Старая керосиновая лампа.

Старая керосиновая лампа.

Она лежит в старом сарае, который продувается всеми ветрами, который зимой забрасывается снегом. А весною стоит мокрый, оттаивает и словно оживает всеми своими серыми досками, почти гнилыми, почти живыми, которые поэтому не купить ни за какие деньги. Ведь живое не продается, продают только тень живого. В этом сарае много лежит вещей – забытых и просто ненужных. Сломанный стул, кукла из пластмассы, ржавый топор и даже дырявый персидский ковер, который когда-то стоил очень дорого, и согревал стену большого веселого дома.

Но это не грустный сарай, в этом сарае есть и удивительные вещи. Например, у окошка лежит уже много лет тетрадка, в ней даже буквы расплылись, но когда-нибудь весной какой-нибудь любопытный и внимательный мальчик возьмет ее в руки. И прочитает стихи, написанные, может быть, до его рождения, может быть такие стихи, от которых замрет его сердце, которые еще может быть никто и не читал… И мальчик посмотрит на небо, на голубое весеннее небо, и первые слова, слова понятого и увиденного мира сойдут с его уст. И он улыбнется, как никогда еще не улыбался, ведь для всего нужен свой час. И для понимания, и для радости, а иногда и для горя. Но горе не должно быть у детей, иначе они слишком быстро взрослеют, а это нехорошо, потому что много вещей на свете можно увидеть по настоящему только детскими глазами.

А еще в этом сарае лежит старая керосиновая лампа. Когда-то, не так уж и давно, здесь не было другого света кроме нее и свечей, но свечи сгорели, а она осталась лежать на всякий случай, ее покрыла пыль, какие-то сухие травинки прилипли к ее стенкам, и она до сих пор сохранила еле уловимый запах керосина. А еще она сохранила память о людях, которые освещали свою жизнь, свой дом с ее помощью, они словно вошли, впечатались в ее стекло, в ее крашенную синей краской поверхность. И теперь можно иногда увидеть, как оживают тени и свет тех людей, если долго смотреть на старую керосиновую лампу…

Как будто это фотография – старая, сохранившая память о людях, сохранившая их взгляды. Их души. Лампа, конечно, не фотография. Но надо присмотреться, и что-то в ней оживет,что-то родное, близкое, даже если эти люди и не родные тебе, ведь все люди чем-то близки, чем-то очень важным схожи…

Эта лампа много повидала на своем веку, и войну, и любовь, и страдания, и тепло человеческих рук восприняла и сохранила. Мы ее сейчас зажжем, и она нам, может быть, что-нибудь расскажет…

Рассказ о новогодней ялинке.

Скоро Новый год. И почему бы нам не попросить лампу рассказать о чем-нибудь новогоднем? Сейчас найдем немного керосина, зажжем спичку, и лампа загорится. Вот! На потолке сразу заплясало желтое теплое ее отражение, такое веселое пятно. А на стенках словно выступил пот, то увиденное ею на своем веку стало оживать. Вот что-то легкое и белое, это история про первый снег? Ну ее можно послушать потом, а вот и лес, гора, маленькая ялинка в блестящих сосульках. Эту историю мы и послушаем.

31 декабря рано-рано утром в домике между гор скрипнула дверь и отворилась на снежный двор. А двор был засыпан так, что даже не было видно вчерашней дорожки к калитке, а вместо калины стоял большой пушистый сугроб. И светило Солнце, светило, пронизывало снежинки так ровно и не улегшиеся, и через его золотые лучики к синему высокому небу поднимался разноцветный дым. На крыльце стоял мальчик, его сестра и взрослые. Мальчик, наверно, это был тот самый мальчик, что когда-то исписал тетрадку своими стихами, - улыбался. Ему обещали принести настоящую ялинку из леса, такую же приносили и в прошлый Новый год. Ему, правда, было немного грустно, когда ялинка засохла и ее положили к дровам, но все же столько было настоящего веселья в ее присутствии дома, столько счастья и столько открытий в ее удивительных зеленых ветвях. Казалось, что там целые страны находят свое пристанище, и длится какая-то вечная сказка, и одни за другими проходят сказочные герои, со своими удивительными тайнами, приключениями и не выдуманными подвигами.

Мальчик даже закрыл глаза, так ему хотелось увидеть снова это зеленое чудо украшенное простыми старыми игрушками, в таинственных огоньках свечей, наполняющее весь дом чудесным лесным ароматом. Ароматом, без которого Новый год по настоящему придти не может.

Мальчика подняли на руки, и он открыл глаза. Увидел, а скорее почувствовал, как золотое Солнце улыбнулось всеми своим лучами ему в лицо, и снова закрыл свои глазки, и услышал как на ушко ему сказали про ялинку, которую он увидит скоро-скоро.

С ним осталась старшая сестра. Они вдвоем уселись у печки и стали разбирать старые елочные игрушки, игрушки, что помнили детьми их бабушку и дедушку. Это было веселое занятие, правда, было в этом уже и немного грусти, потому что дети стали понимать, что время идет, и что-то навсегда остается в прошлом, и что этот Новый год будет другим, не таким каким был минувший, и уж будет вовсе отличаться от тех праздников, что видели их бабушка и дедушка.

Игрушки были самыми разными, одни уже утратили немного краски, у других отбились части, например, у стеклянного котика не было одной лапки, но не смотря на это, он ласкаво смотрел на окружающий его мир, и даже иногда подмигивал мальчику. А вот дед Мороз был целым, его мешок по прежнему полным, только вот немного поблекла краска на бороде, и румянец на щеках стал розовым из красного.

На детей из окна светило Солнце, и им было тепло, как бывает зимой тепло от света. А потом оно вдруг зашло за край горы, и в комнате стало темно, как будто наступил вечер.

На минутку всем стало грустно, и мальчик сжал в ладоне кота без лапки, как будто то был его старый друг, от которого он ждал помощи и с которым ему не было одиноко.

И почти сразу отворилась дверь, тяжелые шаги и в комнату вошли взрослые, все в снегу, немного замерзшие и счастливо улыбавшиеся, хотя ялинки у них в руках не было, а была только маленькая зеленая веточка, на которой качалась корчиневая полураскрытая шишечка.

- А где ялинка? - спросил мальчик. И немного обиженно посмотрел на зеленую еловую веточку.

Веточку поставили в вазу, в которой обычно обитали цветы, а мальчика посадили на колени перед печкой и стали рассказывать о том, как пошли в лес на горе за ялинкой, а вернулись всего лишь с веточкой.

- По лесу ходили недолго, почти сразу и увидели красивую маленькую ялиночку, всю в прозрачных, золотистых на Солнышке сосульках. Подошли и хотели срубить, но таким теплым и ярким стало вдруг Солнце, что поневоле закрылись глаза. А когда их открыли, то увидели какая та ялинка еще маленькая, и какая она беззащитная. И как будто небесное светило подмигнуло, и с большущей ялини, росшей рядом, вдруг упала маленькая веточка, вот эта самая, с красивой шишкой, и так на душе стало хорошо и спокойно, что решили с ней и вернуться домой.

Мама улыбалась, пока слушал этот рассказ, улыбалась и сестра, а под самый конец улыбнулся и мальчик, потому что понял, что та маленькая ялинка для кого-то тоже ребенок, и что та ветка не напрасно упала вниз, и что такая она красивая и так дивно пахнет, что никакой другой ялинки в доме больше и не надо, ведь там на горе осталась стоять семья ялинок, которая тоже хочет вместе встретить Новый год…

А когда пробило двенадцать часов, мальчик поцеловал по очереди всех своих родных, а потом подошел к веточке, на которой уместились только котик без лапки и дед Мороз, и почему то поцеловал ее. Ему не хотелось, чтоб хоть кому-то в этот Новый год было грустно или одиноко.

И уже потом он написал стихи, одни из тех, что попали в тетрадку, которая до сих пор лежит в сарае и ждет, когда ее откроют и прочитают.

Про первый снег.

В том году снег выпал еще в середине осени, и как-то быстро прибрал листья, и лежал теперь пушистый не только на горах и лесах, но и по всему селу. А на скамейке возле въезда в село тогда часто сидели дед и бабця. Сидели, падал снег, они на него смотрели, не без грусти, конечно, но к старости на многое смотришь уже с печалью, однако у их грусти была своя небольшая тайна. А над той скамекой рос явор, и сейчас на нем почему-то остались два желтых листочка, которые горели как фонарики на белоснежным светом, а может быть эти два листочка не хотели оставлять стариков, которые каждый день приходили на эту скамейку.

А они вспоминали другую осень, другой первый снег, вспоминали, но и слова не говорили друг другу. В ту далекую осень снега не было долго, а когда он выпал, долгожданный и чистый, то он и она бежали по нему, бежали из всех своих юных сил, полные страсти и любви.

- Я тебя люблю! – крикнул он, - И я тебя люблю, - ответила она.

Они остановились, посмотрели на снег, и загадали желание, которое исполнилось. И уже через минуту они целовались, и смеясь говорили друг другу, что загадали одно и тоже желание: любить друг друга всю жизнь.

А через неделю и по этому селу прокатились танки, прошли солдаты.

Несколько лет длилась та война. И многих их сверстников не стало, и многие старшие люди не успели дожить до чего-то главного в своей жизни, и даже не все дети пережили эту войну.

А они пережили, и любили друг друга еще больше, чем в тот день поздней осени, когда кричали всему белому свету о любви, когда загадали то свое едиснтвенное желание.

Почему спустя столько лет им было так грустно? Просто потому что банальные слова о том, что если бы не война их нисколько не коснулись, да и многие люди, клявшие ту страшную войну, может быть прожили дольше, сытнее, но лучше ли, неизвестно? О чем грустили этот дед и бабця? О том, что не подумали загадать еще одно желание, чтобы не было войны. Тогда бы… На скамеках по селам и городам сидело бы больше счастливых стариков. Может быть сидело бы. А если бы не было войны, но не было бы и их через всю жизнь любви, то были бы они счастливы, даже как сейчас, с грустью вспоминая тех, кто ничего не успел?

Нет.

Наверно. Человек и не должен выбирать за весь свет, и не должен никогда жертвовать жизнью своей души, именно души, а не тела, ради любого, самого светлого даже общего блага. Не должен, даже если от этого грустно.

Когда горела керосиновая лампа, и от ее фитилька лился этот немного грустный рассказ о народном поверье, о первом снеге и вечной любви, то, кажется, и ее пламя дрожало, и на потолке как будто целовались две грустные тени, Ее и Его.

Старые фотографии.

Они были ровесниками лампы, некоторые были моложе, а те что были старше не сохранились. С них смотрели прежние люди – одни сурово, другие с улыбками, такими теперь наивными улыбками, ведь те кто пережил людей на фотографии, знали, что их больше нет и улыбаться вроде бы не чему. Но, то не так, не совсем так. Тех людей нет? Нет здесь? А что оживает тогда на тех старых фотографиях, чьи тени, и чей свет вдруг кого-то согреет, или с усмешкой напомнит о том, что жизнь коротка и не зачем напрасными днями ее укорачивать еще больше? А иногда, старая лампа сама это видела, когда стояла еще в доме, а те фотографии висели на стенах – с них сходят люди, и немного тяжело, непривычно идут на прогулку. Заглядывают в окна старых домов, которые еще помнят, подходят к новым, где течет, где живет новая жизнь, и с улыбкой отходят обратно, возвращаются на свои места на фотографиях, хотя бывает… Бывает,, что идут куда-то высоко в горы, и больше не возвращаются, и тогда такая фотография будто теряет себя, утратив запечатленную на ней человеческую душу.

Бывает и так, что чья-то рука, родная, теплая рука протянется к снимку, возьмет его и будет долго смотреть, пока горячая слеза не потечет по лицу, по шее. Тогда старая лампа замечала, как вдруг боль и жалость исказит лицо с фотографии, и как по нему тоже потекут слезы.

Тогда и лампа переставала на миг светить, она знала, что лучше плакать в темноте.

А иногда с фотографиями разговаривали, и вели вполне серьезные, а порой и шуточные разговоры, смеялись и шутили, показывали уже своих внуков, и тогда смеялись лица людей, свет и тень, которых остались навсегдана фотографиях. Навсегда? Ведь фотография тоже может умереть, ее могут выбросить или порвать. Да, наверно, бумага живет не слишком долго, да, люди могут сделать все что угодно с этой вобравшей прощлую жизнь бумагой, но то, что там оказалось когда-то уже никуда не уйдет, а будет искать своего пристанища, входить в чьи-то судьбы, кому-то помогать, а кого-то жалеть. И только если человек сам уйдет со снимка, только тогда фотография по настоящему станет мертвой.

Куда уходят люди? В какие горы, на какие небеса?

И почему не отсаются с людьми?

Не остаются, потому что людям тяжело и от самих себя, тем более от тех, кто знал и видел больше их.

Куда уходят эти люди, и почему они еще долго – долго живут на фотографической бумаге?

Живут, потому что чувствуют. Что их время еще не изжило себя, что живы те, кто их помнит, что стоят еще дома, котоорые помнят их, течет вода, которую они пили, шумят деревья, под котоорыми они целовались.

Это души? Что такое душа? Можно сказать и о душе, но лампа таких слов стеснялась, она просто несколькораз видела, как люди уходят из себя, и идут туда, где им лучше, и это выше обычной жизни, и только следы памяти оставляют их на время здесь, на фотографиях.

Старая лампа почти потухла, ей стало грустно: за жизни людей, за бумагу, на которой они продолжают жить.

Потом она вспомнила, как мальчик, что потом писал стихи, что когда-то целовал еловую веточку, -как подолгу он всматривался в те самые фотографии, и как потом прояснялося его лицо, и каким он был счастливым после, словно узнавал какую-то тайну…Тайну жизни человеческой? Наверно, и лампа снова вспыхнула веселым желтым пламенем.

Волколак.

Были и страшные времена. Тогда лампу не гасили ни день, ни ночь. Но, как известно, самые страшне часто оказываются просто смешными, а страшное по настоящему люди просто не замечают. Да, а лампа тогда горела без отдыха. В доме даже слегка стало пахнуть керосином. Шторы тоже не открывали. Жизнь потекла медленно, как ручей в дремучем лесу по тяжелой земле.

Что случилось тога в селе? Ничего особенного. Просто кто-то видел волка, кто-то человека, и все стали слышать по ночам вой над горами.

И тепер, корда темнело на улицу не выходили, зато было что пересказать друг другу вечерами. Вспомнили все что могли вспомнить: и то, что было у соседей, и то что было в такую седую древность, что любой рас сказ о ней был похож на правду.

Кто-то посмеивался, кто-то открывал двери и с вызовом смотрел на темне горы. Но послушав вой какое-то время закрывал двери на все что только мог.

Интересно было детям, интересно и страшно. Они верили и доверяли взрослым, а поэтому в них не было ужаса. Зато взрослые жители села решили от ужаса, который у них был избавиться. И устроили облаву. Конечно не ночью, конечно же днем. Ловили волколака, того оборотня, который в ночи превращается в страшного зверя, и рыскает по окрестностям людских жилищ в поисках жертвы. Но ловить его решили днем, потому что вечерами, как то бывает у людей, к ним приходили страхи. Неизвестно, можно ли поймать волколака днем, но и ничего не делать тоже было невозможно.

И они пошли в горы. Вооруженные кто чем, во главе с недавно присланным с города жандармом. Очевидцы по разному передают дальнейшие события, но то что слышала лампа заставляло ее пламя подергиваться словно от смеха, хотя рассказ о происшедшем вначале был ужасен. В лесу начинавшемуся у подножия большущей горы всюду были следы – следы необутой человеческой ноги, а кроме них иногда попадались и волчьи, или собачьи, но все вместе пугало. Пугал и вдруг поднявшийся ветер, и Солнце, прятавшееся за еловые вершины. Шли долго, вслушиваясь, растягиваясь. Стало смеркаться. Ни одна звезда не вышла на прогулку этой ночью. А когда кто-то увидел огромный желтый месяц, то раздался вой. Людская цепь бросилась врассыпную, но на поляне, куда выбежало одновременно несколько человек, оказалось, что это выл жандарм. Выл, срывал с себя тесный мундир и скалил зубы.

Развязка история оказалась необычной и почти комической, потому что жандарм оказался не просто больным, а еще и самозванцем, давно освидетельствованным, который, однако, норовил, пользуясь своим состоянием, устроиться в различные заведения, где предавался мании волколачества. Его, впрочем, свезли, кажется, надолго лечиться, а вот то обстоятельство, что любой больной проходимец, будучи в мундире, может сойти за лицо значительное и достойное, никого не заинтересовало. А лампа теперь уже больше отдыхала, тем более, что зима уже переходила в весну, и дни светлели прямо на глазах.

Весна.

Как приходили весны? По разному, но всегда

И от смущения погасла

С горки.

А еще в памяти старой лампы жило много-много простых, без всякого назидания историй, которые она просто случайно увидела, запомнила, и уже не могла отпустить от себя. Настолько они были пригожие. Вот одна из тех историй.

Каждую зиму на горе за селом накатывали горку, и днями напролет дети, а иногда и взрослые, в свои взрослые праздники, катались с нее, проходили мимо, или ждали возле нее своих знакомых. Горка была высокая, с ухабами и поворотами. Начинался спуск на самой вершине, и оттуда сбегал вниз. И не все дети, и не все взрослые с той вершины рисковали съехать.

В морозный и солнечный день в начале зимы у горки собралось много детей, их родителей. Прибежали откуда-то маленькие собаки. Через смех, гомон, лай, доносились потрескивания сосен, ялин и проступавших на синем небе звезд и месяца. Кто-то съезжал, кто-то бегал вокруг других детей.

А в стороне стоял мальчик. Ему было страшно съехать с горы. Он держал за веревки синие старые санки, рядом вертелась маленькая лохматая собачка. Чем больше проходило времени, тем грустней становились большие и прозрачные глаза мальчика, кажется, еще немного и из них побежит слезинка, тут же замерзнет и упадет звонкой льдинкой на блистающий снег. А тут и собачка что-то совсем разбегалась, схватила санки за веревку, дернула, и мальчик, и санки, и веревка перевернулись несколько раз. Но никуда не скатились, а собачка продолжила радостно прыгать вокруг.

Разноцветная вереница детей все скатывавшаяся с горки, и вновь на нее забиравшаяся как раз тянулась в гору, и, приметив, что произошло дети бросились смеяться, кто-то даже столкнув санки с горы. Мальчик тогда заплакал, и с обидой посмотрел на собачку. А та, удивленная, остановилась, ничего не понимая, не понимая, почему ее игра закончилась слезами.

Мальчик пошел за санками. Ему было стыдно за себя, за то, что над ним смеялись, за то, что его санки, на которых когда-то ездили его братья, так безжалостно столкнули с горы.

Когда он поднялся с санками на вершину горы, то дети в разноцветных одежках уже были там, и готовились снова вместе съехать. Самый озорной из них, как раз тот кто столкнул санки, окинул взглядом мальчика, ни слова не говоря снова схватил санки, схватил собачку, привязал ее скорым узлом и всю эту конструкцию столкнул с горы. Санки поехали, поехали медленно, но собачка вдруг завыла, дернулась, чтобы освободиться, но веревка еще сильнее затянулась и санки поволокли ее вниз.

Мальчик прыгнул вниз, покатился на животе рядом с санками, потом схватил собачку, другой рукой ухватил веревку. Санки прыгнули через ухаб, и понеслись вместе со своим необыкновенным грузом. Перескочили еще через несколько ухабов, и уже без остановок понеслись к самому подножию.

Ни на верху, ни внизу никто не смеялся.

К санкам и мальчику подошли люди, подбежала собака. А он лежал и плакал. Прямо в лицо ему светило солнце. И через слезы оно казалось разноцветным, горячим, ослепительным.

Ему лицо облизывала собачка, все еще дрожавшая от первого страха. Санки сломались.

В эту зиму мальчик больше не стоял у той горки, не пытался с нее съехать. Он знал, что может. А на его прогулках за ним, как маленький хвостик теперь всегда бегала та собачка.

Как старая лампа узнала про эту историю? Она все видела сама, через темное стекло до нее доходил ясный солнечный свет, синий цвет небес, и летели белые россыпи снега вперемежку с детским гомоном, с детским смехом. Дом стоял как раз внизу той самой горы.

Как одной весною были написаны стихи.

Как пишутся стихи керосиновая лампа не знала. Да и те кто говорят, что знают, больше говорят, чем знают, потому что… И тут пусть нам лучше посветит старая лампа, и вспомнит одну весну из многих, вспомнит одного мальчика, его стихи, которые так и остались в тетрадке под голубой обложкой лежать в сарае недалеко от лампы.

Лампа хорошо запомнила ту весну, весну, когда вдруг слова стали соединяться, словно вспоминая какую-то музыку, словно желая заклясть что-то, сказать о чем-то иначе, чем обычно – слова, что стал понимать мальчик, - да, не просто слышать, не просто произносить, а чувствовать, как они оживают, и оживая, раскрываются.

Как это случилось? Керосиновая лампа видела в окно, как мальчик, перестав возиться с игрушками на крыльце, вдруг засмотрелся на пустое весенее небо, и небо отразилось в его темных глазах, и они стали на миг – как небо – синими, бесконечными. Мальчик потом опустил голову. Лампе показалось, что он заплакал, или просто задумался, стал грустным. И после долго еще ходил опустив голову.

И уже вечером в доме он смотрел в окно, а лампа видела как черз окно доходил до него свет звезд, как что-то шептали его губы, как он подошел к лампе и провел своей детской рукой по ее стеклу. По ее крашеным бокам, улыбнулся и лег спать.

А на следующее утро лампа уже слышала что –то, похожее на звон, на музыку – хотя это были всего лишь слова. Но они произносились по особому, и по особому звучал голос мальчика. Слова словно собирались у языка, потом неловко произносились, возвращались, и снова звучали.

На влажном от весенней испарины оконном стекле мальчик нарисовал пальцем цветок. Который вдруг точно ожил в лучах утреннего солнца.

И мальчик произнес слова, которые уже стали частью чего-то большего, чем были до этого. Мальчик сказал: Цветок оживает в руке…

Затем сразу продолжил: Счастье приходит во сне, - и как будто распевшись, быстро продолжил: Скоро случится весна – будет со мною она…

Керосиновая лампа удивленно заблестела своим стеклянным верхом. Она не могла понять, про кого это мог сказать мальчик, и почему вдруг сказал.

И если бы она могла спросить его, то мальчик ничего не смог бы ответить. Простое отражение слов друг в друге, когда слово весна уже ведет за собою слово она…Это просто, но мальчик об этом не мог бы сказать и слова, но задумался и покраснел, будто зная, что есть она, которая когда-нибудь будет с ним. Она – это простое местоимение сделало мальчика поэтом, повело за собой другие слова. И заставила посмотреть на мир вокруг себя иначе, заставило задуматься над тем, кто же она, которая еще и весна, и которая так похожа на весенний цветок,и от которой оживает сердце.

Это были первые стихи, которые мальчик записал в свою тетрадку. Больше он какое-то время не писал ничого. И лампа уже стала переживать за него, но у всего свій путь, и у слов тоже. И когда весна была в своем зените, мальчик стал каждый день записывать новые стихи в свою тетрадь.

А однажды он уехал, и тетрадь осталась лежать на столе у окна, и лампа долго видела как синеет она ночью обложкой, и чувствовала, как оживают слова уже ставшие стихами, и как красиво становится кругом, и как легко танцуют сочетания слов в ее желтом тяжелом свете, которого она даже стала стесняться…

Лишь через несколько месяцев кто-то бросил запыленную тетрадку в сарай. А через несколько лет керосиновая лампа оказалась там же, возле своей старой знакомки, и с небольшой грустью вновь слушал стихи, однажды и навсегда, соединенные слова, которые вызывали из памяти счастливое время, весну, мальчика, нарисовавшего на окне цветок, и что-то что словами не расскажешь.

Как жили те люди?

Как жили люди, которых видела когда-то старая керосинвоая лампа? А она их видела много, самых разных людей. Но они жили иначе, чем самые разные люди, что теперь иногда заходили в этот сарай.

Лампа много думала об этом, думала, потому что время ей было не на что больше тратить, только на воспоминания и мысли. Но она знала, что это как раз, что всегла будет с нею, и никогда никуда не уйдет, не то что солнечные зайчики, забегавшие иногда через мутное стекло окна к ней в сарай.

Люди, живые, теплые, совсем не похожие на тени, дарившие свет, дарившие тепло. Люди, которые были и добрыми и злыми,и желчными, и мстительными, у которых так много было общего со своими предками и потомками, но которые были другими. Их жизнь шла по тяжелым дорогам с войнами и голодом. Жестокие времена прошлись по их жизням. Много поменялось у них в жизни. Они все вытерпели. Они прожили свои тяжелые жизни. Где-то остались фотографии, где-то чьи-то рассказы – и при желании можно почувствовать их свет и тени, проступающие из прошедшего времени.

Они не знали скорости и бесчеловечности новых времен, бесчеловечность их времени все же была много человечней современности. Лампа это чувстовала, понимала, и рассказывала своим соседям по сараю, как рассказывает сейчас нам об этом. Старый сломанный стул не хотел ее слушать, и говорил, что то были темные времена. И что современные стылья пусть и похожи один на одного, и пусть живут недолго, - за то они такие новые, такие удобные, и даже могут верететься в разные стороны. Зато синяя тетрадка грустно шелестела страницами, соглашаясь с лампой. Ей казалось, что теперь никто не пишет стихов, а если и пишет, то они совсем другие – не живые, коверкающие слова, разбивающие их как и человеческие души.

И лампа темнела своим стеклом, она тоже была уверена, что разница есть, и эта разница называется душою, которой почти не осталось на современный век, изготовивший множество протезов для человека, и почти ампутировавший ему душу.

А те люди ее имели, и пусть иногда это были тяжелые души, но ведь сколько было и светлых, радостных душ, которые через все дороги сохранили детские свои улыбки, свою наивность добрую, и веру в то, что человек не случаен на этой земле.

Их мир освещался то свечками, то керосином, а если иногда им переподала электрическая лампочка, то и у нее был свой особенный свет, свои особые чары. Но это был светлый мир, потому что ничто не пыталось заменить солнце, и заменить душу людям, а главное заменить человека для человека какой-нибудь вещью.

И тут стекло керосиновой лампы темнело. Ей хотелось света, человеческого света, света человеческих душ. Ее выручала только память – и снова светлело стекло – на него падал свет вечных человеческих душ – из прошлого.

Зимняя сказка керосиновой лампы для Ярика.

Если лампу попросить хорошенько, то она могла рассказать и сказки. Ничего она, конечно, выдумать не могла…Зато ее полутемное от времени и света стекло, иногда так преображало виденное и слышанное, что становилось понятно, что именно так все и должно было быть – как то запомнила старая керосиновая лампа.

Поэтому ее сказка про облака из снега, которые проносятся над землею, иногда разбрасывая даже летом снежинки, заслуживает полного доверия. Даже если никто и никогда больше такие облака не увидит. Хотя отчего же не увидит? Надо просто смотреть почаще на небо, а не только под ноги. И когда над горизонтом поплывут особо яркие, светящиеся в солнечном свете облака, белоснежные и чистые, то стоит внимательно посмотреть и все увидится точь-в-точь как в рассказе лампы.

А она рассказывала, что там есть огромные белые горы – из нежного самого снега, и тот снег сладкий, и когда он немножко растает, то его можно пить. И что это очень вкусно. А еще по тем горам ходят прозрачные звери, олени, тигры, медведи и маленькие зайцы перескакивают с сугроба на сугроб. И с ними можно играть в никогда не надоедающие игры, и что ничего на свете нет добрее тех зверей, на которых никто не охотится, которые ни на кого не охотятся. А еще среди тех снежных гор есть маленькие села, в которых живут самые настоящие, но тоже прозрачные люди, которые улыбаются близкому солнцу, чистому снегу, и тем, кто смотрит на них. А когда осенью на землю льются темные дожди, и чье-то сердце тоскует о другой, светлой жизни, то такое облачко может даже немного ближе пролететь над землей, и никакой тоски не останется, а останется улыбка, и счастье – ведь счастье – это когда свет не заканчивается, а становится все ярче и теплее…И когда зимою лютые морозы сковывают землю, тела и души людей, т и тогда такое белоснежное снеговое облачко вдруг осыпит село или даже город теплым нежным снегом, и люди согреются и станут лучше.

Поэтому всегда, когда что-нибудь грустное приходит в голову, а такое бывает со всеми, то надо просто посмотреть на небо и приметить, как приближается чистое белое облачко: на котором есть люди и звери, горы и села, такие же как на земле, только боле нежные, только более чистые. И тогда можно понять всю эту нашу земную жизнь, в которой чистого и светлого всегда больше, чем темного и грязного. Надо просто видеть – смотреть и видеть. – а то небесное облачко – оно всегда поможет.

Вот так все и рассказывала старая керосиновая лампа, немного стесняясь темного налета на своем стекле, но от ее рассказа шло столько тепла людям, что никто и не замечал эту копоть времени, эту копоть прошедшей жизни. Хотя почему же прошедшей? У лампы есть еще много историй.

Времена года.

Осень сменяет лето, и неумолимая и не всегда добрая зима, закрывает разверстую осенью землю, и той тепло спится до самой весны, которая рвется из ее утробы, чтобы мир снов расцвел и зажил новой жизнью, лучшей жизнью. Старая лампа немало повидала этих смен, немало лет и зим осветила и своим керосиновым светом, но когда приходила весна, то почему-то ее почти и не использовали, да и она сама стеснялась гореть и коптить рядом с ясным светлым весенним Солнышком. Да, когда приходила весна, то лампа все дни напролет любовалась синим и прозрачным небом, смотрела как снег оседает. Как начинает по открытым местам горбов чернеть земля, и как на ялинах появляется светлый зеленый пушок. А потом тонкие белые цветы по земле как нежный ковер тянутся, и когда Солнце становится еще сильнее, еще ярче накаливается его внутренний огонь, то зеленая сочная трава покрывает все открытые свету и дождю места, и тогда остаются в жизни только три главных цвета – синий, зеленый и желтый. А потом начинаются дожди, быстро сменяются новым уже летним жаром, и приходит лето.

А люди еще какое-то время живут впечатлениями нового рождения жизни. Они чаще уходят от дома, идут дальше, иногда делают, что эти прогулки связаны с какими-нибудь делами, ибо считается, что взрослым людям без дела идти никуда нельзя, но это все отговорки – просто весна заставляет людей жить и искать счастье, если его нет, или искать подспорье для счастье, если его меньше, чем хочется.

А вернувшись, люди еще долго не засыпали, но почему то лампу старались не зажигать, и она вместе с ними смотрела через окно на яркие звезды, слушала, как поет в горах ветер, и вместе с людьми засыпала под утро.

Еще она помнила как однажды весною уже повзрослевший мальчик долго-долго не возвращался домой, как потом приходил грустный, и долго смотрел на печальные, как казалось лампе, звезды на синем небе. А потом пришло лето, и впервые за месяцы тот мальчик вернулся домой веселый, и также смотрел на звезды – долго и не отрываясь, но это были уже другие звезды, полные радости и надежды. А когда он заснул, то лампе хотелось нашептать ему на сон, что мы не можем сказать зиме – не приходи, но можем попросить ее быть добрее, мы не можем остановить бурю, но можем попросить ее обойти нас стороной, и что мы не можем сказать – полюби, но можем и должны сказать – не разлюби…

В тот год после летнего красного буйства как –то сразу пришла осень, и горы стояли в золоте, и над ними высокое синело небо. А потому неделю шли дожди, словно смывая с тела гор и горбов все лишнее, что уже не могло жить, и что хотело уже только сна, и потом на эту черную вымытую землю пошел густой белый снег. Снег так и остался лежать до новой весны.

А мальчик, тот юноша уехал тогда в город, и лишь через сколько-то лет лампа увидел его самого, вместе с детьми, показывавшего им горы своего детства, и, как показалось, лампе, он посмотрел на нее в окошко, кивнул и улыбнулся.

Карелия.

Лампа очень любила слушать истории о путешествиях, слушала, запоминала, а потом, если было настроение, пересказывала их, слегка подрагивая желтым пламенем от удовольствия, и порой даже жалела, что ее сделали простой домашней керосинкой, а не какой-нибудь особой лапмой-фонариком для путешествий. Она иногда представляла себе бурю, страшный ветер, рвущуюсю палатку и себя, упрямо горевшую и дававшую людям надежду на спасение.

Почему то ей понравился рассказ про Карелию, которая, как известно, не самая чудесная земля на свете, но мы ведь помним и любим что-то не за чудеса, а за что-то нам близкое, даже если близкое и очень от нас далеко.

Как бы там не было, эту историю лампа рассказывала часто, и была готова вовсе не умолкать, если ее слушали, так что мы зажжем ее, она нам посветит, а мы вдруг да услышим историю – может быть о чем-то нам близком, о чем знали всегда, но еще почему-то не слышали.

Карелия! Про нее рассказывал человек, от которого пахло дымом, хотя он давно вернулся из своего путешествия, и давно уже был одет в обычную летнюю одежду. Дело было летом.

А тот человек рассказывал про огромных комаров, про огромное как море Ладожское озеро, и о соснах-великанах, что сломанные ветром перегораживают дороги, ломают дома, и потом остаются лежать, будто корабельными остовами на многие десятилетия. Ладога! От этого дивно слова тот путешественник по Карелии и начинал свой рассказ, начинал, потому что гостил с неделю, а других интересных историй не знал, или не хотел рассказывать. Но хозяева были рады и одной, тем более, что в ней постоянно появлялись новые подробности, и даже сюжет слегка менялся в свидетельство сложности рассказать одну и ту же историю, и слегка ее не увести в сторону новых красот, еще не побывавших на языке.

И Ладога у него оказывалась и не морем даже, а какой-то давней и странной основой тамошнего края. И люди там первые бродили и питали себя, и чудные животные находят там себе приют – от маленьких тюленей до огромных мохнатых медведей, что за зиму прорастают травой и корешками. И когда-то на той земле жил странный народ саамы, народ колдунов, что поклонялся камням и перевернутым вверх конями деревьям. А потом саамов прогнали на север, но остались странные камни-сейды и лабиринты, тоже из камней, а еще остались странные названия рек и гор. И действительно, вокруг того озера великое множество рек и озер, и озера тянутся иногда цепью, словно одна огромная река. А горы невысоки, но странно перемежаются с болотами. И пройдя какую-нибудь трясину, начинаешь карабкаться на крутую гранитную скалу.

В этом крае после саамов жили карелы, потом в эту землю вторгались и викинги и финны. А с другой стороны новгородские славяне. И до сих пор находят в земле следы стоянок, ржавые мечи, и не поблекшие от времени бусы.

А еще в этом крае остается множество странных мест, где теряются люди, или перестает работать современная техника.

Лампа вздрогнула от этих слов, ибо оказывается, что и современная техника не работает, а вот она бы могла. Но рассказчик уже торопился рассказать собственную таинственную историю, не осветив, как следует такую интересную для керосиновой лампы тему, но ведь и история была занимательная! И лампа тут же забыла свои переживания и сравнения, впитывая льющиеся изо рта бывалого собеседника слова, словно и не лампа она была, а какое-то древнее устройство для записи звуков.

История была очень простой. Когда к ночи добрались до горы, то решили заночевать на вершине. И пока поднимались в темноте, то успели разойтись в разные стороны. Почему так случилось не понятно, ибо шли друг за другом, но так случилось, и когда рассказчик этой истории понял, что он один в ночи, и рядом только тайга и странная гранитная гора, то решил остановиться и разжечь костер. Но и с костром не вышло, дров не было хороших, а после недавнего дождя кругом было скользко, и тогда был сделан неудачный шаг. После которого перед лицом пролетели еловые ветки, камни, вспышка молнии – и когда падение завершилось, то воздух пах чем-то тревожным, небо вспыхивало молниями, и где-то от Ладоги гремел гром. Человек сначала не мог пошевелиться, потом все же смог вытянуть ногу, и тогда понял, что она сломана. Оставалось лишь смотреть на небо, потому что даже встать у него не получилось. Мешали камни и тяжелая боль в ноге. А небо становилось все красивее. Все наряднее и ближе били молнии. И все сильнее содрогалась земля. Лицо рассказчика обычно темнело на этом эпизоде, словно он вспоминал что-то страшное, неодолимое. И можно было понять его отчаяние. А потом он вдруг увидел Солнце, шедшее по небу с востока, и уже довольно высокое. Стало светло, быстро стали сохнуть камни, трава, сосны. А потом появились товарищи и помогли.

Что это было за явление вполне понять и объяснить тот человек не мог, но пережитый страх, и пережитая радость рядом, как на контрастной фотографии. Составили одно из главных впечатлений его жизни. Поэтому то он много раз возвращался в рассказах и в своей памяти до произошедшего, а когда смотрел на Солнце, то его лицо начинало светиться какой-то тихой уверенностью, светлым счастьем, словно он уже знал, - ничего плохого в жизни не случится.

Сонько-Дримко на Северном полюсе.

А эта история самой лампе казалась совершенно сказочной, или просто невероятной, и все же ей хотелось, чтобы она была частью большой и правдивой жизнью. Потому что в самой настоящей жизни должна быть сказка, так считала старая керосинка, - а еще и сказочные персонажи. – думала она про себя.

Кто же такой Сонько-Дримко? Тут лампа начинала подрагивать пламенем, словно усмехаясь… А потом немного зевала, и тут она уже могла и закончить свою сказку, если бы ее не попросить снова: расскажи! И она рассказывала…

Дрейфовала льдина, на льдине была палатка, обложенная для тепла снегом, и в той палатке жило два человека. Льдину давно оторвало от мощного льда, покрывающего Северный полюс, и теперь несло куда-то, а куда те люди не знали, потому что во время шторма у них ничего кроме палатки не осталось. Палатку порвало, ее кое-как заделали, и теперь пытались согреться в спальных мешках. Их было два человека. Мужчина и женщина. Они знали, что от них ничего не зависит, что ветер тащит их льдину по океану, и что другие льдины наскакивают на нее, и что совсем немного осталось до того дня, той минуты, когда она не выдержит и расколется. Выл ветер, выл как стая страшных зверей. А люди в палатке лишь теснее прижимались друг к другу, и пытались вспомнить свое детство, зимний праздник – Новый год. Рассказывали друг другу про те зимы – теперь они казались им добрыми и теплыми.

А потом их льдину чуть не перевернула огромная как айсберг льдинища. И людям стало действительно страшно. Они не спали несколько суток, не ели, ничего не видели кроме стенок промерзшей палатки.

Но, когда им стало казаться, что уже все для них закончится самым страшным образом – они уснули. И оба видели один и тот же сон, когда кто-то посреди завываний пурги, вдруг заиграл на простенькой дудочке, а потом просунув голову в палатку – лохматую и забавную, и что-то рассказывал, что-то пел…И сон становился все теплее и добрее, и уже была нарядная зеленая елка, и там всем раздавали подарки, и говорили какой хороший будет у всех этот новый год.

А потом они проснулись… Ветер стих, над бескрайними льдами сияло огромное золотой солнце. Недалеко работал ледокол.

И уже, когда они пили горячий чай на корабле, и удивлялись всему с ними произошедшему, как-то не сговариваясь, они вдруг заговорили про Сонько-Дримку, сказочного, как говорят, персонажа своего детства. Уж больно похож он был на того, кто пришел и успокоил их в одну страшную минуту.

А лампа про это услышала из первых уст, так одной чудесною весной рассказывали о своих путешествиях полярники – мужчина и женщина, муж и жена. Давно это было, но Сонько- Дримко говорят иногда появляется в снах, особенно тогда, когда людям нужно обязательно дождаться своего счастья, дожить до чего-то радостного и доброго. Ведь и тех полярных путешественников дома ждали дети. И Сонько-Дримко пришел.

Рыцарь и темный лес.

Была у керосиновой лампы еще и одна рыцарская история, была и почти рыцарская, которую почему-то лампа предпочитала первой. И это можно понять – ведь во второй действовал тоже рыцарь. Только маленький, у которого главные подвиги были еще впереди. Или так думала старая лампа, по привычке, перенося главные события жизни на ее взрослую часть. Но, кто же знает, какой из подвигов наитруднейший? И был ли он уже, или его еще только предстоит свершить?

Жил обыкновенный мальчик по соседству с большим домом, где светила керосинка, и поэтому она всю эту историю видела своим, тогда еще не темным стеклом, и слышала своими синими стенками. Мальчик был хороший, играл себе целыми днями, правда, один играл. Тогда это была редкость, и мальчик сам чувствовал, что что-то не так, но ему нравилось собирать и составлять самые странные вещи на свете, хотя – для ребенка все вещи уравниваются одним – интересны они или нет. Мальчику были интересны осколки стекла, обрывки почтовых открыток, или даже обыкновенные еловые веточки. И однажды за этим занятием он отвлекся, и засмотрелся на узкую сельскую улочку, а там проходила девочка. Такая простая история. Они были еще детьми, но девочка тоже повернула свою голову, и блеснула пару раз зленными глазками, отчего тот мальчик покраснел. И целая неделя прошла без синих и фиолетовых осколочков стекла, без еловых веточек, и даже без старых фотографий и книг, которые тот мальчик так любил рассматривать на ночь. Ночь его пугала, как пугает больше детей, и даже взрослых, ведь люди дети Солнца, а не тьмы, ведь ночью лесами и пустошами владели хищные звери, а человек шел за Солнцем и вместе с Солнцем.

А кроме ночи мальчик очень боялся темного леса за горкою, за которым лежало другое село, и в которое нужно было идти по тонкой дорожке, поросшей тяжелыми цветами и вязкой высокой травой. По вечерам там ухали филины, тоскливо пели какие-то невеликие птицы, и кружили большие синие бабочки. Как-то мальчик с взрослыми шел вечером по той дорожке, и после этого его не брали с собой, потому что несколько ночей после этого он не мог заснуть.

И как в любой истории про рыцарей, что-то случилось, произошло, и мальчик стал другим, ведь рыцарями не рождаются. Пришла как-то девочка к калитке, пришла в слезах. Мальчик еще никогда не общался с девочками так уж вышло, но он подошел к калитке и молча, краснея стал смотреть на гостю. А та вдруг заговорила про какого-то котенка, которого она видела одного на краю леса, который так жалко мяукал, и которого ей не дали взять с собою родители.

Потом она вдруг перестала плакать и посмотрела покрасневшими от плача глазами на мальчика, и попросила: принеси его…

Дома у мальчика никого не было, его родители ушли в соседнее село, и он вдруг закрыл калитку и пошел к тому самому темному лесу. А девочка, улыбалась, а девочка, смеялась. Она думала о котенке, и о том, как все прост в жизни бывает, когда знаешь кого попросить принести, спасти котенка. И она осталась дожидаться мальчика у калитки, ей казалось, что мальчику и одному будет не страшно, а она немножко боялась идти в тот дремучий и заросший синими травами лес.

Мальчик шел, еще не понимая, что же и зачем он делает, но ведь и понимать иногда стоит во время, а не тогда, когда надо действовать. А потом началась тропка, а потом синие тяжелые травы, кажется, тянулись своими листьями и стеблями к лицу мальчика, кажется, дышали на него каким-то болотным запахом. И начало темнеть. Но потом выглянул месяц, а потом за последним поворотом вдруг навстречу мальчику вышли родители, но он услышал писк какого-то живого существа, и среди густой травы увидел темно-серого котенка. Стояли родители, стоял мальчик, прижавший к сердцу котенка. И никто ничего не понимал.

А потом уже у дома навстречу мальчику побежала девочка, схватила котенка, и почему-то поцеловала мальчика в щеку.

У мальчика началась другая жизнь, у него теперь была своя принцесса, у него теперь был свой мягкий и пушистый котенок, а родители тогда сказали ему: Ты настоящий рыцарь…

И по правде, после этого случая мальчик ничего и никого не боялся. А еще он понял, что дело не в страхе, не в темном лесе или беззвездной ночи, а в том, чтобы знать - для кого нужно пройти через этот лес, кому принести котенка, и тогда, когда знаешь эту тайну, то ничего на свете не страшно.

Можно было поинтересоваться у керосиновой лампы – откуда она все это знает, как она могла все это видеть, если тогда уже стояла в чулане. На такие вопросы лампа не отвечала, а переставала и коптить, и светить, и даже, кажется, начинала темнеть от обиды. А поэтому мы и не спросим ее о такой мелочи, тем более, что многие люди знали того мальчика уже взрослым человеком, прошедшим несколько войн, и не потерявшего веру в свет над темным лесом, веру в других людей, ведь через всю жизнь с ним рядом шла его жена, та девочка, плакавшая тогда у калитки.

Печка в саду.

В саду была печка. На ней сушили фрукты, из которых потом целый год варили чудесный узвар, немного пахнувший горьковатым печным дымом. Печка стояла среди яблонь, груш и вишен. К осени она темнела, но каждую весну ее заново белили, и все лето она блестела на Солнце. А в середине лета к ней несли уже созревшие плоды. Маленькая девочка клала в нее дрова, и печка немного потрещав начинала дымить. Фрукты не спеша, с каким-то наслаждением и ленью немного ссыхались, морщились, втягивая в себя и свою собственную сладость и дым печки. А девочка внимательно смотрела смотрела на огонь, на груши и яблоки, иногда подкладывая не большие паленицы, а иногда она запрокидывала голову и смотрела как дым идет в небо, синее летнее небо, и ей казалось, что это земля нежит голубой и легкий купол, по которому ходит Солнышко. А иногда начинался дождь, и тогда по особому сильно пахла земля, и дым становился более горьким, более белым, более тяжелым, и низко стелился под набрякшим и тучным небом. Тогда печка согревала. И девочка тянула к огню руки, и ей становилось тепло, и руки потом пахли дымом и грушами.

Керосиновая лампа любила смотреть на сад, и на печку – ее было видно из окна, любила смотреть на серьезную девочку, на ее движения и задумчивые глаза.

А еще на бабушку, которая иногда подходила к печке, приносила новые фрукты в корзине, и гладила по головке свою внучку.

Так было несколько лет подряд. Потом внучка выросла и уже редко бывала в саду, уже не белили печку, да и сам сад стоял как будто позабытый людьми. Хотя..Старая керосинка знала, что ничто хорошее в забвении не останется, что придут люди, может быть та девочка уже со своими детьми, и снова побелеет печь, и снова будет идти из нее дымок, когда веселый, смешанный с солнечными лучиками, а когда и грустные наполовину смешанный со слезами неба – с дождем. И будет пахнуть в саду сладким фруктовым запахом, и пряно-горьким печным дымом…

Снежный человек.

Историю про снежного человека керосиновая лампа услышала от ее участника. Это был заядлый турист, и любитель самых невероятных историй. И, возможно, не всем его историям можно было верить, но этому рассказу о встрече с реликтовым гоминидом лампа очень хотела поверить. Потому что ей понравился снежный человек, и его общительная натура.

Далеко в Сибири, а все в Сибири все далеко, в горах Саянах, в невысоких старых горах, отдыхали обычные тогдашние туристы. Стояла брезентовая, прожженная в нескольких местах палатка. Горел костер. И между собой туристы разговаривали про все на свете, но больше всего о недавно прочитанной книжке, описывающей проблему снежного человека, хотя речь в той замечательной книге больше шла о проблемах тех, кто его искал. Сбоку костра пеклась картошка. От моросившего с утра дождя не осталась и следа, а Солнце пока еще отдыхало на вершине соседней горы. Поскольку три друга говорили уже долго, то к ужину у них явился и разведенный чистой горной водой спирт, причем, об этой воде, разумеется, было много сказано, о ее величайшей пользе для человеческого организма.

Пришла очередь картошки. А разговор сам собой закончился шутками и призывом к снежному человеку явиться и раскрыть свою тайну.

Наступил звездный вечер, костер еще горел, а туристы уже забрались в палатку. Кто-то читал, кто-то включил приемник, горел маленький фонарик, и было совершенно уютно. А потом пришла очередь сна.

А дальше, судя по описанию, рассказчика из палатки выволокло странное существо, и как был уверен, переживший все это турист, то и был снежный человек. Дальше хрустели ветки, ломались маленькие сухие стволики, и перед глазами мелькало то черное звездное небо, то серебристая шерсть существа, то какие-то камни просились возле самой головы. Позади кто-то кричал, но погоня за похитителем товарища явно не начиналась.

Бег закончился у пещерки. Выпитый незадолго до происшествия спирт улетучился. И турист увидел страшную физиономию, которая вдруг ухмыльнулась, когда до носа существа дошел запах туристического напитка. В этом месте рассказчик прервался, подумал и сказал, что понял, в чем тайна снежного человека, и как он умудряется выживать в суровых горных условиях.

- Он ест и пьет все подряд! – заявил захваченный снежным человеком турист и продолжил…

Кроме сусликов и плодов, по литературе известной пище этого живого реликта, оказалось, что в небольшой выемке в возле пещеры хранились забродившие фрукты, плавовшие в собственном соку. Запах был непротивный, но когда снежный человек стал жадно пить и поедать то, что там находилось, что-то мелодично мыча, а после этого гордо посмотрел на туриста и радушно сунул ему в рот, пахнувшую силосом грушу, то туристу стало нехорошо. Однако отказ принят не был, и после нескольких плодов рассказчик был совершенно пьян. Ему хотелось спать, однако его толкал в боки снежный человек, и над горами неслось их совместное пение, род страшных и пугающих воплей, в которых солировал человек разумный.

А под утро он очнулся у разорванной палатки, вокруг стояли его встревоженные друзья, а радио вещало что-то важное о международном положении. С той поры ничего кроме чая тот турист не пил, а на груши смотрел с ужасом. В тот же день туристическая группа отправилась спешно в восвояси, но ближе к вечеру над горами снова зазвучала песня снежного человека, который, как оказалось, очень любил еще и совместное с людьми пение.

Керосиновая лампа представляла себе эту дивную картину: тайгу, пение представителей двух близких друг к другу видов, и тихонько начинала подмигивать пламенем в такт какой-то древней, не вполне человеческой песне, которую бывалый турист начинал петь, слегка забывшись во сне, петь или мычать, но выходило странно, как будто в человеке звучало нечто забытое, но до сих пор живое…

Валькирии.

Эта история случилась в годы второй мировой войны, которая прошла и по селу, где стоял дом чудесной керосиновой лампы. В соседнем большом доме расположились немцы, собственно важные немцы, потому что немцы попроще расположились в центре села, где были дома побольше, повместительней. Ведь всем известно, что социализм социализмом, национализм национализмом, а кто-то спит на соломе а кому-то и перина жестка.

Но смотреть на образованных людей всегда интересно, жить то они стараются разнообразней, часто учтивей, а их интересы могут стать занимательнейшим предметом для скучающей в безлюдную годину лампы.

Никогда старая керосинка не слушала столько музыки классической музыки. Из окон соседнего дома звучал Вагнер, иногда произносилось и это немецкое имя. И часто, когда отзвучит какой-нибудь симфонический фрагмент, когда умолкнет патефон, то на крыльцо выходил подтянутый человек. Черная форма идет всем, а ему она шла больше других. И керосиновая лампа думала, как же хорошо, что на свете есть такие красивые люди! Офицер садился в машину, и отбывал куда-то, возвращался под вечер. И снова из окон звучал Вагнер. Ночь приходила, высыпали звезды, и звучал Вагнер. И Лампа, что-то знавшая о немцах, о музыке и немецком композиторе. Догадывалась – это летят валькирии, а это несут убитого Зигфрида. И ей казалось иногда, что она слышит будто стон, будто всхлипывание – из-за окон. Но наступало утро и на крыльце появлялся аккуратный молчаливый человек, выбритый, с холодными как осеннее небо глазами.

Бывали дни, что он прохаживался вдоль ограды. Смотрел на небо. А когда замечал немецкие самолеты, летящие на Восток, что-то начинал напевать. А однажды он включил фрагмент с полетом Валькирий, когда небесные машины неслись невысоко над горами. И лампа испытала восторг, так ей казалось это все подходит друг к другу.

А потом, и каждый день чаще, к дому стали привозить каких-то людей, и снова звучал вагнер, но уже не всхлипывание, не стон чьей-то души ночью слышала лампа. О, нет! Люди кричали, ничего уже не стесняясь, потому то им было больно, потому что рвалось их тело. Потому что вырывалось их сердце. И взмокший, уже почти утративший лоск, аккуратность выходил на крыльцо офицер. Дымилась папироса. И колючие глаза смотрели только на небо, словно ожидая одобрения летящих самолетов, а то и самих валькирий. Но небо тогда уже молчало.

Только по вечерам ветер начал гнать тучи – на Восток, и на Запад, темные серые и черные стада – они летели, иногда разродившись дождем. И лампа почему-то подумала, что Валькирии и есть те тучи, и что никакие серебряные или черные машины неба не сравнятся с этой простой силой самой природы.

А потом с Востока покатилась волна то ли грома, то ли канонады. И в то утро не звучал Вагнер, никуда не летели Валькирии. Позже обычного вышел офицер, в руках была пластинка. За им вынесли патефон, какие-то вещи, сложили в машину, и ждали его. А он смотрел на небо, несколько минут. Небо молчало! Он взял пластинку и она полетела в росший около калитки орех. Лампа помнит до сих пор те немецкие буквы, что раскручиваясь неслись, летели в дерево. И если их составить, то выходило слово, немецкое слово – Валькирии.

Пластинка разбилась. В село вошли ночью другие войска. По горам несся ветер, звучал гром, и был сильный дождь. А разбитую пластинку с любопытством изучал странный солдат, похожий на монгола, в грязном бушлате, тяжелой, промокшей шапке. Он смотрел на расколотую пластинку, и чему-то улыбался.

Лампе тогда приснился сон, как несутся по небу тучи, как бьет по земле гром, и как хорошо знать, что есть что-то большее, чем люди, с их почти ничего не значащей жестокостью, - потому что тучи, ветер, гром, горы – много добрее людей…

Жиды.

В селе том жило несколько семей, жидов, или если кому-то это слово не нравится, евреев. Чем они занимались? Жили. А как они жили? По разному, но, конечно, лес не валили, бревна не сплавляли по горным речкам, и овец по полонинам не гоняли. Жили. Была лавка, были магазинчики, а кому-то надо было и письмо написать или прошение. Что это были за люди? Лампа усмехалась, когда думала, а как на это вопрос ответить. Такие от еврейские люди. У кого-то были бороды, кто-то уже вполне по современному выбривал лицо, а женщины вместо платков или париков носили шляпки. Это были не самые красивые люди на свете, не самые чистые люди на свете, и даже не самые честные люди на свете.

Но вот пришла война. Кто-то из жидов уехал, успел уехать. А кто-то ни за что на свете не бросил бы свою лавку, а может быть, дело было не в лавке, а в могиле отца или матери. Но это все вопросы второстепенные как знал керосиновая лампа.

А потому пришли солдаты с Запада, крючконосых сидельцев лавок собрали вместе, а поскольку никто не любит таких людей с такими носами не любит, да и любить их особо не за что, то солдатам кто-то и помог найти и собрать всех людей с таким носами, и даже тех, у кого носы не такие.

Собрали и детей одного селянина, у него же жена была еврейка жидовка, и дети, по общему мнению – жиды.

Он вернулся домой с полонины, а их не было, просто не было, и так тоже бывает. Чего только в жизни людей н бывает. Вот море нахлынет, и целого города нет. Пронесется ураган – и унесет чьи-то самые дорогие кому-то жизни. Природа, история? Да! Люди, случайно, как говорят зажженные светильники, или даже обыкновенные спички в ветреную ночь, когда каждый миг может стать последним. Но это же общие соображения, как знала старая керосиновая лампа, а люди живут, и знают, что рядом есть самые дорогие для них люди, и что им надо есть, им нужно тепло, что им нужно помогать, и что жить можно и нужно очень долго,, когда рядом есть родные люди, самые необходимые люди на свете. Есть же до жизни доверие, и в том доверии больше правды, чем во всех представлениях о бренности всего сущего. Да и слова такие о бренности лампа очень не любила, потому что книжные и неживые.

Да. К той истории у нее было продолжение. Тот человек пошел искать своих детей, и свою жену. А что ему оставалось делать? Что делать, когда дом есть, а людей нет?

На площади стояли жиды, стояли и дети того человека, и его жена. Никто не плакал, а чего ж, собственно плакать, когда все, кажется уже понятным, но все же не таким страшным, как окажется.

А он. Тот человек, шел и смотрел он видел двух своих детей, он видел их глаза он будто себя видел – в том строю.

И услышал, - Папа!

Есть слова, на которые ничего не ответить, на которые нельзя отвечать, для которых уже надо что-то сделать. А что сделаешь, когда кругом автоматы?

Ничего, просто побежишь туда, куда тебя позвали…

Он побежал, его сбили с ног, кто-то на кого-то показал пальцем. И его впихнули, брезгливо усмехнувшись в строй к евреям, к жидам, виде гуманного исключения, ведь, как тогда было известно, нельзя смешиваться разным людям, даже если между ними и разницы почти нет. Нельзя! Вот…

А больше тех жидов никто не видел, кто-то слышал, как их не стало…где-то там, далеко. Может быть даже в самой Венгрии.

Но лампа думала не об этом, она думала, что даже волки могут пожалеть ягненка, но люди не жалеют даже детей, если у людей есть идея, что этих детей надо убить.

А еще лампа знала, что где-то на свете. Где-то не на земле, конечно, а наверно, на небе – есть место, где те дети их отец и мать вместе и счастливы. А может быть то где-то еще дальше? На какой-нибудь далекой звезде, наверняка, для них могло найтись место. Не может же быть везде все так плохо, как бывает на земле. Так думала керосиновая лампа, и ее теплый свет прохаживался по потолку, и светил кому-то через окно. Была темная осенняя ночь.

Ведмедик.

В лесу на горе, где жила медвежья семья была осень. Та гора была совсем не близко от села, в котором светила керосинка. И как про эту историю узнала лампа, неизвестно. Но узнала, и как-то рассказала. Не могла же она ее выдумать, эту историю про маленького медвежонка, зайца с большими ушками, звездочку и дружбу.

Все началось в теплый и погожий денек золотой, как говорят, осени. Медвежонок играл на поляне один. Игрушек у него было много, и ему было интересно. Для такого маленького медвежонка весь лес в игрушках. А на поляне лежали ворохи желтых и красных листьев, красивые сучья, и даже стволики, давно покрытые мхами, которые по ночам немного светились. Наигравшись медвежонок хотел уже пойти в свой домик, в свою берлогу, где ждали его родители, но увидел как через поляну попытался пробежать заяц, уже почему то весь белый. Но зайчик зацепился за брошенный на тропинку сук, и упал. А За ним на поляну выбежала лиса. У зайца задрожали уши, и он не нашел ничего лучшего, как прыгнуть медвежонку на лапы. Медвежонок удивленно подхватил ушастое создание, посмотрел на лису так грозно, как только мог, а та, покрутив хвостом, убежала. Медвежонок смотрел на зайца, заяц на медвежонка.

Потом медвежонок засмеялся, ведь все маленькие звери могут смеяться, совсем как люди. Заяц подергал своими ушками, очень большими ушками, и тоже засмеялся, и даже вывалился из лап медвежонка. Так началась их большая дружба, потому что как бы не было интересно самому в лесу на осенней теплой поляне, всегда интересней играть с другом, тем более, что этот друг так умел шевелить ушами.

А потом пошел снег, еще на деревьях были листья, еще звезды не шуршали о холодный ветер, и месяц не бросался на землю снежками.

А зайчик, этот смешной друг, исчез, куда-то пропал.

Медвежонок приходил на поляну, пробовал играть сам с собою в снежки, но почему то все не мог попасть в само себя, а когда медвежонок попытался сделать снеговика, то у него почему то вышел зайчик с огромными ушами. И медвежонок так расстроился, что даже заплакал горячими детскими слезами. И пошел искать друга. А шел он и смотрел на звездочку, потому что они с зайцем очень любили наигравшись смотреть на небо, а к ночи по небу начинали бродить звезды, и одна из них нравилась им больше других, почему то…Хотя медвежонок подумал сейчас, что нравилась именно потому что эта звездочка бегала по небу больше других, как его друг заяц по поляне. Так медвежонок обошел почти всю гору, а следом за ним всю гору обошла и эта звездочка. А на поляне куда вернулся медвежонок он застал зайчика. Тот с любопытством взирал на ушасто снеговика. А когда увидел медвежонка, то радостно затряс ушами и прыгнул к нему на лапы, как в первое мгновение их дружбы.

У зайчика были стерты лапки, потому что несколько дней ему пришлось бегать от настойчивой и голодной лисы. Медвежонок вздохнул, подумал о чем-то, и понес своего друга в берлогу, в медвежий дом. Там было место и для зайца, даже, несмотря на его большие уши. А на следующий день на поляне рядом со снеговиком-зайцем, появился снеговик-медвежонок, а довольные друзья сидели и смотрели на свою любимую звездочку, которая все не могла набегаться на синем морозном небе.

И пламя лампы словно начинало улыбаться в конце этой простой истории, где все было на месте, а главное на месте были сердца маленьких обитателей леса.

Сказка на сон.

Дата добавления: 2015-08-28