+ + + калькутта, владыка возбуждения + + +

+ + + КАЛЬКУТТА, ВЛАДЫКА ВОЗБУЖДЕНИЯ + + +

C наилучшими пожеланиями от + POPPY FIELD +

http://poppyzbrite.ru/

BY POPPY Z BRITE
Перевод – Кай Эйри

Я родился в северо-Калькуттской больнице, в самом сердце индийской полуночи, как раз перед началом сезона муссонных ветров. Словно влажный бархат, воздух висел над рекой Хугли2, ответвлению святого Ганга, а ветви индийских смоковниц на Аппер Шапур Род были испещрены фосфоресцирующими точками, будто призраками пламени. Я был столь же темен, как новолуние, царившее в небе, и почти не кричал. Я чувствую, что все было именно так, практически помню это, иначе и быть не могло.
Моя мать умерла в расцвете сил, в той самой больнице, чуть позже сгоревшей до основания. (У меня нет причины связывать эти два события, но, с другой стороны, нет причин и не связывать. Быть может ее страстное желание жить воспламенилось в сердце. А может огонь был рожден из ее ненависти ко мне – ничтожному, орущему младенцу, убившему ее.) Медсестра вынесла меня из пылающей коробки здания и передала в руки отца. Тот уложил меня в колыбель, цепенея от горя.
Отец был американцем. Он приехал в Калькутту по делам пятью годами ранее. Здесь он влюбился в мою мать и, как всякий человек, что не станет срывать цветок в саду, он не смог бы вынести ее мук вне этого жаркого, пышного, грязного города, который породил ее. Город был частью ее экзотики. Так мой отец остался в Калькутте. А теперь… Теперь его цветок увял.
Он прижал свои тонкие, потрескавшиеся губы к атласной глади моих волос. Я помню, как открыл глаза, они были прищурены и блестели, - поднимая взгляд на столб дыма, который затуманивал небо, ночное, взорвавшееся розовым небо, будто полное крови и молока.
Но молока я не изведал - лишь химический вкус детского питания из пластмассовой соски. Морг находился в основании больницы, так что огонь до него не добрался. Моя мать лежала там, на металлическом столе, в жестком, больничном халате, пропитанном ее предсмертным потом, и обнажившем запятнанную красным промежность и бедра. Ее невидящие глаза смотрят сквозь почерневший скелет больницы в кроваво-молочное небо, а пепел, сочащийся вниз, устилает ее зрачки.
Мы с отцом уехали в Америку еще до муссонов. Без моей матери Калькутта была просто адской дырой, огромным, будто выжженном в крематории, куском земли, так, по крайней мере, считал мой отец. В Америке он мог отправить меня в школу или кино, погонять мяч или записать в бойскауты и быть спокоен, зная, что или кто-нибудь позаботится обо мне, или я сам смогу за себя постоять. Там не было ни маньяков, которые бы ограбили меня и перерезали мое горло, ни банд, которые могли похитить меня и переработать кости на удобрения. Никаких коров, заражающих улицы струей своей священной мочи. Мой отец мог бы дать мне сравнительно здоровую американскую жизнь, выделив тем самым время, чтобы сидеть в своей темной комнате и пить виски до тех пор, пока его длинный, чувствительный нос не поплывет перед лицом, и болезненное острие его горя не начнет притупляться. Он был из тех людей, что верят в одну единственную любовь и с больным пылом фаталистов уверены, что если когда-нибудь она их покинет, то больше никогда не вернется.
Когда он напьется, он начнет говорить о Калькутте. Мое детское американское сознание отвергало это место, я был влюблен в кондиционеры, гамбургеры и пиццу, свободной и не запретной любовью, которая снисходила на меня всякий раз, когда я переключал телевизионные каналы, но где-то в моем индийском сердце я жаждал вернуться. Когда мне исполнилось 18, отец не смог проснуться после одного из своих запоев, и я отправился в город своего кровавого рождения, так скоро, как только у меня хватило денег на билет.
Калькутта, скажете вы. Не лучшее место, когда оживают мертвецы.
А я отвечу, найдите место лучше? Место, прекраснее, чем город, в котором 5 миллионов человек выглядят так, будто уже мертвы, а может и в самом деле мертвы, - а другие 5 миллионов об этом мечтают?
У меня есть подруга по имени Деви, проститутка, начавшая работать с 15 лет, и живущая в лачуге из просмоленной бумаги на Саддер Стрит3. Улица Саддер – это Бурбон Стрит Калькутты, но без карнавалов и масок – они бесполезны, если люди не знают, что такое стыд. Сейчас Деви работает в больших отелях, обслуживая американских туристов, британских эмигрантов или немецких бизнесменов, жаждущих познать вкус Бенгальской экзотики. Она худа, красива, а ее черты остры, будто гвозди. Деви говорит, что мир тоже шлюха, а Калькутта – его пизда.
Мир садится на корточки и, раздвинув ноги, обнажает половые губы – Калькутту, влажную и наполненную тысячами ароматов одновременно восхитительными и грязными. Источник роскошных наслаждений, рассадник всевозможного разврата.
Пизда мира… Мне это подходит. Мне нравится и она, и мой грязный и жалкий город. Мертвецы тоже любят вагины. Если им удастся поймать женщину и искалечить так, что она не сможет сопротивляться, вы увидите, как «счастливчики» буравят ее между ног, так резво, как самый энергичный любовник. Я видел, как они съедают все в полости тела. Внутренности женщин – большой деликатес, разве нет? Икра человеческого тела. Наткнуться на женщину, распростертую в грязи, с кишками, торчащими из раскромсанной дыры в ее чреве это действительно страшно, но реагировать нельзя. Не стоит отвлекать мертвецов от трапезы. Они медлительны и глупы, но это лишь повод самому быть умным, быстрым и тихим. Они и с мужчиной сделают то же самое – откусят вялый член и мошонку, словно отборные кусочки кальмара, оставляя только красную, рваную рану. Можно проскользнуть мимо, пока они едят, и остаться незамеченным. Но я не прячусь, иду по улицам и смотрю на них, ничего больше. И это не ночной кошмар, это лишь будни Калькутты.
Поначалу я спал допоздна, все душное утро и часть знойного дня. Моя комната располагалась в одном из ветхих, мраморных дворцов старого города. Деви, хоть и часто навещала меня, но все же большей частью я просыпался один, на смятых простынях и покрытый блестящей испариной пота. Солнечный свет проникал сквозь окно, оставляя на полу яркие прямоугольники. Здесь я чувствовал себя в безопасности, за запертой дверью в своей комнате на втором этаже. У мертвецов редко хватало сил подняться по лестнице, и уж тем более, пусть даже всем вместе, - сломать закрытую дверь. Мне это не грозило. Они питались теми, кто сдался: травмированными и неспособными убежать, стариками, молодыми женщинами, что сидят в сточных канавах, качая в колыбели погибших ночью младенцев. Все они были легкой добычей.
Стены моей комнаты были выкрашены в коралловый цвет, а подоконник и дверь – в водянисто-голубой. В цвета, отражающие солнце и заставляющие день казаться более свежим, чем на самом деле. Я спустился вниз, пересек пустынный внутренний дворик с высохшим мраморным фонтаном, и вышел на улицу. Это место было бесплодно из-за высокой температуры, безжизненным до боли, не считая иссушенных сорняков, обрамляющих дорогу и изредка попадающихся лепешек коровьего навоза, украшающих сточные канавы. С наступлением темноты исчезнет и то и другое. Дети соберут коровье дерьмо и, смешав его с соломой в импровизированных «пирогах», будут разжигать костры для приготовления пищи.
Я направлялся к Човринхи4 Род – главной улице города. На полпути, посреди улицы, огибавшей матрасную фабрику, я увидел одну молодых матерей, застывшую в неподвижности. Мертвецы добрались и до нее. Они уже вырвали ребенка из ее рук и прокусили верхнюю, мягкую часть его черепа. Пустые, кровавые лица вздымались и опускались. Сгустки нежного мозга выпадали из их дряблых ртов. Мать сидела на парапете поблизости и все еще качала пустую колыбель. На ней было грязное зеленое сари, разорванное на груди. Груди женщины торчали из-под одежды, набухшие от молока. Когда мертвецы покончат с ее ребенком, они примутся и за нее, а она даже не станет сопротивляться. Я видел это и раньше. Я знал, как молоко будет быть струей, а потом литься из ее разодранной груди, знал, с какой жадностью они станут упиваться реками крови и молока.
Жестяной навес над их головами был покрыт тягучими облаками хлопка. Он свисал с крыши грязными комьями, цепляясь за углы входной двери, словно паутина.
Из соседнего здания слышался слабый звук орущего радио, настроенного на англоязычную христианскую передачу. Евангельская проповедь уверяла Калькутту в том, что мертвые во Христе восстанут. Я продолжал шагать к Човринхи. Большинство здешних улиц просто загромождено зданиями. Они тесно и беспорядочно ютятся по городу, словно книги разного размера в хрупком книжном шкафу.

Здания даже просели так, что над ними была видна лишь узкая полоска неба, исполосованная милями бельевых веревок. Развивающиеся шелка и хлопок очень ярки на фоне неприветливого, хмурого неба. Но есть и места, откуда открывается вся панорама Калькутты. Оттуда вы увидите длинный и грязный склон, который приютил собой небольшие халупы, тысячи и тысячи жилых трущоб, светящихся огнями по ночам. Мертвецы часто приходят в эти трущобы из жести и картона, но люди не оставляют свои жалкие халупки – куда им податься? Или увидите пустыню заброшенных фабрик, опустевших складов, почерневших дымовых труб, устремленных в проржавевшее небо. Или стальной блеск реки Хугли, одетой в туман, будто в саван, и опоясанной канатами и арматурой моста Ховрах5.
Я шел прямо напротив реки. Побережье считалось опасным из-за утопленников. Ежегодно тысячи людей совершали последний прыжок с моста, и тысячи поступали проще, просто входя в грязные воды. Совершить самоубийство на набережной легко, и отчаяние собирается здесь даже в клубах водного пара. Оно – часть того облака безысходности, что провисло над Калькуттой наряду с ее важной вуалью.
Самоубийц и утопленных беспризорных детей порой выносило из реки. В любую минуту вода могла извергнуть еще один труп, с характерным звуком царапающегося о берег тела. Если он пробыл в воде достаточно долго, то мог быть изорван в клочья, точно губка о камни и осколки кирпича, которыми изобиловал берег; и все, что от него оставалось по запаху напоминало ржавую грязь, или тину и ил из глубин реки.
Полиция, особенно Сикхи6, которые, по слухам, более жестоки, чем индусы, вылавливала трупы с моста, чтобы развлечься стрельбой по ним. Даже издалека я мог разглядеть красные брызги на их серых погонах. Или они поджигали тела бензином и перебрасывали через перила – в реку. Обычным делом было видеть несколько скрюченных тел, уносимых течением вниз, эту огненную симметрию рук и голов, пятиконечные звезды из мертвых людей.
Я остановился у лавки специй, чтобы приобрести букет красных хризантем и пригоршню шафрана. Купленный шафран я попросил обернуть в мешочек из алого шелка.
- Добрый день, - сказал я ему по-бенгальски.
Он взглянул на меня, с маской потрясенного удивления на лице.
- Добрый день для чего?
Истинная индусская вера обязывает последователей все на свете считать одинаково священным. Нет ничего мерзкого и скверного: ни в грязной собаке на дне урны с прахом, ни в нищем, лапающем ваше лицо руками, покрытыми зловонными, гангренозными струпьями, который будто считает вас лично ответственным за все свои беды. Они так же священны, как пир в святейшем из храмов. Но даже самым набожным индусам было очень тяжело почитать этих живых мертвецов священными. Они – пустые люди. Но самая ужасная правда о них, более жуткая чем их бессмысленная жажда живой плоти, более пугающая, чем кровь, засохшая под их ногтями или кусочки плоти, застрявшие между зубами – они действительно мертвы; их взгляды не осмысленны, даже издаваемые ими звуки: их пердеж, их ворчание и голодные стоны лишь рефлексивны. У индусов, которых всю жизнь учили верить в живую душу всего сущего, - свой, особый страх перед этими опустошенными человеческими телами. Но жизнь в Калькутте продолжается. Магазины все еще открыты. Машины продолжают беспорядочно двигаться по Човринхи. Никто не видит иного выхода.
Скоро я подошел к почти неизменной остановке моего ежедневного маршрута. Часто я одолевал и по 20-30 миль в день – крепкие ботинки и уйма свободного времени как нельзя лучше располагали к прогулкам и осмотру города. Но я всегда приходил в Калигат7, к храму Богини.
У нее миллион имен, миллион ярких описаний: Кали Ужасная, Кали Свирепая, ожерелье-череп, убийца людей, пожирательница душ. Но для меня она была Матерью Кали, единственной из всего многочисленного и красочного пантеона индусских богов, кто волновал мое воображение и заставлял сердце трепетать.
Она была Разрушительницей, но только в ней в итоге можно было найти спасение. Она - богиня нашего века. Кали могла истекать кровью и сгорать, но все же возрождаться снова, обновленная и прекрасная в своем ужасе.

Я поднырнул под гирлянды из коготков и колокольчиков, висящих на тонких веревках, что натянуты в дверном проеме, и вошел в храм Кали. После монотонного уличного гула тишина в храме была просто оглушительна. Казалось, что я слышал даже малейшие шумы внутри себя, отражающиеся от высокого потолка. Сладкий, опийный дым ладана вился вокруг моей головы. Я подошел к идолу Кали Шаграта8. Ее буравящие глаза наблюдали за мной, с тех пор, как я подошел ближе.
Она была высокой, более худощавой и вызывающе обнаженной, чем даже моя подруга Деви в свои лучшие моменты. Груди ее были налиты кровью, - я всегда представлял их именно такими, а два острых клыка и длинная лента ее языка, извивающаяся из открытого рта, тоже были цвета свежей крови. Волосы Кали словно хлестали по лицу, а два ее глаза были дикими, но третий, взирающий со лба, был умиротворенным, так, будто видел и принимал все.
Ожерелье из черепов обвивало изящную ветвь ее шеи, украшая резную пустоту на горле. Четыре ее руки были настолько изящными и гибкими, что если вы отводили взгляд хоть на мгновение, они, казалось, двигалась. В ладонях она держала веревку, завязанную петлей, посох с черепом, сверкающий меч и удивленную, невероятно реальную, отрубленную мертвую голову. Прямо под ней стоял серебряный таз, ровно в том месте, куда капала бы кровь с шеи. Иногда он был заполнен козьей или овечьей кровью в качестве подношения. Сегодня он был полон. В нынешние времена кровь могла быть даже человеческой, хотя гнилого запаха, который бы выдал ее принадлежность одному из мертвецов, не было.
Я положил хризантемы и шафран у ног Кали. Среди других подношений, которыми были в основном конфеты и мешочки специй, я увидел несколько странных штук. Кость фаланги пальца. Высушенный кусок плоти, который после тщательного осмотра оказался ухом. Это были подношения ради дарования защиты, позаимствованные у мертвых тел. Но кто мог поручиться за то, что кто-либо из адептов не отрезал себе палец или ухо, чтобы заполучить милость Кали? Я сам иногда забывал принести подношение и резал запястье бритвой, позволяя нескольким каплям моей крови упасть к ногам идола.
Я услышал крики снаружи и на мгновение повернул голову. Когда я оборачивался, мне показалось что руки Кали сплетаются в новый узор, а длинный язык высовывается еще дальше из алого рта. И то, что уж точно было лишь моей фантазией - широкие бедра подаются вперед, позволяя мне на мгновение увидеть ужасающую и сладострастную, подобную лепесткам, расселину богини.
Я улыбнулся прекрасному хитрому лицу.
- Если б только у меня был язык вроде Вашего, Мать, - пробормотал я, - Я бы встал перед Вами на колени и вылизывал все складочки вашей священной вагины до тех пор, пока Вы бы не стонали от удовольствия.
Хищная усмешка, казалось, стала еще шире, еще похотливее. Я слишком много позволил себе в присутствии богини.
Снаружи, во дворе храма я увидел, откуда доносились крики. Там расположена каменная глыба, на которой животных, главным образом козлят, жрецы приносят в жертву Кали. Группа прилично одетых мужчин схватила мертвую девочку и разбивала ее голову о жертвенный камень. Их руки вздымались и опускались, напрягая мышцы. В этих худых руках были зажаты острые камни и осколки кирпича. Полуразмозженная в мягкую массу голова девочки все еще болталась вверх-вниз. Нижняя челюсть еще лязгала, несмотря на то, что кость и все зубы уже были выбиты. Тонкая, грязная струйка крови сбегала вниз, смешиваясь с обильно орошенной кровью животных землей. Девочка была нага, выпачкана в собственной запекшейся крови и рвоте. Вялая грудь свисала так, будто из нее высосали все мясо. Живот ее был разорван трупными газами. Один из мужчин запихивал палку в развороченную щель между ног девочки, опираясь на нее всем своим весом.
Отличить мертвецов от прокаженных можно только на сильных стадиях разложения. Мертвецов становилось все больше, но даже прокаженные выглядят людьми по сравнению с ними. Но только если вы подойдете достаточно близко чтобы взглянуть им в глаза. В остальном - то же самое: лица на различных стадиях сырого и сухого гниения, острые кости, проглядывающие через кожу, словно через заплесневелую марлю, карциноматозные купола черепов. Теперь прокаженные больше не могли поддерживать существование, прося милостыню на улицах, потому что большинство людей в ужасе бежало при виде гниющих лиц. В результате они гибли и возвращались из мертвых, смешивая две расы в бесстыдной пародии на инцест. Возможно они даже могли размножаться. Мертвецы могли есть и переваривать пищу, и должно быть, были способны избавляться от нее, но все же мне казалось, что никто на самом деле и не знает, могут ли они эякулировать или забеременеть.
Идиотская мысль. Мертвая матка сгнила бы и развалилась на части вокруг зародыша прежде, чем пройдет хотя бы половина срока; а безжизненная мошонка была бы слишком холодной колыбелью для живого семени. Но, видимо, никто не имел понятия об анатомии мертвецов. Газеты бились в истерике, печатая одну за другой снимки убийств, учиненных живыми трупами. Радиостанции либо прекратили свою работу совсем, либо бесконечно вещали религиозные проповеди, слившиеся в одном длинном заупокойном плаче: мусульманские, индусские, христианские доктрины, начинавшие изнашиваться и размываться.
Никто в Индии не мог сказать наверняка, что заставило мертвых ходить. Последняя теория, из тех, что я слышал, была о каком-то генетически выведенном микробе, который был создан, чтобы утилизировать пластмассу, микробе, который спас бы мир от его собственной мусора. Но микроб мутировал и теперь пожирал и 'копировал' клетки человека, заставляя основные физические функции восстановиться. Было не особо важно, насколько эта теория верна. Калькутту было почти не удивить воскрешением мертвецов, их движением и питанием. Так, будто она видит подобные вещи уже с сотню лет. Остаток тянущегося дня я потратил на прогулку по городу. Мертвецов я больше не видел, не считая нескольких в конце перекрытой улицы, борющимися друг с другом за раздутую тушу священной коровы, озаренных последними клочками кровавого света.
Моим любимым местом на закате был берег реки, с которого виден мост Ховрах. Хугли безумно красива в свете заходящего солнца. Последние лучи пронизывают воду, словно горячее топленое масло, окрашивая реку из цвета стали и хаки, почти до золотого, превращая ее в сверкающую ленту света. Мост темным скелетом врезается в нежно-оранжевое небо. Сегодняшним вечером россыпь ярких цветов и все еще светящихся, сальных, тлеющих огоньков плыла по течению - последние следы кремированных выше по течению тел. Над мостом повисли пылающие гхаты9, на которых целые семьи выстраивались в очередь, чтобы сжечь погибших и развеять их пепел над святой рекой. Кремация была более эффективна, а может просто более быстра. Люди могут смириться со страхом перед мертвецами, которых никогда не знали, но не с тем, чтобы увидеть своих близких среди них. Некоторое время я шел вдоль реки. Ветер доносил с воды аромат горящего мяса. Отойдя довольно далеко от моста, я вернулся в лабиринт узких улиц и дорожек, ведущий к докам в южном конце города. Люди уже начинали готовиться ко сну, несмотря на то, что их спальней здесь могли служить ящики или просто кусок тротуара. Огни пылали в углах и закоулках.
Теплый бриз все еще одувал реку и прокладывал свой путь сквозь изгибающиеся улицы. Казалось что уже очень поздно.
Бродя туда-сюда, по прерывистым пятнам света и намного более длинным участкам темноты, я вдруг услышал слабые звонки в ритме моих шагов. Медные звонки рикши10, звенящие для того, чтобы знать, что те рядом, на случай если понадобится транспорт. Но я не видел ни одного из рикш. Это возымело жутковатый эффект, будто я шел по пустынной ночной улице, наполненной серенадами призрачных звонков. Это чувство вскоре прошло. В Калькутте невозможно по-настоящему остаться в одиночестве. Прямо передо мной из темноты выскользнула тонкая рука. Взглянув на дверной проем, из которого она высунулась, я смог разглядеть только пять изможденных лиц, пять тел, объединившихся против ночи. Я бросил в раскрытую ладонь несколько монет и она снова исчезла из вида. У меня редко просят милостыню. Я не выгляжу ни богатым, ни бедным, но у меня талант к скрытности, граничащей с невидимостью. Люди смотря мимо меня, иногда сквозь меня. Я не имею ничего против: меня так даже проще. Но когда у меня просят милостыню, я всегда даю. Тез денег, что я дал, им может хватить на рисовый шарик и чечевицу на завтра.
Рисовый шарик и чечевица утром, вода из сломанной трубы ночью.
На мой взгляд, лучше всех в Калькутте питаются мертвецы. Я пересек еще ряд узких улиц и удивился, оказавшись в Калигате. Переулки настолько беспорядочны, что постоянно оказываешься в самых неожиданных местах. Я бывал в Калигате сотни раз, но никогда не подходил к нему с этой стороны. Храм был темен и тих. Раньше я не бывал здесь в такое время и даже не знал, были ли жрецы все еще здесь и разрешалось ли войти в храм столь поздно. Но, едва я подошел поближе, я увидел небольшую открытую дверь - задний ход. Вход для жрецов, по всей видимости. Что-то внутри мерцало: то ли свеча, то ли маленькое зеркальце, пришитое к робе, то ли тлеющий кончик палочки ладана.
Я скользнул вдоль стены храма и на мгновение остановился у двери. Ряд каменных ступеней уводил во тьму храма. Ночной, безлюдный Калигат, возможно для некоторых стал бы очень неприятной перспективой. Одна только мысль о столкновении с жестоким идолом, в одиночестве и мраке, многих бы заставила повернуть назад. Я начал подниматься по ступеням лестницы.
Запах я почувствовал прежде, чем поднялся на полпути. Провести день, гуляя по Калькутте, - значит быть атакованным тысячами ароматов, приятных и мерзких: благоуханием специй, жареных в топленом масле, вонью дерьма, мочи и мусора, до боли сладким ароматом небольших белых цветов, под названием Могра11, что продаются гирляндами, заставляя меня думать о использовании американскими предпринимателями парфюма с запахом гардении, для того, чтобы перебить трупную вонь.
Практически каждый житель Калькутты удивительно чист, даже законченные бедняки. Они мусорят и плюют где попало, но большинство моют свои тела по два раза в день. Но все же под влажной завесой высокой температуры потеет каждый, так что к полудню любое общественное место наполнено стойким запахом человеческого пота, тонкого и сильного, словно смесь соков лимона и лука. Но тот, что висел в воздухе на лестнице был сильнее и отвратительнее всего, с чем я сегодня сталкивался. Он был глубоким, гнилостным и сырым; он завивался по краям, словно гриб, начинающий сохнуть. Это парфюм трупного разложения. Это запах гниющей плоти.
Тогда я вошел в храм и увидел их. Большая центральная комната была освещена пламенем свечей, колыхавшимся от бесконечного сквозняка и так и этак. В полумраке стоявшие у ног Кали фанатики ничем не отличались от любых других просителей. Но как только мои глаза привыкли к тусклому искусственному освещению, детали сказали сами за себя. Иссушенные руки, разрушенные лица. Развороченные полости тел, из которых выглядывали склизкие органы, протягиваясь под сеткой ребер.
Их жертвоприношение.
Днем Кали широко улыбалась множеству цветов и конфет, с любовью уложенных у ее ног. Нынешнее подношение казалось более подходящим для богини. Человеческие головы, балансирующие на разодранных стволах щей, бело-серебрянные серповидные глаза. Я видел куски мяса, оторванного то ли от бедер, то ли от живота. Видел отделенные от тел руки, словно бледные цветы лотоса, пальцы, словно его лепестки, тихо расцветающие среди ночи.
Костей, сваленных по обе стороны от алтаря, было больше всего. Кости, чистые настолько, что мерцали в искусственном освещении. И кости с кусочками мяса и длинными подтеками жира. Тощие кости рук, узкие кости ног, тазобедренный кренделек, позвоночник, словно вышитый бисером. Маленькие детские кости. Разрушающиеся, желтоватые старческие. Кости тех, кто не смог убежать. Все это мертвецы принесли в жертву своей богине. Все это время она была их богиней, а они - ее прислужниками.
Улыбка Кали была голоднее, чем когда-либо. Красная лента языка вывалилась из открытого рта. Темные провалы глаз блестели на изможденном и жутком лице. Если бы сейчас она сошла со своего пьедестала и приблизилась ко мне, я бы не смог пасть на колени. Я бы убежал. Есть красоты слишком жуткие для того, чтобы их вынести. Мертвецы медленно поворачивались ко мне. Они подняли свои лица, гниющие впадины их ноздрей учуяли мой запах. Их глаза, переливаясь, светились. Слабый лучистый свет исходил из пустот в их телах. Словно прорехи в ткани реальности, трубопровод к иному миру. К пустоте, которой правила Кали, единственный комфорт которой - в смерти.
Они не приближались ко мне. Они стояли, держа свои драгоценные подношения, и смотрели на то ли на меня - те из них, у кого еще оставались глаза, то ли сквозь меня. В этот момент я чувствовал себя больше, чем просто невидимым, я был настолько опустошенным, что мог быть одним из этих ходячих тел.
Мерцание, казалось, проходило сквозь них. А затем, в тусклом искусственном освещении и свете от тел мертвецов, - Кали действительно ожила.
Движение пальца, легкий поворот запястья - поначалу настолько незначительные, что были практически незаметны. Но потом ее губы рассекла невероятно широкая, хищная усмешка, а кончик языка начал извиваться. Она повела бедрами и задрала левую ногу высоко в воздух. Нога, попиравшая миллионы трупов, совершила пуант столь же изящный, словно прима-балерина. Это движение широко обнажило ее промежность.
Но она не была подобной лепесткам, похожей на мандалу12 расселиной, поцелуи с которой я воображал днем. Вагина богини была огромной, глубокой красной дырой, которая вполне могла вести к центру мироздания. Надрез во плоти вселенной, обрамленный кровью и пеплом. Две из четырех ее рук поманили меня, приглашая войти. Я мог бы просунуть туда свою голову, затем плечи. Я мог бы полностью влезть в эту влажную, малиновую вечность и остаться в ней навсегда.
Тогда я побежал. Прежде чем я успел даже подумать об этом, я обнаружил себя падающим вниз по лестнице, шарахаясь головой и коленями о каменные ступени. Я оказался у ее основания и побежал раньше, чем успел почувствовать боль. Я убеждал себя в том, что мертвые гонятся по пятам. Я не знаю, что на самом деле я боялся увидеть за спиной. Иногда мне начинало казаться, что я бегу не от чего-то, а к чему-то.
Я бежал всю ночь. Когда ноги начали подкашиваться под моим весом, я сел в автобус. Так я пересек мост и оказался в Ховрахе, еще более бедном пригороде по ту сторону Хугли. Я болтался по опустошенным улицам около часа, прежде чем развернуться и снова пересечь реку, чтобы вернуться в Калькутту. Только однажды я остановился, чтобы попросить воды у человека, который нес две канистры на коромысле. Он не дал мне испить из своей оловянной чашки, но плеснул немного влаги в мои ладони, сложенные лодочкой. На его лице я различил смесь жалости и отвращения, с которым обычно смотрят на пьющих бедняков. Я был слишком хорошо одет для бедняка, ничего не скажешь, но он видел страх в моих глазах.
Последний час ночи я провел, блуждая по пустоши складов и фабрик, дымовых труб, проржавевших жестяных ворот и разбитых окон. Спустя некоторое время я понял, что оказался на Аппер Шапур Род. Я шел сквозь лучи жидковатого света, которые заполняют небо перед рассветом. В конце-концов я свернул с дороги и углубился в пустошь. Только когда я увидел нависающие надо мной балки, похожие на обугленные кости доисторических животных, я понял, что нахожусь на руинах больницы, в которой когда-то родился.
Дыра в полу была заполнена битым стеклом и разрушающимся металлом, пеплом и сорняками, всем тем, что имело значение двадцать лет назад, блаженно омытая лучами зарождающегося рассвета. Там, где стояло здание, теперь остался лишь котлован, глубиной в 5-6 футов. Я соскользнул с небольшой насыпи и скатился, к низу, чтобы отдохнуть посреди пепла. Он был бесконечно мягок, он стал моей колыбелью. Я вдруг почувствовал себя в безопасности, словно эмбрион. Я позволил восходу омывать мое тело. Возможно, я все-таки влез в окровавленную пропасть между ног Кали, и нашел выход обратно.
Калькутта очищается с каждым рассветом. Если бы только солнце вставало тысячу раз в день, город всегда был бы чист. Пепел растекался вокруг меня, окрашивал серым мои руки, устилал мои губы. Я лежал в безопасности, в чреве моего города, воспетого его поэтами - Владыки Возбуждения, города наслаждений, вагины мира. Мне казалось, что я лежу среди мертвецов. Я был защищен от них: я знал их богиню и делил с ними места, ставшие их домом. Когда солнце взошло над замызганной и торжественной Калькуттой, небо было настолько полно дымчатых облаков и настолько залито бледным розовым светом, что, отражаясь в моих глазах, горело.

Перевод – Кай Эйри

1. Калькутта – Столица Западной Бенгалии, с 2005 переименована в Колкоту.
Когда-то она была великолепной столицей Британской Индии, однако, после разделения и потока беженцев она стала пристанищем нищеты и голода. Но этот мужественный город, называет себя "Городом Веселья" и пытается представить себя самым очаровательным и благоприятным городом страны, интеллектуальной столицей нации и центром политики и искусства.

2. Хугли (хинди????????, бенг.?????) — река в Индии, один из рукавов Ганга.
Хугли образуется в месте слияния других рукавов дельты Ганга — Бхагиратхи и Джаланги. Река полноводна и судоходна, подвержена влиянию приливов. Калькутта расположена на ее восточном берегу.

3. Саддер - Улица Саддер, около Човринхи изобилует кинотеатрами, где показывают голливудские фильмы, а также фильмы индийской компании "Болливуд".

4. Човринхи – главная улица Калькутты, здесь находятся недорогие гостиницы, рестораны и бары.
5. Мост Ховрах – достопримечательность Калькутты, считается самым многолюдным мостом в мире.
6. Сикхи (ученик, хинди) – последователи сикхизма, который, являясь монотеистической религией, провозглашал равенство всех людей перед богом, независимо от касты и социального положения, отрицал сложную обрядность и аскетизм, внешние формы почитания божества. Все они были обязаны носить тюрбан, длинные волосы и бороду и постоянно иметь при себе 3 стальных предмета: меч, гребёнку и браслет. Каждому сикху присваивался благородный титул "сингх" (лев). В Индии его исповедует 1,8% населения, в основном в штате Пенджаб.
7. Калигат – пригород Калькутты, в котором находится храм Кали. Также Калигатом иногда называется сам храм. По легенде, когда жена Шивы умерла, один из ее пальцев упал на то место, где сейчас расположен Храм Кали, и поэтому он является постоянным местом паломничества. По утрам, здесь приносят в жертву козлов, чтобы умилостивить кровавую богиню.
8. Шаграта (jagrata) – пробуждение
9. Гха?ты (бенг.???, хинди???) — каменные ступенчатые сооружения, служащие для ритуального омовения индуистов и(ли) как места кремации, которые постепенно строились и перестраивались в течении нескольких тысяч лет.
10. Ри?кша (сильно искажённое дзинрикися — яп.???, где первый иероглиф означает «человек», второй — «сила», третий — «повозка») — вид транспорта: повозка (чаще всего двухколёсная), которую тянет за собой, взявшись за оглобли, человек (также называющийся рикшей). Повозка, как правило, рассчитана на одного или двух человек.
11. Могра - Муррайя метельчатая (бот.) - кустарник высотой до трёх метров с небольшими листьями, белоснежными цветками и ярко-красными плодами размером до 2 см; цветы, листва и плоды растения имеют декоративный вид и оно часто выращивается как комнатное растение
Аромат: глубокий, сладкий, пряный, с кислинкой
12. Мандала (санскр.?????, «круг», «диск») — сакральный символ, используемый при медитациях в буддизме, ритуальный предмет.

Перевод – Кай Эйри

(c) property of Poppy Z Brite & www.poppyzbrite.ru

Скачано с официального русскоязычного

сайта Поппи З.Брайт. + POPPY FIELD +

http://poppyzbrite.ru/

Дата добавления: 2015-08-29