своих богов, увенчанные милостивыми дарами природы, цветами, облаченные в краски радости, распространяя на своих открытых, приглашающих к веселью и любви лицах довольство. Дух народа, его история, религия, степень политической свободы не могут рассматриваться отдельно... они связаны в один узел» (стр. 77—78). «Позитивная» религия формирует моральность отдельного человека, дух народа формирует народная религия.

Догматы Иисуса обращены к индивиду, а не к роду. Если хочешь быть совершенным, продай свое имущество и подели деньги среди бедных; это поучение Христа, даже если его представить в качестве принципа поведения только небольшой общины, ведет к слишком абсурдным следствиям, чтобы его можно было распространить на общество в целом. Общество может процветать только в том случае, если все его члены руководствуются едиными, обязательными для всех принципами поведения. Таков Рим в период его могущества. «Здесь не раздумывали над тем, что делать, ибо это было ясно каждому. В Риме были только римляне, но не было человека. Здесь никогда не появился бы Христос».

Первоначальное учение Христа Гегель отличает от возникшего затем христианства и тем более от христианства позднейшего, ставшего государственной религией. Эти три разновидности христианской религии — три этапа ее омертвления, усиления черт «позитивности», которые характерны уже и для проповеди ее основателя.

Однако каким образом утвердилось христианство? Почему исчезла «народная религия» древнего мира? Гегеля не удовлетворяет обычный для его времени ответ, согласно которому вера Христа соответствовала возросшим потребностям человеческого духа, который

не мог более поклоняться толпе богов, озорничающих, дерущихся, прелюбодействующих. Из сердца народа религию не вырвешь кабинетными умозаключениями, не просвещение распространяло христианство. Ответ Гегеля гласит: религия римская и греческая—религия свободных народов, а когда свобода была утрачена, то неизбежно суждено было исчезнуть и ее смыслу, ее силе, ее сообразности людям. Зачем сети рыбаку, если русло реки пересохло?

Итак, христианство — порождение деспотизма. Оно утвердилось лишь тогда, когда образ государства как результата деятельности исчез из сердца гражданина; забота, попечение о целом покоились теперь в душе одного единственного человека или немногих; у каждого было теперь свое указанное ему место, более или менее ограниченное, отличное от мест других, «незначительному числу граждан было поручено управление государственной машиной, и эти граждане служили только отдельными шестеренками, получая значение только от своего сочетания с другими» (стр. 188). Не стало больше деятельности ради целого. Каждый работал на себя или по принуждению на другого — отдельного человека.

Ранние работы Гегеля далеки от канонического богословия, скорее это инвектива против церкви. Речь идет в первую очередь о христианстве, но не только о нем. «Основной порок, лежащий в основе всей церковной системы, — это непризнание прав любой способности человеческого духа, особенно же первейшей среди них — разума; а если разум не признан и не понят церковной системой, то система церкви не может быть не чем иным, как системой презрения к людям» (стр. 174).

Это уже нечто большее, чем критика христианства. В лице церкви Гегель обличает систему подавления духовной свободы. Официальная религия служит лишь мантией для прикрытия деспотического режима, и деспотизм стоит на страже существующих верований. «Возможность того, чтобы вера изменилась, предотвращается строгой цензурой, запретом чтения тех или иных книг, обсуждения в разговорах на церковных и

ученых кафедрах чужих мнений — ведь у церкви есть право оберегать духовное мнение каждого, тогда как оно было бы потрясено, если бы собственные сомнения, чужие доводы могли отторгнуть его у верующего. Всякая церковь свою веру выдает за поп plus ultra всей истины и исходит из этого принципа, — это такая вера, которую, как деньги со стола, можно сгрести в свой мозг: и на самом деле, на веру так и смотрят, любая церковь утверждает, что на целом свете нет ничего более простого, чем обретение истины, стоит только заучить на память соответствующий катехизис» (стр.165).

Для того чтобы вернуть утраченную и духовную и политическую свободу, необходимо коренное переустройство общества. Мы знаем, что Гегель приветствовал Французскую революцию, которая, по его мнению, на всем континенте возродила интерес к общему благу и республике добродетели. Он не принял якобинского террора, но это не поколебало его положительного отношения к революции в целом. Господство террора превращает достигнутую благодаря революции свободу в свою противоположность — в «абсолютный ужас», выход из которого возможен только путем установления правового государства, — так будет думать зрелый Гегель, автор «Феноменологии духа» и «Философии истории». Молодой Гегель мыслит иначе: выход он видит в устранении государства вообще. Любое государство обязано рассматривать свободных людей как механические шестеренки, а именно этого нельзя делать, следовательно, «оно должно исчезнуть». И философ намеревается «разоблачить до конца всю жалкую человеческую возню с государством, конституцией, правительством, законодательством». Эти две цитаты заимствованы из любопытного фрагмента, написанного ранним летом 1796 г., — «Первая программа системы немецкого идеализма». Он настолько отличается от всего потом написанного мыслителем, что возникли даже сомнения в его авторстве. Здесь Гегель говорит о «вечном мире», ставит выше всего идею красоты и призывает создать «новую мифологию».

В 1798 г. в Франкфурте увидела свет первая печатная работа Гегеля. Это была вышедшая анонимно не-

большая книжица, носившая название «Доверительные письма о прежних государственно-правовых отношениях Вадтланда и города Берна. Полное разоблачение бывшей олигархии бернского сословия. Снабженный примечаниями перевод с французского писем покойного ныне швейцарца». Гегелю действительно принадлежал перевод и комментарии. Автор писем швейцарский адвокат И. Карт (находившийся, правда, в то время еще в полном здравии) обличал деспотические порядки, господствовавшие в Берне до прихода туда французов. Некоторые мысли автора привлекли внимание Гегеля, и он снабдил их своими соображениями. В частности, мысль о том, что размер налогов, которые платят подданные в том или ином государстве, еще не говорит о степени свободы, которой они пользуются. Гегель согласен с Кантом, что народ может платить высокие налоги и пользоваться политическими правами и наоборот. В Швейцарии почти нет налогов, но зато там господствует полный произвол. Налог, который в свое время английский парламент установил на ввоз чая в Америку, был ничтожно мал, однако он затронул свободолюбивые чувства и вызвал революцию. Отсутствие гражданских свобод в Бернском кантоне проявляется, прежде всего, в судебном произволе властей. Судопроизводство находится целиком в руках правительства и администрации, поэтому нормы права практически не соблюдаются. Нигде на свете не казнят людей в таком количестве — вешают, колесуют, сжигают, — как в этом кантоне. Защиту на суде никто не слушает, высшая инстанция, не вникая в суть дела, автоматически утверждает приговор низшей. Гегель сообщает анекдотический случай, который чуть было не закончился трагически. Девушка была обвинена в убийстве новорожденного и приговорена к смерти. Во время исповеди перед казнью она сказала священнику, что ей больше всего жалко ребенка, которого она носит под сердцем. В дальнейшем освидетельствование выяснило, что она действительно беременна и еще не родила того ребенка, в убийстве которого обвинялась. Когда ее спросили, почему она не сказала этого раньше,

она ответила, что не осмелилась противоречить тем строгим господам, которые ее допрашивали.

Интересы Гегеля по-прежнему прикованы преимущественно к сфере политики, социального устройства, религии. Собственно философские проблемы постепенно встают перед ним, но все же находятся пока на втором плане. Новым является интерес к политической экономии. В 1799 г. в Франкфурте Гегель читает и подробно конспектирует немецкое издание книги английского экономиста Стюарта «Исследование основ государственной науки». Гегель задумывается над имущественными проблемами и угадывает в них корень социальных конфликтов. В «Исторических этюдах» мы читаем: «В государствах нового времени обеспечение собственности — это ось, вокруг которой вращается все законодательство и с которой так или иначе соотносятся большей частью права граждан. В некоторых свободных республиках древности самой конституцией нарушалось то право собственности, которое составляет заботу всех наших властей и гордость наших государств... Было бы важно установить, в какой мере правом собственности следует жертвовать ради установления стабильной формы республики. Может быть, были несправедливы по отношению к системе санкюлотизма во Франции, когда приписывали хищным инстинктам те меры по установлению имущественного равенства, которые там намеревались осуществить» (стр. 226-227).

Окончательный поворот к философии происходит только в Иене. Получив после смерти отца свою долю наследства, Гегель перебирается в 1801 г. в университетский город, где уже обосновался его младший однокласник Шеллинг, быстро продвигавшийся по академической лестнице. Для того чтобы получить право на чтение лекций в университете, Гегель должен пройти так называемую габилитацию, т. е. написать диссертационную работу, принять участие в диспуте и прочитать пробную лекцию. Увлеченный натурфилософскими идеями Шеллинга, Гегель выбирает для диссертации тему по философии астрономии — «Об орбитах планет». Здесь рассматривается закономерность, идея которой

была высказана Христианом Вольфом и астрономом Тициусом. Если взять ряд чисел — 0, 3, 6, 12, 24 и т. д. — и прибавить к каждому из них число 4, то, согласно Тициусу, мы получаем числа, выражающие относительные расстояния планет от Солнца. Этот эмпирический закон получил новое подтверждение после открытия Гершелем в 1781 г. планеты Уран. Астрономы высказывали уверенность, что в промежутке между Марсом и Юпитером, где по закону Тициуса должна была быть планета, действительно имеется еще неоткрытое небесное тело. Поиски начались тотчас же после открытия Урана, но не давали никаких положительных результатов. Гегель, возражая против эмпиризма вообще и против эмпиризма закона Тициуса в частности, предложил пользоваться другой численной последовательностью, восходящей к пифагорейцам, а именно 1, 2, 3, 4, 9, 16, 27 и т. д. «Если этот ряд более соответствует истинному порядку природы, — писал Гегель, — чем вышеупомянутая арифметическая прогрессия, то ясно, что между четвертым и пятым местами имеется большой незанятый промежуток и что там нечего искать планету» (стр. 263). Гегель закончил диссертацию осенью 1801г., а астроном Пиацци в обсерватории Палермо уже в январе того же года открыл первую из числа малых планет, расположенных между Марсом и Юпитером, — Цереру. Это обстоятельство послужило поводом для многочисленных шуток и даже нападок на диалектику Гегеля. Следует, однако, сказать, что современная астрономия не рассматривает «закон Тициуса» как научную истину.

Вместе с тем диссертация Гегеля интересна не только как анекдотический эпизод из его биографии, но и как первая веха в становлении его натурфилософской концепции, нашедшей свое законченное выражение в «Философии природы». Диссертация предвосхищает содержание § 269—270 этого фундаментального труда, которые посвящены небесной механике.

В двенадцати тезисах, представленных для диспута, Гегель в отличие от диссертации охватывает весьма широкий круг вопросов. Они сформулированы в виде парадоксов: их назначение — дать материал для спора.

Здесь, как в зародышевой клетке, в свернутом виде заложены контуры его грандиозной системы диалектики. Вся суть в первом положении: «Противоречие есть критерий истины, отсутствие противоречия — критерий заблуждения».

Речь, разумеется, идет не об отмене законов формальной логики. Никогда Гегель не считал, что понятие должно противоречить самому себе или эмпирическим данным. Принцип тождества верен, но недостаточен, если мысль намерена выразить развитие. И надо сказать, что Гегель пока еще не оригинален. Он лишь повторяет то, что содержится в «Идеях философии природы» Шеллинга, где говорится о всеобщей противоречивости реальной действительности. В природе всюду противоположные силы, поэтому наука о природе должна основываться на принципе всеобщей двойственности. Истина — не в принципе абсолютного тождества или абсолютного различия, истина — в их единстве.

Противоречие как неизбежный результат мышления, стремящегося проникнуть в сущность вещей самих по себе, было открыто Кантом. Но Кант в этом видел свидетельство ограниченности человеческого интеллекта. Начиная с Фихте немецкая классическая философия видит в противоречии творческий принцип, обнаружить противоречие, — значит, найти пружину развития. И молодой Гегель вслед за своим еще более молодым наставником Шеллингом выступает против Канта.

«Критическая философия лишена идей и представляет собой несовершенную форму скептицизма». Этот категорически сформулированный диспутационный тезис находит затем развернутое обоснование в ряде гегелевских работ, в первую очередь в статье «О сущности философской критики», которая открывала первый номер «Философского журнала», начавшего выходить под редакцией Гегеля и Шеллинга в 1802 г. Статья эта — своего рода манифест. Гегеля удручает состояние философии после Канта: критицизм подорвал веру в авторитеты; самостоятельность мышления достигла такого расцвета, что для философа становится зазорным называть себя последователем уже существующей

философии. Каждый изобретает свою систему. Между тем Гегель твердо убежден в том, что истина едина и единственна, как и красота. «Есть лишь один разум, поэтому и философия только одна и лишь одной быть может» (стр. 270). Наличие разных философских направлений — печальный плод несовершенства ума, неадекватности познания. Идея истинной философии присутствует в любом учении в той или иной мере, в какой именно — должна выяснить философская критика. Другая ее задача — установить, насколько истина «приобрела характер научной системы». Отсутствие системности мышления — это признак «души прекрасной, вследствие инертности своей уберегшейся от грехопадения мышления, но и лишенной мужества низринуться в него и довести свой грех до искупления» (стр. 272).

Философская критика должна ополчиться против тех, кто заключает идею философии в скорлупу личных вкусов или ошибочных принципов. Одно дело индивидуальность, которая способствует выявлению объективной идеи, другое — субъективизм, уродующий истину. Против субъективизма и ограниченности — таков лозунг Гегеля. Подлинное бедствие в философии— словоблудие. Усвоив научную терминологию, оно добивается широкого распространения, ибо кажется невероятным, чтобы за огромным количеством шелухи не обнаружилось никакого рационального зерна. Есть еще один враг философского мышления — «неуклюжий эмпиризм». Самые грубые, произвольные, привнесенные в опыт понятия выдаются за факты сознания, при этом ссылаются на философию Канта, которая обосновала необходимость чувственного опыта для познания, а разуму определила не конститутивное, а регулятивное место. В результате нефилософия принимает философскую форму, с философией пытаются примирить «здравый смысл», обыденное сознание.

Между тем «здравому смыслу» мир философии всегда представляется как мир наизнанку. Поэтому Гегель (пока еще) против популяризации философских идей: «по природе своей философия есть нечто эзотерическое». Статья заканчивалась призывом к бескомпромиссной борьбе с противниками. Их Гегель

отказывался рассматривать в качестве равноправной философской партии. Признать противника партией означало бы отказать себе во всеобщности, т. е. показать свое ничтожество.

Дата добавления: 2015-08-29