«Солнце встает, становится теплее» Это начало песни, но то лето всё состояло из одной этой песни. И начиналось ровно так: оранжевый диск с пушком на щеках выкатывался на небосвод и к десяти часам

Становится теплее…

«Солнце встает, становится теплее»…
Это начало песни, но то лето всё состояло из одной этой песни. И начиналось ровно так: оранжевый диск с пушком на щеках выкатывался на небосвод и к десяти часам превращался в полноценное, ядовитое тем летом, солнце.
Я вытряхивал себя из квартиры, я был завалявшимся окурком, грязной фланелевой рубахой, я полз к ларьку метрах в ста от дома, покупал водку и опять возвращался в дом. Даже слёзы в то лето были водочные… Вино-водочные, как изделия.

Я приходил, падал на растерзанный диван, где в середине его сохранилось тёмное пятно от её менструальной крови… Было нельзя, но нам ведь так хотелось…

Я падал и слушал сердце. Оно с грохотом гоняло по сосудам вино-водочную, как слёзы и изделия кровь, нарушая ритмичный звук настенных часов, дробя его на два, на три…
Я ласково что-то шептал ей на ухо, думаю я, всё слушая сердце, в бой которого вдруг ввинчивалось короткое «ц-хр» кольца водочной бутылки. Заливаю из горлышка, на стакан нет смысла, как и на закуску. Обливаюсь, пью неаккуратно, чувствуя, как водка раззадоривает боль. Заглушит она её чуть позже…

Когда она вернулась из Волгограда, она была уже другой. На дурашливый вопрос «изменял ли я ей», получив очевидный ответ, пробормотала: я бы о себе так не сказала. А я, вместо того, чтобы ударить её по красивому лицу, сглотнул лишь… Струсил.

«Солнце встает, становится теплее»… Становится к тому же шумнее, за окном спешат в поликлинику напротив небольные, судя по голосам, дети… Ты же хотела детей от меня, ведь ты же говорила, «Сережа, как мне жаль, что у нас нет ребёночка», когда твоя задержка оказалась небеременностью, какой-то женской там задержкой по каким-то другим причинам.

Там слова ещё, в песне, такие: «вновь не угодил в объятия Морфея, а главное в твои объятья не попал». И снова на этих, заученных до дороги к твоему дому, словах, появляются слезы. Вернее, всхлипывания, неаккуратно изменяющие лицевой аппарат в худшую сторону. За всхлипывания эти себя ненавижу и как можно быстрее, правильнее, перевожу всхлипывания в слёзы. И становится легче.

Становится легче, подступает неумная, невоспитанная злоба и мне уже хочется ударить её ребром ладони туда, в лопнувший навсегда и оставивший точку под глазом сосудик, и именно ребром, чтоб не больно было – обидно! Или схватить её за венку на груди, справа, ущипнуть венку.

Следующий этап тех дней этого лета – спонтанная, сильная и ненужная экзекуция, эволюция, эрекция. Венки на груди, справа, знаете ли!

Я отчетливо, фотографически помню: последняя ночь уже после трусливого Волгограда – она садится на постели, расстегивает голубую полосочку ткани на спине, поворачивается ко мне и смотрит. Я не вижу её лица, только очень выделяются распушенные волосы на фоне окна. Ложится на меня, прогибаясь… Последнее время я заездил эту пластинку – чтобы ослабить напряжение, я зову новые, другие картинки из прошлого, но на ум лезут почему-то уже другие девочки. В другом, неголубом, белье… Чаще вообще без него. Крайние дни в последний момент в сознании гостит яркогубая проститутка с большой грудью и жевательной резинкой во рту, которую она «перед этим» аккуратно выплюнула на прикроватный столик.
А ведь она, тёплая и надёжная, очень моя, шептала мне, горячо выплёвывая в ухо, «котик» вместе с соответствующими моменту вульгарностями. Но яркогубая проститутка уже прочно завоевала мою постель и пока не уходит.

Потом я тихонько лежу и всхлипываю. В прикроватной бутылке – граммов триста. Всегда. Я же говорю, дни одинаковы и грязны, как солдатские портянки.

Вот теперь, когда между нами не остается даже этой полоски голубого белья, когда всё во мне, казалось бы дышит и плачет, я закуриваю. Зубами достаю из пачки сигарету, прикуриваю, не сразу попадая пламенем в её конец. Успокоившееся сердце заводится вновь, укрупняя дрожь.

Обветренная нежность опять заставляет всхлипывать другому: тёплая кожа, обветренная кожа, песок, ржавый остов какой-то баржи на фоне Крондштадта – пляж пустынен и тёпл – начало июня – будний день. Казалось, будничный день. Хулиганский секс в зарослях чего-то, растущего прямо на песке. Приятный и необязательный, как и сам этот пляж, как ржавый остов баржи на фоне Крондштадта. Мы пытаемся загорать и на её бедре, там, где остались следы необязательной страсти, я чувствую влажный, прилипший песок. И вожу и вожу вокруг этих следов указательным пальцем.

За ржавым коробом баржи, может за самим Крондштадтом, ползут ленивые и не страшные пока тучи. Она близоруко щурится, отставив руку с сигаретой вбок. Другой шарит по песку, ища сброшенную второпях футболку. Я улыбаюсь, заложив руки за голову.
Там, сквозь тучи я видел, как сухая гроза несколько раз пропускает свои разряды сквозь тёмную пелену, я не придал этому значения. Она же, как лиса или собака, почувствовавшая тревогу, стала спешно собираться.

Это далеко, - сказал тогда я.

Скоро и здесь будет, - ответила. Была права!

Глоток из бутылки – новое, тяжкое воспоминание её лёгкой фигурки на платформе, когда с Залива уезжали… «В последний раз уезжали…» - шепчу и безжалостно сдавливаю голову воспоминанием:
Ни слова, корешки билетов в кармане, а я помню, как в чёрной футболке её руки выглядят полнее, чем на самом деле. И, сами того не желая, мы уже оставляем друг другу только кусочки, осколки памяти. Она смоет с себя частички меня, утяжелённые песчинками, остатки объятий, выбросит из памяти чехарду общих сновидений, общего, совместного сна вообще. Я – я забуду её запах, он выветрится из моих комнат и моей одежды… Из моей кожи. Она мне будет снится, и я ещё долго буду курить марку её сигарет.

Ехали в полупустом (наполовину полном – я оптимист) вагоне. Молчали, ведь знали – каждое слово, ещё один повод к выяснению отношений. А чего выяснять то, чего уже нет? А?
Я глядел в крапчатое от дождика окно, глядел на корабельные сосны, заселяющие побережье, на их, коньячного цвета, напитавшуюся влагой, кору. За резким поворотом, аж качнуло, на возвышенности, обрывающейся со стороны поезда, показалось кладбище. Слишком скучно писать об ассоциациях, которых и не было впрочем. Она сидела напротив, зажав ладони между острых коленей и равнодушно смотрела своими серо-голубыми глазищами сквозь меня. Меня!

А кладбище, которое огибала железная дорога, поворачивалось другим, не менее обрывистым боком и на самом его краю, на обрыве, виднелись свежие могилы, холмики песка с искусственными, ядовитых цветов, венками.

И, как рыбка, пойманная на крючок, уводит поплавок в другую, противоположную течению (мысли?) или волне (распространяются ли мысли волнами?) сторону, так и сейчас тягость невстречи уцепилась вдруг за эти могилы и потащила сознание в иную сторону. О, это спасительные минуты…

Хоронили моего приятеля. Слишком знакомое всем сочетание хорошего человека и горького пьяницы. Он был слишком живым, чтобы, видя его в гробу, можно было заплакать. Это не только мое впечатление. Не важно… Прохладный и приятный в жаркий июньский день Зал Прощаний, назойливый перегар изо рта, перед прощанием я махнул стакан в забегаловке, чтобы не было страшно, тяжеленный, вползающий по колесикам в автобус гроб… Долгая, очень долгая дорога на Южное кладбище через весь забитый машинами, дневной и работящий город. Томительное ожидание конца службы, долгого, очень долгого отпевания, когда священник сгонял кадилом мух, садившихся на лицо усопшего… Новоприставленного Николая. Важно не это. Память уцепилась именно за холмик, выросший вдруг заботами молодых и вежливых могильщиков вместо дыры в земле, дыры с перерубленными белыми корнями, дыры, куда опустили наконец новоприставленного Николая, ворочая гроб на брезентовых ремнях.

Холмик вырос аккуратный, домашний получился холмик, свежий влажный песок утрамбовали по краям лопатами. Наспех сделанная, временная табличка и фотография, где серьёзный новоприставленный смотрел строго и справедливо. И тогда, впрочем и сейчас тоже, мне становится жутко от того, что ему и не приходило в голову, что я буду смотреть на такой вот его холмик. Холмик-домик, если хотите… Дрожь пробирает от мысли, что и на мой холмик…

И я глотаю с расчетом оставить ещё на два раза – один перед сном, после бутылки водки я усну, не сомневайтесь, как не сомневаюсь я, и один – на пробуждение – чтобы сходить ещё за бутылкой. Я не покупаю сразу две, три лишь потому, что не хочу подохнуть вот так в прокуренной, липкой от пота и слёз квартире. Если куплю две – выпью за раз. Это лишнее. Да и запас денег стремится к нулю, не к бесконечности.

Исчерпанная мысль о холмике, мысль, выкопанная, вычерпанная, как та же могила, законченная – отступает. Опять она, оставленная на минуты, ещё ярче и яростней прежней, дохолмиковой, в синих узеньких джинсах и розовой блузочке дефилирует по мозгам, мыслям, сознанию, сердцу, ну я не знаю названия, по чему она там дефилирует… И наступает всякий раз своими сабо, не сабо… туфлями на высоком толстом каблуке, прямо в меня… Внутрь куда-то. Не замечает, конечно… Стандартная фантазия. Скучно.

Цатая по счёту, дымится в руке сигарета, я прикуриваю одну от другой, и если бы было можно, я бы сунул сигарету в какую-нибудь открытую (у себя? У неё? Нет, решаю, у себя!) рану и посмотрел-поглядел бы, как она там шипит, притушенная кровью. Банально, но нормально. Но открытой раны нет, сигарета продолжает почти невидимо тлеть в солнечном свете.

С удовольствием, если ЭТО можно назвать удовольствием, я могу делать четыре вещи: пить, курить, мастурбировать на её тему и слушать музыку. Но, нашу музыку… Никаких общих исполнителей, тут песня, там… Вспоминать её любым доступным мне способом. Ещё спать… Спать и день, и другой, и третий… Когда-то же это должно закончиться, а?

Нет открытой раны, я не могу сейчас одеться во всё лучшее, остроносые сапоги, черные брюки и рубаху, вычиститься и побриться, взять пистолет и с наслаждением застрелиться у неё на глазах. Остатки оптимизма – можно ли застрелиться с наслаждением? Думаю – ухмыляюсь вдруг… Значит крохотная доля жизни во мне продолжает давать о себе знать? Тогда ещё водки – располовиним последнюю дозу.

Нет открытой раны, нет пистолета даже, не говоря о том, что опухлость физиономии пройдет дня через два. Это если больше не пить. Я закрываю глаза, глотаю последнюю дозу и падаю на постель. Закрытые веки демонстрируют увеличивающиеся и лопающиеся шары багрового цвета. Цвета крови, фактуры несбывшейся надежды… Какая чушь! Скорее всего это просто признак повышенного давления. Пошептать её имя в напитавшуюся перегаром подушку. Уснуть. Уснуть… Засыпая, я раз за разом прохожу с ней рядом от метро «Пушкинская» по Загородному проспекту, сворачиваю на тихую Бородинскую, смеюсь и курю с ней в скверике, слыша ветер с Фонтанки.

Как-то раз, в самом начале наших… вот как это назвать? Отношений? Сношений? Любви нашей? Какая же это любовь на четыре-то месяца? Короче, провожал я её! Пьяненькие были – не то, чтобы очень… Так, без увлечения. Первый раз провожал, потом полночи в парадной целовались, и знакомились с телами друг дружки везде, в самых волнующих местах. Я обрадовано опоздал на метро. Какое уж тут метро, когда она рядом… Благоразумие меня вообще раздражает, в молодых людях особенно! Я всё хотел её прямо там и всё поворачивал к себе спиной, а она выскальзывала… Вот её-то можно понять. Она не была благоразумной – она была на первом этаже дома, где она жила, и припозднившиеся жильцы и так бросали на нас вполне объяснимые двусмысленные взгляды. Уровень растерзанности одежды зашкаливал. Какой там выбившийся из причёски локон или расстегнувшаяся пуговичка на блузке! В добавок к этому я был вымазан её помадой. Стояли, мучили и мучились, зная – ничего не будет и не выйдет.

- Ты меня всю натёр своей щетиной, что у меня за вид?

Да у неё был самый замечательный вид на свете, вид, от которого у самцов шерсть на холке дыбиться. Длинно, нежно, устало уже поцеловались… Это необходимое и не требующееся сейчас «пока»… Какое «пока» - «увы»… Каблуки её странно-устало застучали на второй этаж, в уютную, как мне казалось, (так ли это, я никогда не узнал) норку, где они проживали вдвоём с мамой. Щёлкнула дверь, захлопнувшись, делая жужжание люминисцентной лампы тишиной. Шёл третий час ночи… Я вышел на улицу. Чёрная равнодушная Фонтанка текла по своим тысячелетним делам и ей не было до меня никакого дела, так же, как и граниту набережной, да и всему остальному. Весенний воздух сделался холодным и прозрачным. До открытия метро оставалось часа четыре. Но мне-то было наплевать и на холод и на всё остальное, выходил я в холод и ночь победителем! Я почти танцевал, уже зная, что теперь у меня есть человек, о котором можно думать, звонить, судя по всему, даже просыпаться с нею в одной постели. И сделал я вот что:

В том же доме был круглосуточный магазин, торговавший ночным алкоголем и сигаретами. Полусонная нерусская продавщица выдала мне банку пива и, не отреагировав на мою какую-то шутку (сонная была), пачку сигарет. Я тихонько, по-воровски, вернулся с добычей в подъезд. Сел на подоконник между первым и вторым этажом! Туда не достигал люминисцентный свет, там было уютнее. Окна выходили на загаженный внутренний двор, но в темноте этот двор показался мне прекрасен! И из щели в окне тянуло ветром! Весенним ветром, зовущим и огромных зубров и маленьких лисиц и енотов сражаться за самку, бить и быть битым, размножаться, жить, наконец… Или просто тогда ветер казался мне таковым? Усевшись, я открыл пиво, сделал глоток… Потом тихонько (даже молния скрежетала жутко в парадной тишине) расстегнул брюки… Мне даже не надо было призывать к помощи воображение, немного её губ и ощущение полноты груди… И, когда едва угадываемая в темноте липкая струя коротко брызнула на стену, медленно сползая вниз по этой стене, я был счастлив! Молод и влюблён – это ли не формула счастья? Мудрость, например, не имеет к нему, счастью, никакого отношения. Скорее, даже, наоборот… Потом я сидел на окне – беззаботный и разомлевший… Во рту был вкус пива, едва где-то перебиваемый остатками её блестящей помады во рту…

«Солнце встаёт, становится теплее»… Нет, во второй половине дня солнце, вопреки песне, уже не всходило. Теплее становилось, это да! Яростные в то лето лучи второй половины дня уже вовсю нагревали комнату и, пьяный ещё от первой бутылки, я отправлялся на кухню. Пить. Иссушенные внутренности с благодарностью принимали воду из чайникового носика. Иногда я мимоходом заглядывал в висевшее в коридоре зеркало. Иногда стоял подолгу… Ответ на вопрос «тварь ли я дрожащая или право имею» для меня тогда был однозначен. С того времени кое-что изменилось…

Я разговаривал в голос с самим собой, чтобы в буквальном смысле остаться человеком. В те минуты, когда я, пьяный и голый, задерживался у зеркала подолгу, я говорил себе: «Ты сильный, ты выберешься», сжимал кулаки и опять плакал… Уже от всего: её ухода, отсутствия пистолета, своего жалкого вида…

Добавьте к своим проблемам много алкоголя, и они станут неразрешимыми.

Надо было что-то решать и я шёл за водкой. Бутылки я не выносил, зная, что в один ужасный день деньги всё равно кончаться. Все. И из этих бутылок я смогу, сливая в стопку, извлечь граммов тридцать… Спасительные и последние! Но пока деньги не кончались и кошмар продолжался. Продавщицы в ларьке, где я отоваривался, стали поглядывать на меня с любопытством. Работали они по две смены и каждая из них по два раза в день, в одно и то же примерно время выдавали одну и ту же бутылку высокому небритому алкашу, у которого «что-то с головой»… Об этом я узнал позже у одного знакомого!
Знали бы они, что у меня В ГОЛОВЕ!

Я шёл за той же бутылкой, но вечера отличались от утр! Определённо! Вечерами я не был истериком-самоубийцей! Я слишком люблю августовские ночи, а они не терпят истерики! Да и ночное пьянство не сравнить с утренним. Вечерами я, глотнув немного, открывал заклинивавшую постоянно раму окна, садился на диван, приносил пепельницу… Поутру я стряхивал пепел в пустые сигаретные пачки.

Я ждал, когда августовский день медленно погасит свет, сделает звуки реже и отчетливее… И начиналось всё то же самое совсем по-другому. Я ждал вечеров, чтобы мечтать.
Глядя на появляющиеся, одна за одной, крошечные звезды, я мечтал уехать туда, где огромные мохнатые звёзды шевелятся на южном небе, до которого подать рукой, туда, где ласковые чукотские лайки воют на Северное сияние и едят похлёбку из плавников моржа, туда, где есть созвездие Южного Креста и, главное – нету, нету, нету, реки Фонтанки! Мысленно я отправлялся в самые дальние уголки Земного шара и опять же мысленно возвращался в этот дом на набережной.

Я ловил себя на том, что всё время думаю категорией «ты и я»… В том смысле, что если нет тебя, как же могу быть я, а? Вот, однако…

«Ты сильный, ты выберешься» - твердил я одно и то же, а плохо слушающийся язык вместо оптимистичного «выберешься» издавал куда менее изысканное: «выебешься». И я это замечал.
Так мы разговаривали с августовской уставшей листвой, пыльной уже листвой, склонной к желтению листвой, с неяркими в городе звездами, с домами напротив…

Поверьте, ночами мне становилось гораздо легче… Я пытался стать частью мира, тогда как днём весь мир был против меня! И вспоминались мне уже другие вещи:

Как она боялась крысу, обнаружившуюся вдруг в их ванной комнате, и, прижимаясь ко мне, рассказывала это с неподдельным ужасом. Я смеялся, конечно… Или как слезились на ветру её близорукие глаза, а я вытирал внешние уголки глаз пальцем…
Её история про пассажирку поезда с Вологодчины: «Дочк, дверь то зАкрой»… С этим говорком. Ну и заканчивалось всё это таинственным «котиком» в процессе делания любви, «нет, не выходи» тоже. Моими беззвучными слезами всё это кончалось, вот чем. И я трясся в одинокой квартире от этих слез, от водки, от желания обладать пистолетом и выползти, наконец, из запоя!

Я хотел обладать ею хотя бы на расстоянии, я опять возвращался к её фразам и ахам, у нас у всех есть арсенал выражений, известных определенному кругу людей… в основе своей противоположного пола. Возвращался, от мерзости и низости всего происходящего, к проституткам, к некоторому количеству «бывших» девочек, останавливался, наконец, на как-то заданном ею вопросе: «ты пробовал анальный секс? Я да»… Ну я и представлял, что с ней… Потом закуривал трясущимися, липкими руками…
«Ты сильный, ты выебешься»…

Приходила странная одинокая ночь, и я уже разговаривал с ней, с ночью, срывающимся, хриплым голосом и всё задавал ей, безмолвной, один и тот же «почему?»… И мне было странно слышать его, этот голос.

Нужна была рана! Переключить, перещёлкнуть хотя бы часть боли на что-то иное – как-то, выходя за водкой, на столбе я увидел такое объявление (я всегда читаю объявления – среди них встречаются забавные экземпляры): «Брошен на улице домашний пёс, помогите пристроить – пропадёт. Метис лайки ср. р-ра, молодой, чёрно-рыжий, тигровый с белыми – грудкой и носочками. Белая полоска на носу. Ушки подвисают». Ему, псу этому, также как и мне, нужен был тот, кто будет рядом! И он тоже – пропадёт. «Ушки подвисают» - воображение изобразило собаку с жестокостью – слишком ярко и я почти почувствовал язык этого пса на своей руке. Некоторое время я не мог двигаться. Даже зарыдать было бы слишком мелким. В несчастье этого пса я увидел и свое несчастье, несчастье других, обделённых любовью людей и тогда я отдал бы все, что у меня было за возможность заботиться об этом псе. Но я не мог этого сделать – я был таким же и тоже погибал…
Я и не заметил, как пришёл сентябрь… Выходя утром на улицу, я увидел необычную картину – дети, возившиеся в песке и на горке возле моего дома вдруг изменились, понадевали школьные формы, причесались и ощущение праздника вибрировало в воздухе. В детских руках вдруг появились астры и гладиолусы в хрустящих обёртках. Возле пустующей накануне школы появилось множество детворы. Можно сколько угодно говорить об ассоциациях, обращаться к трудам господина Фрейда, но в этот день я сказал себе – хватит! И пошёл за водкой в последний тогда раз! Активированный уголь, душ, бритьё, бессмысленное, но спасительное мелькание телевизора, пахнущая нечистым телом постель на два дня стала моим убежищем. К минимуму было сведено даже курение.

Водку я растянул на два дня. Я выпивал рюмку, делал хоть что-то в квартире и ложился опять. Я не забыл о ней, нет, но невозможно думать о высокой любви, когда унитаз чёрен от рвоты, а кишечник выделяет жёлтую слизь. Так реагировал на отъём алкоголя измученный организм. И когда, следуя в душ пятый раз за день, я вдруг остановился у зеркала, я произнёс ненавистному отражению: «Ты сильный…» и, чётко: «Ты ВЫБЕРЕШЬСЯ».
Я выбрался. На третий день у меня ни осталось ни водки, ни сомнений в этом. Я покупал молоко и хлеб, на остальные продукты глотка реагировала жестокой оскоминой, но я уже знал – пройдёт и это!

Я был здоров! Но только не от неё! Дорога по Загородному и Бородинской зудящим крючком вцепилась в сознание, это была, если хотите, моя Дорога Жизни… Или моя Via Dolorosa – скорее так. Жизни в ней больше не было, в этой дороге!

Почему я ей не звонил? Да только потому, что не хотел с ней ТОЛЬКО разговаривать… Я такой! Мне подавай всё и сразу…

Теперь надо было увидеться. Необходимо было увидеться с ней. Необходимо и страшно! Она могла ответить мне: «М-м, нет возможности» или же «Ну, нет желания»… Это всё, что она могла ответить и разумная часть меня очень это понимала, но сколько было разумной-то части? И как её мерить? В процентном соотношении? Сколько в вас разума в процентном соотношении, когда вы влюблены? Так что ли? Не было у меня разума ни на грамм, ни на процент! И зачем мы должны увидеться, мне тоже было непонятно. Вернее, я об этом не думал! Есть такое слово «надо»! Как вы увидите позже – да, этого мне было надо!
ведь чем дольше несвидание, тем бессмысленнее встреча. И чем дольше продолжалось это несвидание, тем дальше отступали обиды…

Делать я не мог ничего – готовить, думать, отвечать на звонки… Я просто не подходил к телефону, знал, что она не позвонит, а другие люди были мне ни к чему! Как, впрочем, и сейчас – большинство людей мне ни к чему! До принятия алкоголя, правда, но алкоголя в моей жизни становится всё меньше… Он ни к чему…

Третий день на улицах висел дождь… Он не падал вниз, висел какой-то пылью, облеплял лицо и руки, телевизионные антенны царапали низкое, вязкое небо и было тепло. Кое-где на деревьях появились желтые гривки. Было слишком хорошо, чтобы ждать другого момента! Камерная, спокойная природа… Короче, я ей не позвонил. Так поехал, наудачу. Хотя какая удача… Действо то было бессмысленным, говорю…

И вот она, вот моя Via Dolorosa, моя Дорога Скорби, начинающаяся на Загородном проспекте, возле метро «Пушкинская» и я, только лишь ступая на неё, делая только первый шаг, почувствовал – не то всё это, не так и незачем! И храбрость моя растаяла под этим дождём, словно сахарная. На солнце она растаяла бы стаканчиком мороженого… Отступать же было некуда. Шаг на Via Dolorosa я сделал… И мне предстояло пройти эту дорогу до конца!
Ошибочным ли был алкоголь, сладкую банку которого я купил возле её дома? Алкоголь ошибочен всегда – но в тот момент он не сыграл решающей роли. То есть он не сыграл вообще никакой роли… В тот момент дело было не в нём.

Я обнаружил себя уже у двери её подъезда, закутанным в пелену висящего дождя, трусящего себя и решительного же одновременно. Дальнейшее сохранилось по кадрам и ощущениям – Время слизнуло подробности. Решительный взлёт на второй этаж и это, до сих пор стоящее перед глазами многоточие кнопок звонков – квартира коммунальная, звонков было много, а какой из них ёё – я не знал… Выбрал тот, что посимпатичнее… Я повторяю и буду повторять – в таких вещах надо идти до конца… Ненавижу благоразумие! БлагоразДумие! Ни о чём не жалею, хотя в дальнейшем вы увидите, каким боком мне всё это вышло!

Выбрал – и нажал. Не робко нажал – в омут, так с головой.

Надо сказать – вид у меня был в этот момент вовсе не тот, как мне, пьяному, мечталось. Волосы впитали дождь, и капли его стекали по лицу, сладкие почему-то… Ну и пистолет, конечно, вместе с пьянством отошёл на второй план.

Я уже не помню, кто открыл эту многозвонковую дверь, Время похоронило и это, но на мою просьбу её позвать, было отдано короткое: «Сейчас».

«Сейчас» длилось около минуты, но вместо каких-то нужных и убедительных слов я совсем растерял дар речи! А потом вышла она!

Какая-то усталая, неяркая вышла, равнодушная (иногда равнодушие – тоже дар, вам не кажется?). Без блеска – на губах, в глазах – не важно, важно то, что при мне ей уже не хотелось блестеть! И это нежно-интимное «девочка моя», произносимое мною только в процессе любви, и никак иначе, но сидевшее внутри и невысказанное только из нелюбви к сантиментам… Оно вдруг растворилось в её облике – никакая она не моя была, да и не девочка вовсе…

Мы спустились к тому окну – между первым и вторым этажами, она закурила, и я тоже закурил, молчали. Глаза таки блеснули в темноте, но только тогда, когда она нашла глазами свою сигарету!

- Извини меня, - я забыл рассказать, в нашу последнюю встречу я её ударил, несильно впрочем и не со злобы – от отчаяния. Попалась бы стенка – ударил бы стенку… Дело не в этом, все плохо стало до этого.

- Извинила, - я говорю, равнодушие дается некоторым, как дар… Я с ужасом, до слабости в ногах понимаю, как я ей не нужен, неинтересен сейчас, понимаю, что сигарета – единственное, что держит её сейчас со мной, на этой площадке! Какие там «котики»?

- Я пошла? – это даже не вопрос, но утверждение! За этим, мол, и приходил? И я опускаюсь на подоконник и больше уже ничего не жду. Вот теперь, кажется, всё! Но потушенная в консервной банке сигарета опять не попадает в открытую рану…

И она поднимается к себе, немного виляя бедрами (как-то сказала, после любви: «у меня нет попы»… В том смысле, что бедра узкие), а я подозревал, что души у неё нет, с попой у неё всё в порядке…

За окном темнело. Всё дальнейшее потеряло всякий интерес и смысл… Вы видели мокрых бездомных кобелей, ждущих у парадной домашнюю суку, хозяин которой награждает их пинками, выводит суку на коротком поводке и не даёт кобелям приближаться? Ну, видели, конечно! Я им завидовал – сука ведь в принципе не против, так?

Я уже не плакал, я рассуждал… Довольно трезво и вдумчиво я решал головоломку без решения, уйти домой у меня не было сил. Организм переживал стресс, а стресс требовал алкоголя! Тот же ночник, благополучно работающий и вечером, та же продавщица, менее сонная только, выдала мне какое-то количество банок. Я встал напротив дома, облокотившись о перила набережной, шикнул одной банкой. Глотнув, съехал по перилам вниз, на корточки. Алкоголь приживался и мне становилось менее суетливо, и я вдруг понял: ведь по Via Dolorosa не бывает пути обратно… Я не мог проделать этот путь, его просто не было! И я медленно стал возвращаться обратно к дому.

Я трогал знакомую ручку парадной, снова вдыхал запах лестницы и это вдруг был уже не запах сигаретного дыма и чужих кухонь, пыльная лестница вдруг стала пахнуть Историей, я замечал вдруг красоту старинных перил и благородную ширину ступеней. Я представил себе лестничный пролет в те времена, когда в доме не было лифта и зарифмованный с «полётом» пролёт мне понравился…

Медленно я надавил на кнопку лифта, двери открылись и лифт рывками довез меня на последний этаж… А во всём подъезде была опять тишина, только я не хотел разрушать её звуком расстегивающейся молнии…

Я пил, захлёбываясь, пил быстро, торопливо пил… В какой-то передаче, в «Новостях» очевидно, я видел репортаж – женщина, перед тем, как уйти из жизни, написала записку, выпила водки для храбрости и…выбросилась с крыши многоэтажного дома. Запомнилось. Вот пил я для храбрости – поверьте, это не было позой, манипуляцией тоже не было, я просто не знал, как дальше быть без неё! Без «не моей» «не девочки»… Я не писал красивых предсмертных записок и не представлял её, рыдающую у гроба, упаси Бог! Я вообще ничего не представлял… Я не знал другого выхода…

Я заливал в себя слабый алкоголь и думал: вот сейчас, сейчас, но алкоголя было много и, повторюсь, он был слаб. Покончив, наконец, с банкой, я распахнул окно! На дне двора, который мне не очень-то был и виден, шелестел дождь.

«Эх ты», - думал я, покачиваясь на окне на корточках: Эх все вы… Что у вас за любовь-то какая-то растворимая. Как кофе…», - думал и качался вперёд. И ветер зло завывал на дне двора, и мне делалось жутко.

Вместе, навсегда – это не были для меня пустые слова, так я думаю и сейчас… И в горести и в радости.

«Я назвал тебя блядью? Ты и не блядь вовсе… У меня слишком мало денег, чтобы ты оказалась блядью! Да и не в деньгах дело…» - думал я, качаясь назад…

«Нечего мне тут с вами делать… Бляди, не бляди, какая, в сущности, разница?» - опять качался вперёд.

Пока я так качался, алкоголь стал отпускать, и мне становилось всё страшнее. В кармане была ещё одна банка, когда я понял, что прыгнуть я не смогу! Не смогу и всё тут!
И вот тогда я заплакал. От слабости своей заплакал, только от неё… Даже на это меня не хватило, мальчишки… Маль-чи-шка… И тихонько поскуливая, я достал последнюю банку – денег больше не было и стал давиться ею, на что-то ещё надеясь…

Допив, я опять забрался на окно и стал тупо, сквозь слёзы, глядеть в невидимое почти дно двора.

И тут одна из дверей на последнем этаже распахнулась. Где-то за моей спиной! Яркая полоска света пересекла площадку и тот, невидимый кто-то, кто был за дверью вдруг произнёс:

- Эй, ты чего!

Голос был молодой и добрый… Я обернулся.

Он, вероятно, всё понял, обладатель голоса… Видно вид у меня был ещё тот. Я неловко спрыгнул с окна и не смог ответить ему, слюни и сопли мешали нормальной речи.

- Иди к нам, - произнёс голос второй, более уверенный, но тоже добрый.

Я неуверенно шагнул от окна, с каждым шагом я был всё дальше от окна и всё ближе и ласковее становился уже оперсоненный голос. Невысокий, постарше меня, парень манил меня к себя и словами и жестами, за ним, толкаясь и заслоняя свет, находились ещё двое… Я, словно отлипая от оконного проёма, двигался всё быстрее, а он, как неопытный дрессировщик, всё отступал вглубь квартиры… И те двое тоже – отступали.

Пересекая порог, ослепнув от яркого, вдруг, света, я начинал замечать подробности жилища моих благодетелей. Клетчатый плед на диване, гитара на стене, беззвучно пожирающий киловатты, немой, работающий вхолостую, телевизор.

Что-то они там отмечали… Коньяк на столе, бледные дольки лимона…

- Успокойся, - говорил мне тот, первый, усаживал меня на диван, наливал коньяка в чей-то стакан… Трясущимися (от страха? Холода? Негодования?) руками я с немой благодарностью принял у него стакан, выпил… Они курили – закурил и я!

- Утрись, - невысокий протягивал мне чистое полотенце… Я вытер волосы, намокшее слезами и дождём (меня заинтересовали пропорции) лицо и наконец выдавил долгожданную человеческую речь… Скупое и нелёгкое пока: «Спасибо»…

Они смотрели на меня и ни о чём не спрашивали… Возможно, это и есть интеллигентность! А они, да, были хорошими, интеллигентными ребятами!

Коньяка было много и сразу и я, миновав состояние адекватности, перескочил из онемения в опьянение…

Не каждый день удаётся стащить с окна самоубийцу – они-то не знали, что сделаться я им не смог, и поэтому окружили меня заботой… Наливали ещё, говорили что-то хорошее, но пропорционально налитому я наглел. Минут через пятнадцать-двадцать я и забыл, что сейчас моё собственное тело по моей же задумке должно было распластанным валяться на дне невидимого двора-колодца с проломленным черепом, сломанным позвоночником… Это кому как угодно.

Мы беседовали с ребятами уже как бы на равных, как будто бы я был одним из приглашённых гостей на непонятный мне праздник. Трагедия не испарилась, не исчезла, нет, она уступила место временной эйфории – новые знакомые слушали меня и говорили сами… Я читал им свои стихи, они мне тоже что-то читали. Я же говорю, интеллигентные ребята. Один из них… Такой же тощий и бледный – все они были тощие и бледные, как картофельные ростки, им тоже не доставало света, подарил мне свою книгу!!! Чего? Стихов? Рассказов? Этого мне узнать не пришлось! Помню, что на ярко-синего цвета обложке он подписывал мне её, книгу. Книгу жалоб и предложений? Первое я пытался хранить в себе, второго же не было вовсе. Кто-то взял гитару.

В десятках компаний я выслушал многие сотни, может тысячи подгитарных этих песен и уже не могу отделять хорошие песни от плохих – только лишь понравившееся и не очень. Так вот те песни – понравились. Впрочем, какие люди, такие, обычно, и песни… И когда я уже засобирался домой, пьяный, было поздно и опаздывать на метро в этот раз было мне никак не возможно, один из них – они все путаются в голове до сих пор, протягивая мне книгу – предложил:

- Ты, давай, береги себя! И если что – заходи!

Полоска спасительного света на лестнице уменьшалась, становилась уже, потом и вовсе исчезла. Погромыхивая доисторическими (постистерическими?) запорами, дверь защелкнулась. И эта навязчивая тишина и неумолкаемый, монотонный шорох дождя вернули мне забранное на время одиночество. И вернули запахи воспоминаний. Я живу в новострое, на краю города и нечасто посещаю такие дома, дома более чем с вековой историей, я знаю, как пахнут эти дома и эти лестницы и запах подъезда в моей памяти был неотделим от наших, премьерных тогда, запахов поцелуев. Поцелуй ведь тоже имеет запах, хотя писать так вроде бы не принято. Обычно пишут про его вкус… Но вкус без запаха, а?

И опять всё забывшееся на пару часов начало проявляться с удивительной торопливостью, катализаторы – запахи тишины этой, убыстряли процесс и разум вычеркнул неразумно два часа теплоты и человечности, вернул меня ровно туда, откуда вытащил на короткое время. А главное – с теми же чувствами.

Нет, прыгать в темноту я уже не хотел! Мне хотелось знать, почему она выкинула меня из своей жизни? На меньшее я уже не был согласен! Здесь и сейчас. Слово «завтра» - дурное, лживое слово!

И я пошёл. Спускаясь, этаж за этажом (рифмовалось: «плюмаж за плюмажом» и в голове маршировали стройные девицы в гусарских нарядах (обрядах?)), я вглядывался в разномассивные, помятые и обшарпанные деревянные, монолитные металлические, двери, зная, что уже через три этажа… Через два… Через этаж уже… Да, через этаж… Остановился, закурил тёплыми, согревшимися коньяком и уютом, руками… А в голове вертелось одно и то же: «сейчас или никогда», «сейчас или никогда»… Что «сейчас» и чего «никогда», я не знал. Я это чувствовал.

Сигарета оказалась короче, чем мне бы хотелось. Ещё немного посидеть бы вот так, успокоиться. Взвесить всё… Хотя какое там «взвесить», мне кажется, всё дальнейшее было уже написано и мне только оставалось подтвердить это написанное действием. Поставить роспись под документом!

Я бросил окурок, легко (нечего терять-то) сбежал к её двери и коротко ткнул в аккуратный звонок! Ждать почти не пришлось – она знала, что я приду и сразу открыла…

- Что тебе надо? Не приходи сюда больше никогда! – её лицо показалось в проеме двери только вот на эти слова, на эту горстку злобы и лицо перекосила некрасивая ярость. И дверь захлопнулась – для меня навсегда.

После дверного хлопка (дверь поаплодировала) осталась тишина. Люминисцентная тишина… Лампа дребезжала мелко-мелко… Её дребезжание входило в резонанс с моим внутренним мозговым дребезжанием-дрожанием… Я сделал шаг наверх, к подоконнику между вторым и третьим… Ещё шаг… Окно было открыто, в нём колыхался невидимый дождь в укрупненном, в сравнении с этажом последним, дворе. Шаг… и шаг, я запрыгнул на подоконник и сделал ещё один шажок… Уже в пустоту… Пустота оказалась короткой и чёрной… Потом я ощутил удар! И не сразу понял, что удар был ударом моего тела о мокрый, в лужах, асфальт. Рана нашлась, нашлась, туда даже не надо было тыкать сигаретой.

Боль я почувствовал сразу. Помню блестящую, отражающую оконный свет лужу, в которую я глядел и тошнотворную, тикающую боль в начинавшей набухать ноге… Остальные боли я не слышал – так остро и безудержно росла главная боль – в правой ноге. Стопа увеличивалась, уже тестом вылезала из сапога, и, даже не ощущая крови во рту, сломанного зуба, на ощущая во рту прикушенного, распухающего языка, я закричал… Её имя я закричал… Закричал и провалился в спасительное, чёрное, но не страшное!

Я не думал этим её вернуть, клянусь, я был взрослый, понимающий мальчик…

Мне просто нужна была другая боль, та, что будет больнее боли расставания…
Если есть а свете Бог, в чём я лично сомневаюсь… Так вот если он есть – спасибо ему, Богу. Травмы мои оказались вполне совместимы с жизнью. После долгой ходьбы у меня отекает и болит правая нога, но это мелочи… Перелом ноги левой сросся за месяц, руки – и того меньше. Всё опять по царю Соломону! Но тогда, только лишь я смог водить карандашом по бумаге, и, дрожащая и синеватая, в бледных пупырышках после гипса рука научилась выводить буквы, я записал такое: «Окна моей квартиры выходят на двор. На его дне исчезают…». Через какое-то количество лет этот рассказ напечатает «Знамя»…
А пока пробегающий по моей распластанной на асфальте фигуре свет мигалки «Скорой помощи», промелькнув, возвращается снова… Молодой доктор, ворча, делает мне укол обезболивающего. Я то выныриваю, то проваливаюсь снова в короткие обмороки… И никто не знал – теперь болело у меня только то, что я сломал… И все эти руки-ноги были не страшной болью!

«Солнце встаёт, становится теплее» - ставлю я пластинку с этой песней сейчас… Улыбаюсь. Прошло десять лет. Даже немного больше. Всё встало на свои места… Верные или неверные – но свои. Я вспоминаю нас, двадцатиоднолетнего мальчишку, её – девчонку двадцати лет… Улыбаюсь и завидую себе тому! Я не хочу быть мудрым, кажется об этом я уже говорил… Мудрость не имеет ничего общего со счастьем! «Я готов служить народу/ Раздается Стёпин бас/ Я пойду в огонь и воду/ Забирайте, хоть сейчас/… Несколько лет назад я читал это своему сыну, когда ему было три года. И всегда хитро улыбался на этом месте: «Я пойду в огонь и в воду/ Забирайте, хоть сейчас».

Тогда же, лёжа в больнице, я почти не думал о ней. Тем более не ждал! В больнице был другой, параллельный мир, не имеющий с этим миром никаких пересечений. И её там быть просто не могло – ни физически, ни как иначе… Открывшаяся рана постепенно затягивалась…

А начиналось всё с того, что она подошла ко мне – весна, ещё холодная, заставляла носить её серое, мышиного цвета пальто – подошла и спросила: «Где здесь можно купить сигарет?». Глаза слезились на ветру. Ну я сказал, конечно…

23.08.12.

Дата добавления: 2015-08-28