- В этот раз не взять.
Клиффорд не ответил. И начал дергать и нажимать что попало: включил
газ, убавил, прибавил, точно настраивал мотор на определенную волну. Затем
вдруг рывком включил первую скорость. И лес огласился душераздирающим
скрежетом.
- Смотрите не поломайте, - тихо проговорил егерь.
Кресло судорожно дернулось и свернуло в канаву.
- Клиффорд! - крикнула, подбегая, Конни.
Но Меллорс успел схватить кресло за поручень. Клиффорд налег на рычаги
всем телом, сумел вырулить на тропу, и кресло, фыркая и треща, опять
двинулось вверх. Меллорс толкал его сзади, и кресло хоть и медленно, но
ползло, точно хотело спасти свою честь.
- Видите, движемся, - торжествующе проговорил Клиффорд, обернувшись. И
вдруг увидел за спиной лицо егеря. - Вы толкаете кресло?
- Оно бы иначе не шло.
- Отпустите сейчас же! Я ведь просил не помогать.
- Оно не поедет!
- Посмотрим! - чуть не сорвав голос, рявкнул Клиффорд.
Егерь отпустил поручень, повернулся и пошел вниз за ружьем и курткой.
Мотор в тот же миг заглох, и кресло остановилось как вкопанное. Клиффорд,
раб своего изобретения, чуть не скрипел зубами от бессилия. Он двигал
рычаги рукой - ноги-то бездействовали. Крутил туда-сюда маленькие
рукоятки, отчего мотор прямо-таки орал дурным голосом. Но кресло не
двигалось. Не двигалось, и все тут. Наконец Клиффорд выключил мотор и
застыл без движения, не зная, на ком сорвать гнев.
Констанция сидела в сторонке и с жалостью глядела на порушенные,
растоптанные колокольчики: "Нет ничего прекрасней английской весны". "Да,
я могу управлять народом". "И нужны нам сейчас не мечи, а розги".
"Правящий класс!"
Егерь шел вверх, держа в руке ружье и перекинув через плечо куртку,
верная Флосси трусила по пятам. Клиффорд опять попросил хоть что-нибудь
сделать с мотором. Конни, ничего не смыслившая в моторах, скоростях,
передачах, но бывшая неоднократно свидетельницей подобных срывов, сидела
на скамейке молча, как бессловесная кукла.
Егерь вернулся, опять лег на живот: правящий класс и его обслуга!
- Ну-ка, попробуйте еще раз! - сказал он, вставая на ноги.
Он говорил спокойно, как говорят с детьми.
Клиффорд попробовал, Меллорс быстро пристроился сзади и начал опять
толкать. Кресло пошло за счет сложения двух сил - механической и
мускульной.
Клиффорд обернулся, позеленев от злости.
- Да говорят же вам, уберите руки.
Егерь тотчас отпустил кресло, и Клиффорд, как бы принося извинения,
прибавил:
- Я должен знать, на что эта машина способна.
Положив на землю ружье, егерь стал натягивать куртку - умыл руки.
И кресло медленно покатилось вниз.
- Клиффорд! - крикнула Конни. - Тормози.
Все трое - Конни, Меллорс и Клиффорд - двинулись одновременно. Конни с
Меллорсом налетели друг на друга, кресло остановилось. На мгновение
воцарилась мертвая тишина.
- Я, очевидно, полностью в вашей власти, - сдаваясь, проговорил
Клиффорд.
Никто не ответил. Меллорс перекинул ружье на плечо, лицо у него до
странности утратило всякое выражение, разве в глазах - тень вынужденной
покорности. Его собака, Флосси, стоя на страже у ног хозяина, нервно
пошевеливала хвостом, глядя на кресло с подозрением и неприязнью; действия
этих трех существ человечьей породы были выше ее собачьего разумения,
tableau vivant [живая картина (фр.)] была обрамлена потоптанными, помятыми
колокольчиками. Все трое молчали.
- Полагаю, что придется ее толкать, - наконец высказался Клиффорд с
напускным sang froid [хладнокровием (фр.)].
Никакого ответа. На отрешенном лице Меллорса не дрогнул ни один мускул,
точно он и не слышал. Конни с беспокойством взглянула на него. Клиффорд
тоже обернулся.
- Вы не согласитесь, Меллорс, потолкать нас до дома? - высокомерно
произнес он. - Надеюсь, я не сказал вам ничего, обидного, - прибавил с
явной неприязнью.
- Разумеется, сэр Клиффорд! Вы хотите, чтобы я толкал ваше кресло?
- Если вас это не затруднит.
Егерь подошел, взялся за поручень, толкнул. На этот раз кресло не
поддалось. Заело тормоза. Начали дергать, нажимать, егерь опять снял ружье
и куртку. Теперь уже Клиффорд молчал. Приподняв задок кресла, егерь
сильным ударом ноги попытался освободить колесо. Но и это не помогло. И он
опустил кресло. Клиффорд сидел, вцепившись в подлокотники. У егеря от
тяжести перехватило дух.
- Не смейте этого делать! - воскликнула Конни.
- Пожалуйста, помогите мне, дерните колесо, - попросил он ее.
- Ни за что! Не смейте больше поднимать кресло. Вы надорветесь, -
сказала она, краснея.
Но он, посмотрев ей в глаза, повелительно кивнул. И она подчинилась.
Егерь поднял кресло, она с силой дернула и кресло сильно качнулось.
- Ради Бога, осторожнее! - испугался Клиффорд.
Но ничего страшного не произошло, а тормоз отпустило. Егерь подложил
камень под колесо и сел на скамейку передохнуть; сердце у него бешено
колотилось, от лица отлила кровь, он был на грани обморока. Конни
поглядела на него и чуть не заплакала от возмущения. Опять воцарилось
молчание. Она видела, как дрожат его руки, лежащие на коленях.
- Вам плохо? - спросила она, подойдя к нему.
- Нет, конечно! - почти сердито ответил он.
Тишина стала мертвой. Белокурый затылок Клиффорда не двигался. Даже
Флосси стояла, точно окаменев. Небо все сильнее заволакивало тучами.
Наконец он вздохнул и высморкался в большой красный платок.
- Никак силы не вернутся после воспаления легких, - сказал он.
И опять никто не отозвался. Конни подумала, сколько же сил съело
воспаление легких, если он надеялся без труда поднять это кресло с весьма
увесистым Клиффордом. Только бы его здоровье не подорвалось совсем.
Егерь поднялся, взял куртку, перекинул через поручень кресла.
- Вы готовы, сэр Клиффорд?
- Я жду вас.
Он нагнулся, убрал из-под колеса камень и налег всем телом на поручень.
Таким бледным Конни никогда не видела его. И таким отрешенным. Клиффорд
был довольно плотный мужчина; а подъем довольно крутой. Конни стала рядом
с егерем.
- Я тоже буду толкать! - сказала она.
И принялась толкать с силой, какую женщине придают злость и
негодование. Коляска пошла быстрее. Клиффорд обернулся.
- Это так уж необходимо? - спросил он.
- Да! Ты что, хочешь убить человека? Если бы ты не упрямился и сразу
позволил толкать...
Но она не окончила фразы - стала задыхаться. Толкать коляску оказалось
не так-то легко.
- Потише, потише, - проговорил идущий рядом Меллорс, чуть улыбнувшись
глазами.
- А вы уверены, что не надорвались? - спросила она: внутри у нее все
клокотало от ярости.
Он помотал головой. Конни взглянула на его узкую, подвижную, загорелую
руку. Эта рука ласкала ее. Она никогда раньше не приглядывалась к его
рукам. В них был тот же странный внутренний покой, который исходил от
всего его существа. И ей так захотелось взять сейчас его руку и крепко
сжать. Душа ее рванулась к нему: он был так молчалив, так недосягаем. А он
вдруг ощутил, как ожила, напряглась в нем плоть. Толкая коляску левой
рукой, правую он опустил на ее белое, округлое запястье и стал ласкать. И
точно огненный язык лизнул его сверху вниз вдоль спины. Конни быстро
нагнулась и поцеловала его руку. И все это в присутствии холеного
недвижного затылка Клиффорда.
Добравшись до верху, остановились, к радости Конни, передохнуть. У нее
нет-нет и мелькала мысль: хорошо бы эти два мужчины стали друзьями - один
ее муж, другой - отец ребенка, чего бы не поладить. Но теперь она
убедилась в полной несбыточности этой надежды. Эти мужчины были
противопоказаны один другому, несовместимы, как огонь и вода. Они готовы
были стереть друг друга с лица земли. И Конни первый раз в жизни осознала,
какое тонкое и сложное чувство ненависть. Первый раз она отчетливо поняла,
что ненавидит Клиффорда, ненавидит лютой ненавистью. Она бы хотела, чтобы
он просто перестал существовать. И что странно: ненавидя его, честно
признаваясь себе в этом, она чувствовала освобождение и жажду жить. "Да, я
ненавижу его и жить с ним не буду", - пронеслось у нее в голове.
На ровной дороге егерю было нетрудно одному толкать кресло. Чтобы
продемонстрировать полнейшее душевное равновесие, Клиффорд завел разговор
о семейных делах - тетушке Еве, живущей в Дьеппе, сэре Малькольме, который
спрашивал в письме, как Конни поедет в Венецию: с ним в поезде или с
Хильдой в ее маленьком авто.
- Я, конечно, предпочитаю поезд, - сказала Конни. - Не люблю длинные
поездки в автомобиле, летом такая пылища. Но мне бы хотелось знать и
мнение Хильды.
- А она, наверное, захочет ехать с тобой.
- Скорее всего! Подожди, я помогу, опять начинается подъем. Знаешь,
какое тяжелое кресло!
Она опять пошла рядом с егерем, толкая кресло по усыпанной розоватым
гравием тропе. Ее нисколько не волновало, что их могут увидеть вместе.
- Почему бы не оставить меня здесь и не позвать Филда? Эта работа ему
по силам, - сказал Клиффорд.
- Да тут уж близко, - ответила Конни, тяжело дыша.
Но преодолев подъем, опять остановились на отдых, и у нее и у Меллорса
пот лил по лицу градом. И странная вещь - поначалу они чувствовали
холодную отчужденность, но совместное старание опять сблизило их.
- Большое спасибо, Меллорс, - проговорил у дверей дома Клиффорд. -
Просто надо сменить мотор, вот и все. Зайдите на кухню, там вас покормят.
Время обеденное.
- Благодарю вас, сэр Клиффорд. По воскресеньям я обедаю у матушки.
- Ну, как знаете.
Меллорс надел куртку, бросил взгляд на Конни и козырнул.
Конни поднялась наверх разъяренная.
За обедом она дала волю чувствам.
- Почему ты с таким пренебрежением относишься к другим людям?
- К кому, например?
- К нашему лесничему. Если это привилегия правящего класса, мне тебя
жалко.
- А в чем, собственно, дело?
- Человек был тяжело болен. И все еще физически не окреп. Поверь мне,
будь я у тебя в услужении, ты бы насиделся сегодня в лесу в этом идиотском
кресле.
- Охотно верю.
- Вообрази, это он сидит в кресле с парализованными ногами и ведет себя
как ты сегодня, интересно, что бы ты сделал на его месте?
- Моя дорогая христианочка, это смешение людей и личностей отдает
дурным тоном.
- А твое гнусное чистоплюйское презрение к людям отдает, отдает... Даже
слов не нахожу. Ты и твой правящий класс с этим вечным noblesse oblige
[положение обязывает (фр.)].
- К чему же мое положение обязывает меня? Питать никому не нужное
сострадание к моему лесничему? Нет уж, увольте. Уступаю это моей жене -
воинствующей христианке.
- Господи, он ведь такой же человек, как и ты.
- Мой лесничий мне служит, я плачу ему два фунта в неделю и даю кров.
Что еще надо?
- Плачу! За что ты ему платишь эти два фунта плюс кров?
- За его службу.
- Служба! Я бы на его месте сказала тебе, не нужны мне ни ваши фунты,
ни ваш кров.
- Вероятно, и он бы не прочь это сказать. Да не может позволить себе
такой роскоши.
- И это значит управлять людьми! Нет, тебе это не дано, не обольщайся!
Просто слепая судьба послала тебе больше денег, чем другим. Вот ты и
нанимаешь людей работать на себя за два фунта в неделю пол угрозой
голодной смерти. И это называется управление. Никому от тебя никакой
пользы. Ты - бесчувственный сухарь. Носишься со своими деньгами, как
обыкновенный жид.
- Очень элегантно изволите выражаться, леди Чаттерли.
- Уверяю тебя, ты был не менее элегантен сегодня в лесу. Мне стыдно,
безумно стыдно за тебя. Мой отец во сто раз человечнее тебя, прирожденного
аристократа.
Он потянулся к звонку пригласить миссис Болтон. Вид у него был явно
обиженный.
Конни пошла наверх, шепча про себя в ярости: "Покупать людей! Дудки,
меня-то он не купил. И я не обязана жить с ним под одной крышей. Дохлый
джентльменишко с гуттаперчевой душой. А как они умеют пускать пыль в глаза
своими манерами, ученостью, благородством. На самом-то деле душа у них
пустая, как мыльный пузырь!"
Наверху ее мысли переключились на более приятный предмет - как уйти
вечером из дому, чтобы никто не заметил. И постепенно злость ее на
Клиффорда прошла. Глупо тратить на него нервы, глупо ненавидеть его. Самое
разумное - не питать к нему никаких чувств. И, конечно, не посвящать его в
их с Меллорсом любовь. Сегодняшняя ссора имела долгую историю. Он всегда
корил ее тем, что она слишком фамильярна со слугами, она же считала его
высокомерное отношение к простым людям глупым, черствым и бессмысленным.
И Конни сошла вниз в своем обычном, покойном и серьезном, настроении. У
Клиффорда же не на шутку разыгралась желчь. И чтобы успокоиться, он взялся
за чтение. Конни заметила, что в руках у него французская книга.
- Ты читала Пруста? - спросил Клиффорд, подымая глаза от страницы.
- Пыталась, но он навевает на меня сон.
- И все-таки это замечательный писатель.
- Возможно, но скучен невероятно. Сплошное умствование; никаких эмоций.
Только поток слов, описывающих эмоции. Я так устала от этих самодовлеющих
умников.
- Ты предпочитаешь самодовлеющих дураков?
- Не знаю. Но ведь в жизни имеется, наверное, что-то среднее.
- Может, и имеется. А я люблю Пруста за его утонченный, с хорошими
манерами анархизм.
- Что и превращает тебя в мумию.
- Слова, достойные доброй христианки.
Опять ссора! Она просто не может не вступить с ним в пререкания. Вот он
сидит перед ней, полуживой мертвец, и хочет подчинить ее своей воле. Она
почти физически ощутила ледяные объятия скелета, прижимающего ее к своим
ребрам. Но если говорить честно, он всегда с ней во всеоружии, и она его
немного побаивается.
При первой возможности Конни поднялась наверх и рано легла спать. В
половине десятого она встала и вышла из спальни, прислушалась. В доме ни
звука. Накинув халат, спустилась вниз. Клиффорд с миссис Болтон играли в
карты на деньги. Они наверное, засидятся до глубокой ночи.
Конни вернулась к себе в комнату, бросила пижаму на смятую постель.
Надела тонкую ночную сорочку, поверх - шерстяное платье, всунула ноги в
легкие туфли и накинула пальто. Она готова идти, если кто Встретится, она
вышла подышать воздухом перед сном. Если попадется кто-нибудь утром на
обратном пути, она гуляет по росе до завтрака, по обыкновению.
Единственная опасность - вдруг кто-нибудь зайдет ночью к ней в спальню. Но
это вряд ли случится - один шанс из ста.
Беттс еще не запер двери. Он запирает дом в десять вечера, а отпирает в
семь утра. Конни выскользнула из дому неслышно, никем не замеченная. В
свете полумесяца виднелись очертания кустов, деревьев, но ее серое платье
сливалось с ночными тенями. Она быстро шла по парку, занятая не
предстоящим свиданием, а той бурей, что кипела в ее груди. С такой бурей
на любовные свидания не ходят. Но a la guerre comme a la guerre! [на
войне, как на войне (фр.)]
Не доходя до калитки, она услыхала звук щеколды. Значит, он стоял там
под покровом ночной тьмы, среди деревьев, и видел, как она шла.
- Ты пришла рано, как обещала, - раздался из темноты голос. - Все в
порядке?
- Все.
Он тихонько затворил калитку и направил луч фонарика на темную землю,
высвечивая лепестки цветов, которые еще не закрыли на ночь свои чашечки.
Они шли молча, поодаль друг от друга.
- Ты ничего не повредил себе утром, когда толкал это кресло?
- Нет, конечно!
- А воспаление легких оставило какие-нибудь последствия?
- Ничего страшного. Сердце стало пошаливать, и легкие не такие
эластичные. Но это дело обыкновенное.
- Значит, тебе нельзя делать тяжелой работы?
- Изредка можно.
Конни опять погрузилась в сердитое молчание.
- Ты ненавидишь Клиффорда? - наконец проговорила она.
- Ненавижу? Нет, конечно. С какой стати питать такие вредные чувства? Я
хорошо знаю этот тип. На таких людей не надо обращать внимания.
- А что это за тип?
- Тебе он лучше известен, чем мне. Это - моложавый, немного женственный
мужчина, начисто лишенный мужского естества.
- А что это значит?
- То и значит. Секса для них не существует.
Конни задумалась.
- По-твоему, все дело в этом? - спросила она с легким раздражением.
- Если у мужчины нет мозгов, он дурак, если нет сердца - злодей, если
нет желчи - тряпка. Если же мужчина не способен взорваться, как туго
закрученная пружина, мы говорим - в нем нет мужского естества. Это не
мужчина, а пай-мальчик.
Конни опять задумалась.
- Выходит, Клиффорд - пай-мальчик?
- Да, и к тому же несносен, как-все мужчины этого типа.
- А ты, конечно, не пай-мальчик?
- Не совсем.
Наконец вдали засветился огонек. Конни остановилась.
- У тебя огонь? - спросила она.
- Я всегда оставляю свет, когда ухожу.
Дальше пошли рядом, не касаясь друг друга. Чего ради она идет к нему,
не переставала спрашивать себя Конни.
Он открыл дверь, они вошли, и он сейчас же запер дверь на задвижку.
"Как в тюрьме", - мелькнуло в голове у Конни. Чайник на огне выводил свою
песню, стол был уже накрыт.
Она села в жесткое кресло у очага, наслаждаясь теплом после ночной
прохлады.
- Я сниму туфли, они насквозь мокрые, - сказала она и поставила ноги в
чулках на решетку, начищенную до блеска. Меллорс принес из кладовки хлеб;
масло и копченые языки. Конни скоро согрелась, сняла пальто, он повесил
его на дверь.
- Что будешь пить: какао, кофе или чай? - спросил он.
- Ничего не буду, - ответила она, взглянув на чашки, стоявшие на столе.
- А ты что-нибудь съешь.
- Я тоже не хочу. Вот собаку пора кормить.
Он без смущения затопал по кирпичному полу и положил в миску еды.
Собака тревожно взглянула на него и отвернулась.
- Что морду воротишь? Это твоя еда. Ни с чем, матушка, права будешь,
съешь.
Он поставил миску на коврик у лестницы, а сам сел на стул, стоявший у
стенки, и стал снимать гетры с ботинками. Но собака не стала есть, подошла
к нему, села и, задрав морду, жалобно уставилась на него.
Он медленно расстегивал пряжки на гетрах. Собака еще ближе подвинулась
к нему.
- Что с тобой? Ты нервничаешь, потому что в доме чужой? Но это просто
женщина. Так что иди и трескай, что дали.
Он погладил собаку по голове, и она потерлась мордой о его колено. Он
медленно, мягко подергал длинное шелковистое ухо.
- Иди! - приказал он. - Иди и ешь свой ужин. Иди!
Он придвинул стул, на котором сидел, к коврику, где стояла миска;
собака не спеша подошла к ней и стала есть.
- Ты любишь собак? - спросила Конни.
- Не сказал бы. Слишком они ручные, слишком привязчивы.
Наконец он стянул гетры и стал расшнуровывать тяжелые ботинки. Конни
отвернулась от огня. Как убого обставлена комната! И только одно украшение
- увеличенная фотография молодой четы на стене; по-видимому, он с женой,
лицо у молодой-женщины вздорное и самоуверенное.
- Это ты? - спросила Конни.
Он повернулся чуть не на девяносто градусов и взглянул на фотографию,
висевшую у него над головой.
- Да! Это мы перед свадьбой. Мне здесь двадцать один год.
Он смотрел на фотографию пустыми глазами.
- Тебе она нравится? - спросила Конни.
- Нравится? Конечно нет! Мне она никогда не нравилась. Жена настояла,
чтобы мы сфотографировались вот так, вместе.
И он принялся опять за свои ботинки.
- Если она тебе не нравится, зачем ты ее здесь держишь? Отдал бы жене.
- Она взяла из дома все, что хотела, - сказал он, неожиданно
улыбнувшись. - А это оставила.
- Тогда почему ты ее не снимешь? Как воспоминание?
- Нет. Я никогда на нее не гляжу. Я даже забыл, что она здесь висит.
Она здесь с первого дня, как мы сюда въехали.
- А почему бы ее не сжечь?
Он опять повернулся и взглянул на фотографию. Она была в чудовищной
коричневой с золотом рамке. С нее смотрел гладко выбритый, напряженный,
очень молодой парень в довольно высоком воротнике, а рядом - пухлая, с
задиристым лицом девушка, с взбитыми завитыми волосами, в темной атласной
блузке.
- Неплохая мысль, - сказал он.
Стащив, наконец, ботинки, он надел шлепанцы, затем встал на стул и снял
фотографию. Под ней на бледно-зеленых обоях осталось более яркое пятно.
- Пыль можно не вытирать, - сказал он, поставив фотографию к стене.
Принес из моечной молоток с клещами. И, сев на тот же стул, принялся
отдирать бумагу с другой стороны рамки, вынул гвоздики, удерживающие
заднюю планку; работал он аккуратно, со спокойной сосредоточенностью, так
характерной для него.
И наконец-то, сняв планку, извлек самое фотографию.
- Вот каким я тогда был, - проговорил он, вглядываясь с изумлением в
забытый снимок. - Молодой пастор-тихоня и бой-баба.
- Дай, я посмотрю.
На фотографии он был весь чистенький, гладко выбритый, опрятный. Один
из тех чистеньких молодых людей, каких было много лет двадцать назад. Но и
тогда, свидетельствовала фотография, глаза у него смотрели живо и
бесстрашно. А женщина была не просто "бой-баба"; несмотря на тяжелый
подбородок, в ней была своя женская привлекательность.
- Такие вещи нельзя хранить, - сказала Конни.
- Так вообще сниматься нельзя.
Поломав о колено паспарту вместе с фотографией на мелкие кусочки, он
аккуратно положил их на огонь, проговорив при этом: "Как бы не загасить".
Стекло с задней планкой по-хозяйски отнес наверх. Затем несколькими
ударами молотка разбил раму, усеяв пол осколками гипса. Все не спеша
собрал и отнес в моечную.
- Завтра сожгу, - сказал он, вернувшись. - А то сейчас задохнемся.
Наведя порядок, он опять сел.
- Ты любил жену? - спросила Конни.
- Любил? А ты любила сэра Клиффорда?
Но Конни не дала себя сбить.
- Она тебе нравилась?
- Нравилась? - усмехнулся он.
- Может, она тебе и сейчас нравится?
- И сейчас? - он посмотрел на нее, подняв брови. - Я даже подумать о
ней не могу, - тихо проговорил он.
- Почему?
Но он только помотал головой.
- Тогда почему вы не разведетесь? Она ведь может в один прекрасный день
вернуться.
Он остро взглянул на нее.
- Она обходит меня за тысячу миль. Она ненавидит меня сильнее, чем я
ее.
- Вот увидишь, она еще вернется к тебе.
- Никогда. С этим кончено. Меня от одного ее вида с души воротит.
- Ты еще с ней столкнешься! По закону вы муж и жена, да?
- Да.
- Ну вот. Значит, она вернется. И тебе придется взять ее обратно.
Он пристально поглядел на нее. Потом как-то странно тряхнул головой.
- Ты, наверное, права. Даже возвращаться сюда было глупо. Но тогда все
ополчилось против меня. И деваться мне было некуда. Нашему брату порой
лихо приходится. Да, ты права. Надо было давно развестись. Вот разведусь и
буду опять свободен. Но как я ненавижу все эти суды, судейских крючков. А
без них развода не получить.
Он стиснул зубы так, что заходили желваки. А Конни слушала и радовалась
в душе.
- Я, пожалуй, выпью чашку чая, - сказала она.
Он встал заварить чай. Но лицо его не смягчилось.
Уже сидя за столом, она спросила его:
- Почему ты на ней женился? Она совсем простолюдинка. Миссис Болтон
рассказывала мне про нее. Она никогда не могла понять, что ты в ней нашел.
Он опять пристально посмотрел на нее и сказал:
- Я тебе объясню. Первая любовь у меня была в шестнадцать лет. Она была
дочкой учителя из Оллертона, очень хорошенькая, даже красивая. Я кончил в
Шеффилде среднюю школу и был подающим надежды юношей. Знал немного
немецкий, французский. И, разумеется, витал в небесах. А эта,
романтическая душа, терпеть не могла обыденности. Она читала мне стихи,
учила любить их, любить книги, словом, старалась сделать из меня человека.
Я читал, размышлял с большим рвением, и все благодаря ей. Я тогда служил
клерком в одной из контор Баттерли. Худой, бледный юноша, в голове
которого постоянно бродил хмель прочитанного. О чем только мы с ней не
говорили. В какие дебри не забирались. Только и слышалось - Персеполь,
Тимбукту. Другую такую литературную пару не сыскать было во всех десяти
графствах. Я боготворил ее, курил ей фимиам. И она обожала меня. Но был у
нас и камень преткновения - как ты можешь догадаться, это был секс.
Вернее, секса совсем не было. Я тощал все сильнее и все сильнее кипятился.
Наконец, я сказал, что мы должны стать любовниками. И я ее, по
обыкновению, уговорил. Мы стали любовниками. Я был на седьмом небе, а ей
это было не надо. Она просто ничего не хотела. Она обожала меня,
восхищалась мной, любила разговаривать со мной, целоваться; и это все.
Остальное ей было не нужно. И таких женщин, как она, много. А мне как раз
нужно было остальное. Начались ссоры. Я был неумолим и покинул ее. После
этого у меня была другая женщина, учительница; о ней злословили, что она
путалась с женатым мужчиной и довела его почти до безумия. Это была пухлая
белокожая красотка, старше меня, и к тому же недурно играла на скрипке. И
скажу тебе, эта женщина была сам дьявол. Она любила в любви все, кроме
секса. Она льнула ко мне, нежничала, осыпала всевозможными ласками, но
стоило делу дойти до главного, она стискивала зубы и от нее шли волны
ненависти. Я старался перебороть ее, но чувствовал, что ее ненависть
буквально замораживает меня. Так что все опять кончилось плачевно. Мне
было очень скверно. Я хотел, чтобы со мной была женщина, которая любила бы
меня и все остальное.
И тут появилась Берта Куттс. Когда я был маленьким, Куттсы жили рядом с
нами, так что я хорошо их знал. Люди они были совсем простые. Ну вот.
Берта выросла и уехала в Бирмингем, нашла себе какое-то место. Она
утверждала, что компаньонки, но у нас шушукались, что Берта поступила
служанкой или еще кем-то в номера. Как бы то ни было, как раз в то время,
когда я был по уши сыт учительницей - мне шел тогда двадцать второй год, -
Берта вернулась из Бирмингема, вся расфуфыренная, жеманная и довольно-таки
соблазнительная. А я был к этому времени на грани самоубийства. Бросил
свою работу в Баттерли: я считал, что своим тщедушным сложением я обязан
сидячей работе клерка. Вернулся в Тивершолл и нанялся старшим кузнецом,
подковывал шахтных лошадей. Мой отец был коваль, и я часто помогал ему. Я
любил эту работу, любил лошадей, и все кое-как наладилось. Я как бы забыл
правильный литературный язык. И опять заговорил языком простого народа.
Правда, книги я по-прежнему любил. Так я и кузнечил. У меня была своя
двуколка, запряженная пони, и я был сам себе хозяин. Отец после смерти
оставил мне триста фунтов. И я стал гулять с Бертой. Я был рад, что она из
низов. Я хотел жить с простой женщиной. И сам хотел опроститься. Ну вот,
так она и стала моей женой, и сначала все шло хорошо. Мои прежние "чистые"
женщины делали все, чтобы истребить во мне "мужское естество". С Бертой же
в этом отношении все было в порядке. Она хотела быть со мной и не
выпендривалась. Я был очень доволен. Наконец-то я получил женщину, которая
хотела со мной спать. И я с ней не помнил себя. Мне кажется, что она
немного презирала меня за это и еще за то, что иногда я даже приносил ей в
постель завтрак. Она-то не очень утруждала себя заботами обо мне: когда я
приходил с работы, обеда не было, а если я бывал недоволен, она налетала
на меня, как фурия, - я отвечал ей тем же. Однажды она запустила в меня
чашкой, я схватил ее за шиворот и чуть не вытряхнул из нее душу. Дальше -
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |