Страна Чудес без Тормозов и Конец Света 24 страница

На этих словах тень заходится кашлем. Я терпеливо жду.

— Помнишь мои слова о том, что это Город урод? — продолжает она. — Что в нем все неправильное, ненастоящее — и в этом он совершенен? Так вот. Ты сейчас говоришь о совершенстве. А я тебе расскажу об уродстве и фальши. Слушай меня хорошенько. Во первых — и это жизненно важно, — на свете не бывает полного совершенства. Как не бывает и вечного двигателя. Ты ведь знаешь, что энтропия постоянно возрастает. Куда же, по твоему, Город сбрасывает излишнюю хаотичность? Конечно, ты прав: все в этом Городе — ну, может, за исключением Стража, — живут без споров, обид и страстей. Им всего хватает, они живут очень мирной, размеренной жизнью, в которой ничего не происходит. А почему? Не потому ли, что в них самих чего то не хватает?

— Да, — вроде бы соглашаюсь я. — Я понимаю, о чем ты...

— Но именно поэтому Город и совершенен. Потому что они отказались от собственной сути. Именно с потерей себя их жизнь растянулась до бесконечности. Никто не стареет и не умирает. Хочешь жить вечно? Ничего нет проще. Оторвись от своей тени, как от пуповины, и подожди, пока в ней иссякнет жизнь. Нет тени — нет и проблемы. А разгонять пену города и правда можно без конца.

— Разгонять пену?

— Ну, к этому мы еще вернемся... Главная проблема — что в тебе настоящее, а что нет. Ты говоришь, в этом городе нет ни споров, ни обид, ни страстей? Замечательно! Дай мне бог здоровья — и я зааплодирую вот этими руками. Но подумай сам: если нет споров, обид и страстей — значит, нет и обратного. Радости, блаженства, любви. Ведь именно потому, что существуют отчаяние, разочарование и печаль, на свет рождается Радость. Куда ни пойди — ты нигде не встретишь восторга без отчаяния. Вот это и есть Настоящее … А еще есть Любовь. Что у тебя с девчонкой из Библиотеки? Возможно, ты действительно ее любишь, но это чувство ни к чему не приводит. Потому что она своего Настоящего лишена. Человек, который забыл, кто он на самом деле, — не человек, а ходячий мираж. Какой смысл приручать такого человека? И ради чего жить такой жизнью до бесконечности? Ведь если я умру — ты станешь одним из них и уже никогда не выйдешь из этого города...

Молчание, тяжелое и холодное, затапливает погреб. Моя тень снова заходится кашлем.

— Но я же не могу ее здесь оставить, — говорю я. — Какой бы она ни была — я люблю ее, и она мне нужна. Сердце не обманешь. Если я убегу сейчас с тобой, потом пожалею. А убежав однажды из Города, уже никогда в него не вернусь.

— Черт бы тебя побрал! — говорит моя тень, садясь на нарах и прислоняясь затылком к стене. — Тебя не переспоришь. Сколько мы с тобой уже знакомы, а ты все такой же упрямый. Чего ты хочешь? Чтобы мы убежали втроем — ты, я и она? Но это невозможно! Люди без тени за пределами Города жить не могут.

— Это я и сам понимаю, — киваю я. — Но может, тебе стоит бежать без меня? А я бы тебе помог...

— Да нет же, ты не понимаешь! Если я убегу и оставлю тебя одного, твоя жизнь превратиться в кошмар. Это мне рассказывал Страж. Все тени умирают здесь. Даже те, кого изгнали из Города, возвращаются сюда умирать. Иначе они не смогут умереть до конца, и от них останется нежить. Их хозяева скитаются в вечности с полумертвыми остатками своего «я». Для этого и существует Лес. Там живут люди, которые не смогли до конца убить свои тени. Иначе говоря, если я убегу в одиночку — тебя изгонят в Лес, и ты навсегда заблудишься там, запутавшись в собственной нежити. Ты же слышал про Лес?

— Да уж, — говорю я.

— Но даже в Лес забрать ее с собой не получится. Эта девушка совершенна, потому что не помнит, кто она. А совершенные люди живут в Городе. В Лесу они жить не могут, и ты все равно остаешься один. Тебе остается только бежать со мной.

— А куда исчезает забытое «я»?

— Тоже мне, Читатель Снов, — устало вздыхает тень. — Кому ж это знать, как не тебе?

— Но я правда не понимаю.

— Ладно, объясню... Звери выносят его за Стену. Они вдыхают в себя человеческую память и выбрасывают ее во внешний мир. Точно грязь или пену, скопившиеся в Городе за ночь. А с приходом зимы умирают. Но убивает зверей не зимняя стужа и не голод. Они умирают от тяжести человеческих страстей, которыми их нагружает Город. А с приходом весны рождаются новые звери. Столько же, сколько умерло. Детеныши подрастают, точно так же впитывают в себя людское «я», а потом умирают. Это — плата за совершенство. Ты хочешь совершенства такой ценой? За счет слабых и беззащитных, что покорно влачат свою ношу?

Я ничего не отвечаю — лишь молча разглядываю носки своих ботинок.

— Когда звери умирают, Страж отрубает им головы, — продолжает моя тень. — Поскольку именно в черепах у зверей остается людское «я». Очистив черепа от плоти, он хоронит их на полгода. А когда они успокаиваются, извлекает из под земли и передает в Библиотеку. И Читатель Снов выпускает на волю их содержимое. Читатель Снов — то есть ты — должен быть в Городе новичком, у которого еще не умерла тень. Забытые человеческие «я», которые он прочитал, вылетают наружу и растворяются в атмосфере. Вот что такое «старые сны». Иначе говоря, ты играешь роль Заземления. Понимаешь?

— Понимаю, — говорю я.

— Когда тень Читателя Снов умирает, он оставляет эту работу и превращается в обычного горожанина. Так Город подпитывает свое совершенство до бесконечности. Наслаивая одно уродство на другое — и слизывая пену, всплывающую на поверхность. И это ты считаешь правильным? Посмотри на все с этой стороны. Со стороны зверей, теней и обитателей Леса.

Очень долго — так долго, что начинают болеть глаза, — я разглядываю пламя свечи, не произнося ни слова. И смахиваю слезу, вдруг набухшую в уголке глаза.

— Жди меня завтра в три, — говорю я своей тени. — Я согласен. Это место не для меня.

Глава 33. СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ

Стирка в дождь. Машина в аренду. Боб Дилан

В дождливое воскресенье все четыре сушилки в прачечной были заняты. На дверцах машин висели разноцветные пластиковые пакеты. В тесном зале я увидел трех женщин: домохозяйку лет под сорок и двух студенток из общежития неподалеку. Домохозяйка сидела на складном стульчике, уставясь в окошко машины и наблюдая, точно по телевизору, как крутятся ее вещи. Студентки, пристроившись рядом, разглядывали журнал мод. Когда я вошел, все трое посмотрели на меня и снова уткнулись кто в стирку, кто в журнал.

Я уселся на стул, положил на колени пакет с рекламой «Люфтганзы» и принялся ждать. У студенток никаких пакетов не было, из чего я понял, что их белье уже сушится. Значит, как только одна из машин освободится, наступит моя очередь. Много времени это не займет, подумал я с облегчением. Если бы пришлось просидеть тут целый час, глядя на крутящееся белье, точно бы крыша поехала. У меня оставалось меньше суток.

Сидя на стуле, я уставился в одну точку перед собой и полностью расслабился. В прачечной стоял характерный запах разогретой сушилки и стирального порошка. Студентки обсуждали фасоны свитеров. Ни одну из них я не назвал бы красавицей. Симпатичные девушки не читают журналов в прачечных автоматах в воскресный день.

Машины не останавливались. В прачечных автоматах существуют свои неписаные законы. Один такой: «Если на автомат смотреть, он не остановится никогда». Снаружи видно, что вещи давно высохли, а барабан все вращается, точно его заело.

Я прождал пятнадцать минут, но барабан продолжал крутиться. Вошла молодая женщина с большим пакетом в руках, загрузила в стиральную машину кучу пеленок, засыпала стирального порошка и опустила в щель монету.

Очень хотелось заснуть, но нельзя: не хватало еще, чтобы кто то пришел и загрузил в сушилку вещи без очереди. Я пожалел, что не захватил с собой какой нибудь журнал. За чтением бы не заснул, да и время скоротал бы. Однако стоит ли в моей ситуации коротать время, я и сам не понимал. Может, его стоит, наоборот, потянуть? Но что толку тянуть время в прачечной автомате? И его изведешь, и сам изведешься.

От мысли о времени заболела голова. Все таки Время — ужасно отвлеченная категория. Пробуешь выразить ею какие то материальные объекты — и сразу непонятно, чему они больше принадлежат: времени или все же материальному миру.

Я решил больше не думать о Времени и прикинул, чем займусь, когда выйду из прачечной. Первым делом, нужно купить одежду. Приличную. Времени на подгонку у портного не оставалось, и я, скрепя сердце, отказался от синего твидового костюма. Жаль, но ничего не поделаешь. Брюки, худо ли бедно, сгодятся и те, что на мне. Остается купить хороший спортивный пиджак, сорочку, галстук. И плащ до самых пят. В таком виде не стыдно даже в самый шикарный ресторан. На одежду уйдет часа полтора. Покончу с магазинами к трем — и до встречи с библиотекаршей останется еще три часа.

Я попытался придумать, как их провести, но особо блестящих идей в голову не приходило. Сонный мозг отказывался работать как следует. При этом источник сонливости находился где то вне меня, и я с нею не мог ничего сделать.

Пока я ковырялся в сонных мыслях, барабан в сушилке справа остановился. Я убедился, что это не сон, и поглядел по сторонам. И домохозяйка, и студентки скользнули глазами по агрегату, но никто со стула не встал. Следуя «Правилам пользования прачечной», я открыл сушилку, вытащил из барабана сухое тепловатое белье, сунул в пустой пакет, свисавший с ручки на дверце, и открыл свой, с рекламой «Люфтганзы». Потом зарядил машину, опустил в щель монету, проверил, что все работает, и сел обратно на стульчик.

И только тут понял, что домохозяйка и студентки, вытаращив глаза, следят за каждым моим движением. Когда же я вернулся на стульчик, все трое оглянулись на белье в сушилке — и снова уставились на меня. Тогда я тоже посмотрел на белье в сушилке. Проблемы у меня было две. Во первых, количество белья, которое я загрузил в огромную сушилку, казалось просто нелепым. Во вторых, это было женское нижнее белье. И при этом — исключительно розового цвета. Как теперь ни выкручивайся, слишком много внимания я уже к себе привлек. Ощущая себя последним кретином, я повесил на дверцу сдувшийся пакет — и решил провести ближайшие двадцать минут где угодно, только не здесь.

Морось по прежнему висела в воздухе, словно намекая всему свету о какой то опасности. Раскрыв зонтик, я отправился гулять по кварталу. Вышел из тихого района жилых домов и свернул на торговую улочку, по которой ходил каждый день. Вдоль улочки выстроились парикмахерская, булочная, «Всё для серфинга» (зачем обитателям Сэтагая столько всего для серфинга — ума не приложу), табачная лавка, кондитерская, видеопрокат и химчистка. На дверях последней висело объявление: «В дождливые дни скидка 10%». Отчего химчистка делала скидку именно в дождь, я не понял, как ни старался. Лысый хозяин сосредоточенно гладил мужские сорочки. Толстые провода, точно лианы в дремучем лесу, разбегались по стенам к гладильным доскам с утюгами. Химчистка была старомодной — еще из тех времен, когда хозяева гладили вещи клиентов своими руками. Я почувствовал к лысому симпатию. Уж он то наверняка не цепляет стэплером на чужую одежду идиотские бирки с номерками. Из за этих бирок я и не сдаю ничего в химчистку.

У входа в заведение стояла скамейка с цветочными горшками. Глядя на цветы, я вдруг подумал, что даже не знаю, как они называются. Простые, незатейливые растения, известные любому нормальному человеку. Только не мне. Земля в горшках была черной от дождя. Я смотрел на цветы, и горькое понимание собственной бездарности переполняло мне душу. Тридцать пять лет жил на свете, а даже лютика от георгина не отличу...

Эта старенькая химчистка вдруг помогла мне сделать два любопытных открытия. Во первых, когда идет дождь, чистить вещи дешевле. А во вторых, я совершенно не знаю названий цветов. Мало того: столько лет день за днем я ходил мимо этой химчистки — и даже не замечал, что здесь выращивают цветы.

По скамейке ползла улитка. Еще одно открытие. До сих пор я считал, что улитки появляются только после июньских дождей. И от простого вопроса: «Куда же, в таком случае, они деваются во все остальные месяцы?» — у меня бы, наверное, мозги переклинило.

Подобрав октябрьскую улитку, я сунул ее в горшок. Затем, чуть подумав, пересадил на цветочный лист. Несколько секунд улитка ежилась на листе, пытаясь удержать равновесие, но потом прицепилась покрепче и стала неспешно осваивать изменившийся мир.

По пути назад я заглянул в табачную лавку, купил пачку «Ларка» с длинным фильтром и зажигалку. Курить я бросил ять лет назад, но в последний день жизни пачка сигарет уже не могла ничему навредить. Выйдя на улицу, я достал сигарету из пачки и закурил. Странное чувство — держать сигарету в губах после долгого перерыва. Глубоко затянувшись, я выпустил из легких дым. Кончики пальцев чуть занемели, в голове растекся слабый туман.

Докурив, зашел в кондитерскую и выбрал штук пять пирожных. Каждое называлось каким нибудь длинным французским словом. Как только мне уложили их в большую коробку, все названия тут же вылетели из головы. Французский я забыл сразу же после вуза. Продавщица, долговязая, как сосна, неуклюже перевязала коробку тесьмой. Я вдруг подумал, что за всю жизнь не соблазнил ни одной долговязой и неуклюжей девчонки. Случайно или закономерно? Трудно сказать. Видимо, просто не сложилось, и все.

Рядом с кондитерской находился видеопрокат, куда я заглядывал два три раза в месяц. Хозяева — супружеская пара моего возраста, жена — настоящая красавица. Здоровенный телевизор у входа показывал «Тяжелые времена» Уолтера Хилла. Чарлз Бронсон играл мастера кулачного боя, а Джеймс Кобёрн — его менеджера. Я зашел внутрь и, присев на диван для посетителей, от нечего делать решил досмотреть поединок.

Хозяйка за стойкой откровенно скучала, и я предложил ей пирожное. Она выбрала тарталетку с начинкой из груши дичка, а я — слабо пропеченный чизкейк. Лениво жуя творожную массу, я следил, как Чарлз Бронсон затевает драку с бритоголовым верзилой. И хотя большинство зрителей по ту сторону экрана были уверены в победе верзилы, я смотрел это кино много лет назад и прекрасно знал, чем все кончится. Я проглотил чизкейк и не успел докурить сигарету, как верзила валялся в нокауте. Убедившись, что противник уже не встанет, я поднялся с дивана.

— Посидел бы еще... И куда ты все время торопишься? — пропела мне хозяйка.

Я ответил, что задержался бы с удовольствием, но пора вынимать белье из сушилки. И посмотрел на часы. 13:25. Сушилка остановилась тысячу лет назад.

— Ч черт! — спохватился я.

— Да ладно тебе! Улицы нашей не знаешь? Вечно кто нибудь придет, вытащит что надо и затолкает куда положено. Как считаешь, кого здесь могут интересовать твои трусики?

— Хороший вопрос... — пробормотал я.

— Тогда на следующей неделе заходи. Так и быть — поймаю для тебя три старых Хичкока.

Из проката я вернулся той же дорогой в прачечную. Слава богу, людей там уже не было, а белье ждало меня в барабане. Из четырех сушилок работала только одна. Я затолкал белье в пакет и вернулся домой.

Толстушка спала на кровати как убитая. То есть я действительно засомневался, жива ли она. И только наклонившись к ее лицу, различил чуть слышное сопенье. Я вынул из пакета белье, положил рядом с подушкой. Поставил коробку с пирожными на столик у кровати. С каким наслаждением я бы свалился рядом с нею и тоже уснул. Но как раз этого я позволить себе не мог.

Я сходил в туалет, затем прошел на кухню, сел на стул и огляделся. Вокруг меня стояли, висели и торчали самые разные предметы: водопроводный кран, газовый титан, плита, вытяжка, холодильник, тостер, посудный шкаф, стойка для ножей, чайник, электрическая сковородка, кофеварка и еще куча всего в том же духе. Я разглядывал эти вещи, приборы и инструменты, составлявшие Кухню, — и удивительное спокойствие от гармонии мира вокруг наполняло мне душу.

В эту квартиру мы въехали с женой. Лет восемь назад. Тогда я часто сидел ночью на кухне и читал книги. А жена спала. Так тихо, что я то и дело пугался, не умерла ли она во сне. При всем несовершенстве наших отношений, я по своему любил ее.

Итак, я провел в этой квартире восемь лет. Вначале — с женой и кошкой. Первой исчезла жена. Потом кошка. Теперь мой черед... Я выкурил сигарету, стряхивая пепел в старую кофейную чашку, и выпил еще воды. Удивительно все таки. Что держало меня здесь столько лет? Особой привязанности к этому жилищу я не испытывал. Да и дешевым его не назвал бы. Слишком яркое солнце бьет в окна по вечерам, и слишком неприветлив консьерж. За восемь лет моя жизнь вовсе не стала светлее. Просто в ней теперь меньше народу.

Ладно. Как бы то ни было, теперь все подходит к концу.

Вечная жизнь, черт меня побери. Бессмертие...

Если верить Профессору, Конец Света — не смерть, а переход в другой мир. В котором я вернусь к самому себе и встречусь с тем, что уже потерял и что еще потеряю.

Может, оно и так. Старик зря не скажет. Если он говорит — бессмертие, — значит, так и есть. И все же как то не верится. Слишком все размыто и абстрактно. Я прекрасно знаю, кто я — здесь и сейчас. А мысли бессмертных о бессмертии я даже представить не в состоянии, не говоря уже о единорогах и высоких стенах. Сказка про волшебника из страны Оз — и та правдоподобнее...

Что же такого я потерял? Я почесал лоб и задумался. Потерь, конечно, хватало. Если составить подробный список, пожалуй, на толстую тетрадь наберется. С чем то расставался легко, а потом вспоминал о потере с горечью. С чем то — наоборот. Я беспрестанно терял какие то вещи, людей, чувства, воспоминания. Образно говоря, моя жизнь давно уже напоминает пальто с безнадежно прохудившимися карманами. Какие иголки с нитками ни подбирай — штопать бесполезно. Сидишь, размышляешь, как еще выкрутиться, а кто нибудь обязательно сунется к тебе в окно и крикнет: «Твоя жизнь — полный ноль!» И даже возразить ему нечего.

И все таки если б можно было начать все заново, наверное, моя жизнь ничем бы не отличалась от нынешней. Потому что я вместе со своей уходящей жизнью — это я и никто другой. И кроме себя, мне идти больше не к кому. Пусть кто то снова бросит меня, а кого то брошу я сам; пусть мои прекрасные чувства, достоинства, грезы опять умрут, не найдя применения, — я все равно не смогу быть никем, кроме себя самого.

В молодости я часто думал, что, если постараюсь, смогу стать кем то еще. Скажем, открою свой бар в Касабланке и познакомлюсь с Ингрид Бергман. Или, если мыслить реалистичнее (насколько реалистичнее — вопрос отдельный), подберу себе жизнь, куда более подходящую для раскрытия своего «я». Даже специально тренировался, чтобы круто изменить себя изнутри. Читал «Расцвет Америки» и трижды смотрел «Беспечного ездока». Но, словно яхта с погнутым килем, всегда возвращался туда же, откуда хотел уплыть: к себе настоящему. К тому, кто вообще никуда не плывет, а всегда остается на берегу и ждет, когда я вернусь.

Стоит ли тут еще на что то надеяться?

Не знаю. Возможно, не стоит. Тургенев назвал бы это разочарованием. Достоевский — адом. Сомерсет Моэм — реальностью. Но кто бы и как это ни называл — это все про меня.

Я не могу представить, что такое бессмертие. Возможно, я и в самом деле верну себе то, что уже потерял. И построю Нового Себя. Кто то наконец оценит меня по достоинству. Кто то захочет меня осчастливить. И я действительно стану счастливым, раскрыв себя на все сто. Только это буду уже не сегодняшний я. Поскольку Сегодняшний Я слишком хорошо помнит, кто я на самом деле. И это — факт Истории, изменить который уже никому не под силу.

В итоге я принял решение. Чтобы совсем не сбрендить, буду считать, что через двадцать два часа я просто умру. Если же и дальше рассуждать о бессмертии и переходах в иные миры, мои бедные мысли превратятся в монологи дона Хуана, и последний день в этом мире развалится на куски.

«Я умру», — решил я хотя бы для удобства. По крайней мере, думая так, я куда больше похож на себя самого.

На душе сразу полегчало.

Я погасил окурок и пошел в спальню. Глянул на спящую толстушку. Машинально проверил карманы. И поймал себя на мысли, что, кроме бумажника с кредитками, мне уже ничего не нужно. Ключами от дома запирать нечего. От удостоверения конвертора остается разве что прикурить. Записная книжка больше не пригодится. Машину я бросил у конторы Профессора, а значит, и в ключах от нее смысла нет. Даже от складного ножа никакого толку. Я выудил из карманов всю мелочь и ссыпал на стол.

Выйдя из дома, я доехал в метро до Гиндзы, зашел в «Пол Стюарт», выбрал себе сорочку, галстук, спортивный пиджак, расплатился кредиткой «Америкэн Экспресс» — и, одетый во все новое, встал перед зеркалом. В целом — неплохо. На оливковых брюках, правда, уже исчезали стрелки. Ну да ладно — полного совершенства все равно не бывает. В бледно оранжевой рубашке под темно синим пиджаком я смахивал на подающего надежды специалиста преуспевающей фирмы. Что ж, все удачнее троглодита, который выбрался из пещеры лишь затем, чтобы через двадцать часов провалиться в тартарары.

Неожиданно мне показалось, будто левый рукав пиджака короче правого сантиметра на полтора. Я проверил. Оказалось, дело не в пиджаке. Просто моя левая рука — чуть длиннее правой. Как это получилось, не знаю. Правое ухо у меня с детства слышало лучше левого, а левую руку я никогда не перегружал какой либо специальной работой. Продавец предложил подогнать рукав за пару дней, но я, разумеется, отказался.

— Бейсболом занимаетесь? — спросил продавец, возвращая кредитку и чек.

— Почему вы так решили? — удивился я.

— Почти любой вид спорта немного перекашивает тело, — объяснил он. — Тому, кто одевается по европейски, не стоит перенапрягать себя спортом.

Я поблагодарил его и вышел из магазина. С ума сойти, сколько в мире разных законов. На каждом шагу открываешь что нибудь новенькое.

Дождь моросил по прежнему, но шататься по магазинам надоело, и я решил обойтись без плаща. Зашел в пивной бар и заказал пива с устрицами. Бар оказался на редкость стильным — из динамиков лилась симфония Брукнера. Номера я не помнил. Кто, вообще, помнит симфонии Брукнера по номерам? Но факт оставался фактом: Брукнера в пивном баре я слушал впервые в жизни.

В огромном зале было занято всего три столика. За одним сидела молодая парочка, за вторым — миниатюрный старичок в шляпе, за третьим — я. Старичок, не снимая шляпы, отхлебывал пиво крошечными глотками, а парень с девушкой, почти не притрагиваясь к кружкам, о чем то вполголоса болтали. Стандартная картинка из жизни пивного бара в дождливый день.

Слушая Брукнера, я выжал лимон над пятью устрицами, уничтожил по часовой стрелке одну за другой и выпил огромную кружку пива. Стрелки часов на стене приближались к трем. Под циферблатом висел барельеф: пара львов с раскрытыми пастями и хвостами, закрученными наподобие диванной пружины. Казалось, будто зверюги, перебирая лапами, вертят над собою часы, как огромный мяч. Доиграл Брукнер, началось «Болеро» Равеля. Сочетаньице, нечего сказать.

Я заказал еще пива и сходил в туалет. Там меня ждало еще одно открытие. Вытекавшая жидкость никак не хотела заканчиваться. Откуда во мне столько влаги — я понятия не имел. Но поскольку спешить было некуда, я стоял и задумчиво глядел на струю. Минуты две, не меньше. Все это время музыка за моей спиной нарастала. Очень странное занятие — мочиться под «Болеро». Струя будто в вечности замирает.

Застегивая ширинку, я понял, что переродился. И посмотрел на свое отражение. В кривеньком зеркале лицо получалось каким то чужим. Я вернулся за столик и принялся за очередное пиво. Захотелось курить, но пачка «Ларка» осталась дома на кухне. Подозвав официанта, я попросил «Севен Старз» и спички.

В громадном зале пивбара казалось, что время остановилось. Но уже очень скоро львы повернули циферблат еще на сто восемьдесят градусов — и часы показали 15:10. Опираясь локтем о стол, я пил пиво, курил «Севен Старз» и разглядывал стрелки часов. Убивать время, разглядывая часы, — что может быть бестолковее? Но ничего другого в голову не приходило. Все таки человек планирует любые свои действия из предпосылки, что его жизнь продолжается. Отбери у него эту предпосылку — и его тут же парализует.

Я достал из кармана бумажник и пересчитал купюры. Пять десяток и несколько тысячных. В самом глубоком кармане — еще двадцать десяток, зажатых скрепкой. Помимо наличных — кредитки «АмЭкс», «Виза» и пара карточек для банкомата. Обе карточки я переломил пополам и выкинул в пепельницу. Туда же отправились абонементы в бассейн, карточка видеопроката, скидочные купоны на кофе и пара визиток. Через какие то пару минут пепельница смахивала на урну с прахом моей жизни, а в бумажнике остались только деньги, кредитки и водительские права.

В половине четвертого я встал, расплатился и вышел. Пока я пил пиво, дождь почти перестал. Добрый знак, решил я и не стал забирать зонтик со стойки у выхода. Погода налаживалась, и на душе становилось все легче.

Без зонтика мне вдруг стало свободнее и легче. Захотелось чего то нового, например — переместиться куда нибудь, где собирается много людей. Я дошел до офиса «Сони» и потолкался среди арабов — они разглядывали огромный телеэкран на стене. Потом спустился в метро, прошагал по переходу до линии Маруноути, купил билет до Синдзюку, вошел в вагон, сел и тут же уснул. Открыл глаза я уже на Синдзюку.

Миновав турникет, я направился к выходу — и вдруг вспомнил о черепе и результатах шаффлинга, которые остались на полке камеры хранения в каких то двадцати шагах от меня. Я не знал, что теперь с ними делать, да и квитанции у меня с собой не было, но заняться все равно больше нечем, и я решил забрать их. Поднявшись по лестнице, я сообщил дежурному в окошке, что потерял квитанцию.

— Хорошо искали? — спросил дежурный.

— Обыскал все что мог, — ответил я.

— Что за багаж?

— Голубая спортивная сумка с эмблемой «Найки» на боку.

— А что за эмблема?

Попросив у него ручку и лист бумаги, я нарисовал изувеченный бумеранг, а сверху приписал латиницей: «NIKE». Дежурный с подозрением всмотрелся в рисунок, исчез на пару минут и вернулся с моей сумкой в руке.

— Ваша?

— Моя.

— У вас есть какой нибудь документ? Нужны ваше имя и адрес.

Я протянул дежурному права. Он сверил фамилию с прицепленной к сумке бумажкой, сорвал ее и положил вместе с ручкой передо мной:

— Распишитесь.

Я забрал сумку, поблагодарил и вышел из метро. И только тут сообразил, что голубая спортивная сумка с эмблемой «Найки» мне теперь совершенно не подходит. Ужинать с дамой, обнимая спортивную сумку, не годится. Может, подыскать вместо сумки приличный портфель? Но проклятый череп — такой нестандартной формы, что войдет разве что в дорожный чемодан, если не кейс для боулинга. Нет уж, спасибо. Только с кейсом для боулинга я еще в ресторан не ходил.

Поразмыслив, я решил, что самое верное в моей ситуации — взять напрокат автомобиль и закинуть череп на заднее сидение. Только так не придется таскать его в руках и беспокоиться, как я выгляжу. А машину лучше подобрать европейскую — что нибудь пошикарнее. Я, конечно, не большой любитель европейских машин, но почему бы в такой день и

не погулять на всю катушку? Если вспомнить, за всю жизнь не водил ничего, кроме подержанных «жучков фольксвагенов» да японских малолитражек.

Я заглянул в кафе поблизости, попросил телефонный справочник, отыскал в соседних кварталах Синдзюку целых четыре автопроката и обзвонил их один за другим. Увы: в воскресенье, да еще и в разгар туристического сезона, почти все машины разобрали, а иномарок в прокатах, как выяснилось, не бывает в принципе. В двух заведениях не осталось вообще никаких легковушек. Третья контора посоветовала поторопиться, если я готов забрать последний «сивик». И только в четвертой мне предложили на выбор две «тойоты» — спортивную «карину 1800» с турбонаддувом и двумя распредвалами и обычный «марк 2». «Обе машины новые, в салоне — стерео!» — прощебетал мне приятный девичий голос. Звонить куда либо еще расхотелось, и я решил остановиться на турбо наддуве и двух распредвалах. Что мучиться, если автомобили мне все равно без разницы — я и «марк» от «карины» отличаю с большим трудом.

Затем я отправился в аудиомагазин и купил шесть кассет. «Лучшие хиты» Джонни Мэтиса, «Просветленную ночь» Шёнберга (дирижер Зубин Мехта), «Ненастное воскресенье» Кении Бёррелла, «Бранденбургские концерты» с Тревором Пинно ком на клавесине, «Популярного Эллингтона» и сборник Боба Дилана с песней «Как последний хмырь» на второй стороне. Что и говорить, смесь гремучая. Но какую музыку захочется слушать за рулем «карины 1800» с турбонаддувом и двумя рас предвалами — я даже не представлял. Возможно, я опущусь на сиденье — и тут же захочу услышать Джеймса Тэйлора. Или венские вальсы. Или «Полис». Или даже «Дюран Дюран». А возможно, не захочу услышать вообще ничего. Кто меня знает.

Сгребя кассеты в сумку, я пришел в автопрокат, осмотрел машину, показал права и подписал договор. Водительское кресло «карины 1800» напоминало сиденье астронавта в межгалактическом звездолете. Для человека, привыкшего к турбонаддуву и двум распредвалам, забраться в колымагу, на которой я ездил последние годы, — все равно что попасть в пещеру к неандертальцу. Я зарядил в магнитофон Боба Дила на и под «Глядя, как течет река» долго и с опаской разглядывал панель управления. Не дай бог, на ходу запутаюсь в кнопках. Костей же не соберу.

Пока я пробовал одну за другой все эти кнопки и рукоятки, из конторы вышла симпатичная девчонка, оформлявшая договор.

— Могу я вам чем то помочь? — спросила девчонка. Ее улыбка была чиста и безупречна, как хорошо снятый рекламный ролик. Белоснежные зубы, упругая шея, на губах — помада мягкого оттенка.

Дата добавления: 2015-08-28