Жара. Поезд-плацкарт. Сладкая душная полудрёма забилась под верхние полки, притаилась и ждёт, пока внизу уснут, чтобы удушить их пыльными подушками, начинёнными птичьими перьями. Приторный, едкий

Поезда

Жара

Жара. Поезд-плацкарт. Сладкая душная полудрёма забилась под верхние полки, притаилась и ждёт, пока внизу уснут, чтобы удушить их пыльными подушками, начинёнными птичьими перьями. Приторный, едкий запах залитых ржавым кипятком бомж-пакетов мешается в плотном воздухе с ароматом куриных ножек, варёных яиц, истёкшего потом резинового сыра. Душно. Мерный стук колёс приглушает невнятный разговор, шорох страниц прошлогодних кроссвордов, щёлканье проворно разгрызаемых семечек. Изредка проходит мимо проводница: молодая, с засаленными волосами, в помятой рубашке, и пришлёпывает к полу грязной мокрой тряпкой белые пушинки пыли, но свежей от этого не становится. Ближе к полудню почти весь вагон уже спит. Жирные, оплывшие тушки, разметавшись под простынями, медленно тают и стекают на пол. Мясистые пальцы, всё ещё отдающие курицей впиваются в грубые подушки в беспокойном сне. У некоторых в ушах жужжат чёрные жучки-затычки. За давно немытым окном мелькает летняя весёлая зелень. Скука, ничегонеделанье, лень обильно поливаются моим потом, мешая какой-то причудливый салат в моей голове. Я засыпаю.

В вагоне похолодало. Видно уже вечер. Натягиваю на себя простыню. Ищу взглядом мать на соседней полке. Её там нет. Смутный свет обрисовывает грани глыбы, укрытой простынёй. Это не мать.

Тихонько сползаю со своей полки, аккуратно, кончиками пальцев начинаю стягивать простыню с глыбы.

Тёмно-русые отросшие волосы выпали из-под белого савана. Мужчина, может быть, мальчик. Следом обнажились весь в капельках пота лоб, прикрытые рыжими ресницами глаза, нос (в том месте, где простыня ритмично вздымалась), широкий детский рот, россыпь веснушек на щеках… Не в силах больше терпеть, я сдёрнула всю простыню. Конечно! Нескладная фигура парня-подростка – незаконченная скульптура, которая со временем приобретёт гармоничную мужественную форму – Сашка! Песни под гитару, лукавая улыбка, взрывной хохот, грубоватые ужимки и легко ранимая душа поэта – это же мой лучший друг – Сашка Зыков! Я не выдержала и чмокнула его в ухо. Он распахнул глаза.

-А? А! Привет!

Он сел на постели, и мы обнялись. Несмотря на то, что было жарко, эти липкие, потные объятья так порадовали меня.

-Послушай, как ты здесь оказался?

-А по-моему, это я должен спросить у тебя, как ты тут оказалась. В этом вагоне едешь? А место какое?

-Напротив тебя, двадцать третье.

-Но этого быть не может.

Он кивнул в мою сторону. Я обернулась. На моей полке, приподнявшись на одном локте, лежал Абрамов. Он молча кивнул мне. Мы не разговаривали вот уже три с половиной месяца.

Я молча сидела на Сашиной полке.

-Ничего не понимаю.

-Я тоже. Мы- то с Владом едем в Сочи, помнишь, я говорил?

-А я из Мурманска. Домой. По-моему, нам не по пути?

БЛА БЛА

Я не понимаю, почему в этом вагоне все близкие мне люди. Я умерла? Ведь если я умерла, то тогда я осталась на земле только в их головах. Значит, они моё тело, а я часть их самих. А то состояние, в котором я находилась в момент смерти – вагон, теперь неотрывно связан со мной. Это моя душа. А эти люди приходят ко мне только когда они сами спят. Они ещё, наверное, не знают, что я умерла. Нет, спите спокойно. Спокойной ночи!

Сладкая спасительная тьма ушла за горизонтом век. Сон кончился. Ехать ещё двенадцать часов. Скука и жара.

Яблоки

Картина Первая. Электричка

Ветхий свет едва-едва пробивался сквозь мутное замасленное стекло лампочки. Красноватый, тёплый, из тех, что никогда не рассеивают тьму полностью, но бросают на предметы и людей почти костровый отсвет, закрашивая остальную их часть чёрным. Это была одна из немногих лампочек – в вагоне электрички стояла полутьма.

Ту-тук, ту-тук. Ту-тук, ту-тук.

Лампочка замигала.

Два всполоха.

Ту-тук.

Свет в лампочке задыхался. Судорожно хватал воздух и бился о стекло, но осталось ему уже недолго. Он собрался с силами, крикнул яркой вспышкой и исчез.

«Вот так-то. Погасла. Или кто-то погасил. Кто-то приходит и гасит их. И нас.»

На скамейке, почти под лампочкой сидела бабка. Она всё смотрела наверх, ждала пока свет уйдёт. Когда лампочка погасла, она только тяжко-тяжко вздохнула.

В ночи, без света лампочки остались шестеро. Против бабки сидел мужик, обычный такой мужик: тёмный пиджак поверх свитера, такие же тёмные брюки, заправленные в не менее тёмные сапоги. Потёртая кепка почти полностью скрывала в своей тени его маленькие мутненькие глазки, острый носик, щетинистый подбородок. Разило от него сивухой и махоркой. В руках он держал клетчатую авоську: в нутре авоськи бренчали склянки. Ну обычный такой с виду тракторист. Или просто колхозник.

По правую руку от мужика сидела гражданка с дитём. Дитё спало и не рыпалось, малютка совсем – грудничок. У гражданки в косынке, прямой бетонной юбке и душной телогрейке и было то только дитё, корзинка, заботливо укрытая полотенцем, да мальчишки – видать погодки – братья. Сынкам на скамейке места не хватило, они сидели супротив наискосок, спиной к бабке, их было не разглядеть.

Рядом с бабкой, по левую руку, сидела инвалидка. Бабка сразу почуяла, что с девкой не так что-то. Ноги ли у ней отнялись или вообще паралич какой, только она сидела, вроде как куклы сидят. Патлы чёрные, вкруг лица сосульками висят, а лицо белое, что снег, и осунувшееся. Сидела с ней видать маманя её – так просто и не скажешь, кто плоше выглядит: маманя или дочка. Только вот, маманя здоровёхонькая ещё, а бледная от того, что о дочке печётся.

Сама бабка была в косынке, юбке почти по щиколотку и куртке стёганной. А под ногами, в складках юбки она прятала ведро. Ведро-то простое – жестяное, эмалевое, а вот что в том ведре…Ежели б кто мог (мышка какая, али ещё кто), юркнуть бабке под юбку да заглянуть за чёрный ободок ведра, то увидел бы он там… яблоки. Налитые летним солнышком, желтобокие, ароматные, собранные морщинистой рукой в старом, продрогшем осеннем саду, сладковатые, но с кислинкой, они ещё хранили в себе утреннюю росу и заунывную ночную песню соловья – из таких в самый раз варить душистое варенье, которое зимой, за беседой, с чаем, душу греет. Вот какое сокровище бабка берегла, а больше-то ей и везти с деревни было нечего – стара она стала, а за садом уход нужен. А она – как согнётся, так и не разогнётся, да и яблоки собирала потихоньку, по одному.

Ехали тихо. Мужик витал в какой-то пьяной прострации, девушка слева иногда судорожно вздрагивала, начинала хватать широким ртом воздух, но мать её быстро успокаивала. Только мальчишки шумно возились на своей скамье, но мамаша жалобно шикала на них, как бы извиняясь перед остальными: «Растут, мол, пострелята…»

Остальных пассажиров вообще не было видно, но вели они себя тихо.

А за окном была ночная осень. Вот такая: когда свежо и мокро, а по утрам морозно, лес дрожит от перекличек грибников, а в квартирах за окном уютно барабанит дождь. Электричка была то ли последняя, то ли предпоследняя, но народу было много. Кто после выходных в город возвращался, кто на всю зиму, как бабка… Вот и ехали все вместе, вечером, в воскресенье, Божий день…

Забыли люди Бога. Ох, забыли.

Тут один мальчонка заехал другому в лицо, тот заревел и дал сдачи. Ну и, как водится, началась драка. Мамаша прикрикнула на них, они и успокоились, да вот дитёнок то очнулся. И заорал не своим голосом. Мужичок встрепенулся, да со сна перекрестился. Девка рядом опять ртом захлопала, как рыба.

И вспомнила тут бабка пустырь.

Картина Вторая. Пустырь

Шла бабка пустырём. Кругом ни души, только небо серое, что ватное одеяло, да дома-скворечники из серой доски на горизонте. Идёт она, глину месит ногами на дороге. В небе галка чёрная пролетела. Идёт и идёт, а дома всё ещё далеко. Вдруг, глядь пуделёк чёрный бежит, тявкает, заливается. Старуха стала, как вкопанная, он порычал на неё, зубы поскалил и дальше побежал. Вслед за пудельком мужик идёт пьяный, шатается, кричит, тельняшку на себе рвёт. Поматерился всласть, да и дальше пошёл. Смотрит бабка вслед мужику, видит, толпа людская вдруг набежала – очередь, ну мужик в конец очереди встал и пасть разевает. Бабка подошла к народу, спрашивает, что, мол, за очередь, куда стоите люди добрые? А ей и отвечают, стоим мы в церковь, крестится. И впрямь, смотрит бабка, конец очереди в купола золотые упирается, сзади теснят, так народ ужо и на небо полез. Ну подумала бабка, торопиться ей некуда, дай-ка и я постою. Покуда стояла, смотрела под ноги. А на земле комочки белые да клейкие, встанешь – ногу не отдерёшь. А это перед ней две девицы стояли – намалёванные, в куртках блестючих, в рот себе что-то пихают, жуют, выплёвывают, пихают, жуют, выплёвывают – как машины. И поют ещё при этом: вроде как про девятку вишнёвую. Дошла наконец очередь до неё, она во храм пропихнулась и видит: стоит поп какой-то не нашенский, и крестит по своему обряду. Вот он человека покрестит, а потом ему в руки колбасу пихает или порошок стиральный. Подумала бабка, что Ересь на Русь пришла.

Картина Первая. Продолжение

Погрустнела бабка. Задумалась. Её светлые, не затуманенные годами глаза влажно заблестели. В её морщины лёг ветер восьмидесяти годов, снег восьмидесяти зим, дождь восьмидесяти лет. Её лицо, морщинистое, как печёное яблоко всё ещё светилось тем теплом, которое пышет из печки, когда она печёт пирожки, тем светом, который стройно возносится над свечой в храме, той добротой, какой уже и не сыщешь.

А электричка незаметно въехала в Город-блестящих-мокрым-после-дождя-асфальтом-улиц. Засуетились все. Похватали авоськи, котомки, коробки, тележки, вёдра, корзинки – и в тамбур. Ждут остановки.

А бабка думает: ведро-то у неё, хоть и с яблоками, а тяжелое, не унесёт ведь. До электрички сосед пособил, а здесь сын встретит. Только вот до выхода ещё нести надо. Мужичок остановкой раньше выше, у гражданочки дитё вроде, инвалидку с матерью совсем как-то неудобно просить. Да и вокруг у всёх своего скарба хватает. А вот только мальчишки вроде бы как ничем не заняты. А то что ж, они молоденькие…

-А нут-ко, пострелятки, подсобите-ка, мне б только до платформы…

Все пассажиры уже толкались в тамбуре и вываливались из электрички пачками. Мать мальчиков окликнула их по именам и тут же скрылась в водовороте людской толпы.

-Ну так поможете, а? – Бабка просительно посмотрела на братьев.

Старший из них подскочил к ней, поднял на неё свои голубые волчьи глаза и заорал прямо в лицо:

-ВОТ ЕЩЁ БУДЕМ МЫ ПОМОГАТЬ ТЕБЕ, БАБКА СТАРАЯ!

Он глянул вниз: у него под ногами стояло жестяное эмалированное ведро, над чёрным ободком которого высилась аккуратная горка яблок. Он размахнулся и пнул ведро ногой, что было силы. Яблоки высыпали из ведра, как цыплята из клетки, и тут же раскатились по разным углам. Мальчишка победно рассмеялся и побежал догонять маманю. Младший, молча наблюдавший всю эту сцену, подскочил теперь к ней и, не зная что сказать, кинул в лицо:

-У-у, бабка старая!

Потом глянул вниз. К его ботинку подкатилось яблоко. Он задрал ногу и обрушил её со всей своей детской силой на яблоко. На полу осталась потресканная влажная лепёшка. Мальчонка шмыгнул вслед за братом.

Картина Третья. Суеверие

Вы знаете такое время, когда все прохожие мечтают только об одном – попасть поскорей домой, задраить все люки, задёрнуть все шторы, запереться от слякотной вьюги, забаррикадироваться от вечерней темноты креслами, подушками, шкафами и журнальными столиками, забраться в кровать под одеяло и выпить наконец чашку горячего чая, а потом открыть какую-нибудь пыльную книжку и почитать страшный, но уютный в своём ужасе готический рассказ? Думаю, знаете. Хотя совсем не обязательно при этом забираться в кровать и читать книгу, мистическую историю можно получить другим путём. Например, если Вам где-то за сорок, пойти в гости к старой школьной подруге. Там обменяться комплиментами, похвастаться успехами сына-отличника, показать новую брошку, пощупать турецкий ворс на ковре на стенке, а потом усесться за стол, в комнате, где ярко горит электрический свет, не оставляя никаких сомнений в том, что квартира прочнее крепости, домашний уют непоколебим, а промозглая мгла лишь плод причудливых мечтаний, и дождаться, пока хозяйка не заварит чай и не разольёт его, душистый и ароматный чай, по фарфоровым чашкам из, конечно же, нового сервиза. Потом, надо думать, подруга достанет из шкафчика банку яблочного варенья, из тех яблок, которые собирала в продрогшем насквозь осеннем саду морщинистая рука, и нальёт его в хрустальную розетку, и поставит под самый нос, чтобы пряный запах приятно щекотал ноздри. Наконец суетливая усядется, тут надо обязательно спросить у неё рецепт варенья, ведь там, должно быть, ещё и корицы намешано, она рассмеётся и скажет, что это просто такие яблоки. Потом задумается и вдруг выдаст залпом зловещую историю, приключившуюся полгода назад у нас под боком, прямо в нашем городе, в обычной электричке. Расскажет, как сама возвращалась в поезде, и почти что сама всё видела, или кажется, что видела, но это совсем неважно, потому что потом слышала сама из первых уст, как оно было. Ведь сама говорила ещё с женщиной, чьи мальчата то были, которые той старухе и напакостили. Лежали они в одной больнице вместе месяца два назад – не пережила ведь девка гибели детей своих. Та старуха, видать ведьма была, наслала на них проклятье или сглазила, или заговорила, только скоро после этого один за другим все дети и повымерли: одного машина сбила, другого собака бешеная укусила, младенец от воспаления лёгких слёг. Муж её тогда в коме лежал. А с работы её уволили. Ещё и причастной по какому-то делу – по судам затаскали. Но за детей она больше всего убивалась. Так и померла. Весь их род и повывелся. Ещё сказывали, что бабка та тоже вскорости померла. Потому что девка с горя ей вроде как мстить собиралась, а как собралась, та уже мёртвая была.

Вот Вам и останется только причмокнуть, повздыхать, покачать головой и попробовать наконец варенье – тягучее, медовое, с крупно порубленными сахарными яблоками, а потом запить это тёплым чаем который смоет варенье с языка, но оставит приятное послевкусие, навевающее приятные воспоминания о чём-то светлом, радостном и беззаботном. А ещё про себя подумать: как хорошо слушать такие рассказы здесь, в этой сохранной, как сейф квартире, и кажется, что если уж ты остался в такой квартире тебе ничего-ничего не грозит никогда-никогда, а все эти истории из другого мира, странного и злого. Потом вспомнить с усмешкой строчки из «Легенды о зле»:

Это рассказывать надо

С наступлением темноты,

Когда обезьяны гуляют,

Держа друг у друга хвосты.

И последнее. Теперь Вам остается только сладко умереть содрогаясь в конвульсиях от варенья из отравленных яблок.

Дата добавления: 2015-08-29