— Госпожа графиня, ведь вы так рассудительны, что вы думаете о словах Кловиса?
— О чем речь, друзья мои?
— Да вот этот глупец утверждает…
Они посвящали ее в суть спора, толпились около нее, бесцеремонно садились на деревянные ступени лесенки. Рассуждая с ними обо всем и ни о чем, она начинала лучше узнавать их. Когда в глубине залы вспыхивала какая-нибудь ссора, ей достаточно было поднять голову и взглянуть в ту сторону, чтобы страсти сразу утихли.
Анжелика уговорила и госпожу Жонас с Эльвирой тоже приходить в эту залу. Она сумела убедить их, что присутствие женщин весьма благотворно действует на мужчин.
Госпожа Жонас относилась ко всем, как к малым детям. И когда она удалялась в свою комнату, они чувствовали себя обездоленными. Они любили ее круглое доброе лицо, ее умиротворяющий смех. А смеялась она постоянно, о чем бы они ни говорили, — это был смех матери, которая восхищается своим многочисленным семейством. Она как бы передавала им свое веселье, уводила их от искушения выйти за рамки благопристойности или просто хорошего настроения.
Эльвира, робкая и нежная, довольно часто становилась объектом для шуточек со стороны мужчин. Они подтрунивали над ее потупленным взором, над тем, какой испуганной становилась она, когда кто-нибудь повышает голос или когда разгорается спор, но, по натуре живая и приветливая, она внушала уважение к себе. Бывшая булочница из Ла-Рошели, она привыкла иметь дело с самыми разными людьми. В общем, все в конце концов отлично поладили друг с другом. По вечерам после ужина женщины усаживались у камелька в углу залы, мужчины же располагались в середине залы, перед большим камином. Дети бегали от одной группы к другой, требовали, чтобы им рассказывали всякие истории, слушали, широко раскрыв глаза, восхищаясь всем, что бы им ни преподносили, способствуя созданию дружеской атмосферы, а ведь именно она дает отдохновение и смягчает сердце мужчины.
Дети были счастливы в Вапассу. Они имели все, что нужно: жизнь, в которой каждый день приносил что-нибудь новое, друзей, которые баловали их, рассказывали им таинственные или страшные истории, материнские колени, на которых можно было свернуться калачиком.
И когда Анжелика видела троих маленьких птенцов, тянущихся своими всегда немного чумазыми мордочками к Жоффрею де Пейраку, словно просясь под его крыло, доверчиво взирающих на него, когда она видела, как он улыбается им, она говорила себе: «Счастье! Это и есть счастье!»
Равно Анжелика могла наблюдать, как живут в этом новом для них, небольшом кругу людей ее сыновья; она обнаружила, что они весьма образованны и что отец для них наставник во всех делах, и наставник требовательный. У молодых людей не было времени бить баклуши. Они работали на руднике, в лаборатории, исписывали пергамента расчетами, рисовали карты. Флоримон характером был в отца, незаурядный, жадный до наук и приключений. Кантор был другой. Более замкнутый, хотя, казалось, не менее, чем старший брат, подготовленный к выполнению возложенных на него обязанностей. Всегда вместе, братья часами беседовали по-английски и иногда приходили к Анжелике или к отцу, прося рассудить их. Часто это были вопросы религиозного характера, которыми их в свое время потчевали в Гарвардском университете, но случались и более дерзкие философские споры. И еще Анжелика без конца слышала слово «Миссисипи». Флоримон был одержим мечтой отыскать проход в Китайское море, который искали все мореплаватели с тех самых пор, как открыли Америку. Он считал, что огромная река, обнаруженная недавно канадскими географами и иезуитом отцом Маркеттом, ведет именно туда. А вот Жоффрей де Пейрак отнюдь не был в этом убежден, что очень терзало Флоримона.
Глава 8
Присутствие супругов Жонас день ото дня доставляло все больше радости Анжелике. Вот они, пожалуй, не дадут себе соблазниться прелестями бивуачной жизни. Неопрятность туземцев приводила в дрожь превосходную хозяйку-гугенотку госпожу Жонас, ведь она исповедовала религию, которая с ранних лет внушала своим дочерям, что их добрая воля по отношению к Господу выражается в безукоризненно белом, тщательно отутюженном чепце, аккуратно застланной чистой постели, красиво сервированном столе и что пренебрегать всем этим грех.
И мэтр Жонас тоже был неоценим. Его благодушие и доброжелательный характер способствовали поддержанию равновесия в их маленьком обществе. Он имел привычку вскидывать голову и хмыкать, когда слышал неподобающие, по его мнению, речи, и это останавливало даже самых дерзких. Он сплотил вокруг себя протестантов, то есть, кроме своей семьи, еще троих англичан, и по воскресеньям читал им по-французски Библию, да таким торжественным тоном, что англичане, потрясенные важностью чтеца, охотно приходили послушать его. Мало-помалу и католики в этот воскресный час стали крутиться около мэтра Жонаса. «В конце концов, — говорили они, — ведь Библия для всех одна, и в ней много всяких интересных историй…»
Не меньше ценили мэтра Жонаса и те, что работали в мастерских: ведь никто не мог сравниться с ним в искусстве, когда он брался за изготовление небольших тонких инструментов, необходимых им для работы; из Ла-Рошели он привез свою лупу часовщика.
И когда в конце ноября этого добряка уложил в постель флюс, все были глубоко опечалены. После безуспешных попыток вылечить его отварами и припарками обеспокоенная Анжелика пришла к выводу, что надо принимать более решительные меры.
— Придется мне удалить вам корень, мэтр Жонас, иначе вы дождетесь заражения крови.
По указанию Анжелики он сам сработал для себя «орудия пытки»: маленькие щипцы и такую же маленькую вилку-рычаг. Анжелике никогда не доводилось делать таких операций, но она несколько раз помогала в подобных случаях Великому Матье — цирюльнику с Нового моста в Париже. Несмотря на свое бахвальство, шумливость и пронзительный голос, этот достославный шарлатан был человеком искусным. Он считал, что операция пройдет благоприятнее, если щипцы перед этим опустить в водку. Он также заметил, что, если он обработает их таким образом или подержит в пламени, гной в ране появляется гораздо реже. Для пущей предосторожности Анжелика сделала и то и другое. Она погрузила инструменты в спирт и прокалила их.
Овернец Кловис держал голову больного. Кловиса привлекли к этой операции, потому что он обычно был напарником бедняги часовщика в работе и к тому же обладал недюжинной силой.
Пропитав десну очень крепким обезболивающим отваром гвоздики, Анжелика мужественно поднесла щипцы и вилку к больному зубу. Корень вышел с первого раза и даже почти без боли. Мэтр Жонас и опомниться не успел.
— Ну, у вас легкая рука!..
Словно не веря своим глазам, он смотрел на хрупкие и нежные с виду руки Анжелики. Но эти женские руки могли держать мужское оружие, усмирить норовистую лошадь, поднять тяжелый груз. Если в один прекрасный день она попадет в Квебек или в какой-нибудь город Новой Англии, она украсит их браслетами. А пока ее руки нашли себе другое применение: они стали руками цирюльника-хирурга.
— А теперь ваша очередь, мэтр Кловис, — сказала она, протягивая щипцы к кузнецу.
Уже и без того смертельно бледный, потрясенный операцией, в которой он только сейчас принимал непосредственное участие, Кловис поспешно ретировался.
Так и вошло у всех в привычку приходить к ней утром сделать перевязку или полечиться. Около «своего» очага Анжелика велела поставить маленький столик, на котором разложила все необходимое. Она приспособила для своих отваров и микстур маленький котелок. Жан Ле Куеннек смастерил ей легкий деревянный баул, куда она сложила лекарства. Нужно было предусмотреть все: несчастный случай, лихорадку, коварное приближение болезни. Анжелика поняла, что единственное их спасение — это пресекать болезнь в корне. Но если у нее были средства, чтобы быстро расправиться с обычным насморком, залечить ранку или небольшой ожог, то для лечения застуженных легких или раны на руке, которая в результате небрежности пострадавшего налилась гноем, ее снадобья были бессильны. А потому стоило кому-нибудь лишь немного закашляться, как он немедленно приговаривался к припаркам из пихтовых почек, к горячим камням у пяток, а каждая ранка обильно промывалась водой и закладывалась корпией, пропитанной водкой. Даже крохотная царапина становилась для Анжелики предметом неусыпной заботы. И ей приходилось бдительно следить и за «неженками», и за «стоиками». И за теми, кто скрывал свои недомогания, страшась боли во время перевязки, и за теми, кто пытался лечиться сам, вытаскивая занозу или прокалывая панариций грязным ножом. Но вскоре все убедились, что от ее взгляда не уйти.
— Мэтр Кловис, отчего у вас сегодня опухшая нога?..
— Кто вам сказал?
— Я вижу, что вы хромаете.
— Вовсе нет. И потом, мне не больно.
— Возможно, но все же покажите ее мне.
— Ни за что на свете.
— Покажите, прошу вас.
Она говорила тоном, не терпящим возражений, и самые отъявленные упрямцы не могли отвертеться.
Ворча, кузнец разувался, выставляя напоказ посиневшую ногу с раздувшимся большим пальцем. Анжелика заставляла его немедленно погрузить ногу в теплый отвар из коры, оборачивала ее березовой корой и, несмотря на протесты пострадавшего, подставляла ему под ногу скамеечку, чтобы уменьшить боль.
Вскоре она завоевала всеобщее уважение, смешанное с долей внутреннего трепета, который обычно испытывают к тем, кто способен избавлять от страданий… или наделять ими. Раз уж все они у нее в руках, лучше проявлять послушание. Они поняли: ее нелегко разжалобить, уговорить, и потому им оставалось лишь одно — подчиняться.
Постепенно недоверие к ней как к лекарю, которое возникло было поначалу, исчезло. И, оценив, что это за женщина, они стали опасаться уже не столько ее ножа и микстур, сколько совсем другого, — глядя на нее, многие думали: «Ну, здесь не обойтись без историй…» Однако дело обернулось иначе. Никто даже не успел сообразить, как это произошло, но все мужчины оказались перед нею в одинаковом положении. И когда она острым ножичком вскрывала нарыв или запихивала в горло невесть чем пропитанный комок корпии, они все чувствовали себя маленькими мальчиками. И ни у кого не появлялось желания заигрывать с нею.
В те вечера, когда граф де Пейрак не уединялся в своей комнате с кем-либо из своих помощников, чтобы там в тишине обсудить дела, он усаживался в конце огромного стола и раскладывал на нем карты или планы, над которыми склонялись Флоримон, Кантор, Куасси-Ба. Иногда состав группы менялся.
— Никто из вас не умрет, — сказал как-то Жоффрей де Пейрак, — а тот, кто умрет, — берегись! — будет иметь дело со мной.
Мужчины улыбнулись шутке, но приняли ее абсолютно всерьез. Еще бы, одна лишь мысль, что их хозяин может прийти на тот свет, чтобы свести с ними счеты, помешала бы кое-кому из них разрешить себе такую роскошь — умереть.
Между де Пейраком и его людьми существовало какое-то необъяснимое согласие, нерушимые связи, которые уходили своими корнями во взаимную тайну. Анжелика была уверена, что Жоффрей знает все об их жизни, знает мысли каждого из них. Они были связаны с ним доверием, признанием, которое никогда не подчеркивалось, но которого он один был удостоен. И Анжелика начинала понимать, что эти прочные узы не смогут порвать никакие мелочные счеты.
Мастерская, рудник, лаборатория — вот где протекала жизнь мужчин, среди шума, странных запахов, иногда паров, дыма…
— Уж лучше и не знать, что там замышляется, — говорила обеспокоенная госпожа Жонас.
Анжелика же, напротив, искала любой предлог, чтобы побывать там. Она уверяла, что пришла якобы за ступкой, чтобы растолочь корни, или будто ей необходимо немножко серы для мази, которую она готовит по своему рецепту. Это возвращало ее в прошлое. Ведь именно в подобной обстановке, среди горнов, среди дробящихся камней и скрипящих жерновов, она начала открывать для себя человека, который стал ей мужем и которого она полюбила.
Она смирно сидела в уголке, с глубочайшим интересом оглядывая все вокруг. Это была тайная сторона жизни мужчин, их особый мир. Она снова видела Куасси-Ба, держащего на ладонях раскаленные угли. Кузнец Кловис, как воплощение величия духов ада, суетился в красном отсвете печей, а бледный немой англичанин, который, словно священнодействуя, наливал в формы сверкающий свинец, выглядел здесь не таким несчастным и казался персонажем величественной античной драмы.
Когда-то давно Анжелика подняла крестьян на восстание. То были существа с примитивным мышлением, забитые и ограниченные, которых легко было подчинить себе.
Эти же мужчины — чувствительные, неуравновешенные — были совсем иными. Она уже угадывала, что большинство из них ненавидит женщин, а некоторые, как например, овернец Кловис, боятся, что женщины станут презирать их за грубые манеры. И потому они даже с каким-то наслаждением подчеркивают их. Во всех этих людях было что-то ужасное.
«Но ведь и во мне тоже таится нечто ужасное, — подумала как-то Анжелика.
— Постыдные поступки, прошлое, о котором страшно вспомнить… И я тоже убивала… И я тоже спасалась бегством…»
Она снова увидела себя с кинжалом в руке, убивающей Великого Керза, короля парижских бродяг, увидела себя босой, с покрытыми грязью ногами, блуждающей с ворами по Парижу, увидела себя, словно она уличная девка, в постели армейского капитана в Шатле, к которому она пришла, чтобы спасти своих детей.
Однажды утром она обрабатывала рану на руке парижанина Жака Виньо, мерзкого сквернослова, и он грязно ругался с тайным желанием оскорбить ее.
И тут, придя вдруг в ярость, она заставила его замолчать крепким словцом, заимствованным из самого изощренного воровского жаргона. Он так и застыл с открытым ртом, не веря своим ушам. Услышать такое из уст красивой благородной дамы!.. И с ним, с этим плотником по профессии и флибустьером по призванию, случилось то, чего не случалось уже много лет: он покраснел. А она побледнела от тех воспоминаний, которые в этот момент нахлынули на нее. И так вот они, она — бледная, а он — пунцовый, обменялись такими взглядами, словно впервые увидели друг друга. Потом Анжелика взяла себя в руки.
— Вот видите, мой милый, — сказала она очень спокойно, — с вашим лексиконом мы скоро все перейдем на воровской жаргон… Соблаговолите не забывать отныне, что здесь вы состоите на службе у графа де Пейрака, а не у Великого Керза.
— Да, госпожа графиня, — униженно ответил он.
С тех пор он следил за собой. Иногда он провожал ее недоуменным взглядом, но тотчас же спохватывался: нет, ни к чему даже стремиться проникнуть в ее тайну, она — женщина хозяина. Жена или любовница — неважно. И если у этой женщины есть что забыть, это ее право. Ведь и сам он не без греха. И не всегда у человека есть желание повстречаться с тем, кто напоминает ему прошлое своим лексиконом или повадками. Иногда она обращалась к нему «мессир Виньо», и это вселяло в него сознание, что он тоже заслуживает уважения. В такие моменты он вспоминал, что некогда и впрямь был честным человеком, и если в один прекрасный день он оказался в воровской шайке, то лишь потому, что должен был во что бы то ни стало спасти от нищеты жену и детей. И тем не менее он попал на галеры…
Анжелика не рассказывала мужу о трудностях, которые возникали между нею и смутьянами. Но по вечерам, когда они перед сном беседовали в своей комнате, она взяла за правило расспрашивать мужа о его людях. И мало-помалу она составила себе мнение о каждом: могла представить себе их жизнь, даже их детство. Со своей стороны, и они охотнее стали раскрывать перед ней свою душу, не гася в себе желания довериться ей.
О мужчинах у нее было свое мнение — особое и твердое. По опыту она знала, что между ними, будь то принц или простой виллан, не такая уж большая разница. В свое время она сумела по-дружески облегчить одиночество короля, завоевать привязанность таких старых ворчунов, как мэтр Буржю или Савари, укротить таких строптивых, как Филипп дю Плесси. Но она предпочла бы сто раз столкнуться с выпадами Кловиса или обидчивостью перуанца-рудокопа Соррино, чем мериться силами с тайными и изощренными преступниками в Версале. Здесь все напрямик. Откровенно и просто, как лес, мясо, холод или маисовая похлебка. Сама жизнь, человеческие отношения здесь грубы. Но это укрепляет дух. И мысленно она забавлялась, деля всех людей графа на три группы: безобидных, чужих и опасных.
Глава 9
Безобидные — это те, кто доброжелателен, у кого светлая душа. Анжелика особенно любила юного Жана Ле Куеннека и относилась к нему как к сыну. Он был услужлив, прилежен. У него всегда находилось время выстрогать в лесу все, о чем бы ни попросили его женщины: валики для белья, стиральные доски или доски для теста, для разделки мяса с аккуратным желобком для стока крови или маленькие квадратные дощечки из твердого дуба, на которые клали маисовые лепешки, перед тем как сунуть их в печь. А когда пришла зима, он выдалбливал миски, кувшинчики. И обязательно украшал их мелким орнаментом — гирляндами и цветочками. Из искривленных корней деревьев он делал причудливых драконов и отнюдь не безуспешно учил Флоримона и Кантора орудовать стамеской.
Граф де Пейрак некогда выкупил его у одной берберийской корабельной команды, использовавшей пленника как гребца на своей галере. Посетив галеру с одним марокканцем капитаном, который привез его в Сале, граф обратил внимание на этого светлоглазого кельтского юношу и сразу увидел, что в нем едва теплится жизнь. Он выкупил его за большие деньги, несмотря на раболепные протесты знатного марокканца, который, однако, считал, что не должен отказывать тому, кто пользуется доверием самого Великого султана. Жоффрей де Пейрак велел позаботиться о юноше и помог бы ему вернуться во Францию, если бы молодой бретонец не умолил графа оставить его у себя на службе. К тому же он давно мечтал попасть в Америку, чтобы поселиться там в колонии.
Родившийся в глухих лесах Изльгоа, в Армориканском массиве, он научился ремеслу плотника, дровосека и угольщика, умел делать сабо. Душой он больше тяготел к лесу, чем к морю. И если он уплыл в море, то это лишь потому, что море — самая естественная дорога для бретонца, который отваживается покинуть свои леса, и еще потому, что он не мог больше оставаться у себя на родине. Когда-то его отец был повешен сеньором поместья за браконьерство. За одного только зайца, которого этот несчастный поймал в силки, чтобы побаловать на Рождество своих малюток, обычно не видавших ничего другого, кроме гречишной похлебки. Но древний крепостнический закон его не простил — его повесили.
Когда Жан вырос, он убил лесничего, по вине которого повесили его отца. Однажды вечером на изгибе тропинки, шедшей между двумя гранитными осыпями под кронами дубов и каштанов, он лицом к лицу столкнулся с человеком в ливрее с вышитым гербом сеньора. Он поднял свой топор и убил его. Потом бросил труп в глубокие воды горного потока, что протекал под польдерами, подтачивая камни своим бурным течением. После этого Жан покинул родные места. Не часто он вспоминал эту историю, а если и вспоминал, то лишь для того, чтобы поздравить себя с тем, что сделал. Теперь он больше не крепостной. Жан был старше тех лет, что давали ему, глядя на его смеющееся мальчишеское лицо. Ему, верно, было около тридцати.
Тоже безобидным, иными словами, верным другом, который никогда не предаст, Анжелика считала мальтийца Энрико Энци. Среднего, скорее даже маленького роста, с гладкой, без растительности, оливкового цвета кожей, с гибкой мускулатурой рыбы, удар хвоста которой может оказаться смертельным, он был красив. В его жилах текла турецкая, греческая и венецианская кровь, а также кровь вольного крестоносца с древней примесью семитской, которую народы острова Мальты получили от своих финикийских предков. Граф де Пейрак переманил его к себе на Мальте, когда ему было пятнадцать лет и он зарабатывал себе на жизнь ловлей кораллов. А еще он, служа христианской вере, подводил брандеры под борта галер Великого Турка note 2. Он был яростным поборником христианства, этот мальчик-сирота, удивительную выносливость которого — никто из самых умелых ныряльщиков Мальты не мог продержаться под водой дольше, чем он, — жесточайшим образом эксплуатировали мальтийские рыцари. Он один принес больше вреда Блистательной Порте note 3, чем многие заслуженные рыцари. А что получил он в награду? Заверения, что попадет в рай.
Он страстно любил неистовые погружения в зеленое и холодное чрево моря. Ярость мусульман в тюрбанах и восхищение других ныряльщиков, его собратьев по ремеслу с разъеденными соленой водой ногами и раздутой от постоянного пребывания под водой грудью, вполне вознаграждали его. Но если такое существование удовлетворяло ту часть его существа, которая вместе со светлыми глазами досталась ему от рыцаря-крестоносца, то текшая в его жилах кровь венецианских купцов заставила его в конце концов задуматься о том, что же ждет его. Куда заведет его эта несчастная жизнь? Когда он разбогатеет? Когда найдет он под волнами сокровище, на которое он будет иметь право?
И вот в одно прекрасное утро, когда Энрико сидел в тени стены на набережной в Ла-Валетте, к нему подошел Рескатор, пират в маске, о ком он столько слышал как о человеке справедливом и непобедимом, и в упор посмотрел на него.
— Ты — Энрико, который плавает дальше всех, глубже всех и дольше всех? Хочешь пойти ко мне на судно в команду ныряльщиков? — спросил Рескатор.
Мальчик, продолжая сидеть, пугливо замотал головой.
— Я не хочу покидать Мальту и своих друзей.
— Это Мальта тебя покинет, мой мальчик. Мальта оставит тебя ради других, когда ты заболеешь и перестанешь приносить ей пользу. Но если ты будешь хорошо служить мне, я не покину тебя никогда.
Подросток медленно поднялся. Он был маленький и худой. Ему можно было бы дать лет тринадцать. Вскинув голову, он снизу вверх посмотрел на лицо собеседника.
— Я вас узнал. Вы — Рескатор. Те, кто служит вам, не жалуются, я знаю.
— Да, это так. А сегодня я пришел сюда только ради тебя, потому что ты мне нужен.
Глаза маленького мальтийца на его худом личике цвета самшита округлились.
— Не может быть. Никто никогда не говорил мне таких слов. Я еще никому никогда не был нужен. — А потом он вдруг в ярости прокричал:
— Если я поплыву с вами, то только с условием, что в любой момент смогу вернуться на Мальту, где бы мы ни были, и вы дадите мне денег!
— Решено, я принимаю твое условие, потому что ты мне нужен, — повторил де Пейрак, ибо это был он.
— Я никогда не стану ничьим рабом. Меня привлекает только опасность.
— У тебя ее будет больше, чем ты думаешь.
— Я добрый католик, вы не заставите меня сражаться против галер рыцарей Мальтийского ордена?
— Тебе не придется этого делать, если рыцари сами не нападут на меня. Но у них нет к тому оснований, ведь я заключил с ними договор.
— Идет!
И Энрико тотчас же отправился на судно, не имея при себе ничего, кроме шелковой набедренной повязки. Он очень изменился за те десять лет, что плавал на кораблях графа де Пейрака. Кроме того, что он с необычайным умением подводил брандеры и оковывал металлом днища и борта кораблей, он был незаменим в рукопашной схватке, превосходно владел ножом и стрелял, короче, обладал качествами, неоценимыми в абордажной битве. И за все эти десять лет он ни словом не обмолвился о возвращении на Мальту.
Когда Жоффрей де Пейрак покинул Средиземное море и ушел в Карибское, он взял с собой и Энрико, и именно благодаря своей команде мальтийских ныряльщиков, главным в которой был Энрико, он осуществил необычайную затею, принесшую ему огромное состояние, — поднял со дна морского сокровища с испанскихгалионов,потопленныхфранцузскимифлибустьерами.
Теперь молодой Энци был богат. Граф подарил ему три очень красивые золотые вазы, которые Энрико извлек из пучины Карибского моря, к тому же юноша постоянно получал жалованье, положенное ему как члену команды, и определенную долю от всей добычи. Но даже Жоффрей де Пейрак был поражен, когда здесь, в Америке, на его вопрос, кто хочет добровольно отправиться с ним в глубь страны, Энрико изъявил желание. И это он, человек-рыба, который за десять лет службы у графа ни разу не решился отойти дальше чем на сто шагов от берега моря или от прибрежного городка.
— Нет, Энрико, лес, горы и болота — ну для тебя ли они? Ты — сын Средиземного моря. Ты будешь страдать от холода.
— Холод, — с презрением сказал Энрико, — кто лучше меня знает, что такое холод?.. Тот, кто не опускался в пучину океана так глубоко, как я, не знает, что такое холод в смертном саване. Монсеньор, ни один человек не привычен к холоду так, как я.
— Но тебе не придется больше нырять. Золото, которое я буду искать на этот раз, находится под землей, а не в глубинах моря.
— Если там есть и моя доля, не все ли равно, где оно? — сказал Энрико с той непринужденностью, какую он иногда позволял себе на правах очень старого друга хозяина, которого тот ценит. — И потом, — добавил он, смеясь, — мне говорили, что там есть озера, много озер. И я смогу нырять и ловить для вас рыбу.
Он приблизился к графу и сказал вполголоса на сардинском диалекте, который де Пейрак понимал:
— Я должен, обязательно должен быть с тобой, мой господин, мой отец, потому что кто же иначе предупредит тебя об опасностях, которые грозят тебе? Я — порождение сирены и альбатроса, и я вижу невидимые стрелы, что подстерегают тебя в этом лесу. Если бы я умел молиться, я остался бы на берегу и молился за тебя. Но я не умею хорошо молиться, я больше верю в дьявола, чем в мадонну. Значит, все, что я могу сделать для тебя, — это быть рядом с тобой. Мой нож всегда окажется достаточно проворным, чтобы защитить тебя.
Пейрак улыбнулся, глядя на невысокого смуглого молодого человека, повзрослевшего, конечно, но все еще по-юношески пылкого, который смотрел на него снизу вверх, задрав голову, как десять лет назад на залитой солнцем набережной ЛаВалетты. Он ответил ему по-итальянски:
— Пусть так, идем, ты мне нужен.
И тем не менее именно Энрико Энци более чем кто-либо невзлюбил Анжелику почти сразу же, как она появилась на «Голдсборо»; при встрече он провожал ее свирепым взглядом, цедил сквозь зубы желчные реплики и ругательства. И именно он больше всего страдал от ревности, боясь, как бы любовь его господина к жене не принизила тот возвышенный образ, что он создал в своем воображении. Он еще не встречал мужчины, который не раскис бы под властью женщины. Правда, до сих пор он не замечал, чтобы какая-нибудь женщина имела власть над графом. Но с этой все получалось совсем не так, как с другими. И Энрико наблюдал за нею с беспокойством, готовый несправедливо осудить все, что бы она ни делала, что бы ни говорила. Ведь он и в глубь страны решил отправиться с графом лишь ради того, чтобы следить за нею. И еще, чтобы заботиться о маленькой Онорине, которую его друг Сисильен, умирая на «Голдсборо», знаком поручил ему.
Анжелика заметила это во время их долгого пути, когда буквально на каждом переходе возле нее неожиданно с мученическим видом возникал Энрико, исполнявший свой тайный обет помогать им, Анжелике и Онорине: он приносил им воду, старался развлечь малютку, выполнял все ее капризы. Поначалу удивленная, ибо она знала, что Энрико не питает к ней любви, Анжелика наконец поняла в чем дело, и у нее появилось к нему чувство привязанности. Со своей стороны,он отметил, что эта женщина, доставившая ему столько беспокойства, превосходно знакома с портом Ла-Валеттой, узнал, что она была выкуплена его господином графом де Пейраком у рыцарей Мальтийского ордена и что она побывала даже в Канди, короче говоря, что она избороздила чуть ли не все Средиземное море. Он стал лучше понимать, чем она пленила его господина, и, догадавшись об узах, которые их связывают, смирился. Анжелика заботилась онем, так как здоровье у него и без того было хрупкое, а теперь он совсем позеленел от холода. Сухой воздух раздражал носоглотку, привыкшую к влажному морскому климату, он беспрестанно кашлял, и у него часто шла носом кровь.
Этот проворный двадцатипятилетний человек-рыба с четкими, словно вырубленными резцом, чертами загорелого лица и бездонной глубиной огромных глаз, волею судеб оказавшийся в дебрях лесов и выглядевший теперь старше своих лет, несомненно, был самым ловким и изобретательным из людей графа. Как всякий моряк, привыкший вязать узлы и снасти, он плел корзины, сети и под руководством Элуа Маколле взялся даже за изготовление снегоступов. Этой работой он занимался по вечерам в компании с плотником Жаком Виньо и немым англичанином. Зимой лишняя пара снегоступов никогда не помешает. Когда же у них кончились веревки, они по примеру индейцев пустили в ход кишки животных. Жоффрей де Пейрак привлекал Энрико и к работе в лаборатории, где они проводили химические опыты. Еще в те времена, когда Энрико жил на Мальте, он интересовался подобными опытами. Ла-Валетту часто посещали арабские ученые, и нищий мальчишка, подтягиваясь на переплетах частой деревянной решетки, которой были забраны окна уставленной ретортами лаборатории, смотрел, как они приготавливают там свои гремучие взрывчатые смеси. Энрико вместе с графом воссоздал много рецептов смесей для взрыва кораблей, секрет изготовления которых он сумел тогда хитростью перехватить. От этих занятий их душил раздирающий горло кашель, что отнюдь не охлаждало их пыл.
Когда Анжелика думала о предстоящей суровой зиме, она больше всего боялась за милого доброго Куасси-Ба.
Но сам Куасси-Ба не боялся ничего. Он был словно отрешен от все и вся. Настоящий языческий бог, священнодействующий над купелированием золота, склонивший свое темнокожее лицо над сосудами с костной мукой или над отливающим всеми цветами радуги расплавленным металлом, он хранил в своей памяти секреты земли и не замечал почти ничего, что не имело непосредственного отношения к его магической работе, к которой он был приучен с детства, когда с суданскими золотоискателями спускался в глубокие шахты, спускался бесконечно долго, упираясь спиной и ступнями ног в стенки колодца. В его стране золото приносили в жертву дьяволу.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |