Колиньи, со своей стороны, не побоялся обменяться рукопожатием с Габриэлем и отправился следом за своим дядюшкой.
Король и его фаворитка остались наедине с Габриэлем, все еще ломавшим себе голову над этим неожиданным и непонятным благоволением, которым его удостоила мать Дианы де Кастро.. Диана изворачивается
Хотя Габриэль и умел владеть собой, лицо его было все-таки бледно и голос прерывался от волнения, когда после долгого молчания он заговорил:
– Государь! С дрожью в сердце, но с полным доверием к королевскому слову я осмеливаюсь напомнить вашему величеству торжественное обязательство, кое вы соблаговолили взять на себя. Граф де Монтгомери жив еще, государь! Если бы было иначе, вы бы прервали мою речь…
Задохнувшись, он остановился. Король, казалось, застыл в угрюмом молчании. Габриэль продолжал:
– Итак, государь, граф де Монтгомери жив, а оборона Сен-Кантена, по свидетельству адмирала, была продлена моими усилиями до последней возможности. Свое слово я сдержал, государь, – сдержите ваше. Государь, верните мне моего отца!
– Однако… – заколебался Генрих II.
Он взглянул на Диану де Пуатье, но та была невозмутима и предельно спокойна.
Положение было трудное. Генрих свыкся с мыслью, что Габриэль либо в могиле, либо в плену, и уж никак не предвидел, что придется дать ответ на его грозное требование.
Видя, что король колеблется, Габриэль почувствовал, как невыносимая тоска сжимает его сердце.
– Государь, – выкрикнул он в порыве отчаяния, – не могли же вы, ваше величество, забыть!.. Вспомните, ваше величество, нашу беседу! Вспомните, какое обязательство я взял на себя и какое вы дали мне!
Король против своей воли сочувствовал горечи и отчаянию благородного юноши, в нем проснулись добрые побуждения.
– Я помню все, – сказал он Габриэлю.
– О, благодарю вас, государь! – воскликнул Габриэль, и в его взгляде сверкнула радость.
Но тут раздался бесстрастный голос госпожи де Пуатье:
– Король, разумеется, помнит все, господин д’Эксмес, но вы-то, по-моему, кое-что позабыли.
Молния, внезапно упавшая к его ногам, не поразила бы так Габриэля, как поразили его эти слова.
– Что такое?.. – растерянно прошептал он. – Что же я позабыл?..
– Добрую половину своего обета, – отвечала Диана. – Вы сказали его величеству примерно так: «Государь, чтобы освободить моего отца, я остановлю неприятеля в его победном шествии к сердцу Франции».
– И разве я этого не сделал? – спросил Габриэль.
– Верно, – ответила Диана, – но вы при этом добавили: «И если этого будет мало, я возмещу потерю Сен-Кантена взятием другого города у испанцев или у англичан». Вот что вы говорили сударь. Поэтому, на мой взгляд, вы сдержали свою клятву только наполовину. Что вы можете возразить? Вы продлили оборону Сен-Кантена на несколько дней, не спорю. Этот город вы защитили, пусть так, но я не вижу взятого города. Где он?
– О господи, господи! – только и мог проговорить ошеломленный Габриэль.
– Теперь вы видите, – продолжала Диана с тем же спокойствием, – что моя память точнее, чем ваша. Теперь, надеюсь, вы тоже вспомнили?
– О да, верно, теперь я вспоминаю! – усмехнулся Габриэль. – Но говоря так, я хотел сказать, что для Сен-Кантена я сделаю все возможное и невозможное, только и всего… А отвоевать сейчас город у испанцев или англичан… Да разве это возможно? Скажите, государь! Ваше величество, отпуская меня в путь, вы молчаливо согласились на первую мою жертву и даже не намекнули на то, что мне придется пойти и на вторую. Государь, к вам, к вам я обращаюсь: целый город – за жизнь одного человека, разве этого мало? Можно ли из-за слова, вырвавшегося в минуту возбуждения, возлагать на меня новую задачу, во сто крат тяжелее прежней, и… притом, как нетрудно понять, совершенно невыполнимую!
Король собирался было заговорить, но Диана поспешила предупредить его.
– Что может быть легким и выполнимым, – сказала она, – если речь идет о страшном преступнике, заточенном за оскорбление его величества? Чтобы добиться недостижимой цели, вы избрали недостижимые пути, господин д’Эксмес! Но с вашей стороны несправедливо требовать выполнения королевского слова, когда вы сами не сдержали до конца свое! Долг короля так же суров, как и долг сына. Вы хотите спасти своего отца – пусть так, но ведь король печется обо всей Франции!
Диана, бросив на короля многозначительный взгляд, как бы напомнила ему, насколько опасно выпустить из могилы старого графа Монтгомери вместе с его тайной.
Тогда Габриэль решился на последнюю попытку и, протягивая руки к королю, выкрикнул:
– Государь, к вам, к вашей справедливости, к вашему милосердию я взываю! Государь, дайте срок, придет время, будет возможность, я обещаю: я верну родине этот город или умру в бою! Но пока… пока… государь, дайте мне возможность повидать своего отца!
Твердый, презрительный взгляд Дианы подсказал Генриху ответ, и, повысив голос, он холодно изрек:
– Сдержите ваше обещание до конца, и тогда, клянусь богом, я сдержу свое.
– Это ваше последнее слово, государь?
– Да, последнее!
Подавленный, ошеломленный, побежденный в этой несправедливой битве, Габриэль невольно понурился. И в тот же миг целый вихрь стремительных мыслей зароился в его голове.
Он отомстит этому бесчестному королю и этой коварной женщине. Он ринется в ряды протестантов! Он завершит назначение рода Монтгомери! Он насмерть поразит Генриха так же, как Генрих поразил старого графа! Он изгонит Диану де Пуатье, бесстыдную и бесчестную! Такова будет отныне его единственная цель, и он во что бы то ни стало достигнет ее!.. Но нет! За это время отец его успеет двадцать раз умереть! Отомстить за него – хорошо, но спасти – еще лучше! Взять штурмом город, пожалуй, легче, чем покарать короля!
Все последние месяцы его жизни мгновенно пронеслись перед его мысленным взором, и он, только что растерянный, отчаявшийся, вновь вскинул голову – он решился!..
Король и Диана с удивлением, доходившим до страха, видели, как разглаживается его побледневшее чело.
– Пусть будет так! – вот все, что он сказал.
– Вы надумали? – спросил король.
– Я решился, – отвечал Габриэль.
– Но как? Объясните!
– Выслушайте меня, государь. Я хочу вам вернуть другой город взамен того, что отняли у вас испанцы. Этот шаг вам кажется, должно быть, отчаянным, невозможным, безумным… Скажите откровенно, государь, вы ведь думаете именно так?
– Верно, – согласился Генрих.
– Скорее всего, – задумчиво произнес Габриэль, – эта попытка будет стоить мне жизни, а единственным следствием ее будет то, что я прослыву смешным чудаком.
– Но не я же вам это предложил, – заметил король.
– Конечно, рассудительнее всего отказаться, – добавила Диана.
– Но тем не менее я уже сказал: я решился! – повторил Габриэль.
Генрих и Диана не удержались от возгласа удивления.
– О, поберегите себя, сударь! – воскликнул король.
– Мне? Беречь себя? – со смехом возразил Габриэль. – Я уже давно принес себя в жертву! Но на сей раз, государь, пусть между нами не будет ничего недосказанного, ничего недослышанного. Пусть условия нашего договора, который мы заключаем перед Всевышним, будут ясны и четки. Я, Габриэль, виконт де Монтгомери, обязуюсь передать Франции некий город, находящийся всецело во власти испанцев или англичан. Под городом я разумею не замок, не поселок, а сильно укрепленный пункт. Никаких иносказаний, надеюсь, здесь нет.
– Пожалуй, так, – смущенно протянул король.
– Но и вы, – продолжал Габриэль, – Генрих Второй, король Франции, обязуетесь по первому же моему требованию передать мне графа де Монтгомери. Вы согласны?
Король, уловив недоверчивую усмешку Дианы, ответил:
– Согласен!
– Благодарю вас, ваше величество! Но это не все: соблаговолите дать одну гарантию мне, бедному безумцу, который с открытыми глазами бросается в пропасть! Нельзя строго судить тех, кто обречен на смерть! Я не прошу у вас письменного обязательства, которое уронило бы ваше достоинство, да вы на это и не согласитесь. Но вот Библия, государь. Положите на нее королевскую длань и поклянитесь: «В обмен на стратегически важный город, которым я буду обязан одному лишь виконту де Монтгомери, я клянусь на священном писании возвратить свободу его отцу и наперед заявляю: если эта клятва мною будет нарушена, то все, что будет сделано указанным виконтом для покарания бесчестия вплоть до выступления против моей особы, я признаю верным и не наказуемым ни богом, ни людьми». Повторите клятву, государь!
– По какому праву вы требуете ее от меня? – возмутился Генрих.
– Я сказал, государь: по праву идущего на смерть.
Король еще колебался, но герцогиня с той же пренебрежительной улыбкой кивнула ему; мол, можно поклясться без всяких опасений.
– Хорошо, я согласен, – произнес Генрих, словно в каком-то роковом увлечении, и, положа руку на Библию, повторил клятву.
– По крайней мере, – вздохнул молодой человек, – этого достаточно, чтобы избавить меня от сомнений. Свидетелем нашего нового уговора была не только одна герцогиня, но и Всевышний. А сейчас у меня нет свободного времени. Прощайте, государь. Через два месяца я буду либо мертв, либо обниму своего отца.
Он откланялся и стремительно вышел из кабинета.
В первый момент Генрих был еще хмур и озабочен, но Диана разразилась хохотом.
– Полноте, государь, почему вы не смеетесь? – спросила она. – Вам должно быть ясно, что этот безумец уже погиб, а его отец умер в темнице! Можете смеяться, государь!
– Я так и сделаю, – ответил король и рассмеялся.. Великий человек узнает о великом замысле
Герцог де Гиз, с тех пор как получил звание генерал-лейтенанта королевства, жил теперь в самом Лувре, в этой колыбели французских королей. Какие же грезы посещали по ночам честолюбивого главу Лотарингского дома? Какой путь прошли его сновидения с той поры, когда в лагере под Чивителлой он доверил Габриэлю свою мечту о неаполитанском престоле? Успокоился ли он теперь? Или, будучи гостем в королевском дворце, пожелал вдруг стать в нем хозяином? Не ощущал ли он прикосновения возложенной на его голову короны?
Вполне возможно, что именно в это время Франциск Лотарингский питал такие тайные надежды. И в самом деле: разве король, взывая к его помощи, не давал волю его дерзновенному честолюбию? Ведь, доверив ему спасение Франции в годину тяжких испытаний, король сам признал, что он, Франциск де Гиз, – первый полководец своего времени.
Герцог прекрасно сознавал, что признание его заслуг королем – это еще далеко не все. Теперь нужно будет убедить в них всю Францию. А для этого необходимы блестящие победы над врагом, громовые дела. Для того чтобы Франция доверилась ему и пошла за ним, мало было загладить ее поражения, – нужно было ей принести победу.
Вот какие мысли обуревали герцога де Гиза после его возвращения из Италии.
Об этом же думал он и в тот самый день, когда Габриэль де Монтгомери заключил с Генрихом II новое безумное соглашение.
Стоя у окна и машинально барабаня пальцами по стеклу, Франциск де Гиз невидящим взором смотрел на залитый дождем двор. Кто-то осторожно постучал в дверь и, войдя с разрешения герцога, доложил о виконте д’Эксмесе.
– Виконт д’Эксмес! – воскликнул герцог де Гиз, обладавший памятью Цезаря. – Виконт д’Эксмес! Мой юный соратник по Мецу, Ренти и Валенце! Впустите его, впустите немедленно!
Слуга поклонился и тут же ввел в комнату Габриэля.
Нужно сказать, что, покинув короля, мужественный юноша не колебался. Он пребывал сейчас в том редком для человека состоянии внезапного озарения, которое именуется вдохновением. И, войдя в покои герцога, он как бы невольно угадывал те неотвязные думы, которые не давали покоя Франциску де Гизу. Кстати, герцог был чуть ли не единственный, кто мог понять и помочь Габриэлю.
Герцог де Гиз бросился навстречу и заключил его в свои объятия:
– А, вот и вы, мой храбрец! Откуда прибыли? Что с вами было после Сен-Кантена? Как часто я вспоминал о вас, Габриэль!
– Значит, вы еще не забыли о виконте д’Эксмесе?
– Черт возьми, он еще спрашивает! – рассмеялся герцог. – Вы, очевидно, не привыкли напоминать о себе! Колиньи рассказал мне часть ваших сен-кантенских подвигов и притом еще добавил, что утаил лучшую их половину!
– Не так уж много я сделал, – с грустной улыбкой промолвил Габриэль.
– Честолюбец! – заметил герцог.
– Это я-то честолюбец? – усмехнулся Габриэль.
– Но, хвала господу, – продолжал герцог, – вы все-таки возвратились, и мы снова вместе, друг мой! Вспомните, какие планы мы строили в Италии. Ах, Габриэль, теперь Франции нужна ваша доблесть больше, чем когда бы то ни было!
– Все, что я имею, и все, что умею, – заявил Габриэль, – посвящено благу отечества. Я жду только вашего повеления, монсеньор.
– Спасибо, друг мой, – ответил герцог. – Поверьте мне, повеления вам долго ждать не придется. Но, по правде говоря, чем больше я пытаюсь разобраться в обстановке, тем тяжелее и запутанней она мне кажется. Мне нужно немедленно укрепить оборону Парижа, создать гигантскую линию сопротивления врагу, остановить наконец его наступление. И, однако, все это не стоит и ломаного гроша, если я не перейду в наступление. Я должен, я хочу действовать, но как?..
И он замолчал, как бы испрашивая совета у Габриэля. Он знал удивительную находчивость молодого человека и смутно надеялся, что и теперь он чем-то ему поможет. Но на этот раз виконт д’Эксмес молчал и только вопрошающе смотрел на герцога.
Франциск Лотарингский продолжал:
– Не корите меня за медлительность, друг мой. Вы же знаете: я не из тех, кто колеблется, но я из тех, кто размышляет. Так что не слишком-то порицайте меня, ибо я совмещаю решимость и рассудительность… Однако, – добавил герцог, – вы, кажется, озабочены сейчас еще сильнее, чем прежде…
– Не будем говорить обо мне, монсеньор, прошу вас, – перебил его Габриэль. – Поговорим сначала о Франции.
– Пусть так, – согласился герцог. – Тогда я вам откровенно скажу, что меня заботит. Мне думается, что самое главное сейчас – совершить какой-нибудь великий подвиг и тем самым поднять дух наших людей, возродить нашу древнюю боевую славу. Нужно не ограничиваться восстановлением наших разрушенных укреплений, а возместить их хотя бы одной убедительной победой.
– И я того же мнения, монсеньор! – воскликнул Габриэль, удивленный и обрадованный подобным тождеством их взглядов.
– И вы тоже? – переспросил герцог де Гиз. – И вы тоже, должно быть, не однажды задумывались над бедами нашей Франции и о ее спасении?
– Я часто думал об этом, – признался Габриэль.
– Но представляете ли вы себе всю трудность этого будущего подвига? – спросил Франциск Лотарингский. – Да и кто и когда на него решится?
– Ваша светлость, мне кажется, что я это знаю.
– Знаете? – воскликнул герцог. – Так скажите, скажите, Габриэль.
– Мой замысел, монсеньор, не из таких, о котором можно рассказать в двух словах. Вы, ваша светлость, великий человек, но и вам, вероятно, он покажется фантастичным.
– О, я не подвержен головокружениям, – сказал с улыбкой герцог де Гиз.
– Все равно, монсеньор, – проговорил Габриэль, – я боюсь и заранее вам говорю, что на первый взгляд моя затея может показаться странной, бредовой, совершенно невыполнимой! Но, по сути, она только трудна и опасна.
– Что ж, тем она увлекательней! – воскликнул Франциск Лотарингский.
– Тогда условимся, ваша светлость: вы не изумляйтесь. Повторяю, однако: на пути немало опасностей. Но я знаю, как их избежать.
– Если так, говорите, Габриэль, – сказал герцог. – Да кто там стучит, черт возьми! – прибавил он с досадой. – Это вы, Тибо?
– Да, ваша светлость, – сказал вошедший слуга. – Вы приказали доложить, когда соберется совет. Уже два часа, и господин де Сен-Ренэ должен прийти за вами с минуты на минуту.
– Ах, а ведь и верно! – заметил герцог де Гиз. – Мне необходимо присутствовать на этом совете. Ладно, Тибо, оставьте нас… Вы сами видите, Габриэль: я должен идти к королю. Вечером вы откроете мне ваш замысел, но до того скажите хоть в двух словах, что вы задумали?
– В двух словах, ваша светлость: взять Кале, – спокойно произнес Габриэль.
– Взять Кале? – вскричал герцог де Гиз, отступив в изумлении.
– Вы позабыли, ваша светлость, – так же невозмутимо вымолвил Габриэль, – что обещали не изумляться.
– Так вот что вы замыслили! – проговорил герцог. – Взять Кале, защищенный армией, неприступными стенами, морем, наконец! Кале, которым англичане владеют больше двухсот лет! Кале – ключ от Франции. Я сам люблю смелость, но тут налицо уже не смелость, а дерзость!
– Вы правы, монсеньор, – ответил Габриэль. – Но именно такая дерзость может увенчаться успехом. Ведь никому и в голову не придет, что подобный замысел вполне осуществим.
– А может быть, и так, – задумчиво протянул герцог.
– Когда я вам все расскажу, монсеньор, вы согласитесь со мной. Единственное, что нужно: хранить полную тайну, навести неприятеля на ложный след и появиться у стен города внезапно. Через две недели Кале будет наш!
– Однако все это только общие слова, – сказал герцог де Гиз, – у вас есть план, Габриэль?
– Есть, монсеньор, и он крайне прост и ясен…
Не успел Габриэль закончить фразу, как дверь открылась, и в комнату вошел граф де Сен-Ренэ.
– Его величество ждет вас, монсеньор, – поклонился Сен-Ренэ.
– Иду, граф, иду, – отозвался герцог де Гиз.
Потом, обернувшись к Габриэлю, вполголоса сказал:
– Как видите, я должен с вами расстаться. Но ваша неожиданная и великолепная мысль не дает мне покоя… Если вы считаете такое чудо осуществимым, так неужели я вас не пойму? Можете ли вы быть у меня к восьми часам?
– Ровно в восемь я буду у вас.
– Позволю себе заметить вашей светлости, – сказал граф де Сен-Ренэ, – что уже третий час.
– Я готов, граф.
Герцог направился было к выходу, но, взглянув на Габриэля, снова подошел к нему и тихо спросил, как бы проверяя, не ослышался ли он:
– Взять Кале?
Габриэль утвердительно кивнул и, улыбнувшись, спокойно ответил:
– Да, взять Кале!
Герцог де Гиз поспешил к королю, и виконт д’Эксмес покинул Лувр.. Разные бывают храбрецы
Алоиза сидела у окна, с беспокойством поджидая возвращения Габриэля. Наконец, увидев его, она возвела к небу заплаканные глаза. Но на сей раз это были слезы радости.
– Слава богу! – воскликнула она, бросаясь к двери. – Вот и вы!.. Вы из Лувра? Видели короля?
– Видел, – сказал Габриэль.
– И что же?
– Все то же, кормилица, придется мне подождать.
– Еще подождать! – всплеснула руками Алоиза. – Святая дева! Снова ждать!
– Ждать невозможно лишь тогда, когда ничего не делаешь, – заметил Габриэль. – Но я, слава богу, буду действовать, а кто видит цель, тот не заскучает.
Он вошел в залу и бросил свой плащ на спинку кресла. Мартен-Герра, сидевшего в углу в глубоком раздумье, он даже и не заметил.
– Эй, Мартен! – окликнула Алоиза оруженосца. – Почему ты не поможешь его светлости снять плащ?
– Ох, простите, простите! – вскочил на ноги очнувшийся Мартен.
– Ничего, Мартен, не беспокойся, – сказал Габриэль. – Ты, Алоиза, не очень-то укоряй нашего Мартена. Скоро мне снова потребуются его преданность и усердие. Мне надо с ним поговорить об очень важных делах!
Воля виконта была священна для Алоизы. Она с улыбкой взглянула на оруженосца и, чтобы не мешать их беседе, вышла из залы.
– Ну, Мартен, – сказал Габриэль, когда они остались одни, – о чем же ты так крепко задумался?
– Да вот все ломаю себе голову, пытаясь разобраться в этой истории с человеком, которого я встретил утром.
– И что же? Разобрался? – улыбнулся Габриэль.
– Увы, не очень-то, ваша милость. Если признаться, то ничего, кроме тьмы кромешной, я не вижу…
– А мне, Мартен, как я уже тебе говорил, почудилось совсем другое.
– Но что именно, монсеньор? До смерти хочется знать.
– Рано еще об этом говорить, – ответил Габриэль. – А пока забудь на какой-то срок и о себе, и о той тени, которая затемнила всю твою жизнь. Попозже мы все узнаем, обещаю тебе. Поговорим лучше о другом. Сейчас ты особенно мне нужен, Мартен.
– Тем лучше, ваша милость!
– Тогда мы поймем друг друга, – продолжал Габриэль. – Мне нужна вся твоя жизнь без остатка, все твое мужество. Готов ли ты довериться мне и, пойдя на любые лишения, целиком посвятить себя моему делу?
– Еще бы! – вскричал Мартен. – Ведь таков мой долг!
– Молодчина, Мартен! Однако подумай хорошенько. Дело это трудное и опасное.
– Очень хорошо! Это как раз по мне! – потирая руки, беспечно заявил Мартен.
– Будем сто раз рисковать жизнью, Мартен.
– Чем крупнее ставки, тем интереснее игра!
– Но игра эта суровая и, начавши ее, придется играть до конца.
– Либо идти ва-банк, либо вообще не играть! – с гордостью молвил оруженосец.
– Прекрасно, – сказал Габриэль. – Но придется бороться со стихиями, радоваться буре, смеяться над недостижимым.
– Ну, и посмеемся, – перебил его Мартен. – По совести говоря, после той перекладины жизнь мне кажется просто чудом из чудес, и я не посетую, ежели господь бог отберет тот излишек, которым он меня пожаловал.
– Тогда, Мартен, все сказано! Ты готов разделить со мной мою судьбу и последуешь за своим господином?
– До самой преисподней, ваша светлость, хотя бы для того, чтобы там подразнить сатану!
– На это не слишком надейся, – возразил Габриэль. – Ты можешь погубить со мной душу на этом свете, но только не на том.
– А мне ничего другого и не надо, – подхватил Мартен. – Ну, а кроме моей жизни, монсеньор, вам ничего от меня другого не понадобится?
– Пожалуй, понадобится, – ответил Габриэль, улыбаясь бесшабашности и наивности вопроса. – Мне понадобится, Мартен-Герр, еще одна услуга от тебя.
– А какая именно, ваша светлость?
– Подбери мне, и притом поскорее, дюжину ребят твоей хватки. Словом, крепких, ловких, смелых – таких, что прошли огонь, воду и медные трубы. Можно это сделать?
– Посмотрим! А вы им хорошо заплатите?
– По червонцу за каждую каплю крови. В том трудном и святом деле, которое я должен довести до конца, жалеть о своем состоянии не приходится.
– В таком случае, монсеньор, – промолвил оруженосец, – за два часа я соберу целую свиту превосходных озорников. Во Франции и особенно в Париже в таких плутах никогда не бывало недостатка. Но кто будет ими командовать?
– Я сам, – сказал виконт. – Только не как гвардии капитан, а как частное лицо.
– Если так, монсеньор, то у меня есть на примете пять или шесть бывалых наших молодцов, знакомых вам еще со времен итальянской кампании. С тех пор как вы их отпустили, они до того истосковались без настоящего дела, что с радостью явятся по первому зову. Вот я их и завербую. Нынче же вечером я вам представлю всю будущую вашу команду.
– Прекрасно, – произнес Габриэль. – Но только одно непременное условие: они должны быть готовы покинуть Париж немедленно и следовать за мною без всяких расспросов и замечаний.
– За славой и золотом они пойдут хоть с закрытыми глазами.
– Я рассчитываю на них, Мартен. Что же касается тебя…
– Обо мне говорить не приходится, – перебил его Мартен.
– Нет, именно приходится. Если мы уцелеем в этой заварухе, я обещаю сделать для тебя то же, что и ты для меня. Я помогу тебе справиться с твоими врагами, будь покоен. А пока – вот тебе моя рука!
– О, ваша светлость! – промолвил Мартен, почтительно целуя руку Габриэля.
– Теперь иди, Мартен, и сейчас же принимайся за дело. А мне надо побыть одному.
– Вы остаетесь дома? – спросил Мартен.
– Да, до семи часов. Мне в Лувре надо быть только к восьми.
– В таком случае я еще до семи представлю вам нескольких персонажей из состава нашей будущей труппы.
Он поклонился и вышел, чувствуя себя на седьмом небе от одного только сознания, что ему доверили столь важное поручение.
Габриэль, оставшись один, заперся у себя в комнате и принялся детально изучать план Жана Пекуа. Он то расхаживал в раздумье из угла в угол, то присаживался к столу, набрасывая заметки. Ему хотелось, чтобы ни одно возражение герцога де Гиза не осталось без ответа. Мартен-Герр явился около шести часов.
– Ваша светлость, – важно и таинственно произнес он, – не угодно ли вам принять шесть или семь душ, которые надеются под вашим началом послужить Франции и королю?
– Ну да! Уже шесть или семь? – удивился Габриэль.
– Семь или шесть, которые неизвестны вашей светлости. А с нашими стариками из-под Меца дойдет и до дюжины.
– Черт возьми, ты времени даром не теряешь! Ну-ка, введи людей!
– Поодиночке? – спросил Мартен-Герр. – Так вам будет легче составить о них свое суждение.
– Пусть так, поодиночке, – согласился Габриэль.
– Последнее слово, – прибавил Мартен. – Должен вам заметить, что я знаю всех этих людей – иных лично, а об иных имею точные данные. У них разные характеры и разные побуждения, но всех их роднит одна черта – испытанная на деле храбрость. За это качество я вам ручаюсь. Но зато вы должны проявить некоторую снисходительность к другим их слабостям и недостаткам.
После этой существенной оговорки Мартен-Герр вышел и через минуту вернулся в сопровождении загорелого, непоседливого детины с беззаботным и смышленым лицом.
– Амброзио, – представил его Мартен.
– Амброзио – имя иностранное. Значит, вы не француз? – спросил Габриэль.
– Кто знает? – ответил Амброзио. – Я подкидыш и вырос в Пиренеях. Одна нога во Франции, другая – в Испании. Впрочем, я легко примирился с подобной незаконностью, не имея никаких претензий ни к господу богу, ни к матушке моей!
– На какие средства вы живете? – поинтересовался Габриэль.
– Очень просто. Мне одинаково дороги обе мои родины, и я стараюсь по мере своих сил стереть между ними границы, знакомя одну с богатствами другой… и наоборот…
– Короче говоря, – пояснил Мартен, – Амброзио занимается контрабандой.
– Но ныне, – продолжал Амброзио, – гонимый неблагодарными властями с обоих склонов Пиренеев, я счел за благо уступить им и вот явился в Париж, город, где храбрец…
– Где Амброзио сможет, – подхватил Мартен, – применить всю свою предприимчивость, всю свою ловкость и умение.
– Амброзио, контрабандиста, принять! – сказал Габриэль. – Следующий?
Довольный Амброзио ушел, уступив место некоей странной личности с физиономией типичного аскета.
Мартен представил его под именем Лактанция.
– Лактанций, – сказал он, – служил под началом адмирала де Колиньи, который может дать о нем благожелательный отзыв. Но Лактанций – ревностный католик, и он не пожелал повиноваться начальнику, зараженному ересью.
Молчаливым кивком Лактанций подтвердил слова Мартена, и тот продолжал:
– Этот благочестивый рубака приложит все свои усилия, чтобы удовлетворить господина виконта д’Эксмеса, но он просит предоставить ему льготы, нужные ему для спасения души. Солдатское ремесло, а также долг совести понуждают его воевать со своими братьями во Христе и уничтожать их по мере возможности. Посему Лактанций полагает, что столь жестокую необходимость следует замаливать с особой строгостью. И он самоотверженно сопоставляет число наложенных им на себя постов и покаяний с числом раненых и убитых, которых он преждевременно препроводил к подножию трона Всевышнего.
– Лактанция, богомольца, принять, – с улыбкой сказал Габриэль.
Лактанций все так же молча поклонился и отправился восвояси.
Вслед за Лактанцием Мартен-Герр ввел в комнату молодого человека среднего роста, с живым, одухотворенным лицом и маленькими холеными руками. Его костюм, от воротника до башмаков, был не только чист, но даже не лишен некоторого кокетства. Он грациозно поклонился Габриэлю и застыл перед ним в почтительной позе. Звали его Ивонне.
– Вот, ваша светлость, – сказал Мартен, – самый примечательный из всех. Ивонне в рукопашном бою неудержим, как лев, сорвавшийся с цепи! Колет и рубит в состоянии полного исступления. Особенно же он отличается при штурмах. Он всегда вступает первым на первую лестницу и водружает французское знамя раньше всех на стене неприятельской крепости.
– Так, значит, он настоящий герой? – спросил Габриэль.
– Я делаю, что могу, – скромно потупился Ивонне. – И Мартен-Герр, без сомнения, несколько преувеличил ценность моих слабых усилий.
– Ничуть, я вам только воздаю должное, – возразил Мартен. – И в доказательство этого я, перечислив ваши достоинства, тут же отмечу ваши недостатки. Ивонне, ваша светлость, как я уже говорил, – сущий герой на поле битвы, но в обыденной жизни он робок и впечатлителен, как девица. Он, например, боится темноты, мышей, пауков и чуть ли не теряет сознание при малейшей царапине. Он обретает свою буйную отвагу только тогда, когда его опьяняет запах пороха.
– Все равно, – сказал Габриэль, – мы его поведем не на бал, а на бой. Ивонне со всей его деликатностью – принять.
Ивонне откланялся по этикету и удалился, с улыбкой поглаживая рукой свой тонкий черный ус.
На смену ему явились два белокурых гиганта, стройные и невозмутимые. Одному на вид можно было дать лет сорок, другому – не больше двадцати пяти.
– Генрих Шарфенштейн и Франц Шарфенштейн, его племянник, – доложил Мартен-Герр.
– Что за дьявол, кто они такие? – поразился Габриэль. – Откуда вы, ребята?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |