Я никогда не сравнивал Гитлера с Богом; я считаю и всегда считал такое сравнение богохульным. Верно то, что в течение долгих лет, когда я верил в Гитлера, я видел в нём человека, посланного Богом,

Я верил в Гитлера. Пролог.

Я никогда не сравнивал Гитлера с Богом; я считаю и всегда считал такое сравнение богохульным. Верно то, что в течение долгих лет, когда я верил в Гитлера, я видел в нём человека, посланного Богом, чтобы вести народ. Это - правда. Я верю, что каждый великий человек в истории - раньше я считал таковым и Гитлера - может рассматриваться как посланный Богом. - Бальдур фон Ширах, 24 мая 1946 года. Материалы Нюрнбергского процесса.

Сентябрь 1965 года.

Я лежу в палате военного госпиталя Берлин-Шпандау с повязкой на глазах. Шесть часов тому назад я перенёс вторую операцию на глазу, в этот раз – на левом. На правый я уже ослеп. Санитар-британец вставляет мне в рот сигарету, поджигает её и оставляет меня в одиночестве. Затем я слышу, как слегка приоткрывается дверь. Мужской голос спрашивает: «Сэр, не возражаете, если я немного у вас посижу?» Разумеется, я не возражаю.

Он сотрудник британской военной полиции, ему 20 лет.

- Где вы служите? – спрашиваю я.

- В Вестфалии. Но теперь мой отряд переправили самолётом сюда охранять вас.

Он рассказывает мне о своей службе. Я расспрашиваю его о впечатлениях от Германии.

Он колеблется, понижает голос:

- Сэр, если вы не против, я хотел бы вас спросить о том, что давно меня занимает: каким, собственно, Гитлер был человеком? Он, вероятно, был великой личностью – воодушевил миллионы немцев, дал им работу, построил автобаны, но при этом он и на казнь отправил миллионы. Этого я не понимаю.

Я был озадачен. Двадцать лет я жил, сознавая, что этот вопрос так или иначе зададут мне мои дети, если я переживу заключение. Двадцать лет я записывал в камере свои мысли, и каждые 14 дней мои записи собирали и сжигали. И теперь этим вопросом меня атаковал молодой англичанин, родившийся после войны. Представитель поколения, для которого Гитлер – не личный опыт, а лишь история.

Я пытался объяснить ему феномен Гитлера с самого начала, рассказал, как в 17 лет с ним познакомился и стал его последователем, как в 21 год возглавил Национал-социалистическую студенческую лигу, в 24 – стал рейхсюгендфюрером и самым молодым депутатом Рейхстага. Мы беседовали два часа, пока его не сменили.

Из выдающихся национал-социалистов, знавших Гитлера столь давно и близко, я – единственный выживший. Поэтому в тот момент я решился рассказать, как я пришёл к Гитлеру, как мы оказались в его власти и потеряли Германский Рейх.

Глава 1.

Я родился в 1907 году в доме 17 по Блюхерштрассе в юго-западной части Берлина. Неподалёку располагались казармы гвардейского кирасирского полка, в котором мой отец служил в звании оберлейтенанта, а позднее – шефа эскадрона. Через год после моего рождения мы переехали в Веймар. Поступив на службу к великому герцогу Саксен-Веймара, мой отец ушёл с поста ротмистра, и ему поручили управление Веймарским Королевским театром, впоследствии переименованным в Немецкий Национальный театр.

Когда мне было примерно пять лет, мой отец пришёл в ужас: «Боже правый, парень по-немецки говорить не умеет, а на пасху пора в школу!

То, что я говорил почти исключительно по-английски, было связано с нашей несколько авантюрной семейной историей. Мой прадед Карл Бенедикт фон Ширах, датчанин, верховный судья в Лауэнбурге, эмигрировал в Америку в 1855 году. Мой дед Фридрих Карл фон Ширах в гражданскую войну сражался в звании майора на стороне армии Севера и потерял ногу в битве при Бул-Ране. Когда убили президента Линкольна, дед с пробковым протезом стоял в почётном карауле у гроба. Этот протез, вероятно, был чудом ортопедии: после гражданской войны дед танцевал на всех больших балах Филадельфии. Тогда-то он и влюбился в юную Элизабет Бейли Норрис, семья которой была одной из старейших в стране. Клан Норрис владел в то время известной фабрикой, которая во время войны Севера и Юга имела для Линкольна решающее значение в сфере транспортных работ. После образования Германской Империи в 1871 году дед с молодой женой вернулся в Германию, некоторое время жил в Киле, где родился мой отец, Карл Бейли Норрис фон Ширах, и в конце концов остановился в Любеке. До поступления на службу в прусскую армию мой отец был гражданином Америки. Будучи молодым офицером, он навестил американских родственников и в Филадельфии женился на американке, также принадлежавшей к клану Норрис, - Эмме Миддлтон Лайна Тиллу, моей матери. Она погибла в июле 1944 года при крушении немецкого самолёта в Висбадене.

Как большинство американок, моя мать чувствовала себя в Берлине отлично. Американская колония в столице империи пользовалась большим уважением кайзера; Вильгельм II часто беседовал с матушкой по-английски. Хотя она бегло говорила по-немецки, не было приёма, на котором к молодой американке, жене прусского офицера, не обращались бы на её родном языке.

Позже матушка постоянно тосковала по Берлину. Веймар был для неё слишком тесным и провинциальным. С трудом привыкала она к придворному этикету и обществу. Она ненавидела чопорный немецкий церемониал.

Это случилось на приёме в Веймарском замке. Великий герцог Вильгельм Эрнст, молодой ещё человек и страстный зверолов, стоял посреди зала и вёл беседу с другими охотниками. Согласно церемониалу, никто не мог сесть прежде, чем его светлость займёт своё место. Моя мать, самая молодая из присутствующих, сочтя это глупым, взяла и уселась на стул.

Вокруг закачали головами, зашептались возмущённо. Это заметил великий герцог. Он поспешно подошёл к матушке, поцеловал ей руку и извинился за свою невнимательность к дамам.

Будучи камергером великого герцога, мой отец должен был надевать на официальные мероприятия придворный костюм: тёмно-зелёный фрак с золотым кантом, шпагу, брюки до колен, треуголку-бикорн. К одной из пол фрака крепился золотой камергерский ключ. Перед нами он в этом костюме показывался неохотно. Поэтому мы с братом Карлом, который был старше меня на семь лет, поджидали его в зале на верхнем этаже дома. Ухмыляясь, отец выслушивал наши комментарии. ”He looks just like the porter of the hotel Elephant“, говорил я. (Он выглядит прямо как портье отеля «Элефант».) Карл отвечал: ”No, he looks like the man in front of Kastan's Panoptikum in Berlins (Нет, как швейцар берлинского паноптикума Кастана.)

В 10 лет я поступил в Лесную школу – интернат для мальчиков на Ведьминой Горе, что возле Бад Берка в Тюрингии. Там я стал старостой «цыплятника», комнаты для самых маленьких.

Жизнь в Лесной школе была прямо-таки спартанской. Комнаты не отапливались. Зимой мы каждое утро разбивали слой льда на мисках для умывания. Будучи старостой комнаты, я должен был следить, чтобы мои маленькие товарищи мылись с головы до ног и чистили уши, даже если при этом они плакали и скрежетали зубами. За это я получил ключ от комнаты, который сохранил до конца войны. Вскоре я стал уже не ребёнком, но молодым человеком, несущим ответственность. На такой ответственности была основана вся воспитательная система этой школы.

Я чувствовал себя королём, когда в первый раз смог спуститься на ослиной упряжке с Ведьминой горы в Бад Берка, чтобы закупиться товарами для интерната. В качестве школьной формы у нас были короткие кожаные штаны, синие полотняные куртки и алые береты. Деревенская молодёжь реагировала на эти береты, как бык на красную тряпку. Как только наша повозка въезжала в деревню, летели первые камни. Мы галопом бежали за покупками и обратно сквозь град камней – чудное приключение.

В то время нас мало интересовало, почему молодёжь Бад Берка так ненавидит красные береты. Может быть, дело было в их драчливости, может быть – ещё и в том, что большинство детей из лесной школы принадлежало к другому социальному слою. Тогда ещё не было народных школ для всех, встречались только "высшие" школы с начальными классами, так называемые "подготовительные школы". Если в Германии когда-либо существовали современные школы, Лесная школа Бад Берка относилась к ним. Наша немецкая школьная система, к сожалению, с давних пор ограничивается передачей чистых знаний. Формирования характера и общности, как в английских, американских и французских школах, в ней нет. Интернат был для нас и монастырской школой, и кадетским корпусом. Думаю, именно из-за этой особенности наших школ в Германии на рубеже веков возникли многочисленные молодёжные движения, например, «Перелётная птица». Молодёжь создала свой собственный образ жизни, который был под запретом в школе и родительском доме. Именно молодёжным движениям мы обязаны нашим образцовым интернатом. Здесь предприимчивость мальчишек вступала в свои права. Школьник мог обращаться к директору на «ты», никакого "вы" не было между учителями и учениками. Старшие рано приучались держать ответственность за младших. Там я получил самое важное воспитание в своей жизни.

Падение монархии в 1918 году я пережил на Ведьминой горе, откуда открывался хороший вид на Тюрингию. Уже за день до 9 ноября что-то такое висело в воздухе. Наш директор Эндеманн вечером поспешно отправился в Веймар. Ни у кого, даже у преподавателей, не было трудового настроя. Утром, как всегда, ослиная упряжка отправилась за покупками в Бад Берка. Мальчишки вернулись с громкими криками: «Революция!»

Слово «Революция» ужасно поразило моё воображение. Я расспрашивал, что да как, мне хотелось знать все подробности. Они отвечали, что у Германии скоро будет новое знамя – чёрно-красно-жёлтое. Я тут же бросился к швейной мастерской, где пара старушек чинила постельные принадлежности и рубашки: «Будьте добры, срочно сшейте мне новое знамя: чёрно-красно-жёлтое».

Было сшито огромное чёрно-красно-жёлтое знамя; я поднялся на крышу дома и поднял новый триколор. Было видно за километр, что на Ведьминой горе вспыхнула революция.

Это увидел и директор Эндеманн, когда после полудня возвращался из Веймара. На протяжении всего долгого пути у него перед глазами был чёрно-красно-жёлтый флаг над его домом. Мы вышли его поприветствовать. Ещё издалека он крикнул: «Кто это сделал?»

Я шагнул вперёд: «Я поднял новый флаг. У нас же революция…» Тут у него на глазах выступили слёзы. «Ты знаешь, как ты меня этим ранил, ты знаешь вообще, что такое революция? В Веймаре власть захватил совет рабочих и солдат. Наш великий герцог теперь в изгнании, а твоего отца вышвырнули с поста. И так поступают со всеми патриотами. Четыре года наши солдаты сражались под чёрно-бело-красным знаменем, и ради тебя тоже. Как так вышло, что именно ты поднял новое знамя над моим домом, над нашей школой?»

Я был совершенно раздавлен. Робко влез на крышу снова и снял знамя. Так бесславно закончился мой дебют в качестве «революционера».

Восемь месяцев спустя, в июле 1919 года, мирный Веймар превратился в нечто среднее между лагерем Валленштейна и ярмаркой. В Королевском театре заседало Национальное собрание и обсуждалась новая республиканская конституция Германии. Все гостиницы были переполнены. В доме моих родителей квартировал депутат. Но не политика, которая делалась людьми в чёрных костюмах, интересовала меня, когда я по выходным приезжал домой из Бад Берка. Меня тянуло к солдатам, которые оккупировали город для защиты национального собрания.

Улицы были перегорожены колючей проволокой. Кругом были таблички «Стой, стреляют», пулемёты и орудия, люди в защитно-серой форме с карабинами в руках. Они позволяли мальчишкам залезать на пушки и дарили пустые гильзы, ругали «говорильню» в Королевском театре и отпускали шутки про «Фридриха Временного». Под ним подразумевался Фридрих Эберт, которого Национальное собрание избрало сперва временным главой государства, а затем первым президентом республики. В глазах солдат всё это было попросту нелепым фантомом, который они однажды сметут с лица земли.

В Тюрингии, однако, правил социалистический совет, ещё оставшийся с революционных пор. Воскресными вечерами я возвращался из чёрно-красно-жёлтого анклава через зону красного господства на Ведьмину гору. Туда власть красного правительства не дотягивалась.

Возле Бад Берка располагалась кавалерийская часть «фольксвера», по всей округе скакали всадники с красными повязками на рукавах защитно-серой формы. Мы с одноклассниками подкарауливали их в кустах и, в зависимости от времени года, обстреливали их крепкими снежками, камнями или грязью. Пару раз лошади пугались, однажды конь понёс и сбросил наездника. На радостях мы испустили громкий клич триумфа и чувствовали себя победителями.

Вот так на три четверти американец стал немцем-националистом. Однако решающим в моём развитии стало трагическое событие в нашей семье.

Карл Бейли Норрис, отец Эмма Миддлтон Лайна Тиллу, мать

Карл Бенедикт, брат Бальдур фон Ширах, вероятно, ещё не умеющий говорить по-немецки

Бальдур фон Ширах в 12 лет Школа на Ведьминой горе (действует и поныне)

Это случилолсь в октябре 1919 года. Я сидел в общей комнате школы и делал уроки. Явился директор Эндеманн и попросил меня пройти в его кабинет. К моему удивлению, там меня ждала фрау Юнгханс, экономка родителей, вся в чёрном и с заплаканными глазами. Она хотела забрать меня в Веймар, но не сказала, почему. Только дома я узнал, что произошло. «Карл мёртв!» Мой брат Карл был меня на семь лет старше.

Тогда он учился в выпускном классе монастырской школы Росслебен (в Тюрингии), научного евангелического интерната. В этой школе он был primus omnium, талантливым учеником, больше всего интересовавшимся зоологией. По сути, он был всесторонне гениален. С равной лёгкостью он писал стихи на немецком, английском и греческом. Несмотря на эти художественные задатки и чрезвычанную одарённость в сфере естественных наук, у него была лишь одна цель: стать офицером. Ещё до крушения монархии он записался в лейб-драгунский полк Бадена фаненюнкером. После экзамена на аттестат зрелости он должен был туда поступить.

Но теперь всё стало совсем по-другому. Политические события развивались стремительно: разгром на фронтах в ноябре 1918, бегство кайзера в Голландию, отречение князей от престола. Недовольство по всей стране, основание Коммунистической партии Германии, убийство праворадикальными офицерами Розы Люксембург и Карла Либкнехта, вождей левых социалистов, избрание социал-демократа Фридриха Эберта первым рейхспрезидентом. В нашем родном городе, в том самом театре, которым десять лет руководил мой отец, Национальным собранием был принят Версальский диктат. В гавани Скапа-Флоу офицеры Флота открытого моря приказали затопить корабли, чтобы не отдавать их победителю, – жест героический и произведший глубокое впечатление на напряжённые юношеские умы.

Мой брат Карл застрелился в Росслебене. В своем прощальном письме он написал, что не хочет пережить бедствия Германии. Произошло короткое замыкание, как это сейчас называют. Ведь душевное состояние, приводившее к подобному решению, было очень распространено у сверстников моего брата, разделивших его судьбу.

Вся их молодость в военные годы была сплошной подготовкой ко дню, когда они выйдут на поле боя. И вдруг этого больше не стало. Мой брат не видел иного выхода, кроме смерти. Другие из этих опоздавших добровольцев продолжили войну внутри Германии; революционные волнения с 1919 по 1923 год предоставили для этого вдоволь возможностей. Позже в руководящем корпусе НСДАП и СА я встретил немало таких несостоявшихся добровольцев.

Со смертью Карла я потерял больше, чем просто брата. Для меня он был человеком, которым я восхищался и на которого равнялся. В свои двенадцать лет я занял его место. Я вступил в права наследия, которые обязывали меня любить родину превыше всего.

20 июля 1924 года я услышал: «Его превосходительство Людендорф после полудня будет проводить на аэродроме строевой смотр вооружённых формирований».

Новость меня взволновала, так как в том году я стал членом «Союза оруженосцев», патриотического вооружённого формирования. Мы носили серые штормовки и бриджи, в качестве головных уборов – лыжные шапки из серой парусины, прозванные «гитлеровками» с 9 ноября 1923 года, когда человек по имени Адольф Гитлер совершил марш к мюнхенскому Фельдхеррнхалле во главе колонны людей в аналогичной форме. После этого Гитлера посадили в Ландсбергскую крепость, а его партию в Баварии запретили. Но генерал Людендорф, участвовавший в марше наряду с Гитлером, остался на свободе. Он был покровителем всех патриотических вооружённых формирований, главнокомандующий тайной немецкой армии, бойцами которой мы себя чувствовали.

Людендорф остановился в Веймаре в доме рядом с нашим. Он жил у нашего родственника адмирала фон Левецова, который позднее, при Гитлере, возглавил берлинскую полицию. Через ограду я видел, как полководец ходит взад-вперёд и важно беседует, прямой, как палка, в чёрном сюртуке. Живой миф, сверхчеловеческий стратегический гений, который точно победил бы в 1918 году, если бы сражающийся фронт не получил от родины кинжал в спину. Так, во всяком случае, я слышал от офицеров рейхсвера в штатском, которые по выходным обучали нас, «оруженосцев», службе на местности.

Мы пришли на Веймарский аэродром, который был не более чем огромным футбольным полем. Остановилось авто. Скомандовали: «Равнение направо!» Полководец вышел из машины. Мы стоим навытяжку. На поясе у нас «оружие», короткие сапёрные лопатки в кожаных чехлах.

Лишь на короткий миг я видел лицо Людендорфа. Это была скорее маска, на которой выделялся мощный квадратный двойной подбородок, - грубая, холодная, с опущенными углами рта. На этом он закончил. Так же быстро, как прибыл, умчался на своей машине прочь.

И всё? Никакой речи, даже короткого приветствия. Скомандовали «Вольно». Мы пристали с вопросами к одному из офицеров, который обходил строй следом за Людендорфом, и узнали: его превосходительство нашёл наше равнение неудовлетворительным и критически отметил, что многие «бойцы», вытягивая руки по швам, оттопыривали большие пальцы.

Больше полководцу было нечего сказать молодёжи. Ради этого мы маршировали до сбитых пяток и дрались с коммунистами в рабочих союзах. Ради этого мой товарищ Гарша был забит насмерть на демонстрации. Вот только для Людендорфа мы были не более чем недисциплинированной толпой.

Это разочарование навсегда исцелило меня от преклонения перед Людендорфом.

Веймарская вилла Ширахов, Gartenstraße, 37, ныне Abraham-Lincoln-Straße. Сейчас в ней находится семейный центр

Глава 2

Не прошло и года – это было в марте 1925 – как я спросил доктора Ханса Северуса Циглера, молодого историка литературы и знакомого моего отца по союзу работников искусства: «Вы поедете со мной на вокзал? Я должен позаботиться о номере для Гитлера». Ещё до гитлеровского путча он вступил в национал-социалистическую партию. В том квартале Гитлера выпустили из Ландсбергской крепости. 27 февраля он заново основал партию в Мюнхене. Доктор Циглер временно исполнял обязанности гауляйтера Тюрингии. Но в реальности это гау существовало лишь на бумаге. Немногие веймарские сторонники, которых Гитлер привлёк на свою сторону мюнхенским путчем, давно от него отступились. В Баварии и почти во всех остальных землях ему были запрещены публичные выступления. Однако в Тюрингии, где два депутата от национал-социалистов поддерживали мелкобуржуазное правительственное большинство, выступать он мог. Поэтому Гитлер приехал в Веймар.

Нести расходы по его проживанию должно было гау Тюрингия, то есть фактически доктор Циглер. Поэтому мы даже не сунулись в «Эрбпринц» или «Элефант», а тут же пошли в третьеклассный отель «Германия» напротив главного веймарского вокзала, где одноместный номер – Гитлер объявил, что прибудет в сопровождении четверых человек, – стоил пять рейхсмарок. Большие деньги для нас.

Доктор Циглер спросил, есть ли в доме зал собраний.

«Да», - сказала хозяйка, - «С угощением или без? Если без, то стоит тридцать марок».

Мы заказали зал – в сущности, лишь большую заднюю комнату, в которой за столами могло разместиться примерно пятьдесят человек. Но на большой наплыв доктор Циглер всё равно не рассчитывал. Он пригласил в основном националистически настроенную знать. Тогда в Веймаре ещё не было СА, и доктор Циглер попросил «Союз оруженосцев» взять на себя охрану зала. Я тоже надел форму и вовремя прибыл к «Германии». А потом приехал Гитлер. То есть, сперва я его даже не заметил. Примчалась машина, которую я прежде видел только на картинках: «Мерседес-Компрессор», шестиместный, колёса со спицами. Последний писк. Я был так очарован, что почти не обратил внимания на людей, выходивших из этого чуда. Мне тогда было 17 лет, и я был гордым владельцем велосипеда марки Бреннабор.

В зале не осталось ни одного свободного места. Большинство слушателей сидело за чашкой кофе. Не было вошедшего позже в обыкновение церемониала с шеренгами штурмовиков, знамёнами и маршами. Всё происходило по-штатски.

Доктор Циглер представил оратора: «Выступает Адольф Гитлер». Так и вижу его перед собой в синем костюме с чёрным галстуком. Среднего роста, худой, тёмные волосы ещё зачёсаны назад. Сперва он снискал сдержанные аплодисменты. Большинство слушателей пришло не столько из убеждений, сколько из любопытства, чтобы разок посмотреть на человека, чей путч в Мюнхене был подавлен за шестнадцать часов. В глазах этих людей путч был не рекомендацией, а основанием для недоверия.

Деталей этой гитлеровской речи я не помню. Знаю только, что тон его голоса заставил меня насторожиться. Этот голос был совсем не похож на голоса ораторов, которых я слушал прежде – учителей, пасторов, офицеров или политиков. Голос был глубоким и резким, резонирующим, как виолончель. Его акцент, который мы приняли за австрийский, - в действительности он был нижнебаварским, - здесь, в Средней Германии, звучал необычно и за счёт этого прямо-таки покорял слушателей. Он говорил о Версальском договоре и обращался при этом к истории. Вероятно, он часто выступал с речами вроде этой. Но мне она и теперь, сорок два года спустя, после мировой войны и двадцати лет тюрьмы за военные преступления, кажется самой сильной гитлеровской речью из когда-либо мною слышанных. Вначале он говорил тихо, медленно, с запинками. В то время я вообще не имел представлений о проблемах докладчиков. Я не знал, как мучительны и тяжелы могут быть первые минуты каждой такой речи для выступающего. Как приходится подбирать не только слова, но ещё и взгляды для каждого слушателя, пока постепенно не разгорячится сперва один человек, затем всё больше, и в итоге – всё собрание.

С пятьюдесятью веймарцами Гитлеру пришлось нелегко. Возможно, я был первым, на кого подействовал взгляд и голос Гитлера. Но я ни за что не осмелился бы разразиться аплодисментами в присутствии стольких людей старше меня. Я сидел, как очарованный.

В то время приближались выборы рейхспрезидента. Национал-социалисты выдвинули в качестве своего кандидата Людендорфа. Выборы должны были состояться 29 марта, но Гитлер затронул их тему лишь вкратце. Уже много позже я выведал, почему: Гитлер выдвинул генерала Людендорфа, хотя был убеждён в провале этой кандидатуры. На выборах 29 марта 1925 года Людендорф действительно получил каких-то 300000 голосов, лишь 1,1 процента. Так как в первом избирательном туре ни один из кандидатов не получил необходимого абсолютного большинства, состоялся второй тур. Правые партии сделали ставку на Гинденбурга. И Гитлер, который знал о раздорах, царивших среди полководцев Мировой войны к тому времени, тоже примкнул к Гинденбургу. Это было политическим концом Людендорфа. Гитлер был признан бесспорным лидером праворадикального лагеря.

Но таких политических манёвров я тогда ещё не понимал. Я удивлялся лишь, что Гитлер почти не упоминает Людендорфа.

К концу речи Гитлер впал в патетику. Пятьдесят веймарцев, поначалу столь скептичных, пришли в восторг. Затем мы, «оруженосцы», собрали в тарелки пожертвования. Думаю, вместе набралось около 75 марок. Таков был итог первой речи Гитлера в Веймаре.

Для меня первое гитлеровское собрание на этом ещё не кончилось. Доктор Циглер сказал, что у него на квартире будет совещание с участием Гитлера, и спросил, хотим ли мы с товарищем взять на себя охрану дома. Ещё б я не хотел! Кроме того, я надеялся, что мне выпадет случай посмотреть на удивительный мерседес. К сожалению, Гитлер и доктор Циглер пошли пешком.

Итак, мы с другом Хансом Донндорфом, учившимся в то время в Немецком банке, заступили на вахту. Он ещё был очарован гитлеровской речью. Двадцать лет спустя, в марте 1945 года, нам вновь предстояло встретиться. Это произошло в ходе решающего боя за Вену, в бункере под Хофбургом. Ханс Донндорф был лейтенантом в полку «Великая Германия», я – имперским наместником Гитлера. Человек, которого мы оба охраняли в Веймаре, в котором видели грядущего спасителя Германии, теперь сидел в своём бункере под Берлинской рейхсканцелярией и всё ещё надеялся лишь на чудо.

Дискуссия Гитлера с доктором Циглером длилась целый час. Внезапно он показался в дверях. На нём был светлый тренчкот, а в руке была шляпа из серого велюра.

Доктор Циглер представил ему нас, своих помощников. Гитлер долго жал нам руки, пристально нас разглядывая. В первый раз я стоял с Гитлером лицом к лицу.

Пребывая в патриотическо-лирическом настроении, я прибежал домой и написал одно из множества моих плохих стихотворений:

Их за мной многие тысячи,

Они – это я, я – это они.

Не было у меня ни единой мысли,

Которая не билась бы в их сердцах.

Я складываю слова, так как не знаю ничего,

Что не было бы одним целым с их волей,

Ибо я – это они, а они – это я,

И все мы верим, Германия, в тебя.

Я показал эти стихи доктору Циглеру, и он опубликовал их в своей маленькой газете «Национал-социалист». Потом их перепечатывали и в других немецких национал-социалистических изданиях.

Через несколько недель я получил письмо из Мюнхена. Некий Рудольф Гесс писал: «Герр Гитлер прочитал ваше стихотворение в областной газете и шлёт вам с благодарностью приложенную фотографию с дарственной надписью».

Снимок был сделан в Мюнхене фотографом Хайнрихом Хоффманном, моим будущим тестем. На нём был Гитлер, каким я его знал, - в синем костюме. Подписано было: «Ваш Адольф Гитлер».

Я с гордостью поставил фото Гитлера в серебряной рамке на письменный стол. Моё увлечение этим человеком перешло в энтузиазм. Родители меня дразнили каждый раз, когда я заводил разговор о политике. А это я делал часто.

Чтобы стать членом НСДАП, требовалось достичь восемнадцатилетия. Я с нетерпением ждал своего дня рождения, 9 мая 1925 года. С самого утра я пришёл в партийную канцелярию и заполнил заявление на вступление. Не прошло и четырёх недель, как я уже держал в руке партийную книжку с твёрдой красной обложкой.

Я выспрашивал у доктора Циглера подробности о Гитлере. Я хотел знать, как он разговаривает с глазу на глаз, что читает, каких поэтов, композиторов и художников уважает.

Тут я был порядком разочарован. На следующий день после веймарской речи доктор Циглер, разумеется, сводил Гитлера в дом Гёте. Удивлённо, поражённо стоял Гитлер у входа в скромную спальню, которая, казалось, не подходила к сложившемуся образу Гёте – богатого, избалованного жизнью придворного. Он до сих пор осуждал Гёте за то, что во время войны с Наполеоном тот проявил себя коспомолитом и сказал борцам за свободу: «Как бы вы ни трясли своими цепями, этот человек для вас слишком велик».

Доктор Циглер ушам своим не поверил, когда Гитлер вдруг сказал: «Знаете, а Дитрих Экарт написал стихи не хуже, чем Гёте».

Для меня это был удар. Я знал, что мюнхенский писатель Дитрих Экарт был ответственным редактором антисемитского и антиреспубликанского еженедельника «Простым немецким языком», в первые годы движения оказывал на Гитлера духовное влияние и поддерживал его материально. Я понимал, что Гитлер дорожит воспоминаниями об этом человеке, умершем вскоре после Мюнхенского путча. Но ставить Дитриха Экарта наравне с Гёте казалось мне святотатством.

Так я очень рано узнал об одной гитлеровской черте, которую Бисмарк некогда отметил как гибельную особенность молодого Вильгельма II: «нехватке глазомера». Этот недостаток чувства слова и соразмерности только усугублялся с каждым новым достижением.

Однако я вскоре оправился от этого первого разочарования. Я счёл себя не вправе судить моих политических героев по случайным ошибкам. И совершенно улетучилась всякая критика, когда летом 1925 года я читал первое издание гитлеровской книги.

Фон Ширах в вышеописанный период.

От доктора Циглера я знал, что во время своего тюремного заключения Гитлер написал книгу. Первое объявление о выходе «Моей борьбы» появилось в областной газете, и в тот же день я заказал эту книгу прямо в мюнхенском издательстве Ээра. Я выплатил цену в 12 марок вперёд, чтобы не было никаких проволочек.

Я залпом прочитал 380 страниц «Моей борьбы» за одну-единственную ночь. В книге описывался жизненный путь сына австрийского таможенника, который хотел непременно стать живописцем, но потерпел неудачу в Венской академии художеств и, будучи подсобным рабочим, познал нужду и бедствия пролетариата. Путь того самого человека, чей портрет в серебряной рамке стоял у меня на столе. Добровольцем во Фландрском сражении 1914 года, пешим связным, награждённым Железным крестом, раненым с газовым отравлением в лазарете Пазевальк, решившим ввиду Ноябрьской революции 1918 года стать политиком, – вот кем был человек, чей неповторимый голос ещё звучал у меня в ушах.

Сегодня, 42 года спустя, я знаю, что Гитлер значительно подретушировал картину своей жизни. Но даже если бы я знал тогда, что он вовсе не претерпевал в юности горькие лишения, даже если бы знал, что он не был чернорабочим, а подрабатывал рисованием дешёвых акварелей с видами, это не помешало бы моему страстному увлечению Гитлером. Он был Неизвестным солдатом с Железным крестом первого класса. Вот что было важно для меня.

Кроме этого, было важно политическое содержание книги. Тогда я проглатывал всё, что Гитлер писал о мировой политике и экономике, о парламентаризме и революции, об арийцах и евреях. Книга Гитлера была моим священным писанием. Теперь я знаю: это была программа катастрофы Германии.

Книга Гитлера была издана до захвата власти тиражом 230 000 экземпляров. Бестселлер. Но я не припомню, чтобы читал хоть одну критическую рецензию в немецкой прессе. Конечно, «Мировая сцена» и «Дневник» имели с Гитлером большие разногласия. Но в правых кругах эти газеты с самого начала или осуждали, или вообще не читали. А из тех авторитетов, что могли заставить более-менее образованного молодого человека правых убеждений задуматься, никто не предупредил, чем грозит эта книга, - ни генералы, ни экономисты, ни верховные судьи, ни профессора, ни духовенство.

Вскоре Гитлер снова появился в Веймаре. Совсем другой Гитлер. Осенью 1925 года в Веймарском Национальном театре ставили «Кольцо Нибелунгов» Вагнера. Моему отцу, как бывшему главному управляющему, каждый день полагалась ложа. В очередной раз я изумлённо склонился перед волшебством и силой байройтского чародея, хотя тогда я уже всем сердцем любил Баха, Моцарта, Гайдна, Шуберта и Чайковского.

Перед началом «Валькирии» в первом ряду, перед нами, я увидел доктора Циглера, а рядом с ним - Гитлера. Я обратил на них внимание отца. «Всё-таки этот человек знает, как себя вести», - сказал отец.

Сперва мне бросилось в глаза лишь то, что Гитлер был одет в смокинг. Я, в отличие от отца, не находил это столь примечательным. С тех пор, как мне исполнилось шестнадцать лет, для меня по вечерам это было совершенно естественно. То, что даже национал-социалист и вождь рабочих подчинялся обычаям, не произвело на меня особого впечатления.

Во время большого антракта, стоя в проходе, доктор Циглер представил его: «Герр Гитлер – главный управляющий фон Ширах… сына вы уже знаете…»

Гитлер вспомнил меня или сделал вид, что вспомнил.

Отец спросил Гитлера, понравилась ли ему постановка. После Мюнхена тот наверняка был избалован. Я испугался. Мне вспомнилось, как Гитлер однажды сравнил Гёте с Дитрихом Экартом. Только бы он ничего подобного не сказал про Рихарда Вагнера и не опозорил себя и меня перед отцом.

Однако ответ Гитлера вроде бы пришёлся отцу по нраву. Гитлер нашёл постановку хорошей; его замечания выдавали знатока. Он сравнил веймарскую «Валькирию» с постановкой, которую в молодости видел в Вене, перечислял дирижёров, певцов и певиц. И мой обычно весьма сдержанный отец пришёл в оживление.

«Приходите завтра к нам на чай», - сказал отец, когда раздался второй звонок. – «Фрау фон Ширах непременно будет рада». Я не находил слов.

Вечером следующего дня я стоял в большом зале нашего дома, когда пришёл Гитлер. Его сопровождал рослый молодой человек, который представился как его секретарь, Рудольф Гесс.

Я видел, как Гитлер дарит матери цветы и целует ей руку. Вновь на нём был синий костюм с чёрным галстуком. В белом салоне он с интересом разглядывал мебель в стиле ампир – приданое моей американской матушки. Он ненавязчиво рассматривал и восхищался, не стесняясь, однако, задавать вопросы, когда что-то было ему внове. Он приспособился к атмосфере этого дома, внимательно прислушивался, никого не перебивал. Чаепитие было совершенно непринуждённым.

Сколь помню, говорили в основном об искусстве. Возобновили начатую накануне вечером беседу на тему оперы. Когда Гитлер ушёл, мой отец сказал: «За всю жизнь я не встретил ни одного дилетанта, который разбирался бы в музыке, особенно в вагнеровской, так, как Гитлер».

Но ещё важнее для меня было мнение матери: ”How well he behaves“ (Какие у него хорошие манеры). Её следующие слова задели меня за живое: ”At last a German patriot“ (Наконец-то немецкий патриот!).

Я знаю, что эти воспоминания неприятно удивят и, возможно, вызовут недоумение по поводу такого скудоумия.

Сегодняшнее представление о Гитлере другое: вульгарный тип с наружностью и манерами равно противными, с дешёвым накладным шармом скрипача из столичного кафе. Одичалый мещанин и грызущий ковры мономан.

Понятно, что такой образ Гитлера сложиться вполне мог. Но это образ ложный и губительный. Как мог цивилизованный народ устремиться за таким чучелом? – спрашивает современная молодёжь и, конечно, спросит следующее поколение.

Даже мне случалось сталкиваться с орущим Гитлером в ситуациях, о которых я сегодня не могу вспомнить без содрогания. Но это было уже в ту пору, когда удача отвернулась от него. Тот успешный, опасный Гитлер, что околдовал народные массы и одиночек, людей простых и образованных, немцев и иностранцев, подчинил их волю, был тихим Гитлером, обаятельным рассказчиком и вечным почитателем прекрасных дам. Именно эти черты характера были причиной больших достижений Гитлера. Даже его биографы, как ни странно, до сих пор почти не занимаются выяснением их истоков.

Уже в первые годы политической деятельности, когда само его имя было ещё почти неизвестно в Мюнхене, он общался с семьями, имевшими вес в обществе и культурной жизни. В 1920 году он был введён в дом берлинского фортепианного фабриканта Бехштайна, чуть позже перед ним открылись двери салонов всемирно известных мюнхенских издателей Брукманна и Ханфштенгля. Ещё перед Мюнхенским путчем 1923 года у него возникла тесная дружба с Зигфридом и Винифред Вагнерами в Байройте. Меня часто спрашивали в Шпандау, почему все эти обособленные патриции открыли свои дома для агитатора из мюнхенских пивных. Я вижу лишь одно объяснение: люди из этого слоя были потрясены мировой войной и крушением империи. Князья, сливки общества, отреклись от престола, и ни одна рука не поднялась в их защиту. Повсюду в Германии вспыхивали коммунистические восстания, создавая угрозу радикального переворота вроде того, что разрушил старую Россию. Страх перед большевизмом был страхом «заката Европы». Буржуазия предвидела день, когда из церквей Германии сделают конюшни, музеи разграбят, а последняя соната Моцарта утихнет в камине. Чувствуя себя обречённой, она искала спасителя.

И тут в Мюнхене появился человек, чьи речи захватили массы, оратор, каких не знала немецкая история. Он сплавил воедино две идеи, до сих пор считавшиеся несовместимыми, как огонь и вода, – национализм и социализм. Многим это казалось волшебной формулой. Этот человек называл себя ефрейтором и носил Железный крест первого класса. Он неуловимо напоминал выходящего из траншеи бойца без имени, без семьи, без родины. Франция похоронила своего Неизвестного солдата под Триумфальной аркой. В Германии он был жив. Барабанщик национальной революции.

Это равно околдовало массы в пивных и крупных буржуа в салонах. Они увивались вокруг этого Гитлера. В таких семьях само собой разумелось, что хозяйки дома оказывали новому диковинному гостю особое внимание. Для них не оставалось секретом, какое впечатление производят на него их просторные жилища и шедевры искусства, их манеры. Новый мир открылся сыну австрийского таможенника средних доходов, ютившемуся в общежитиях и дешёвых меблированных комнатах Вены и Мюнхена, а затем, в течение четырёх лет, - в блиндажах и казармах.

Позже я сам жил в мюнхенском доме Брукманна по адресу Леопольдштрассе, 10 и много разузнал у хозяйки дома о том, как Гитлер обживался в Мюнхене. Фрау Эльза Брукманн, урождённая графиня Кантакузен, тогда уже почти шестидесяти лет от роду, по-прежнему была смуглой красавицей, всесторонне образованной и очень темпераментной. Она рассказала мне, как впервые пригласила Гитлера на ужин в узком семейном кругу, как он подстраивался под этот чужой для него мир.

Когда к столу подавали кушанья, которых он не знал – например, омаров или артишоки, - он непринуждённо говорил: «Сударыня, покажите, пожалуйста, как это едят». Точно так же фрау Брукманн учила его, как полагается целовать руку даме, как правильно одеваться. Когда его демобилизовали, у него были только перешитая форма да сюртук ещё с венских времён. Первым делом фрау Брукманн убедила его заказать синий костюм и носить с ним белую рубашку с чёрным галстуком. Это стало его стандартным костюмом.

К огорчению фрау Брукманн, она была не единственной подругой, матерински помогавшей ему советами и оказывавшей на него влияние. Так, фрау Хелине Бехштайн убедила его купить смокинг и лаковые туфли – именно этим смокингом Гитлер так приятно поразил моего отца при первой встрече.

Во время того вечернего чаепития в нашем доме Гитлер не уделил мне много внимания. Он спросил меня, кем я хочу стать. Тогда мне оставалось полтора года до экзамена на аттестат зрелости; после него я хотел учиться в университете. Гитлер сказал: «Будете поступать – приезжайте ко мне в Мюнхен».

Так он распорядился моей жизнью. Долгое время я лелеял надежду стать музыкантом. С пяти лет я играл на пианино. В пятнадцать начал обучение в Веймарской высшей музыкальной школе, которую возглавлял профессор Хинце-Райнхольд, в фортепианном классе Ошманна. Ученик из меня, однако, был не особо прилежный. Я был мечтательным и каждую свободную минуту сочинял какие-нибудь стихи вроде этих строк, сложившихся в моей ранней юности:

Одни хлеба чужие жнут,

От сытости пузаты,

Живут в усадьбах, спят и жрут,

Другие – лишь солдаты.

Одни нажились на других,

Что пали молодыми.

Ужель пред богом никаких

Различий нет меж ними?

Писал я с удовольствием. Но недаром я был сыном театрального директора и оперного режиссёра. Я научился предъявлять самые высокие требования к художественному исполнению, в первую очередь к своему собственному. В конце концов мне стало ясно: величины из меня не выйдет. Может, я и достиг среднего уровня, но довольствоваться им не хотел..

Теперь же, посетив дом моих родителей, Гитлер задал курс: идти в политику. Я, конечно, не думал, что стану штатным функционером. Этого не позволяло более чем жалкое положение национал-социалистического аппарата. Вспоминаю иногда тюрингскую областную канцелярию в Веймаре – лавочку с узким фасадом в одном из самых дешёвых кварталов. На витрине пара книг и брошюр, внутри прилавок, конторский шкаф и два шатких стола для редко присутствующего гауляйтера доктора Артура Динтера и заведующего Фрица Заукеля, с которым мне двадцать лет спустя предстояло сидеть на скамье подсудимых в Нюрнберге.

Здесь уплачивали ежемесячный партийный взнос: 0,80 рейхсмарок. Здесь я брал пачки листовок, которые мы, товарищи по партии, рассовывали по веймарским почтовым ящикам на каждом этаже и раздавали на улицах. Тогда в Германии было лишь 40 000 членов партии. Если бы существовал пятипроцентный барьер, как сегодня в федеративной республике, то представителей НСДАП не было бы ни в рейхстаге, ни в парламентах земель, за исключением баварского.

Несмотря на это, я непоколебимо верил, что однажды Гитлер получит власть в Германии. Тогда ему понадобятся сотрудники, проникнутые его мировоззрением. Моя космополитическая семья и тесные родственные связи с англоамериканцами позволяли даже думать о дипломатической карьере. Затем пришла идея стать редактором, чтобы способствовать распространению национал-социализма.

Но ни один из этих планов так и не оформился как следует, когда я сдавал выпускной экзамен на пасху 1927 года. Я решил изучать германистику, англистику и историю искусства – мои любимые предметы. Что из меня потом выйдет, должно было решить время. Незыблемо было лишь то, что я хотел в Мюнхен, так как там был Гитлер.

До того, однако, мне предстояло принять одно решение – первое, к которому меня принудил национал-социализм. Выйти из прежнего молодёжного общества, «Союза оруженосцев». В этих союзах, то объединявшихся сотнями, то ссорившихся, то распадавшихся, царила неприязнь ко всему, что диктовали партия и партийная политика. Хотя они и хотели бороться за то, чтобы Германия возродила национальный характер и добилась мирового признания, ни в одном союзе не было ясного представления, как именно это должно произойти. Они знали лишь одно: никакой партии!

Поэтому, когда я познакомился с партией Гитлера, мои товарищи оттолкнули меня с ожесточённой неприязнью. Меня сочли предателем чистого националистического дела и поставили перед выбором: «Партия Гитлера или мы».

Для меня существовал лишь один ответ: Гитлер. Я стал штурмовиком и увлёк пару друзей за собой.

Портрет фон Шираха-старшего. В 12 лет Бальдур уже раздавал автографы.

Глава 3.

В июле 1926 года длинные колонны со свастиками на знамёнах двигались от вокзала через весь Веймар. Стены города Гёте не слыхивали звуков, что раздавались тогда на улицах - звуков боевых песен и выкриков: «Германия, проснись!» То и дело прибывали новые поезда особого назначения и грузовые колонны, шли баварцы в белых рубашках и кожаных штанах, многие отряды уже были в коричневых рубашках – новой форме национал-социалистов. Все они явились на второй имперский партсъезд НСДАП, первый с момента основания в 1925 году.

В штаб-квартире партсъезда царило волнение. Там Гитлер обсуждал с гауляйтерами донесение о численном составе объединённых марширующих колонн. Гитлер опасался, что его не хватит для того, чтобы назавтра во время массового митинга заполнить рыночную площадь. Смысл этого мероприятия был в том, чтобы весь город пребывал под знаком свастики. У марширующих, равно как и у зевак, должна была создаться иллюзия того, что Третий Рейх уже наступил.

Но откуда взять ещё массы? Из ближайших округов центральной и северной Германии был призван каждый, кто носил свастику и мог оплатить дорогу. Резервы были лишь в традиционных оплотах гитлеровского движения – Баварии и Франконии. За ночь их мобилизовали посредством телефона. Поезда особого назначения везли сюда подкрепление.

С усердием, не подозревая о грядущей катастрофе, я, девятнадцатилетний тюрингский штурмовик, гонялся на велосипеде туда-сюда, от станции в город и обратно, от одного трактира, где разместили массы, к другому, организовывал в каждом ещё парочку тюков сена для ночлега, подыскивал персональное пристанище для беспомощных поклонниц Адольфа Гитлера. Все диалекты Германии жужжали у меня в ушах; я был весел и счастлив, сознавая немецкое многообразие. Похожие чувства, вероятно, испытывали молодые гимнасты на больших соревнованиях, а также «перелётные птицы» и скауты, социалистические «соколы», националистические юнгштурмеры, Шарнхорст-югенд и Бисмарк-югенд. Многочисленные партии, союзы и формирования, проводившие тогда государственные съезды, конгрессы и демонстрации, легко собирали в десять раз больше народу, чем национал-социалисты. Но мы были убеждены, что ни одна организация не может похвастаться лидером, который был бы таким же гениальным оратором и пропагандистом, как Адольф Гитлер.

Генеральное построение партийного съезда проходило в Национальном театре. Здесь я впервые познакомился с национал-социалистическим ритуалом освящения знамён. Свыше пятисот знаменосцев маршировало по сцене, выстроившись полукругом. Перед простыми боевыми знамёнами поставили четыре штандарта, квадратных знамени со свастиками, увенчанных коваными посеребрёнными орлами. Эти эмблемы набросал Гитлер; прототипами им послужили католические хоругви, орлы римских легионов и, прежде всего, фашистские штандарты. Одновременно «штандартами» назывались подразделения штурмовиков, которые по величине и структуре соответствовали полку.

Торжественным началом построения был внос «Кровавого знамени». 9 ноября 1923 года его несли впереди колонны, которая во время неудавшегося путча шествовала к мюнхенскому Фельдхеррнхалле, где и потерпела кровавый разгром. Это знамя было святыней движения. Гитлер передал его под охрану только что основанных СС (защитных отрядов). Он освятил знамена и штандарты свежесформированных подразделений штурмовиков, прикладывая новую ткань к Кровавому знамени. Для нас, молодёжи, это был сакральный акт. В тот миг Гитлер казался нам кем-то большим, чем политик.

На Гитлере не было формы, он явился в «разбойничьем штатском»: серая штормовка, кожаный ремень, галстук и воротничок, бриджи, серые гольфы до колена и горные полуботинки. Да ещё мягкая шляпа из серого велюра. Остальные важные лицв также пришли в штатском, большинство – в тёмных костюмах; на многих были рубашки с высокими старомодными воротниками-бабочками. В этом мещанском облачении они маршировали в авангарде демонстрации, во главе одетых в форму колонн.

В то воскресенье Гитлер освятил в Национальном театре восемь новых знамён. Отныне их стало двенадцать. Семь принадлежало Баварии; по одному - Вюрттембергу, Бадену, Тюрингии, Саксонии и Берлину. Вот как сильно преобладали баварские и южнонемецкие элементы в национал-социалистическом движении.

Для нас, веймарских национал-социалистов, неловким эпизодом стал послеобеденный массовый митинг на рыночной площади. Выступал Юлиус Штрайхер, гауляйтер Нюрнберга. Его речь была потоком антисемитских ругательств и угроз. Неприятно удивлённые веймарские горожане качали головами, глядя на этого лысого, с бычьей шеей, учителя восьмилетней народной школы. В ратуше, из окон которой обер-бургомистр и городские советники наблюдали этот непривычный спектакль, началось волнение. Штрайхер это заметил и заорал в сторону ратуши: «Господа, подойдите ближе и не закрывайте окна. Эти истины должны слышать даже вы. Ещё Дизраэли, английский премьер-министр, сказал: расовый вопрос – ключ мировой истории. Это говорит вам Юлиус Штрайхер, вождь Франконии…»

Похожей по тону была речь нашего тюрингского гауляйтера доктора Динтера. Уже в 1918 году Артур Динтер вызвал шумиху своим романом «Грех против крови». Это была история смешанного немецко-еврейского брака, который трагически распался, как и должен был распасться из-за расовой несовместимости духа и крови – так утверждал штудиенрат и натуралист Динтер.

В 1926 году книгу издали тиражом почти четверть миллиона, и миллионы её прочли.

Динтер был исполином с огромной квадратной башкой. Внешне он немного напоминал Мартина Лютера и считал себя Лютером двадцатого столетия. Он изложил своё новое Евангелие, так называемое «Христианство духа», в 197 тезисах. На спиритических сеансах он обучал своих последователей договариваться с духами умерших посредством столовращения и перестукивания.

Вот каков был гитлеровский гауляйтер Тюрингии. Они со Штрайхером хотели выдвинуть христианство духа в качестве новой религии. Гитлер был в ужасе: «Для меня важно, чтобы наша партия как раз закрыла пропасть, разделяющую народ. В ней должны всецело сплотиться протестанты и католики».

Однако Гитлер ещё год наблюдал за его выходками, прежде чем Динтер был смещён с поста гауляйтера Тюрингии. Преемником стал бывший матрос и рабочий Фриц Заукель. Как и Штрайхер, в 1946 году он был приговорён в Нюрнберге к смерти и казнён.

Такие впечатления не могли поколебать моей юношеской веры. В моих глазах они были всего лишь мелким недостатком. Национал-социализм для меня воплощался в Гитлере и означал товарищество единомышленников, союз знати и простолюдинов, богатых и бедных.

О нацистах на заре движения много сказано и написано. И справедливого, и несправедливого. Сегодня говорят, что они являли собой отрицательный пример неудачников и одичавших мещан, которые в своей национальной гордыне и расовой травле давали волю комплексам неполноценности. Многое из этого верно, но всей истины не отражает – снова мы сталкиваемся с полуправдивыми дополнениями, из-за которых почти невозможно по-настоящему проанализировать сущность Гитлера и национал-социализма.

Глава 4

В 1927 году я записался студентом-германистом в Мюнхенский университет Людвига-Максимилиана и снял на Франц-Йозеф-штрассе в Швабинге неплохую студенческую квартиру. Восемь семестров я учился там с переменным энтузиазмом, так как партийная работа отнимала много времени и требовала полной самоотдачи. Самыми интересными были лекции Фёрстера по английской литературе, курс Борхердта о Гёте и курс истории искусств Пиндера; на них я присутствовал всегда. Как член Шекспировского общества я познакомился почти со всеми выдающимися англистами Германии. Впрочем, я уже был хорошо осведомлён в английской и французской литературе, когда начал учёбу. Собственно, гораздо больше знаний я получил вне университета, от семьи тайного советника Шика и, в первую очередь, от крайне интересных лиц, с которыми я познакомился через Брукманнов, - филолога-романиста Фосслера, ординарного профессора истории Карла Александра фон Мюллера, историка Онкена и египтолога Шпигельберга.

Изначально я хотел стать психиатром; это занимало меня всю жизнь. Может, поэтому позже, в Шпандау, я был единственным, кто умел правильно понимать Гесса и довольно хорошо поддерживать с ним контакт.

В Мюнхене я первым делом посетил рейхсканцелярию НСДАП. Я представлял её чем-то огромным, главной базой революции.

Шеллингштрассе, 50, корпус 1. Белёное помещение кассы с задвижными окошками. Как я позже узнал, окошки некогда были декорациями фильма про банковских грабителей, который снимал мой будущий тесть Хайнрих Хоффманн вместе со Стюартом Уэббсом. Канцелярия НСДАП переехала в бывшую киностудию Хоффманна.

Молодой человек за окошком взял у меня партбилет. «Я хотел бы заплатить взнос. В смысле, за семь оставшихся месяцев этого года», - сказал я. Молодой человек сделал скептическое лицо, скрылся и вернулся с почтенным господином в очках, который представился: «Имперский казначей Шварц». Он хотел посмотреть на чудака, заплатившего взнос за семь месяцев вперёд.

Скромно, аккуратно, но без капли революционного подъёма, - таково было моё общее впечатление. Подобным образом могла бы выглядеть контора больничной кассы. И Гитлер не показывался. Здесь я был номером, членом партии № 17 251.

В университете всё было по-другому.

В атриуме вокруг статуи копьеносца в одиннадцать часов проходили сходки корпорантов. Самыми громкими и многочисленными были дуэльные корпорации. Пёстрые шапки, лихо сдвинутые на затылок, разноцветные ленты поперёк жилетов и рубашек, шрамы от фехтования, старившие юные лица. Среди них было очень мало студентов-наци. Пара человек носила коричневые спортивные куртки и бриджи, другие – лишь маленькую свастику на лацкане. Как и я.

Среди студентов царило волнение.

В Пруссии, где было больше всего университетов и высших технических школ, между студенчеством и правительством разразился открытый конфликт. Спор шёл о том, можно ли «Немецкому студенчеству», большой общестуденческой организации, и дальше поддерживать связь с австрийскими товарищами. Так как австрийские студенческие коллективы были настроены крайне антисемитски, они не принимали евреев и требовали резкого сокращения числа еврейских студентов. Поэтому прусский министр по делам культов Беккер предъявил «Немецкому студенчеству» ультиматум: либо оно расторгало связь с австрийцами, либо лишалось в Пруссии государственного признания и права собирать с каждого студента взнос в 60 пфеннингов на оплату семестра. Студенты увидели в этом посягательство на их пангерманские идеалы и самоуправление.

В действительности прусский министр по делам культов не имел ничего против пангерманских идеалов, равно как и студенческого самоуправления. Он просто не мог допустить, чтобы австрийский антисемитизм распространился на вузы Пруссии.

Предстояла проба сил. В конце ноября 1927 года студенты Пруссии должны были провести голосование по поводу беккеровского закона. Студенты в основном не осознавали настоящей проблемы и твёрдо решили бороться с Беккером внутри и вне Пруссии. За рассерженными студентами стояло большинство консервативно настроенных профессоров.

Естественно, я тоже был против Беккера. Требование австрийских студентов ввести процентную норму для евреев казалось мне справедливым. Двадцать пять процентов учащихся в Венском университете были евреями, и их число постоянно росло. У такого развития событий была простая причина: поляки, венгры и румыны в знак окрепшего национального сознания ввели в своих университетах процентную норму для национальных и религиозных меньшинств. Она ударила в первую очередь по немцам и евреям в этих странах. Лишь ограниченное число студентов в соответствии с их долей в общем населении могло поступить в вуз. Тысячи немецких, а также немецкоговорящих еврейских студентов должны были покинуть университеты Варшавы, Кракова, Лемберга, Будапешта и Бухареста. Большинство направилось в Вену или Берлин. Вузы в этих городах были переполнены.

«Что говорит об этом Гитлер?» - спрашивал я сокурсников-наци.

Изумлённые лица. Никому, даже руководителю мюнхенского объединения вузов Альфонсу Веберу, не доводилось разговаривать с Гитлером. Они знали его только по собраниям.

Осенью 1927 года шёл уже второй семестр моего обучения в Мюнхене, но с Гитлером я ещё не встретился. В ноябре в вузах должны были проходить выборы Общего студенческого комитета (ОСК). Национал-социалистическая студенческая лига до сих пор играла в нём лишь незначительную роль. Наибольшим влиянием в университетах пользовался Вооружённый Cоюз, возглавляющий дуэльные корпорации. На юге Германии он делил власть с католическими корпорациями.

«Надо это менять», - думал я. Но измениться положение могло лишь в том случае, если бы Гитлер сам вмешался в предвыборную кампанию студентов. Меня выручил случай.

В середине ноября я увидел Гитлера, который прогуливался по Максимилианштрассе с большой овчаркой. Он останавливался у витрин; судя по всему, времени у него было много. Я направился через улицу к нему. Он узнал меня, поприветствовал, лучисто улыбаясь, поинтересовался, давно ли я в Мюнхене, и с упрёком спросил, почему я не дал о себе знать. Я рассказал ему о том, что меня беспокоило.

«Давайте лучше обсудим это в моей квартире», - сказал Гитлер.

Он жил по адресу Тиршштрассе, 41. Серый запущенный доходный дом, лестница со стёртыми ступенями. На первом этаже Гитлер отпер дверь. Я заметил белую эмалированную табличку с фамилией Райхард.

Тёмная прихожая. С продавленного канапе поднялся тощий человек с глазами навыкате. Указав на телефон, стоявший на шатком столике, он сказал: «Никто не звонил». Это был Юлиус Шауб, фактотум Гитлера. Позднее, будучи обергруппенфюрером СС и адъютантом, он заставлял глав государств и генералов дожидаться фюрера.

Кабинет Гитлера был длинным, как кишка, с единственным окном, выходящим в тёмный двор. Вдоль одно из стен, напротив железной печки-буржуйки, сплошным рядом стояли книжные шкафы фирмы Зённекен. «Не снимайте пальто», - сказал Гитлер, - «здесь ещё не топлено».

Пока Гитлер заказывал хозяйке чай, я разглядывал корешки книг. Это были прежде всего исторические работы – «История 19 века» фон Трайчке, полное собрание Ранка, - и специальная литература по военному и морскому делу, архитектуре.

Я попросил Гитлера выступить перед студентами на большом собрании.

Он колебался: «Ну, не знаю…» Прозвучало это без энтузиазма.

Я описал ему положение Национал-социалистической студенческой лиги и сказал ему, что мы навсегда останемся маленькой сектой, если он и другие вожди движения будут пренебрегать студентами.

«Знаете ли», - ответил Гитлер, - «я не верю, что мы когда-нибудь сможем привлечь на свою сторону более десяти процентов университетской молодёжи, да и вообще десяти процентов интеллигенции».

«У меня на этот счёт другое мнение», - возразил я. – «Мы сможем за пару лет заполучить большинство университетской молодёжи, если вы сами с ней поговорите».

«Не знаю, смогу ли», - сказал Гитлер, - «мне со студентами тяжело».

Увидев моё разочарование, он уступил: «Ладно, предложение практичное!»

Я предложил парадный зал «Хофбройхаус». «Гарантирую вам, что этот зал будет заполнен до последнего места».

«Но не студентами», - сказал Гитлер. – «Туда придут проезжие туристы, но не ваши универсанты».

Я обещал, что буду выдавать приглашения только в обмен на студенческие билеты. Он всё ещё сомневался и наконец сказал: «Хорошо, попробуйте так. Что приду, не гарантирую. Здесь, в Мюнхене, я не могу себе позволить выступать перед полупустым залом. Но я буду у себя в квартире. Когда вы мне позвоните и скажете, что зал как следует заполнен, я приду. В противном случае вам придётся принести извинения и самому заняться этим делом».

21 ноября 1927 года, часов в восемь, должно было начаться собрание, но уже за полтора часа до того зал был переполнен. К половине восьмого студентов набралось столько, что некоторым пришлось залезть на голландские печи. Я позвонил Гитлеру. Теперь он должен был придти, хоть и не был этому рад.

Согласно замыслу, студенческое собрание отличалось по стилю от обычных партийных мероприятий в «Бюргербройкеллер» или «Лёвенброй». Там уже за час до начала трактирный оркестр играл военные марши. Когда прибывал Гитлер, гремел Баденвайлерский марш, затем выходили знаменосцы. Мы осознанно отказались от этого церемониала.

Когда явился Гитлер, вместо привычных оглушительных аплодисментов стояла полная ожидания тишина. Он дал мне подробные технические указания. Никакой кафедры на сцене, только низкий помост посередине у продольной стены, чтобы собравшиеся стояли перед ним по ширине зала. Невысокий столик, чтобы было куда положить записи. Они, как и для каждой его речи, состояли из восьми-десяти карточек с краткими тезисами, на которые он время от времени бросал взгляд. Бутылка воды "Фахингер" и стакан должны были стоять наготове. Гитлер настаивал на такой организации пространства. Он не хотел казаться читающим лекцию профессором или обычным докладчиком на торжественном собрании. Люди должны были увидеть, что он говорит свободно. К тому же, Гитлер хотел, чтобы публика не только слушала его речь, но и смотрела на него. Для него жесты были не менее важным выразительным средством, чем слова.

Гитлер был очень зависим от того, как начинались его собрания. Вступительное слово председателя должно было создать в толпе нужное настроение. Я был краток и процитировал слова Гёте:

- «Каждая великая идея, которая входит в мир, словно Евангелие, - скандал для косных педантов и безумие для дилетантов». Выступает Адольф Гитлер.

Гитлер начал тихо, даже нерешительно. Это приносило ему неожиданный успех среди тех, кто слышал его в первый раз и ожидал революционных фанфар. Таким образом он обеспечивал тишину и вынуждал собрание вслушиваться.

Сегодня молодые люди иногда спрашивают: «Зачем Гитлер всё время так орал?»

Они слышали по радио или по телевизору отрывки его речей на партийных съездах, в Рейхстаге или Дворце спорта, и для них непостижимо, что их отцы могли повестись на такие вопли. Всем знакомы эти драматические взрывы эмоций. Вырванные из контекста, они кажутся нездоровыми. Понять их и постичь их влияние на современников можно, лишь отследив их идейное и риторическое развитие.

Был ли Гитлер прирождённым оратором?

Многие учёные и критики, понимающие в риторике, говорят, что нет. Однако они сопоставляют Гитлера с классическими ораторами, таким образом соизмеряя несоизмеримые эпохи. Великие люди, вошедшие в историю благодаря своему риторическому мастерству, не были массовыми ораторами – ни Мартин Лютер, ни Цезарь, Наполеон, Фихте или Бисмарк.

Гитлер обнаружил свой ораторский дар в блиндажах и казармах Западного фронта 1914-1918 годов. После поражения, в 1919 году, ефрейтор Гитлер состоял в пропагандистском отряде, который должен была настраивать распущенную армию против большевиков.

Дата добавления: 2015-08-28