Но так учит Танцующий: любви нужно научиться, как нужно учиться музыке. И, прежде всего, научиться любви к самому себе. Ибо лишь тот, кто умеет любить себя, может любить другого.
Но слишком многие за любовь к другому принимают лишь дурную любовь к себе. А хуже дурной любви лишь дурной вкус к истине.
Любить другого нужно так, как любите вы самих себя. Но многие ли из вас умеют любить себя?
Настоящая любовь беспощадна, как стрела, пущенная твердой рукой. Она требовательна и строга к малейшему вашему промаху. Она жестока к тому, кто охотится за ней, не имея сил, чтобы одолеть ее. И лучше смотреть на нее через щель забрала, как на врага, чем протягивать открытую ладонь. В ответ она может протянуть когтистую лапу.
Настоящая любовь жадна и прожорлива, как огонь. Она никогда не скажет: «Довольно! Ты отдал мне достаточно себя». Она захочет пожрать вас целиком. Но эту пташку нужно держать чуть-чуть впроголодь. Ибо чтобы отдать себя целиком любви, придется себя уничтожить.
Какая тонкая ирония в танце моем! С закрытыми глазами и не различишь, пожалуй, этих двух сестер — любовь и ненависть. И так танцую я: скажи мне, как ты ненавидишь, и я скажу, умеешь ли ты любить.
Слишком часто любим мы в человеке лишь самих себя. Свои надежды и свои мечты. Но стоит этим надеждам не сбыться, выбрасываем мы свою любовь, как скорлупу ореха. Но так же часто ненавидим мы в других лишь самих себя. Низость своей души и убогость нашей совести.
Нет, поистине они похожи, эти сестры. И обе одинаково отвергают презрение. Стоит ему найти лазейку в душе, как ненависть и любовь уходят из нее, ибо не могут дышать с ним одним воздухом. Слишком тесна для презрения и любви душа. И так же тесна она для презрения и ненависти.
Но всего более объединяет их цель — рождены эти сестры лишь для того, чтобы сделать вас лучше. Благая цель! Но кто бывает достаточно зорким, чтобы увидеть ее? Большинство хочет лишь наслаждения от любви и мести от ненависти. Набить свою душу, словно брюхо, — вот мечта и цель многих.
Но любовь лишь путь к свободе. И преддверие свободы.
Но путь к любви — ненависть, как младшая из сестер.
Потому так танцую я: научитесь ненавидеть себя, братья по духу. И когда не останется в душе вашей места презрению, поймете вы, что научились любить себя.
Тогда можно спуститься с вершин своего одиночества.
И еще одну маленькую истину открою я напоследок:
Любовь можно удержать в открытой ладони, но не в сжатом кулаке. И берегитесь, чтобы не удержала она вас!
Существую ли я на самом деле или я лишь призрак — всем безразлично. Те, с кем я соприкасался, воспринимали меня как мимолетный эпизод. Я сам к этому стремился, и у меня, судя по всему, неплохо получалось. Они проходили мимо, бросали на меня недоуменные взгляды и исчезали в серой дымке… Кто-то останавливался, чтобы перекинуться со мной парой слов, и тоже исчезал, пожав плечами в ответ на мои ответы… Толком я так и не узнал никого из тех, с кем сводила жизнь. Все они думали так, как того хотел я, поступали, как хотел я, и уходили, когда хотел я. Ничего удивительного, ведь и создал их я. Не их самих, конечно, а те образы, с которыми разговаривал, от которых ждал подарков на праздники или у которых занимал деньги, и с которыми в конце концов расставался. И для них я был тоже ничем…
Да проснись же ты, наконец!
Я был глубоко под водой. Вокруг была темнота. Лишь наверху маячило пятно света. Мне нужно было плыть к нему. Как можно быстрее. Я уже начинал задыхаться…
Глава 8
Очнулся я на полу. Было раннее утро… Или ранний вечер. Сумерки… Полутьма. Неловко подвернутая рука затекла и онемела. Я выпрямил ее и долго ждал, пока к ней вернется чувствительность. Потом встал и зажег в номере свет.
Пол был усеян окурками и пеплом. Валялась пустая бутылка из-под виски, рядом с ней — подушка и скомканное одеяло. Похоже, что я уснул на кровати, а потом перебрался на пол.
Все тело ныло, словно меня долго били. Голова тоже побаливала, но терпимо. Я был в джинсах и той же футболке, что и вчера… Вчера ли?
Я снова опустился на пол и закрыл руками лицо. Больше всего сейчас мне хотелось умереть.
* * *
Но я не умер. И даже нашел в себе силы сходить в душ. После него я почувствовал себя лучше. Настолько, что начал неторопливо приводить в порядок номер. Почему-то не хотелось, чтобы хозяин увидел этот разгром.
Воздух в номере был таким застоявшимся и плотным, что казалось, его можно резать ножом на большие маслянистые куски. Я открыл окно и долго стоял, вдыхая свежий теплый воздух с улицы.
За все это время в голове не промелькнуло ни одной мысли. Мозг будто выключился. Наверное, я чувствовал, что стоит мне сейчас задуматься о том, что происходит, хрупкий лед, отделяющий меня от бездны безумия, не выдержит и с треском провалится. Поэтому я двигался как автомат, механически выполняя все действия.
На улице по-прежнему были сумерки. Нервный хохоток шевельнулся в груди, но я быстро подавил его. Я чувствовал, что стоит только на секунду задуматься о том, что сумерки не могут длиться так долго, я просто выброшусь в окно…
Не давая панике поднять голову, я вышел из номера и спустился в холл. Хозяин был на месте. Как обычно, с газетой в руках.
— Скажите, сколько сейчас времени? — спросил я. — Мои часы сломались.
— Вот совпадение — мои тоже, — ответил он и ухмыльнулся.
Я подумал, что сейчас ударю его. И буду бить до тех пор, пока…
Давай, прикончи сукиного сына! Он ведь издевается над тобой!
Видимо, на лице у меня было написано все, о чем я подумал в эту минуту, потому что хозяин, перестав ухмыляться, отложил газету в сторону и спросил:
— Выпить не хотите? У меня есть бутылка Johnny Drum.
— Мне не до бурбона…
— Тогда, может быть, перекусите?
— Сколько я пробыл в номере? Сейчас вечер или утро?
— Вечер.
— Когда мы с вами разговаривали?
— Несколько часов назад.
— Черт, — я потер лоб. — Мне показалось, что я опять провалился куда-то на несколько дней…
— Нет. На этот раз совсем недолго.
— Но почему так долго не темнеет?
— Вы умеете задавать вопросы, на которые никто не в силах дать ответ. Откуда мне знать… Я распоряжаюсь этим отелем, а не сумерками. А вы их не любите?
— Кого?
— Сумерки.
— Нет.
— Напрасно. Самое интересное время суток.
— Что в них интересного?
— В сумерках все иначе — на границе света и тьмы стираются границы между мирами.
В сумраке и тишине холла эти слова прозвучали так, что у меня по спине побежали мурашки.
— Вы не видели город в сумерках? — почему-то шепотом спросил хозяин.
— Нет, — тихо ответил я.
— По-моему, вам стоит на это взглянуть. Может, сумерки задержались, чтобы дать вам эту возможность?
Теперь я с трудом угадывал его силуэт за стойкой. Он расплывался, таял, сливался с полумраком… И через какое-то время я понял, что стою в холле совершенно один.
* * *
Шаги гулко отдавались в тишине улиц. Я шел медленно, не придерживаясь определенного направления. Просто шел без всякой цели и смысла, сворачивая в боковые улочки, переходя с одной стороны улиц на другую, снова сворачивая… Ноги сами несли меня куда-то.
Хозяин был прав — в сумерках город был совсем другим. Исчезли грязь и пыль, ветер не гонял по тротуарам мусор, не было видно даже собак. И людей… Город вымер. Ни одного светящегося окна… Ни отзвука чужих шагов. Даже фонари не грели. Я остался единственным живым существом. Но это почему-то не пугало меня. Наоборот, впервые за много дней меня охватил полный, глубокий покой. Я растворился в нем. Наслаждался этим состоянием внутренней тишины и безмятежности. Это был бы неплохой вариант чистилища — так идти вечно по пустынным полутемным улочкам маленького городка. Слушая тишину и звук собственных шагов. Исчезли все тревоги и сомнения. Исчез страх. Город больше не казался мне опасным. Напротив, он взял меня под свою защиту…
Сумерки не заканчивались. Не заканчивался и мой путь.
Я вдруг заметил, что иду уже не по асфальту. Под моими ногами была булыжная мостовая, а местами — просто плотно утрамбованная земля. Улицы сузились, по некоторым могло пройти в ряд не больше трех человек. Изменились и дома. Это уже были не безжизненные, словно выбеленные черепа, коробки с провалами окон. Каждый дом жил своей жизнью. То ли тени легли таким образом, то ли разыгралось мое воображение, но я видел причудливые колонны и портики, барельефы на фасадах, скульптуры в глубоких нишах… Все было призрачным и зыбким, но в то же время бесконечно настоящим, словно под влиянием загадочных сил вдруг проступило истинное лицо этого города, которое у него было много столетий назад. Зыбкое царство…
Я не представлял даже приблизительно, в какой части города оказался. Но это не заботило меня — если нет цели, то совершенно неважно, в какой точке пути ты находишься. Главное — знать, что ты в пути.
Усталости я не чувствовал, хотя, по моим представлениям, бродил по улицам не один час. Впрочем, уверенности в том, что здесь можно говорить о времени, у меня не было… Мираж, если это был мираж, не исчезал. Я по-прежнему шел по улицам старого-старого города.
Наконец, я свернул с очередной улицы и оказался на большой площади. Скорее всего, это была центральная площадь города. Она тонула в сумраке, но я смог разглядеть, что впереди темнеет какое-то сооружение. Ноги сами двинулись к нему. До меня донесся тихий скрип, едва различимый в тишине. Острая пронзительная тоска сжала сердце. Я знал, что увижу нечто ужасное. И точно так же знал, что увидеть это я должен.
По мере того, как я приближался к этому сооружению, его контуры все четче вырисовывались в полумраке пустынной площади. Я начал понимать, что? передо мной, хотя видел это лишь на иллюстрациях. Я начал понимать, но боялся поверить в это… Как тогда, на улице, полной собак, мне захотелось убежать. Но ноги не повиновались мне. Они продолжали нести меня вперед, пока, наконец, полумрак не отступил и я четко, как при дневном свете, не увидел грубо сколоченный посреди площади деревянный помост с виселицей.
В петле медленно раскачивался человек. На нем были надеты какие-то лохмотья, больше похожие на оборванные шкуры. Голова безжизненно свесилась на бок. Виселица тихо поскрипывала.
Но это было не самое ужасное. Дальше произошло то, что будет меня преследовать в ночных кошмарах до конца жизни. Я ясно увидел, как висельник открыл глаза и в упор посмотрел на меня.
Голова у меня закружилась, ноги подкосились, и я тяжело опустился на булыжник площади. А потом меня накрыла темнота…
* * *
Очнулся я от того, что кто-то гладил меня по лицу чем-то влажным. С трудом я открыл глаза и тут же вскочил, хотя тело не слишком хорошо слушалось меня. Это была собака. Она облизывала мое лицо. Большая собака. Самая большая из всех, виденных мною в этом городе. Теперь она сидела и внимательно смотрела на меня. Меня передернуло. Черт знает, какой заразой она больна! Я брезгливо вытер мокрое лицо краем футболки. Потом огляделся. Никакой площади не было. Я стоял посреди улицы, прямо напротив отеля.
Все по-прежнему тонуло в полутьме, но что-то подсказывало мне, что это предрассветные сумерки.
Я еще раз вытер лицо футболкой. От нее исходил какой-то странный запах. Тот же запах, что я почувствовал в комнатушке хозяина. И тут меня осенило — там пахло собаками…
Чертов собачник! Он обманывал тебя! Прикончи сукиного сына!
Первым побуждением было направиться к нему и попытаться выяснить, что связывает его с собаками. И почему он отправил меня в сумерках в город. Ведь он наверняка знал, с чем я должен столкнуться… Хотя… А что если все это было лишь игрой больного воображения? Старинный город, виселица… При воспоминании о смотрящем на меня висельнике у меня на затылке зашевелились волосы. Черт! Если это игра воображения, то чертовски больного воображения. Мне нужно уезжать отсюда… И показаться психоаналитику. Интересно, что он скажет по этому поводу? Что вообще можно сказать обо всем этом?!
Я зашел в отель. В холле никого не было. Хозяин опять куда-то пропал.
Он скрывается от тебя. Найди и прикончи сукиного сына!
Я подошел к двери в его комнату. Постучал, но там было тихо. Попробовал повернуть ручку, но дверь была заперта. Похоже, что изнутри. Если все подстроил он, то вполне понятно его нежелание со мной разговаривать. Но как может человек такое подстроить? И главное — зачем?
Постояв немного перед запертой дверью, я понял, что смертельно устал от всего этого. Пускай все катится к чертям. А я пойду и завалюсь спать.
Я начал подниматься по лестнице. Бросив взгляд назад, я увидел через стеклянные двери отеля, что собака по-прежнему сидит на своем месте и смотрит на меня.
* * *
В номере я напился воды из-под крана. Вода отдавала какой-то тухлятиной. Но других вариантов не было. В глотке пересохло, как с хорошего похмелья…
Потом я лег на кровать, рассчитывая, что тут же усну. Но стоило закрыть глаза, как передо мной вставала та картина, которую я увидел на площади. Покачивающийся на слабом ветру висельник, глядящий мне в глаза.
Повертевшись на постели с полчаса, я понял, что сон прошел полностью. За окнами почти рассвело. Мне хотелось есть, но выходить в город, пока день не вступил в полную силу, я не отважился. Придется подождать…
Чтобы убить время, я сел в кресло и взял рукопись. Хотя, скорее, это она приказала мне взять ее… И я не сопротивлялся. На это у меня не осталось сил.
Танец на базарной площади
Однажды к дому Танцующего подошла большая толпа жителей города по имени Печальная собака. Они кричали и смеялись, пели и изрыгали проклятия… Не разобрать было ни одного слова в этом гомоне.
Наконец из толпы вышел один из старейшин города и поднял руку, призывая людей к тишине.
И так сказал он, обращаясь к Танцующему:
— Смуту ты принес, Танцующий, в наш город. Истина твоя — родная сестра смуте. Речи твои будоражат людей, но не просветляют их умы. Во мраке бродят те, кто слышал тебя. И в страхе перед мраком живут те, кто слышал о тебе и о твоей истине.
Но не призываю я тебя покинуть город Печальная собака. Прошу я тебя лишь выйти на площадь и донести до многих свою истину, дабы прекратить кривотолки и смуту в сердцах.
И толпа закричала:
— Выйди на площадь, Танцующий! Донеси до нас свою истину! Станцуй нам на подмостках! И может быть, заработаешь ты несколько медяков!
— Зрелищ хотите вы? — спросил Танцующий. — Хорошо. Я буду танцевать на базарной площади. Но не об истине моей будет танец, ибо слепы останетесь вы к нему. А что толку танцевать для слепых! О вас, обещающие мне медяки, станцую я! И плакать заставлю я вас кровавыми слезами. И, может быть, так выйдет из вас дурная кровь!
Но утонул в реве толпы голос Танцующего. Тысяча рук подхватили его, и потекла толпа к базарной площади, что была в центре города по имени Печальная собака.
На площади был уже сколочен высокий помост, чтобы могли даже самые низкие и далекие видеть танец Танцующего. Приблизилась толпа к помосту и выбросила на него пророка, как волны выбрасывают на берег тех, кто пришелся не по вкусу морю, как собака выплевывает кость, которая слишком тверда для нее.
И начал свой танец Танцующий. И гневом горели его глаза, заставляя жмуриться тех, кто стоял поблизости.
— Чудовище о тысяче глаз вижу я перед собой. И глаза эти не могут выносить свет солнца. Поэтому ночь — любимое время чудовища. Во тьме оно не видит собственного безобразия и гнили, в которой живет. А нюх его слишком груб, чтобы учуять гнилостный запах.
Во тьму стремится оно, ибо для вялого духа легче опуститься на дно бездны, чем взойти к сияющим высям.
И благословляет оно тьму. Ведь лучше всего вершатся темные дела под ее покровом.
Но не по злобе вершит оно темные дела. Ибо даже на настоящую черную злобу не хватает у него смелости. И боится оно большого Зла, которого само выпускает из темных подземелий из-за своей лени, трусости, жадности, глупости, любопытства и легкомыслия.
Распахивает оно дверь, из которой с воем вырываются все демоны ночи, и само визжит от испуга. И жалит само себя.
Тысяча пастей у него, и в каждой пасти тысяча ядовитых жал. Сочатся зеленым ядом его жала. Но яд этот не для заклятых врагов. Ибо от настоящих врагов спасают чудовище его проворные лапы. Яд этот для тех, кто подходит к нему с открытой ладонью и чистым сердцем. Яд этот для тех, кто не похож на него хотя бы тем, что не боится света. Яд этот для тех, кто сам несет ему свет. А если нет ни тех, ни других, ни третьих, то жалит чудовище самое себя, ибо не может не изливать свой яд.
Но не причиняет яд ему вреда, ибо тысяча душ у этого чудовища. И для каждого случая есть у него новая душа. А у каждой души — тысяча своих правд.
И у каждой правды — грубое лицо палача истины.
Но есть у чудовища и одна большая правда. «Повесь его!» — вот правда чудовища. И слишком любит оно пеньковые веревки.
И есть боги у чудовища. По сотне на каждый день и каждую ночь. Нетрудно стать богом для чудовища. Достаточно превратить сотню его грехов в дюжину, а дюжину в один грех. И сказать ему: «Прощаю тебя, ибо не ведало ты, что творило». Ибо неведение — оправдание для него. Слепота — извинение для него.
Еще легче стать служителем этих богов. Проповедь, которую они читают пастве своей, коротка:
«Возлюбите вялость духа своего, ибо уберегает она от опасностей.
Возлюбите кандалы свои, ибо дарят они вам уверенность в дне завтрашнем.
Возлюбите тьму свою, ибо дарует покой она», — нараспев твердят они, перебирая бледными пальцами четки. И на каждой бусине написано: «Да будет тьма».
Серые грубые рясы на них и пусты глаза у них. Покой тьмы и тьму покоя охраняют они.
Священнослужители изгоняют дьявола из тысячи душ чудовища. И дьявол этот зовется: Воля-к-Свободе. Но если таковы изгоняющие дьявола, то хочет быть Танцующий изгоняющим изгоняющих!
И есть герои у чудовища. Луженая глотка должна быть у героя и обезьянья ловкость. Но редко из луженой глотки вырывается тонкая истина. Головокружительные прыжки и смешные ужимки, гримасы и передразнивание — вот главные умения героя. И чем замысловатее он выделывает коленца, тем легче ему превратиться в идола.
Но герои эти — рабы чудовища. И если хочешь ты быть героем, будь готов к тому, что чудовище будет дергать тебя за ниточки.
Самые лучшие еще сами надеются стать кукловодами. Но пусты их надежды. Слишком быстро привыкают они к хлопкам и звону медных монет. Тогда чудовище привязывает к их рукам и ногам веревочки.
Тысячи рук у этого чудовища. И каждая заканчивается цепкими и верткими пальцами. Так удобно этими пальцами хватать любую ценность и переиначивать на свой лад! И даже те ценности, которым радовалось когда-то сердце каждого свободного, превратило чудовище в бледные тени.
Так же бледны и невесомы истины чудовища, ибо легковерны и беспечны пророки его. Принимают на веру они любое слово, брошенное вскользь, и облекают его в одежды истины. Оттого так много истин у них. На любой вкус и на каждый случай. И десяток истин сегодня станет доброй сотней завтра. Но еще легче верит чудовище своим пророкам. А самые уважаемые пророки — самые крикливые и безумные. Любит чудовище мыльные пузыри громких истин…
Так танцевал Танцующий на высоком помосте посреди базарной площади. А когда остановился он перевести дух, снова кричала толпа, как в день, когда пришел Танцующий в город по имени Печальная собака:
— Уходи в пустыню, если не хочешь ты, Танцующий, отплясывать в петле!
— Ты сам чудовище, Танцующий, — бесновалась толпа. — Весь пропитан ты зловонным ядом!
— Ты пачкаешь всех своей истиной, Танцующий!
— Разве можно испачкать истиной? — сказал Танцующий, и голос его пронесся над толпой, как штормовой ветер. — Истиной можно лишь ранить сердца. И та грязь, которая хлынула из ваших пробитых сердец, забрызгала вас. Не моя истина испачкала вас. А лишь эхо моей истины, многократно отраженное в закоулках ваших душ.
Хотело чудовище сделать Танцующего своим героем. Но слишком тяжелы для чудовища руки и ноги Танцующего, чтобы дергать их за веревочки.
«Узнай правду — обретешь свободу», — так танцую я.
И многие из вас стали на шаг ближе к свободе, пусть и не знают пока об этом.
И так скажу я: будет живо это чудовище, пока каждый не станет свободным.
И величайшей радостью для Танцующего было бы увидеть гибель чудовища! Тогда бы упал Танцующий погасшей звездой к ногам свободных.
Так сказал Танцующий, сходя с помоста. И пошел он прочь из города по имени Печальная собака, ибо не готовы были уши людей к новой истине.
Прощание с учениками
В горы стремилось сердце Танцующего. К быстрым горным рекам и вечным снегам на вершинах. К чистому морозному воздуху и звонкому эху. К одиночеству и уединению стремилось сердце его.
Перед тем, как пуститься в путь, так танцевал своим ученикам Танцующий.
Я ухожу от вас один. Горный воздух еще слишком холоден и свеж для охотников. Воином нужно стать, чтобы свободно дышать им.
Но семена посеяны. И сеятелю остается лишь ждать всходов.
Я вернусь, когда готовы будете вы ко второму превращению духа. И буду танцевать вам о духе-воине.
Но дабы взошли ростки, не выпускайте из рук своих лук со стрелами. И каждую тварь, которая посягнет на чистое поле вашего духа, бейте без жалости. Пусть тверда будет ваша рука, и пусть не померкнут в сердце вашем слова «ты должен».
Охотник — это лишь остановка для тех, кто жив и любит жизнь. Помните, что ваш путь лежит дальше.
Идите вперед. И пусть каждый шаг ваш будет исполнен духа и воли к свободе.
А когда сердца ваши станут прозрачны, как воды горного озера, я снова вернусь к вам.
Но не тревожьте Танцующего до срока. Ухожу я в свое одиночество, в свою пустыню.
На этот раз из транса меня вывел голод. Свирепый, звериный, чудовищный голод. Я был готов глодать собственную руку. Никогда ничего подобного я не ощущал.
За окном было светло. Значит, уже день. Или следующий день. Хотя, если судить по ощущениям в желудке, должна быть следующая неделя…
В дверь постучали.
— Открыто, — сказал я. В последнее время я перестал запирать дверь. Не хотелось проваляться, подобно другу, несколько дней в комнате, прежде чем мое тело найдут… Вот такие у меня были мысли.
На пороге стоял хозяин. Как всегда с непроницаемым лицом, без тени эмоций.
— Что? — спросил я.
— Вы просили постучать вам, если не будете долго выходить из номера. Вот, стучу.
— Сколько я здесь просидел?
— Сегодня второй день.
— Черт возьми… То-то чувствую, готов съесть хоть всех собак в вашем городе… Можете принести еды?
— Конечно. Что вы желаете?
— Что угодно, только побыстрее. Как можно быстрее.
— Виски?
— Лучше пиво… Ну и виски… На вечер.
Он кивнул и закрыл за собой дверь.
Пока хозяин отсутствовал, я успел умыться и сбрить трехдневную щетину. Побрившись, я почувствовал себя посвежевшим. И решил после обеда как следует обдумать свое положение. Настало время принимать какое-то решение. Больше нельзя пускать дело на самотек. И так слишком многое уже вышло из-под контроля.
Вернулся хозяин с целым подносом сэндвичей, парой бутылок пива и бутылкой виски подмышкой. Все это я буквально вырвал из его рук и набросился на еду. Увидев, как я вгрызаюсь в толстые ломти хлеба и мяса, хозяин крякнул и, ни слова не говоря, вышел из номера.
А я все ел, ел и никак не мог наесться. Одну бутылку пива я выпил залпом из горлышка. Вторую пил уже вполне цивилизованно — из стакана. И обычные сэндвичи с не слишком мягким хлебом, и теплое пиво казались мне потрясающе вкусными. По-моему, я даже постанывал от удовольствия, глотая огромные куски, почти не пережевывая…
Когда поднос опустел, я тяжело отвалился от стола и глубоко вздохнул.
Сейчас, на сытый желудок, при свете дня я был готов поклясться, что все пережитое мной за последние дни — не более чем кошмарный сон. Все казалось настолько диким и нереальным, что с трудом верилось в саму возможность существования этого города.
Я открыл бутылку Jack Daniel's, налил немного в стакан и сделал пару глотков. Профильтрованный через древесный уголь сахарного клена и выдержанный в дубовых бочках напиток обжег горло. Чертовски не хватало льда или содовой. Но спускаться к хозяину я не стал. Сейчас, пока я в силах, пока сознание не начало выкидывать свои штучки, нужно было все как следует обдумать. Кто знает, сколько у меня есть времени, прежде чем я сойду с ума окончательно. Или кто даст гарантии, что во время очередного бреда я просто не выброшусь в окно? Или повешусь… Уж не так ли оборвалась жизнь моего друга?
Вполне возможно, что рукопись действительно сводит с ума. И толкает на самоубийство тех, у кого не хватает сил противиться ее воле. Кто знает?..
Итак, что я знаю? Мой друг мертв. Он умер уже один черт знает когда… Я совершенно не представлял, сколько торчу в этом городе. Календарь, как и часы, сошел с ума. Допустим, что я здесь живу неделю. Просто допустим… За четыре дня до моего появления в этом отеле мой друг съехал отсюда. Это по словам хозяина. Хорошо. Если представить себе, что владелец отеля не умалишенный, есть два варианта.
Первый, самый предпочтительный: он просто перепутал. Здесь жил человек, похожий на моего друга. Совпадение. Сам я не очень в это верил, хотя хотел бы… Если все так и есть на самом деле, то мне нечего волноваться. Ничего не выходит за рамки здравого смысла.
Второй вариант куда хуже для меня. Здесь действительно был мой друг. Как это можно объяснить? Либо похоронили не его, а другого человека, а сам он просто сбежал в этот городишко. Либо… О втором «либо» я даже не хотел думать. В призраков я не верил. Точнее, не верил при свете дня. Но даже если это был призрак? Фантом?.. Что с того? Чем это может мне помочь? Ничем.
Получается, что, как ни крути, искать друга здесь бессмысленно… Даже если он сам стал убийцей. Не поведу же я его в полицию! Пусть это будет на его совести. Правда, он смог бы пролить свет на загадку этой чертовой рукописи. Но это при условии, что он жив… Снова тупик.
Хорошо, а если пойти с самого начала? Друг приносит мне эту рукопись, просит спрятать ее и не читать… Да, он просил не читать ее без него. Почему же я не послушал его?! Тогда все могло бы быть совсем иначе…
Нет. Это не самое начало. Я знаю, что незадолго до нашей последней встречи, он ездил в этот город. Скорее всего, к старому индейцу. Вполне может быть, что ездил как раз за тем, чтобы записать россказни этого старого шарлатана. Записал. И вернулся домой. Предположим, только предположим, что старому индейцу все это не понравилось. Они всегда ревностно относились к тайне своих учений, больше похожих на детские сказки… И этот старик решил забрать рукопись. Может такое быть? В принципе, может… И тогда друг оставляет рукопись мне на сохранение. А сам умирает. Следователь сказал, что, возможно, это было убийство. Индеец? Бред! Зачем вешать человека на дверной ручке?
Я прекрасно помнил, как этот старик схватил меня тогда, в пустыне, за голову. И помню его взгляд… Он вполне мог справиться с моим другом голыми руками. Даже не убивать. А просто отключить на какое-то время… Но пусть даже и так. Пусть он повесил его. И не смог найти рукопись. Вернулся в свой городок и затаился.
Ну да, хмыкнул я про себя, а еще договорился со всем городом, что все будут от меня шарахаться, как от привидения. И натравил на меня всех городских псов… Чушь.
Не сходится… Ничего не сходится.
И кто же проникал в мою квартиру? Кто курил, читая рукопись?..
Одни вопросы…
Хорошо, а рукопись и город? Может, здесь можно найти какие-то зацепки?
Рукопись. Что можно сказать про нее? Необычная. Пугающая. Непонятная. Сначала это была простая папка, листы, напечатанные на машинке буквы… Ничего особенного… Но текст затягивает. Хочется читать и читать… И такие яркие образы, будто сам присутствуешь там, в том мире. Нравится мне это? Пожалуй, нравилось бы, если не все остальное, что с ней связано. И если бы не ее власть надо мной. Даже сейчас я не могу спокойно смотреть на нее… Руки сами тянутся к папке. Но уж нет. Сегодня я могу бороться.
Я налил себе еще виски и снова начал прохаживаться по комнате.
Итак, рукопись. Я уже давно решил, что, дочитав ее до конца, пойму, что к чему. Конечно, это лишь предположение, догадка. И ничего не стоило бы ее проверить, если бы не… если бы не провалы в памяти, галлюцинации (а ты уверен, что это галлюцинации?) и прочее. С каждой прочитанной страницей я ближе не только к разгадке, но и к сумасшедшему дому. Или к могиле… Невеселая перспектива, что и говорить…
Но здесь есть хоть какой-то выход. Если попросить хозяина, чтобы он следил за мной… Дать ему денег… Да и самому не расслабляться, пытаться контролировать себя, то можно добраться до конца рукописи без таких печальных последствий. Теоретически можно. Как это будет на практике?.. Да и можно ли доверять хозяину? Все эти его таинственные намеки, советы… Зачем он отправил меня в сумерках в город? Почему не хочет говорить про собак, хотя его комната провоняла собачьей шерстью? Кто он вообще такой?.. Снова одни вопросы. И ни малейшего намека на ответ.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |