Он помолчал, как бы размышляя, продолжать ли.
— И вообще, знаете, ужасно сложно, особенно с возрастом, найти партнера, когда умеешь контролировать себя и не бросаешься на каждую женщину, а становишься разборчивее, что ли. И не просто найти, а чтобы вписаться друг в друга полностью, чтобы каждый стал частью другого.
Напряжение, пробитое его голосом, лопнуло, рассматривать эстампы больше было ни к чему, и Боб сел в кресло, совсем близко от меня. Я видела, как привычно повлажнел его взгляд, но я не боялась, мне было приятно.
— Наверное, надо любить, — наивно предположила я.
— Любить, конечно, не мешает, но этого мало. Любовь дело временное, — я хотела возразить, но он заметил и не дал. — Вернее, не временное, а переменчивое, а вот ощущение причастности — постоянное. И если его нет, то никогда ничего не получится.
— Вы умеете? Зачем я это спросила?
— Не знаю. Иногда мне кажется, что мог бы, но если честно, то нет. Я могу стараться, но ведь долго стараться тяжело, а врожденного умения, боюсь, у меня нет.
«У Стива тоже нет, — почему-то подумала я, — иначе он бы не оставлял меня одну». Я напрасно вспомнила сейчас про Стива, не стоило.
— Но у женщин, которых я встречал, это умение тоже отсутствовало. А хотя бы у одного из двоих оно должно быть. Потому что если каждый сам за себя, то все разломается рано или поздно. Если не склеено.
— Может быть, вам как раз нравятся именно те, которые не хотят быть приклеенными?
— Может быть. — Боб задумался перед тем, как согласиться. — В любом случае сложно найти гармоничного, — он снова задумался, ища слово, — партнера. У меня было много связей и длительных, и коротких. — Мы вместе усмехнулись, я его откровению, он моей улыбке. — И вы, Жаклин, даже не представляете, как трудно найти гармонию и как ее отсутствие может раздражать. Причем порой ерунда какая-то, например, как она дышит, как стонет, даже как она кончает. Знаете, ведь женщины кончают по-разному, физиологически по-разному.
— Все же кончают? — засмеялась я.
Тема была более чем откровенная, особенно для ночной, притемненной квартиры, но мне нравилась и сама тема, и как он говорил.
— Случается, — Боб подхватил мой тон. — У кого-то тело замирает, у кого-то вздрагивает, у кого-то начинает конвуль-сировать. Очень по-разному может происходить. И если не так, как ты ждешь, то может раздражать. Да и многое другое, казалось бы, мелочи, нюансы, но ведь все важно.
— Например? — спросила я.
— Например, голос может раздражать именно во время секса. Или то, как она потеет, даже как ноги держит.
— Правда? Может раздражать, как женщина держит ноги? — Он, похоже, был привередливым, мой гость.
— Конечно, может. Да и много чего может быть неприятным. Например, у меня была женщина, милая, с хорошим телом… Ничего, что я так подробно?
— вдруг остановился он. Я только кивнула. — Но во время секса у нее выпячивались глаза, она их не закрывала, а, наоборот, выпячивала и смотрела на меня, совершенно безучастно, без какого-либо выражения, как рыба, даже страшно становилось. Однажды я спросил ее, почему она постоянно на меня смотрит, на что она ответила, что хочет видеть, хорошо ли мне. И вроде бы правильно сказала, но…
— Может быть, ее так научили? — предположила я смеясь. Что-то происходило во мне от всех этих разговоров, но мне все равно не хотелось его. — Может быть, кому-то так нравилось?
— Возможно, хотя не думаю Вообще, принято считать, что мужчина должен хотеть всех женщин, а если не хочет, то с ним что-то не так. Но это же глупо, ведь женщина имеет право отказать, почему же мужчина лишен такой привилегии? В любом случае хотеть всех — невозможно.
Конечно, он пытался завести меня, и разговор, и обстановка располагали, но мне все равно не хотелось его.
— Кстати, именно это непонимание приводит к проблемам, я имею в виду, что у мужчины могут возникнуть проблемы, ну, вы понимаете… полового характера.
— То есть когда не получается, это нормально? — Я попыталась, чтобы прозвучало серьезно, но мне не удалось.
— Ну, когда всегда не получается, это ненормально, конечно. Но когда избирательно, тогда ничего страшного. И если этого не понимаешь, тогда и возникают проблемы. У меня есть приятель, умный, порядочный парень. По молодости он был довольно активный, я имею в виду сексуально, — я кивнула, я поняла, — да и женщинам он всегда нравился. А потом он женился, к тому же по любви, к тому же на женщине с сильным характером, да к тому же не очень привлекательной внешне. Он очень уважал ее, она по профессии журналистка, но насколько я понимаю, сексуального порыва она в нем никогда не вызывала, любовь была скорее платоническая, не любовь к женщине, а, как говорят, к личности. Поначалу все шло более-менее хорошо, но потом разладилось: нельзя долго хотеть женщину, которую не хочешь.
Ему бы попытаться с другой, которая бы его возбуждала, но он не хотел изменять жене, он ее любил, боготворил даже. В результате его заел комплекс, он даже внешне изменился, как-то весь потух, сжался, да и то, под вечным бременем вины наверняка непросто. И жену его жалко, ей, как здоровой женщине, конечно же, хочется нормального секса. В общем, печальная история.
— Знаете, Боб, я никогда об этом не думала, — я усмехнулась. — Мне все казалось значительно проще: любишь, значит, хочешь. А у вас так усложнено, целые теории.
— Может быть.
Он наклонился ко мне, он никогда не находился так близко. У него были яркие губы, большие и сочные, я раньше не замечала.
— Может быть, вы и правы. Может быть, мне просто не везло. Знаете, после того как я увидел вас тогда, в первый раз, — «вот оно», подумала я, — я не мог вас забыть, ваше лицо, вы мне даже снились.
Он протянул руку своим обычным плавным движением и накрыл своей ладонью мою, а заодно и колено, на котором она лежала. Я не убрала ее, мне не хотелось, я даже подалась вперед, но лишь чуть-чуть, чтобы он не заметил.
— Я люблю вас, Жаклин, люблю с того самого первого раза. Наступила пауза, я не знала, как ответить, да и не нужно Было. Мне были приятны его слова и его пожатие, ставшее сразу напряженным и сильным.
— Но вы же понимаете, что ничего не может быть? — все же произнесла я.
— Почему? — Он наклонился ко мне, его лицо приблизилось почти вплотную, запах хороших духов окутал меня, и мне это тоже понравилось. — Я ведь люблю тебя. — Его губы оказались слишком близко, чтобы избежать их.
Я давно не целовала никого, кроме Стива, сейчас мне казалось, я чувствую мужской рот в первый раз, и отличие это ощущалось так свежо и резко, что у меня закружилась голова. Я так и знала, что борода и усы не будут колоться, они только приятно щекотали, наверное, благодаря им губы особенно отчетливо выделялись и были чувственны особенным трепетом.
Я и не заметила, когда он успел пересесть ко мне на диван, я только почувствовала его вплотную приблизившуюся тяжесть, его длинные пальцы на своей груди и еще приятное, упирающееся давление между ног, хотя через толстую ткань джинсов не могли проникнуть ни тепло, ни нежность кожи. Боб отстранился на секунду, посмотрел на меня, но всего на секунду, а потом заскользил губами по лицу, оставляя всюду: на щеках, на лбу, шее быстрые, мелкие, разрывающиеся поцелуи. Я слышала его шепот, но не могла различить наверняка, что-то про любовь, про то, как он ждал меня, и я не понимала, как его губы могут так быстро целовать, говорить и при этом оставаться сухими и горячими.
Его тяжесть все нарастала, и я в результате не выдержала, не желая больше сопротивляться ей, и откинулась назад, ощущая спиной упругую мягкость дивана. Он уже был на мне, и я пожалела, что поддалась, он оказался тяжелый, очень тяжелый, настолько, что сдавило дыхание. Наверное, он почувствовал это и чуть отстранился, и я смогла вздохнуть. Потом его губы снова захватили мои, а рука очутилась под легкой майкой, и бретелька лифчика была почему-то спущена с плеча. Грудь стала легко доступна его пальцам, и он мягко ласкал ее, я сразу почувствовала разбегающиеся по телу мурашки и чуть повела плечами, устраиваясь удобнее на плоскости дивана. Он, видимо, понял это как призыв, моя майка скользнула вверх, я увидела чашечку лифчика, беспомощно повисшую у шеи, а потом его большую голову, мне показалось, более широкую, чем мое тело.
В профиль Боб выглядел еще аристократичнее, чем в фас, благодаря своей бородке он походил на средневекового испанского гранда. Мне показалось, что я уже видела это лицо, и я подумала, что в детстве, когда играла с бабушкой в карты, бубновый король, да, именно бубновый король, был таким благородным и бородатым. Я видела, как губы Боба, чуть выпятившись, застыли над моей грудью, а затем все его лицо опустилось, и губы разом погрузились в поддавшуюся мякоть, я даже приподняла голову, чтобы было лучше видно. Мне нравилось смотреть, что и как он делал, в его движениях ощущалась уверенность и в то же время любовь.
Я действительно чувствовала, что он любит меня, я знала это по его прикосновениям, по шепоту, по губам, даже по его руке, которая, проникнув внутрь джинсов, уже оформилась теплом. Я даже немного двинула бедрами, чуть расставив ноги, чтобы его пальцам хватило пространства, и они ответили, но не грубыми, требующими нажимами, а мягким волнующим прикосновением. Мне действительно было хорошо от его рук, губ, его тяжести, но… Существовало все же какое-то «но», и я поняла, что я не улетаю, как я всегда улетала от Стива, от одного его прикосновения. Я находилась здесь, вполне приземленная, контролирующая, осознающая, что мне хорошо, у меня не кружилась голова, наоборот, я оставалась трезва и наблюдательна, и это многого лишало.
— Подожди, — сказала я, и это было первое, что я сказала.
Его рука оттянула край колготок, и я животом ощущала ее слегка щекотное продвижение, и уже у самого края я остановила ее, не зная еще, хочу ли.
— Подожди, — сказала я.
Он послушно замер, тяжесть его сразу ослабла, и я неожиданно легко выскользнула из-под него и присела на коленках рядом. Вид у меня был не ахти: всклокоченная, с задранной майкой, расстегнутыми джинсами, я представила, что и косметика на лице давно смазана от его мокрых, скользящих поцелуев.
«А Стив бы не отпустил, — подумала я. — В этом-то и разница, Стив бы не послушался и не отпустил».
Боб сидел рядом, растерянный, еще не пришедший в себя, лицо его, прическа, даже борода утратили привычную холеную стройность. Он выглядел одновременно и виноватым, и обиженным, мне стало немного жаль его.
— Подожди, — снова сказала я, — не надо. Казалось, он все еще не понимал.
— Ты уверена? — Это прозвучало, как просьба, и именно поэтому я решила.
— Да.
— Почему? — Его голос потерял плавность и, наоборот, приобрел отрывистость.
— Ты не понимаешь? — удивилась я. Конечно, он понимал.
— Из-за своего дружка?
Мне не понравилось это слово, и то, как он произнес его, мне не понравилось тоже.
— Да, из-за Стива, — поправила я. — Конечно, из-за Стива. А ты как думал?
— Я никогда не понимал, — воскликнул он и как-то смешно, неловко взмахнул руками. В них больше не было плавности. — Я не понимал, как ты можешь жить с ним, — он поперхнулся, но все же добавил:
— Вместе. Это же нелепо, что ты в нем нашла? Вы ведь абсолютно разные.
Я посмотрела на него вопросительно, не понимая, о чем это он. Что становилось понятно, впрочем, так это то, что приключения сегодняшней ночи для меня теперь уже точно завершились.
— Как ты сама не видишь, что у вас нет ничего общего? Ты ведь совершенно другая, ты — сильная, ищущая, талантливая. Ты так и светишься…
Он останавливался, подыскивая слова. Но это уже не имело значения: что бы он ни говорил, пускай он даже облизал бы меня словами, ничего бы не помогло.
— Ты так и светишься талантом.
«Талант уже был», — подумала я, да и паузы были лишними, он с таким трудом подбирал слова.
— Ну, — сказала я. Это было скучно, я и так все знала про себя.
— А он, твой Стив, — он снова запнулся, — он никакой, размазня. Даже флегматиком его не назовешь, вообще никакой, бесцветный, абсолютно бесцветный. Ты знаешь, что о нем говорят? — Я промолчала, хотя с трудом.
— Ты бы слышала, как он лекции читает, мухи на лету дохнут. Но ему все равно, ему все безразлично, студенты, лекции, предмет. Ему вообще ничего не надо, и ты ему не нужна. Что ты в нем нашла, он без плоти, без кости, без…
— А ты откуда знаешь про плоть, про кости? Он что, трахал тебя?
Это было подло, то, что он говорил, я не могла вообразить, что он сам не понимает, как это подло и глупо? Но он, похоже, вообще ничего не понимал, даже то, что я его выгоняю.
— При чем здесь это? Да нет, ты поверь, в нем нет силы…
— Откуда ты знаешь? — перебила я. — Послушай меня, в нем достаточно силы, больше чем достаточно, а лекции меня не волнуют. При чем здесь, вообще, лекции? Смешно даже. — Надо было, чтобы он ушел, я так хотела, чтобы он быстрее ушел. — А в сексе он куда сильнее тебя.
Наконец-то Боб понял. Он встал и стал заправлять выбившуюся из брюк рубашку, руки его беспокоились невпопад, а я думала: «Как он мог мне нравиться еще десять минут назад? Как за все это время, что я его знаю, я не смогла разглядеть, что он просто-напросто дурак, жалкий дурак?»
— Я пойду, — сказал Боб, в голосе его, как ни странно, еще слышался вопрос.
«А ведь действительно дурак», — снова подумала я.
В принципе он легко мог взять меня силой, я даже джинсы не застегнула, так и сверкала перед ним голым пузом. Но я не чувствовала ни страха, ни беспокойства, наоборот, только уверенность, настолько я была сильнее его.
— А ты гад, — сказала я. — Воспользовался тем, что Стива нет и что мне плохо. Ты ведь в его дом пришел и хотел в его доме меня трахнуть. А он еще тебя товарищем считает. Самому-то от себя не противно?
Боб посмотрел на меня так жалко и униженно, что я пожалела, что сказала, но все равно ведь гад. Он ничего не ответил, только надел куртку и вышел. Я посмотрела на часы, они показывали два часа ночи, за окном по-прежнему лил дождь.
«А все же это было забавно», — подумала я.
Мне стало неожиданно хорошо и от того, что дождь на улице, от его успокаивающего стука о стекло, и от того, что больше нет двусмысленности с этим кретином Бобом, и самое главное, что я не изменила Стиву. Я даже почувствовала себя счастливой от этого.
Боб, конечно, еще объявился. Я получила от него небольшую записку, в которой он извинялся, впрочем, весьма образно, что потерял над собой контроль и что сам не понимает, как с ним могло такое произойти.
«Все это случилось из-за того, что я так долго любил тебя, Жаклин, — писал Боб. — А когда ты наконец оказалась рядом, я, истомленный ожиданием, сорвался и не выдержал. Когда ты сказала, что между нами ничего не может быть, пойми, и твоя близость, и то, что было („Кретин, — подумала я, — что было? Ничего ведь не было!“), все это вылилось в какое-то безумие. Я, конечно, не должен был ничего говорить про Стива, да я и не думаю так. Прости!» Дальше Боб просил о встрече, и я подумала только, что он действительно дурак, так ничего и не понял, и, слава Богу, что все закончилось.
Стив, вернувшись, ничего не заметил. Он рассказывал, как штормил океан, как было красиво и жутко и от этого еще красивее. «Я обостренно чувствую опасность. Я возбуждаюсь от опасности», — сказал он, улыбаясь. Я смотрела на него и думала, что он, конечно же, необычный, и разве можно их сравнивать, Стива и того. А потом мы, истосковавшиеся друг по другу, занимались любовью, и я уже ни о чем не могла думать.
Я поднимаю голову и выплываю из воспоминаний, как порой возвращаешься из чуткого утреннего сна, не понимая сразу, где сон, а где реальность. Но лес быстро выносит меня на поверхность звуками, смешанным осенним цветом, запахами. Книга лежит на коленях, ожидая, и ей не надо долго меня упрашивать, я открываю ее и принимаюсь читать.
Я не мог никогда объяснить, а когда пытался, меня не понимали. Дело в том, что я люблю начинать все сначала, с нуля, не волоча за собой отягощающее обозное прошлое. И делать это именно тогда, когда всего добился, когда находишься на самой вершине успеха. Когда бросаешь успех, бросаешь наработанное, накопленное и начинаешь все сначала, без денег, без барахла, без утягивающих вниз связей.
Но меня не понимали, возможно, потому, что я не мог толково объяснить, и только сейчас, мне кажется, я нашел подходящее сравнение. Сравнение это с новорожденным ребенком, у которого тоже ничего нет, вообще ничего, кроме чистоты, искренности, сладкого запаха и будущего. Ведь не исключено, что именно чистота, искренность и отсутствие нажитого, не только материального, но и предосторожностей, опасений, страхов, всего того, что мы называем жизненным опытом, и есть в конечном счете условие для наличия будущего. Не потому ли и я чувствую эту подспудную тягу начинать все сначала, все заново, не потому ли, что я снова хочу быть чистым и искренним, как ребенок, что, конечно, до конца невозможно.
Это странный параграф, странный тем, что он про меня, как будто человек, писавший его, думал не только о себе, но и обо мне тоже. Сколько раз мне приходилось все бросать и начинать заново, по сути с нуля, с самого начала. Вот и наша совместная жизнь со Стивом закончилось тем, что я уехала, и хотя тогда казалось, что мой отъезд противоестественен, но сейчас, по прошествии многих лет, понятно, что по-другому быть не могло.
Моя учеба завершалась, я заканчивала одной из лучших на курсе, и все советовали мне продолжать обучение, и профессора на кафедре, да и сам Стив. Я получила несколько приглашений из разных университетов, но отказалась, не хотела переезжать, ведь это означало оказаться одной, без Стива. А оставаться без него я не хотела, даже на время. И только когда пришло приглашение поехать на два года в Италию изучать во Флоренции архитектуру Ренессанса, только тогда в первый раз я не сказала сразу «нет». Слишком большой был соблазн: Европа, Италия, все новое, волнующее, природа, солнце, люди. И хотя я знала, что Стив не сможет бросить все и поехать за мной, я все же рассказала ему о приглашении и спросила, скорее ради смеха: «Может, махнем?»
— Конечно, надо ехать, — сказал он уверенно, и я удивилась, я ожидала другого. — Такой шанс не часто выпадает. Тебе повезло, Италия, Флоренция, что может быть лучше?
— А ты?
— Я приеду к тебе, — он задумался. — Сейчас не смогу, меня не отпустят на кафедре. Наверное, на следующий год. Возьму отпуск на полгода и приеду.
— Только через год? — Я была разочарована, даже не этим годом, а, скорее, тем, что он так легко меня отпускает. — Ты думаешь, мы сможем друг без друга целый год?
— Почему год? У тебя будут каникулы, ты пару раз приедешь, я пару раз приеду к тебе, самолеты ведь летают.
— Все равно, — не согласилась я, — я привыкла к тебе. Мы шли по улице, и мне хотелось сказать «я люблю тебя», Но ведь это было глупо, здесь, на улице, говорить о любви. И поэтому я сказала по-другому, но почти то же самое:
— Я не смогу без тебя.
Стив улыбнулся и, несмотря на то, что шаг его был шире моего, подстроился, обнял меня за плечи и притянул, даже ухитрился поцеловать на ходу.
— Ты и не будешь без меня. Я буду писать тебе письма, и ты мне тоже, а потом ты приедешь ко мне, или я к тебе, и мы снова будем вместе.
— Не знаю, — сказала я. Несмотря на то что он прижимал меня к себе, мне стало зябко. — Я не знаю, — повторила я, — мне не хочется, — и добавила:
— Без тебя не хочется.
Мне даже стало страшно. Я представила, что мне придется уехать и быть в чужой стране, в чужом городе, не зная языка, без знакомых, без привычки быть одной. Я подумала об ожидающем меня одиночестве и испугалась.
— Нет, — сказала я, — я без тебя не поеду. — Я не хочу без тебя.
Стив еще сильнее прижал меня. Я снова посмотрела на него, и у меня защемило сердце, я не хотела его отпускать, я боялась, что могу потерять, и тут же решила, что нет, никуда я не поеду.
— Время быстро идет, — сказал он, а я подумала: «Какой же он толстокожий? Почему он не понимает, что происходит во мне?» — Ты знаешь, что через месяц будет три года как мы вместе?
— А ведь правда. — Сейчас, когда он это сказал, я тоже вспомнила. Мы встретились в мае, действительно три года без месяца.
— Когда тебе надо быть в Италии? — Переход прозвучал неожиданно, как будто все решено. А ведь ничего решено не было.
— В июле, — ответила я и тут же оговорилась, — но я не хочу ехать, — и снова оговорилась:
— Без тебя.
— Не спеши, подумай, время есть, — сказал Стив, и я сразу почувствовала облегчение. Действительно, что я нервничаю? Еще достаточно времени, чтобы решить.
Мы зашли в кафе, было субботнее утро, для нас чудесно нашелся столик, и мы тут же потребовали кофе. Меню не понадобилось, мы часто завтракали здесь, а иногда, когда дома не было продуктов, заходили и поужинать. Народ вокруг был в основном нашего возраста, лишь несколько пожилых пар, им, видимо, было приятно в этой молодежной суматохе, в гуле голосов, посуды, маневренно снующих гибких официантов. Столик находился у окна, и я быстро заняла место, откуда было удобно смотреть в зал. Стив усмехнулся, мы всегда спорили из-за этого, он тоже любил смотреть на людей.
— Знаешь, — сказал он, когда мы уселись, — что в Америке самое лучшее?
— Что? — спросила я.
— Официанты. Я не поняла.
— Ты о чем?
— Я говорю, что в Америке официанты значительно лучше, чем в Европе.
— Слушай, — сказала я, — может быть, ты хочешь, чтобы я уехала?
— Нет. Я не хочу. — Он помолчал. — Но если говорить о тебе, где еще, как не во Флоренции, изучать архитектуру? Я был там, когда-то давно, это сказка, музей под небом. И глупо упускать шанс. — Потом он подумал и добавил:
— Я бы поехал на твоем месте.
— Хорошо, — сказала я, — я поеду, если ты настаиваешь.
— Ты не понимаешь, так будет лучше для тебя.
Я все равно не приняла решения сразу, я думала еще недели две, перед тем как согласиться. Конечно, с точки зрения прагматичной логики мне следовало поехать. В нашем университетском городке архитектурных компаний не было, а это опять означало переезд и расставание со Стивом. К тому же претендовать я могу только на небольшую зарплату. «А так, — думала я, — после учебы в Италии я буду знать и уметь куда как больше. Стив, он единственный, из-за кого мне не хочется ехать. Но он и сам считает, что мне стоит рискнуть и что только от нас самих зависит не потерять друг друга».
Я дала согласие и последние два месяца до отъезда провела в сборах. Каждый день приносил новые, казалось, пустяковые, мелочные заботы и растаскивался ими по кускам, оставляя лишь вечер, когда меня, усталую и замотанную, уже ни на что особенно не хватало. Все это время я пребывала в нервном, лихорадочном возбуждении, я даже в постели перестала чувствовать, как раньше, и Стив пытался успокоить меня, но не мог.
Я так сильно вжилась в него за последнее время, что даже сама удивлялась, я и не подозревала, что настолько могу привязаться. Вечером, когда мы уже лежали в постели и я доверчиво, как никогда прежде, прижималась к нему всем телом, я чувствовала, как предательски сдавливает горло, и я не плакала, нет, но глаза покрывала непрозрачная пленка, и я опускала голову вниз, чтобы он не заметил. Раза два или три я все же не могла сдержаться, и слезы прорывались наружу вместе с ревом, и я спрашивала дрожащим голосом: «Может быть, мне не уезжать?», но он молчал, и я щекой чувствовала, как он пожимает плечами.
Сейчас я понимаю, что Стиву тоже было непросто. Много лет спустя он написал в письме, что хотел схватить меня и увезти, спрятать под замок, отлучить от мира, оставив только для себя. «Только потому, — писал он, — что на карту было поставлено твое будущее, я пошел на жертву и позволил тебе уехать».
Мы договорились так перед отъездом: писать друг другу письма. Стив вообще патологически не любил телефон, он его боялся, даже вздрагивал, если вдруг раздавался звонок. Он говорил, что телефон, возможно, и подходит для деловых договоренностей, но никак не для общения.
— Телефон неличностен, сиюминутен, — говорил Стив, — он не связан ни со временем, ни с человеком. Голос рассыпается в момент произношения, его невозможно закрепить во времени. Кроме того, из-за все той же скоротечности голос не продуман, неискренен, слишком поверхностен. Он не может передавать глубоких эмоций, только секундное настроение, не говоря уже о чувстве. Но главное — он не остается с тобой.
Письмо — другое дело. Оно требует времени и обдумывания и, помимо того, что оно вечно, оно еще личностно, его можно много раз перечитывать и сохранять. К тому же почерк. Он, как запах для собаки, как отпечатки пальцев, по нему можно многое распознать. А потом, письмо не пишется мгновенно, оно требует много времени, порой нескольких дней. А это значит, что человек думает о тебе, ему не жалко своего эмоционального напряжения. Каждое письмо, по сути, является произведением, созданным для одного человека. Не случайно публикуют письма знаменитых людей. Письмом не отмахнешься, как телефонным звонком…
Я видела, что Стив может еще долго продолжать, и, удивляясь его непривычной напористости, перебила:
— Чего ты так завелся из-за ерунды?
Он стушевался, видимо, ему самому стало неудобно от своей многословности, и сразу сбавил тон:
— Действительно, чего это я? Не знаю, наверное, наследственное. У нас в семье, знаешь, всегда был культ письма и почти ненависть к телефонам. В меня заложили с детства, что, когда человеку наплевать, он звонит, а когда важно — пишет. И теперь я не хочу, чтобы ты для меня выродилась в телефонные звонки.
Это была правда, Стиву почти никогда не звонили, а если сам он куда и звонил, то разве что заказать пиццу. Зато каждую неделю он получал несколько писем, в основном, он говорил, от родителей, которые жили где-то на западном побережье. Он тоже писал в ответ, редко дома, как правило, на работе, но я часто видела запечатанные и готовые к отправке конверты.
Перед самым отъездом мы снова занимались любовью, и мне снова было хорошо, хотя я так и не смогла до конца унять нервную напряженность. В последнюю ночь, когда Стив обнимал меня и говорил что-то успокаивающее, видимо, от его голоса и еще от мысли, что, возможно, я никогда его больше не увижу, я по-настоящему разревелась, как никогда раньше, даже ребенком. Эту ночь мы не спали вообще, то мы занимались любовью, то обсуждали, когда он сможет приехать или когда смогу я, а потом сидели на кухне, пили кофе. Он казался особенно родным этой ночью, я хотела вжаться в него, я обнимала его, все было мокро вокруг от слез, и я снова целовала его, всего-всего, и снова плакала.
К утру я уже ничего не понимала и ничего не могла различить, какая-то неведомая мне густая ватная усталость навалилась на меня и накрыла, и хотя что-то пробивалось до меня, но лишь искаженно. Мне даже нравилось это мое эмоциональное измождение, как будто накурилась чего-то, только здесь все получилось натурально, без химии, а только от любви.
Стив обнял меня, потом взял двумя руками за голову, отстранил от себя и долго смотрел, как бы изучая, впитывая. Я тоже попыталась запомнить его, я заглянула в его глаза, но они отличались от тех, к которым я привыкла, бездонность была притушена, они, казалось, потеряли свою неестественную прозрачность. Что-то подменилось в них за это время, что-то ушло.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Я всегда буду любить тебя.
— Я тоже, — шептала я. Я не могла говорить, все плыло, я только могла повторять.
— Ты моя родная. — Он не отпускал моего лица. — Я всегда буду думать о тебе.
— Я тоже. — Мне хотелось упасть, сползти на пол в этом полупустом аэропорту.
— Ты часть меня. Слышишь? И всегда останешься моей частью. Ты всегда будешь принадлежать мне.
— Я тоже. — Я понимала, что я не попадаю, но не все ли равно.
— Ты никогда не будешь принадлежать другому, как принадлежишь мне. Я знаю это.
— Я тоже.
— Ты мне будешь писать. Через день, слышишь, через день! А я буду писать тебе тоже через день, слышишь! Я не хочу дурацких звонков, я хочу писем, твоей души, твоей руки, твоего запаха…
— Я знаю. Молчи, я знаю. Я буду. Я так люблю тебя.
Я приподнялась и накрыла его рот поцелуем. Голова так кружилась, что казалось, у меня нет веса, только чувства, одни невесомые чувства. Стив оттолкнул меня, и я пошла, вокруг смешались спешка, движение, гул, кто-то задел меня, кто-то заслонил от Стива, но это были прозрачные тени.
— Я люблю тебя, — крикнул Стив.
— Я тоже, — прошептала я.
Кто-то взял у меня билет, направил куда-то мой шаг, я обернулась перед самым выходом, но не разглядела его, все было очень смутно.
— Я тоже, — мне казалось я говорила вслух. — Я люблю тебя. Только тебя.
Приблизительно через месяц в одном из писем, которые Стив, как и обещал, писал через день, он сообщил, что в ближайшее время не приедет. Он сослался на что-то бытовое, мол, его не отпускают на работе, и я отодвинула срок. Потом дата его приезда снова оказалась перенесена, я спрашивала в письмах: «почему, что случилось?», но Стив объяснялся расплывчато, я так и не разобралась в причине. Получалось, что наша встреча не приближалась, а, наоборот, отдалялась. Где-то через год я поняла, что Стив не приедет никогда.
Я отталкиваюсь ногами от земли, совсем легко, даже носочки не отрываю. Впрочем, этого достаточно, ствол прибитой к земле березы, на котором я сижу, пружинит, приподнимая меня, но потом, как бы убеждаясь в бесплодности своей попытки снова стать прямым, растущим ввысь деревом, мягко планирует вниз. Прохладно, но прохлада не раздражает, а, наоборот, освежает меня, я только плотнее запахиваю свободную куртку. Мне бы надо походить, подвигаться, но я не успеваю, я снова листаю книгу.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |