Он не мог найти утешения после смерти жены, которую страстно любил. Один из наших Мудрецов упросил некую сильфиду принять обличье покойной супруги того дворянина; она согласилась и предстала перед безутешным вдовцом, сказав ему, что Господь воскресил ее, дабы утолить его неутолимую скорбь. Они прожили вместе много лет, у них родилось трое прелестных ребятишек. Но сей молодой дворянин оказался недостаточно праведным человеком, чтобы удержать подле себя мудрую сильфиду: он постоянно клялся, божился и сквернословил. Она часто предупреждала его, но поскольку он пропускал мимо ушей все ее укоры и упреки, ей ничего не оставалось, как в один прекрасный день взять да и исчезнуть, оставив ему только ворох своих юбок да возможность раскаиваться в том, что он не последовал ее здравым советам. Из этого явствует, сын мой, что сильфам иногда извинительны такие исчезновения и тут им не в силах помешать ни дьявол, ни даже хитроумные козни ваших теологов, но добиться успеха в поисках бессмертия они могут только при поддержке одного из наших Мудрецов.
— Скажите мне откровенно, сударь, — молвил я, — уверены ли вы, что дьявол и впрямь является столь страшным врагом этих дамских угодников?
— Смертельным врагом, — подтвердил граф, — в особенности нимф, сильфов и саламандр. Что же касается гномов, то к ним ненависть дьявола не столь сильна, ибо, как я уже вам, кажется, говорил, сии духи, устрашенные доносящимся из недр земных завыванием демонов, скорее предпочитают оставаться смертными, чем обрести бессмертие с риском угодить в лапы бесов-мучителей. Соседство гномов с демонами вынуждает их к взаимному общению. Демоны внушают гномам, естественным друзьям человека, что они могли бы оказать людям большую услугу и уберечь их от великой опасности, уговорив отречься от бессмертия. Тому, кто, поддавшись этим уговорам, и впрямь от него отрекается, гномы сулят груды золота и серебра, обещают какое-то время оберегать его жизнь от смертельных опасностей, исполнять все, что пожелает человек, заключивший с ними сей злополучный пакт: так зловредный дьявол губит душу человеческую и лишает ее надежды на вечную жизнь.
— Как, сударь, — вскричал я, — неужто вы считаете, что этот пакт, о коем так много понаписали всякие демонологи, заключается отнюдь не с демоном?
— Конечно же, не с ним. Разве князь мира сего не был низринут во тьму кромешную? Разве не был он скован и заключен? Разве не томится он в проклятых и окаянных безднах земли, сотворенной верховным и первообразным алхимиком? Может ли он подняться в области света и залить их густым мраком? Нет, он бессилен против человека. Он способен лишь подговорить своих соседей гномов, чтобы они обратились с его гнусными предложениями к людям, наиболее достойным спасения, и в случае удачи погубили их душу вместе с телом.
— Стало быть, души таких людей умирают?
— Умирают, сын мой.
— Заключившие сей пакт не осуждаются на вечные муки?
— Этого не может быть, ибо душа их уничтожается вместе с телом.
— Легко же они отделываются, — молвил я, — претерпевая столь ничтожное наказание за такой чудовищный грех: ведь они отреклись от крещения и от веры в Спасителя!
— Как вы можете называть ничтожным возврат в темные бездны небытия? Это куда более суровая кара, чем вечное пребывание в преисподней, где еще ощутимо милосердие Господне, которое проявляется в том, что адское пламя только обжигает грешника, не испепеляя его до конца. Небытие — большее зло, чем ад; именно эту мысль и внушают Мудрецы гномам, втолковывая им, какую глупость они совершают, предпочитая смерть бессмертию, а небытие — надежде на вечное блаженство, коего они удостоились бы, общаясь с людьми и не требуя от них никаких греховных отречений. Кое-кто из гномов соглашается с нами, и тогда мы женим их на наших дочерях.
— Иными словами, сударь, вы занимаетесь евангелизацией подземных жителей?
— А почему бы нам этого не делать? Мы являемся их наставниками, равно как наставниками жителей огня, воздуха и воды: философическая благотворительность распространяется без разбора на все эти творения Божии. Будучи более тонкими и просвещенными, чем большинство людей, отличаясь отменным послушанием и дисциплиной, они внимают божественным истинам с благогоговением, которое восхищает нас.
— Живо представляю себе сие восхитительное зрелище, — воскликнул я, — каббалиста, взобравшегося на кафедру, чтобы прочесть проповедь всем этим господам!
— Вы можете увидеть такое зрелище воочию, сын мой: если вам будет угодно, я соберу их сегодня же вечером и буду проповедовать до самой полуночи.
— А ведь говорят, что полночь — это час шабаша, — воскликнул я.
Граф рассмеялся:
— Ваши слова напомнили мне обо всем том вздоре, коим полны сочинения демонологов, посвященные их пресловутому шабашу. Шабаш — явление редкое, надеюсь, вы со мной в этом согласитесь.
— Нет, сударь, я вовсе не верю россказням, касающимся подобных сборищ.
— Не верите — и хорошо делаете, сын мой. Ведь дьявол не в силах ни играть в такие игры с родом человеческим, ни заключать с людьми пакты, ни тем более заставлять поклоняться себе, как это утверждают инквизиторы. В основе всех этих народных предрассудков лежит тот факт, что Мудрецы, как я вам только что говорил, иногда собирают жителей стихий, чтобы проповедовать им свои таинства и свою мораль; и поскольку случается, что тот или иной гном находит в себе силы отречься от своих грубых заблуждений, уразуметь весь ужас небытия и возжелать бессмертия, мы тут же подыскиваем ему подходящую девицу, женим их и справляем свадьбу с той пышностью, которая соответствует важности только что одержанной победы. Этим и объясняются звуки танцевальных мелодий и радостные крики, раздающиеся, как писал Аристотель, на некоторых безлюдных островах. Учредителем таких собраний был великий Орфей; после первой же проповеди подземным жителям получил бессмертие Сабатий, древнейший из гномов; в честь него и названы эти сборища; к нему, как это явствует из гимнов божественного Орфея, взывали Мудрецы вплоть до самой смерти Сабатия. А невежды, не разобравшись, что к чему, насочиняли множество похабных небылиц об этих собраниях, которые созываются нами во славу верховного Существа.
— Вот уж никогда бы не подумал, — вставил я, — что шабаш — это собрание святош.
— Не святош, — поправил меня граф, — а святейших каббалистов, но только этого никак не втолкуешь простым мирянам. Таково уж прискорбное заблуждение нашего неправедного века: мы морочим себе голову дурацкими выдумками и никак не хотим от них избавиться. Сколько бы ни разглагольствовавали Мудрецы, дураков им все равно не пронмять. Какой-нибудь Философ наглядно демонстрирует всю лживость химер, заполонивших человеческие мозги, приводит убедительные доказательства их несостоятельности, рассуждает, аргументирует — и что же? Стоит явиться особе в кардинальской шляпе, как все эти доказательства и рассуждения рушатся словно карточный домик, истина оказывается бессильной перед невежеством. Мы больше верим этой шляпе, чем собственным глазам. У вас во Франции всем памятен пример такого самоослепления.
Знаменитый каббалист Зедекия, живший во времена короля Пипина Короткого, задался целью убедить всех и вся, что природные стихии населены теми народами, о коих я вам столько говорил. Способ, избранный им для этого, был весьма прост: он предложил сильфам средь бела дня показаться на глаза народу во всем своем великолепии, что они и не преминули сделать. В небе появилось множество этих восхитительных созданий с человеческим обличьем. Они то строились в боевые колонны и маршироваи как заправские воины, то недвижимо стояли под знаменами и флажками, то летали на воздушных кораблях удивительной формы, влекомых дуновением зефиров. И чем же все это кончилось? Неужели вы думаете, что тогдашний невежественный век поощрял рассуждения о природе этого волшебного зрелища? Ничего подобного: народ решил, что перед ним сборище колдунов, собирающихся вызвать бурю и побить градом их пажити. Эту версию подхватили вслед за тем ученые, теологи и юристы; поверили ей и короли. Эта смехотворная химера оказалась столь живучей, что мудрый Шарлемань и Людовик Толстый в первой главе своих капитуляриев все еще грозили страшными карами пресловутым воздушным тиранам.
А сами сильфы, увидев, что против них ополчился не только простой люд, но и ученые мужи и даже коронованные особы, задумали рассеять их превратное мнение относительно своей невинной воздушной флотилии, для чего было решено похищать отовсюду людей, показывать им своих прелестных жен, знакомить с достопримечательностями своего царства и его законами, а затем возвращать их обратно. Сказано — сделано. Но сбегавшийся туда в момент возвращения похищенных простой люд, которому внушили, что это просто-напросто колдуны, посланные на землю, чтобы иссушать сады и равлять колодцы, — простой люд, обезумевший от подобных внушений, хватал невинных путешественников и волок их на расправу. Просто невероятно, сколько таких людей приняло в вашем королевстве смерть от огня и воды.
Однажды в Лионе с такого воздушного корабля сошли трое мужчин и одна женщина; на место происшествия тут же сбежался весь народ. Народ кричал, что это колдуны, которых послал недруг Карла Великого Гримоальд, герцог беневентский, чтобы навести порчу на французские нивы. Напрасно четверо ни в чем не повинных людей твердили в свое оправдание, что они сами здешние, что их не так давно похитили таинственные существа, которые показали им дивные чудеса и попросили по возвращении рассказать об увиденном землякам. Упрямые простолюдины и слышать не хотели этих оправданий и уже готовы были бросить всех четверых в костер, но тут на шум подоспел милостивый Дагобар, епископ лионский, снискавший себе уважение в этом городе, когда он еще был простым монахом; выслушав обвинения одних и оправдания других, он торжественно объявил, что и те и другие следует признать ложными. Неправда и то, что эти люди спустились с небес, и то, что они рассказывали об увиденном.
Народ поверил словам доброго отца Дагобара больше, чем собственным глазам, и мирно разошелся, отпустив на все четыре стороны посланцев небес; позднее Дагобар написал книгу, имевшую большой успех, в коей подтверждалось вынесенное им решение, а свидетельства четырех очевидцев признавались ложными.
Но сами избежавшие казни были вольны рассказывать об увиденном кому угодно; о них поползли разные слухи. Эпоха Карла Великого, как вам известно, порождала людей отнюдь не робкого десятка; этим и объясняется, что женщина, побывавшая у сильфов, вошла в доверие к тогдашним знатным дамам, в результате чего множество сильфов, милостью Господней, обрело бессмертие. Стали бессмертными и многие сильфиды: этому содействовали рассказы трех мужчин, расписывавших прелести сих созданий, что и побудило кое-кого из вельмож того времени хотя бы поверхностно приобщиться к каббалистической философии. Тогда же зародились истории о феях, которыми полны легенды эпохи Карла Великого и последующих веков. Описываемые в них феи были на самом деле нимфами и сильфидами. Приходилось ли вам читать истории о рыцарях и феях?
— Нет сударь, — признался я.
— Это весьма печально, — продолжал он, — ибо они могли бы дать вам некоторое представление о переустройстве мира, задуманном Мудрецами. Все эти героические рассказы о воинах и влюбленных Нимфах, эти описания странствий в поисках потерянного рая, все эти картины зачарованных дворцов и заколдованных рощ служат лишь калким отражением той жизни, которую ведут Мудрецы, и того, во что превратится весь мир, когда в нем будет править Мудрость. Его будут населять одни только герои; наименьший из наших детей сравняется в силе с Зороастром, Аполлонием и Мельхиседеком, большинство из них будут столь же совершенны, сколь были бы сыны Адама и Евы, если бы наши прародители избежали грехопадения.
— Но разве не говорили вы мне, сударь, — вмешался я, — что Господь вовсе не желал, чтобы Адам и Ева обзаводились детьми, что Адам не должен касаться никого, кроме сильфид, а Ева не должна была думать ни о ком, кроме сильфов и саламандр?
— Совершенно верно, — согласился граф, — они не должны были порождать детей тем способом, каким это делали.
— Стало быть, сударь, ваша каббала может предложить мужчине и женщине какой-то иной, необычный способ деторождения?
— Разумеется, — ответил граф.
— Тогда прошу вас, поведайте мне о нем!
— Только не сегодня, — улыбнулся граф. — Пусть это будет маленькой отместкой за то, что вы возводили напраслину на стихийных духов, обвиняя их во вселенской чертовщине. Я не сомневаюсь, что отныне вы никогда не поддадитесь паническим страхам. А посему предлагаю вам, помолясь Богу, еще раз поразмыслить на досуге о том, с какой из стихийных субстанций вы хотели бы, во славу Божию, поделиться своим бессмертием. Однако мне пора: я должен малость отдохнуть перед проповедью, которую, по вашему наущению, я решил произнести этой же ночью в собрании гномов.
— Уж не собираетесь ли вы растолковать им какую-нибудь главу из Аверроэса?
— Неплохая мысль, — молвил граф, — может быть, мне и впрямь стоит выбрать что-либо в этом духе: ведь я и сам хотел посвятить эту проповедь величию человека, тем самым побуждая моих слушателей всеми силами стремиться к союзу с людьми. Аверроэс вслед за Аристотелем уделял много внимания двум положениям, которые мне хотелось бы прояснить. Одно из них касается природы разума, второе — высшего блага. Он учит, что существует лишь один сотворенный разум, отражение разума несотворенного, и что этот единственный разум — общее достояние всего человечества; все это требует пояснений. Касательно же высшего блага Аверроэс говорил, что оно состоит в общении с ангелами: мысль не совсем каббалистическая, ибо человек создан затем, чтобы уже в этой жизни наслаждаться общением с Богом; вы убедитесь в этом, когда вступите в ряды Мудрецов.
Так и завершился наш пятый разговор с графом де Габалисом. На следующий день граф принес мне речь, произнесенную перед подземными жителями, она оказалась просто восхитительной.
Я опубликовал бы ее в приложении к разговорам, которые впоследствии мне и некой никонтессе довелось вести с этим великим человеком, будь я уверен, что все мои читатели наделены светлым умом и не сочтут мои речи бреднями сумасшедшего. Если окажется, что сия книга принесла хоть какую-то пользу, если читатели не станут подозревать меня в том, будто я заинтересовался тайными науками лишь затем, чтобы высмеять оные, я продолжу общение с графом де Габалисом и в скором времени выпущу второй том "Разговоров".
Монфокон Де Виллар и его двойники
"Дядюшка, чего я до сих пор не подозревал, был большим мистиком. Шкапы были наполнены сочинениями Парацелъсия, графа Габалиса, Арнольда Виллановы, Раймонда Луллия и других кабалистов и алхимиков".
Владимир Одоевский
"Гномы и ундины обитают в областях вселенной, граничащих с повседневным, человеческим сознанием, но находящихся за его порогом. Некоторые из этих духов злокозненны, другие благожелательны к людям. Но как только человек переступает порог духовного мира, он оказывается лицом к лицу и с теми, и с другими. Различить их бывает очень нелегко".
Рудольф Штайнер
Должен сразу же признаться, что мои краткие любительские изыскания о "Графе де Габалисе" не основываются ни на подлинных документах, ни на более или менее солидных исследованиях специалистов, писавших об этой загадочной книге и ее таинственном авторе до меня. Судя по доступным мне изданиям, первоисточники либо вовсе не сохранились, либо по каким-то причинам не были опубликованы. Статьи французских ученых, посвященные аббату Николя-Пьеру-Анри Монфокону де Виллару и самому знаменитому из его произведений, производят впечатление "разговоров на тему", а не солидно документированных историко-литературоведческих трудов. Пьер Невилль, посвятивший бурной жизни и загадочной смерти Монфокона первую главу своей книги "Сумрачная изнанка истории", со всей определенностью заявляет, что до нас не дошло никаких архивных документов о создателе "Графа де Габалиса", относящихся к периоду 1670–1675 годов; все обстоит так, словно "мстительные сильфы развеяли его идеи по ветру, а заодно растащили все касающиеся его жизни бумаги…". Сам Невилль, цитируя более ранние сведения, также не указывает их источников: "Чтобы прояснить эту тайну, можно лишь дожидаться весьма проблематичной находки в архивах пока неизвестных нам документов. Лучше уж смириться с тем, что духовный отец гномов, ундин, сильфов и саламандр навеки останется для простых смертных столь же загадочным, как и его приемные дети…"
Поэтому неудивительно, что подчас дело доходит до курьезов, вполне, впрочем, извинительных или даже уместных, поскольку они связаны с фигурой, еще при жизни начавшей окутываться аурой слухов и легенд. Издание "Графа де Габалиса", предпринятое в 1966 году солидной как будто фирмой "Пьер Бельфон", на странице 26-й сообщает читателю, что де Виллар был зарезан неизвестными на Лионской дороге в 1695 году, а в помещенной на обложке того же издания аннотации говорится, что это трагическое событие произошло ровно двумя десятилетиями раньше. Опечатка, разумеется, но опечатка двойная и поэтому вдвойне знаменательная. Ведь большинство авторитетных французских энциклопедий сходится на том, что знаменитый в свое время вольнодумец и задира погиб в 1673 году, причем список его предполагаемых убийц начинается с обыкновеннейших головорезов, а завершается сильфами и гномами, которые, как писал еще Вольтер в своем "Веке Людовика XVI", расправились с ним за разглашение их тайн. Нельзя, разумеется, сбрасывать со счетов и наемников, якобы подосланных духовными властями, возмущенными чересчур вольным толкованием Ветхого Завета в "Графе де Габалисе", и, само собой разумеется, пресловутых лжерозенкрейцеров и лжекаббалистов самого дурного пошиба, которым пришлись не по душе двусмысленные диалоги Монфокона, относящиеся к их собственным "доктринам".
Так что мое предисловие волей-неволей будет смахивать, особенно в биографической своей части, на некий «апокриф», написанный по мотивам "Графа де Габалиса" и воистину бесчисленных произведений (я коснусь лишь некоторых), порожденных за три века этой небольшой книгой.
Моя дерзость хотя бы отчасти находит извинение в том, что сто лет назад сходным делом занялся человек, безмерно превосходящий меня как по части эрудиции, так и по части художественного таланта. Я имею в виду Анатоля Франса и два его сочинения, составляющие нечто вроде дилогии: это "Харчевня королевы Гусиные Лапы" и "Суждения господина Жерома Куаньяра". Собирая материал для этих двух романов, великий библиофил пытался найти любые мало-мальски достоверные документы, касающиеся биографии Монфокона, но — увы! — таковых не оказалось. Вся библиография «Харчевни» сводится к скупой сноске на первой странице, из которой явствует, что автор основательно проштудировал "Графа де Габалиса" в амстердамском издании 1700 года; будь у него нечто более раннее, он, вне всякого сомнения, не преминул бы упомянуть об этом.
Жизнь и учение Монфокона де Виллара излагаются на фоне XVIII века отчасти по причине особого интереса Анатоля Франса к этой эпохе, отчасти же потому, что такая временная сдвижка позволила ему с большей достоверностью вложить в уста своих героев собственные суждения, явственно отдающие эпикурейством, просветительством и социально-политической проблематикой, замешенной на галльской иронии. Авторы комментариев, помещенных в известном восьмитомнике русских переводов Франса, вышедшем в Москве в конце пятидесятых годов, не из подхалимства и не ради красного словца пишут о "выдвижении на первый план жанров обличительных" и о "важнейших средствах разоблачения буржуазной действительности": у Франса имелось и то и другое, причем, пожалуй, в избытке. Но, ограничившись только «выдвижением» и «разоблачением», он не был бы великим писателем. Его дилогия — уникальная в своем роде попытка создать образ человека, жившего в далекую как от Франса, так и от нас эпоху, с использованием приемов, весьма нехарактерных для "критического реализма", но вполне типичных для таких поздних романтиков, как Стивенсон — вспомним хотя бы "Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда". В самом деле, пора бы пересмотреть расхожую точку зрения, в соответствии с которой главным прототипом аббата Куаньяра был Монфокон де Виллар. Жером Куаньяр, эпикуреец и материалист, нацепивший на себя маску правоверного католика, — это не кто иной, как сам Анатоль Франс со всеми его пристрастиями и противоречиями. Жак Турнеброш, разбитной и неглупый молодой человек, от лица которого ведется повествование, — это отчасти Анатоль Франс в юности, отчасти оппонент графа де Габалиса. Монфокон де Виллар (и, естественно, таинственный граф, само имя которого недвусмысленно напоминает о занятиях каббалой) выведен в «Харчевне» алхимиком и чернокнижником д'Астараком, "верным почитателем саламандр", в конце концов поглощенным той стихией, которой они ведают. А последняя ипостась Монфокона, Габалиса и Анатоля Франса — это Мозаид, каббалист в желтом балахоне, предполагаемый убийца аббата Куаньяра, то есть, в известном смысле, самого себя. В итоге живым остается лишь автор «апокрифа» о Монфоконе, Жак Турнеброш, он же эрудит и пересмешник Анатоль Франс.
Его дилогия — блестящее развитие (а для XIX века — и завершение) темы, впервые нашедшей художественное воплощение под гусиным пером Монфокона де Виллара. Франс, как и другие усердные читатели "Графа де Габалиса", черпал из этой книжицы длинные пассажи без всяких ссылок на первоисточник, кроме той, которую я привел выше. В этом смысле, однако, он выказал себя более щепетильным, нежели, скажем, доктор Папюс, он же Жерар Анкосс, не стеснявшийся прибегать к плагиату двойному: например, "Молитва саламандр", помещенная в его "Церемониальной магии", целиком взята из "Ритуала высшей магии" Элифаса Леви, а тот, соответственно, заимствовал ее у Монфокона. Оправдание Анатоля Франса, писателя несравненно более талантливого, чем оба вышеупомянутых оккультиста, в том, что он, опираясь на собственную фантазию и эрудицию, создал "воображаемый портрет" гасконского вольнодумца и забияки, причем портрет не только полнокровный, но и, так сказать, «трехстворчатый», написанный как бы с разных точек зрения и оттого особенно рельефный и убедительный.
Ниже я коснусь нескольких шедевров европейской литературы, в которых так или иначе прослеживаются тематика и образы Монфокона, а пока поделюсь с читателем теми немногими и не слишком достоверными фактами о нем, которые так и этак освещаются в литературе.
В самом деле, никому толком не известно, как и когда окончил он свои дни: погиб ли на Лионской дороге, как аббат Куаньяр, сгорел ли при пожаре своей алхимической лаборатории, как искатель философского камня д'Астарак, утонул ли в водах Сены, как «богомерзкий» Мозаид. Скупые сведения о его короткой жизни (1635–1673) тоже не отличаются единообразием и надежностью. Кое-кто даже утверждает, будто он дожил до глубокой старости в монастыре ордена траппистов, где царил суровый устав, перенятый отчасти у бернардинцев, отчасти у православных аскетов-исихастов. Мне лично кажется, что сия легенда вполне имеет право на существование: уж очень неожиданными были духовные метания этого человека, которого можно обрисовать и как этакого д'Артаньяна в сутане (недаром они почти земляки!), и как ученейшего знатока эзотерических доктрин, и как вольнодумца-либертена, предтечу французских просветителей XVIII века.
Родился он в поместье Виллар под Тулузой, окончил богословский факультет тамошнего университета, получив титул аббата, который в ту пору присваивался молодым людям духовного звания, еще не принявшим священнический сан. В юности увлекался «каббалистикой», то есть мешаниной всякого рода неоязыческих учений вкупе с обрывками подлинно языческих верований, сохранившихся в народном сознании, а в эпоху Возрождения обработанных и сведенных в некое подобие системы натурфилософами XVI века, прежде всего Парацельсом. Сразу же нужно оговориться, что все эти причудливые теории лишь в редчайших случаях хоть как-то соотносились с настоящей каббалой, тайным преданием, толкующим скрытую от профанов сущность иудаизма. Эти «случаи», ставшие «судьбой» таких европейских мыслителей, как Пико делла Мирандола и Иоганн Рейхлин (оба они знали древнееврейский язык и штудировали Ветхий Завет в оригинале), не коснулись Монфокона де Виллара и не оставили следа в его "Графе де Габалисе", посвященном почти исключительно вопросу о взаимоотношениях человека и стихийных духов, «элементалей», или "стихиалей".
В начале шестидесятых годов де Виллар отправляется в Париж, где за свои дерзкие нападки на кардинала Мазарини попадает в тюрьму: одни исследователи считают, что он угодил в Шатле, другие — что ему пришлось побывать в Бастилии. Смерть всесильного временщика, последовавшая в 1661 году, вернула Монфокону свободу, которую он, как полагает Юбер Жюэн, автор предисловия к упомянутому изданию "Графа де Габалиса", использовал для того, чтобы прикончить там своего дядюшку, Пьера де Ферруля де Монгайара. Мотивы преступления так и остались неизвестными: можно предполагать сведение счетов политического, религиозного и даже финансового характера, не говоря уже о простой вспышке страстей. Так или иначе, тулузский суд приговорил де Виллара к четвертованию, хотя выполнить этот приговор пришлось, за отсутствием осужденного, с помощью соломенного чучела. Тулузский же епископат лишил его духовного звания и запретил читать публичные проповеди. Первое решение, скорее всего, было связано с убийством, если только оно и впрямь имело место, а не является очередной легендой; второе — с выходом "Графа де Габалиса" (1670), книги, в которой отрицается всесилие дьявола и высмеивается инквизиция, свято верившая в возможность пакта с нечистой силой и плотского с ней союза, — с точки зрения церкви такой союз считался грехом куда более тяжким, чем скотоложство.
В следующем году, если верить официальной библиографии, были изданы еще три сочинения Монфокона, сразу же снискавшие ему известность в литературных и светских кругах Парижа. То был роман "Анна Бретонская и Альманзарис, или Беспощадная любовь", содержавший в себе вольные намеки на судьбу маркизы де Севинье, современницы автора, трактат "О тонкости", в котором Монфокон обрушивается на Паскаля и других мыслителей янсенистского толка, а также весьма скандальная для того времени "Критика "Береники"", где отрицались принципы классицизма, определявшие творческий метод Корнеля и Расина. Был Монфокон знаменит и своими стихами маньеристического характера, но они, как и упомянутые выше книги, переиздавались лишь до начала XVIII века. Затем интерес к ним угас, что вполне понятно, когда речь идет о произведениях, привлекавших главным образом своей подчеркнутой злободневностью.
Таинственная гибель тулузского расстриги, столь красочно воссозданная Анатолем Франсом, в скором времени повлекла за собой почти полное забвение его литературного наследия за исключением "Графа де Габалиса", которому было суждено подлинное литературное бессмертие. "Малый классик", как принято называть во Франции писателей сравнительно небольшого масштаба, сумевших, однако, сказать собственное слово в литературе, Николя Монфокон де Виллар век за веком, чаще всего анонимно, продолжает свое «каббалистическое», колдовское действо, словно незримый двойник диктует свои откровения столь несхожим между собой литераторам, как Жан-Франсуа Мармонтель, Владимир Одоевский и тот же Анатоль Франс. Несмотря на все, порой кардинальные, перемены в духовной атмосфере Европы, произошедшие за три последних столетия, тема общения человека со стихийными духами, под которыми можно понимать и сверхъестественные существа, находящиеся за порогом повседневного человеческого сознания, и силы, бурлящие внутри его, нисколько не утратила своей актуальности.
В чем же причина такого интереса?
Несомненно, что, с известной точки зрения, "Граф де Габалис" — это рассказ об инициации, посвящении: немецкий каббалист и великий поклонник "почти божественного Парацельса" прибывает в Париж едва ли не с единственной целью — приобщить к своей доктрине юного ученика, знакомого с ней только умозрительно, по книгам. Тема посвящения достаточно внятно изложена во "Втором разговоре", происходящем в саду-лабиринте Рюэля, прежней резиденции кардинала Мазарини. Лабиринт — это символ запутанных путей, ведущих к центру мира, где свершается посвящение. Центр лабиринта — если только посвящаемый с помощью наставника сумеет его достичь — представляется местом вне пространства и времени, космическим святилищем и сердцевиной человеческого существа, обретшего, после долгих блужданий по непролазным чащам страстей и гибельных иллюзий, нерушимый мир со своим изначальным, адамическим «я». Вход в лабиринт и выход из него — это символическая смерть и духовное воскрешение. Недаром находящийся в лабиринте Рюэля ученик де Габалиса (или сам Монфокон) так боится собственной гибели и смотрит на своего наставника "как на судью, готового произнести смертный приговор".
Однако этим эпизодом тема посвящения у Монфокона исчерпывается, а может быть, он умышленно избегает ее развития. Никаких ритуалов, никаких реальных встреч со "стражами порога" не описывается. Инициация принимает чисто вербальный характер, она сводится к передаче "тайных знаний" от учителя к ученику, но не превращается в подлинную мистерию, описанную в апокрифических "Новых разговорах о тайных науках", вышедших в Амстердаме через много лет после гибели Монфокона. Все попытки домыслить за него истинную суть "Графа де Габалиса" заранее обречены на неудачу ввиду отсутствия каких бы то ни было документов, подтверждающих или опровергающих причастность автора к розенкрейцерам или другим инициатическим организациям тогдашней Европы…
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |