организация "Перелетные птицы" была окружена романтикой мечтаний о новом
прекрасном будущем, но романтика эта, отгорев в окопах, в 1917 году
рассыпалась в прах, загубленная небывалым состязанием боевой техники.
Голоса приближаются. Опираясь на руки, поднимаю голову: хочу взглянуть
на "перелетных птиц". Странно - каких-нибудь несколько лет назад мы сами с
песнями бродили по лесам и полям, а сейчас кажется, словно эта молодежь -
уже новое поколение, наша смена, и она должна поднять знамя, которое мы
невольно выпустили из наших рук...
Слышны возгласы. Целый хор голосов. Потом выделяется один голос, но
слов разобрать еще нельзя. Трещат ветки, и глухо гудит земля под топотом
множества ног. Снова возглас. Снова топот, треск, тишина. Затем, ясно и
четко, - команда:
- Кавалерия заходит справа! Отделениями, левое плечо вперед, шагом
марш!
Козоле вскакивает. Я за ним. Мы переглядываемся. Что за наваждение? Что
это значит?
Вот показались люди, они выбегают из-за кустов, мчатся к опушке,
бросаются на землю.
- Прицел: четыреста! - командует все тот же трескучий голос. - Огонь!
Стук и треск. Длинный ряд мальчиков, лет по пятнадцати - семнадцати.
Рассыпавшись цепью, они лежат на опушке. На них спортивные куртки,
подпоясанные кожаными ремнями, на манер портупей. Все одеты одинаково:
серые куртки, обмотки, фуражки со значками. Однообразие одежды нарочито
подчеркнуто. Вооружение составляет палка с железным наконечником, как для
хождения по горам. Этими палками мальчики стучат по деревьям, изображая
ружейную пальбу.
Из-под фуражек военного образца глядят, однако, по-детски краснощекие
лица. Глаза внимательно и возбужденно следят за приближением двигающейся
оправа кавалерии. Они не видят ни нежного чуда фиалок, выбивающихся из-под
бурой листвы, ни лиловатой дымки всходов, стелющейся над полями, ни
пушистого меха зайчика, скачущего по бороздам. Нет, впрочем, зайца они
видят: вот они целятся в него своими палками, и сильнее нарастает стук по
стволам. За ребятами стоит коренастый мужчина с округленным брюшком; на
толстяке такая же куртка у такие же обмотки, как у ребят. Он энергично
отдает команды:
- Стрелять спокойней. Прицел: двести!
В руках у него полевой бинокль: он ведет наблюдение за врагом.
- Господи! - говорю я, потрясенный.
Козоле наконец приходит в себя от изумления.
- Да что это за идиотство! - разражается он.
Но возмущение Козоле вызывает бурную реакцию. Командир, к которому
присоединяются еще двое юношей, мечет громы и молнии. Мягкий весенний
воздух так и гудит крепкими словечками:
- Заткнитесь, дезертиры! Враги отечества! Слюнтяи! Предатели! Сволочь!
Мальчики усердно вторят. Один из них, потрясая худым кулачком, кричит
пискливым голосом:
- Придется их, верно, взять в переделку!
- Трусы! - кричит другой.
- Пацифисты! - присоединяется третий.
- С этими большевиками нужно покончить, иначе Германии не видать
свободы, - скороговоркой произносит четвертый явно заученную фразу.
- Правильно! - командир одобрительно похлопывает его по плечу и
выступает вперед. - Гоните их прочь, ребята!
Тут просыпается Вилли. До сих пор он спал. Он сохранил эту старую
солдатскую привычку: стоит ему лечь, и он вмиг засыпает.
Он встает. Командир сразу останавливается. Вилли большими от удивления
глазами осматривается и вдруг разражается громким хохотом.
- Что здесь происходит? Бал-маскарад, что ли? - спрашивает он.
Затем он смекает, в чем дело.
- Так, так, правильно, - ворчит он, обращаясь к командиру, - нам только
вас не хватало! Давно не видались. Да, да, отечество, разумеется, вы взяли
на откуп, не так ли? А все остальные - предатели, верно? Но только вот что
странно: в таком случае, значит, три четверти германской армии были
предателями. А ну, убирайтесь-ка подальше отсюда, куклы ряженые! Не могли
вы, черт вас возьми, дать мальчуганам еще два-три года пожить без этой
науки?
Командир отдает своей армии приказ к отступлению. Но лес уже нам
отравлен. Мы идем назад, по направлению к деревне. Позади нас хор молодых
голосов ритмично и отрывисто повторяет:
- Нашему фронту - ура! Нашему фронту - ура! Нашему фронту - ура!
- Нашему фронту - ура! - Вилли хватается за голову. - Сказать бы это
какому-нибудь старому фронтовику!
- Да, - огорченно говорит Козоле. - Так опять все и начинается.
По дороге в деревню мы заходим в маленькую пивную. Несколько столиков
уже выставлено в сад. Хотя Валентин через час уже должен быть в парке, где
стоят его качели, мы все-таки наскоро присаживаемся к столику, чтобы хоть
немного еще побыть вместе. Кто знает, когда приведется снова
встретиться?..
Бледный закат нежно окрашивает небо. Невольно возвращаюсь мыслью к
только что пережитой сцене в лесу.
- Боже мой, Вилли, - обращаюсь я к нему, - ведь все мы живы и едва
только выкарабкались из войны, а уж находятся люди, которые опять
принимаются за подобные вещи! Как же это так?
- Такие люди всегда найдутся, - задумчиво, с непривычной для него
серьезностью отвечает Вилли. - Но и таких, как мы, тоже немало.
Большинство думает как мы с вами. Большинство, будьте уверены. С тех пор,
как это случилось (вы знаете, что: с Людвигом и Альбертом), я очень много
думал и пришел к заключению, что каждый человек может кое-что сделать,
даже если у него вместо головы - тыква. На следующей неделе кончаются
каникулы, и я должен вернуться в деревню, в школу. Я прямо-таки рад этому.
Я хочу разъяснить моим мальчуганам, что такое их отечество в
действительности. Их родина, понимаешь ли, а не та или иная политическая
партия. А родина их - это деревья, пашни, земля, а не крикливые лозунги. Я
долго раздумывал на этот счет. Нам пора, друзья, поставить перед собой
какую-то задачу. Мы взрослые люди. Себе задачу я выбрал. Я только что
сказал о ней. Она невелика, допускаю. Но как раз по моим силам. Я ведь не
Гете!
Я киваю и долго смотрю на Вилли. Потом мы выходим.
Шофер ждет нас. Тихо скользит машин-а сквозь медленно опускающиеся
сумерки.
Мы подъезжаем к городу; вот уже вспыхивают его первые огни, и вдруг к
поскрипыванию-шин примешивается протяжный, хриплый, гортанный звук, - по
вечернему небу треугольником тянется на восток караван диких гусей...
Мы смотрим друг на друга. Козоле хочет что-то сказать, но решает
промолчать. Все мы вспоминаем одно и то же.
Вот и город, и улицы, и шум. Валентин прощается. Потом Вилли. Потом
Козоле.
Я провел целый день в лесу. Утомленный, добрался я до небольшого
постоялого двора и заказал себе на ночь комнату. Постель уже постлана, но
спать еще не хочется. Я сажусь к окну и вслушиваюсь в шорохи весенней
ночи.
Тени струятся между деревьями, лес стонет, словно там лежат раненые. Я
спокойно и уверенно смотрю в сумрак, - я больше не страшусь прошлого. Я
смотрю в его потухшие глаза не отворачиваясь. Я даже иду ему навстречу, я
отсылаю свои мысли обратно - в блиндажи и воронки. Но, возвращаясь, они
несут с собою не страх и отчаяние, а силу и волю.
Я ждал, что грянет буря, и спасет меня, и увлечет за собой, а
избавление явилось тихо и незаметно. Но оно пришло. В то самое время,
когда я отчаивался и считал все погибшим, оно неслышно зрело во мне самом.
Я думал, что прощание - всегда конец. Ныне же я знаю: расти тоже значит
прощаться. И расти нередко значит - покидать. А конца не существует.
Часть моей жизни была отдана делу разрушения, отдана ненависти, вражде,
убийству. Но я остался жив. В одном этом уже задача и путь. Я хочу
совершенствоваться и быть ко всему готовым. Я хочу, чтобы руки мои
трудились и мысль не засыпала. Мне многого не надо. Я хочу всегда идти
вперед, даже если иной раз и явилось бы желание остановиться. Надо многое
восстановить и исправить, надо, не жалея сил, раскопать то, что было
засыпано в годы пушек и пулеметов. Не всем быть пионерами, нужны и более
слабые руки, нужны и малые силы. Среди них я буду искать свое место. Тогда
мертвые замолчат, и прошлое не преследовать меня, а помогать мне будет.
Как просто все! Но сколько времени понадобилось, чтобы прийти к этому.
И я, быть может, так бы и блуждал на подступах и пал бы жертвой
проволочных петель и подрывных капсюлей, если бы ракетой не взвилась перед
нами смерть Людвига, указав нам путь. Мы пришли в отчаяние, когда увидали,
что могучий поток нашей спаянности и воли к простой, сильной, у порога
смерти отвоеванной жизни не смел отживших форм, половинчатых истин и
пустого тщеславия, не нашел нового русла для себя, а погряз в трясине
забвения, разлился по болотам громких фраз, по канавам условностей, забот
и разных занятий. Ныне я знаю, что все в жизни, очевидно, только
подготовка, труд в одиночку, который ведется по великому множеству
отдельных клеточек, отдельных каналов, и подобно тому, как клетки и сосуды
дерева впитывают в себя стремящиеся кверху соки, передавая их выше и выше,
так, может быть, в мощном слиянии единичных усилий родятся когда-нибудь и
звонкий шелест осиянной солнцем листвы, и верхушки деревьев, и свобода. И
я хочу начать.
Это будет не тем свершением, о котором мы мечтали в юности и которого
ждали, вернувшись после долгих лет фронта. Это будет такой же путь, как и
другие, местами каменистый, местами выровненный путь, с выбоинами,
деревьями и пашнями, - путь труда. Я буду один. Может быть, на
какую-нибудь часть пути я найду спутника, но вряд ли на весь.
И, верно, еще часто придется мне снимать свой ранец, когда плечи
устанут, и часто еще буду я колебаться на перекрестках и рубежах, и не раз
придется что-то покидать, и не раз - спотыкаться и падать. Но я поднимусь,
я не стану лежать, я пойду вперед и назад не поверну. Может быть, я
никогда не буду счастлив, может быть, война эту возможность разбила и я
всюду буду немного посторонним и нигде не почувствую себя дома, но
никогда, я думаю, я не почувствую себя безнадежно несчастным, ибо всегда
будет нечто, что поддержит меня, - хотя бы мои же руки, или зеленое
дерево, или дыхание земли.
Соками наливаются деревья, с едва уловимым треском лопаются почки, и
сумрак полон звуков, - это шепот созревания. Ночь в моей комнате и луна.
Жизнь вошла в комнату. Вся мебель потрескивает, стол трещит, шкаф
поскрипывает. Когда-то они росли в лесу, их рубили, пилили, строгали и
склеивали, превращали в вещи для людей, в стулья и кровати; но каждой
весной, в ночь, когда все наливается жизненными соками, в них что-то
бродит, они пробуждаются, ширятся, они перестают существовать как утварь,
как стулья, как вещи, - они снова в потоке жизни, в них дышит вечно живая
природа. Под моими ногами скрипят и движутся половицы, под руками трещит
дерево подоконника, а за окном, на краю дороги, даже старая, расщепленная
липа набухает большими бурыми почками; еще день-другой, и она, эта липа,
покроется такими же шелковистыми зелеными листьями, как и широко
раскинутые ветви молодого платана, укрывающего ее своей тенью.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |