Рудольф Нуреев Автобиография 3 страница

Вскоре я узнал, что дети уже уехали... уехали в Ленинград без меня, и дни подъема сменились у меня черным отчаянием. Долгое время после этого, когда отец встречался со мной глазами, он казался мне смущенным. Я долго не понимал почему, пока через пару лет, когда я сам заработал немного денег, я поехал на три дня в Москву. И тогда мне все стало ясно. У отца в то время просто не было двухсот рублей, нужных для покупки билета от Уфы до Ленинграда.

4. ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ДЕБЮТЫ

Появилась первая благоприятная возможность уехать из Уфы, и я ее упустил. Я переживал это, как настоящую драму. Тогда же мои родители решили, что для моего блага они должны раз и навсегда, запретить мне заниматься танцами. Они думали, что только так они сумеют подавить мою одержимость и прекратить мою постоянную беготню то на занятия танцами, то на репетиции и выступления. Они мне все время говорили, что я уже не ребенок и в мои годы они уже работали. Видя все мое поведение, они советовали либо бросить школу и начинать зарабатывать себе на жизнь, либо сосредоточиться на занятиях в школе, чтобы стать хорошим специалистом, может быть, даже ученым. Некоторое время мой отец хотел, чтобы я стал военным. Он служил в артиллерии, и я тоже должен был идти в артиллерию. Отец не предполагал, что будет трудно заставить осуществить его планы, и когда понял это, то буквально избивал меня.

Я могу понять, что он чувствовал. Он так долго мечтал о сыне, который, как он надеялся, пойдет по его стопам. А вместо этого что произошло?

У него в доме появился чужой - "балерина", как обычно дразнили меня в школе дети. Для него карьера артиста была чем-то неприемлемым, легкомысленным и, главным образом, делом немужским. Как член коммунистической партии он боролся за возможность для своих детей подняться гораздо выше того, чем был он сам, получить образование, и он просто не мог понять, как я могу желать стать танцовщиком, когда у меня такие возможности, которых раньше не имел ни один член нашей семьи - стать доктором или инженером, человеком с положением, способным занимать руководящие должности, иметь хорошую обеспеченную жизнь - все, чего сам отец никогда не имел. Для него все артисты были по существу пьяницы, люди, которые лет до сорока ведут беззаботную жизнь, а затем бессердечный директор из-за их старости и бесполезности выгоняет их из театра, и они становятся нищими. "Если мой сын станет танцовщиком, то это ненадолго, а затем он станет швейцаром", - сказал однажды мой отец сердито. Ничего себе перспектива для Нуриева! Жизнь в это время была нелегкой, в школе ли, дома ли - все, казалось, шло плохо. Мне было теперь около 14 лет. Я становился все более и более замкнутым и чувствовал себя все более и более одиноким.

Всю свою жизнь я заполнял танцами. Теперь я вернулся к тому состоянию, которое уже было у меня, когда был маленьким ребенком. Все время я грезил о спасителе, который придет, возьмет меня за руку и освободит от этой серой жизни, этих народных танцев и импровизированных спектаклей. Но теперь все было иначе. Я был достаточно взрослым, чтобы терять надежду.

Хотя я постоянно думал об этом мифическом существе, которое однажды появится, чтобы указать мне дорогу, я уже в душе знал, что такая личность не существует. Я был погружен в провинциальную хандру. Иногда я возмущался и говорил себе, что это очень легко думать о себе, как о жертве, и проводить свою жизнь в мечтах. Нужно что-то сделать, чтобы изменить свою судьбу. Но в свои 14 лет я мог только сохранять в своем сердце некоторые частички надежды. Так как дома мне запрещали танцевать, а я, естественно, не мог прекратить заниматься, я стал жить в обстановке постоянной лжи, всегда изобретая пути, чтобы улизнуть из дома на репетицию и уроки танца. Иногда я предлагал маме купить что-нибудь нужное для еды. Естественно, я всегда очень поздно приходил домой с рынка и однажды, по моей полной рассеянности, я умудрился потерять продовольственные карточки, на которые вся наша семья должна была жить в течение недели. Жизнь была заполнена бесконечной борьбой за то, чтобы обойти все препятствия, стоявшие между мной и танцем. В школе, хотя я в значительной степени способствовал нашим победам на всех национальных конкурсах, учителя стали посылать постоянный поток писем моему отцу, жалуясь на мое равнодушное отношение к занятиям. "Нуриев занимается все меньше и меньше... У него ужасное поведение. Он всегда опаздывает в школу... Он прыгает подобно лягушке... Это все, что он умеет... Он танцует даже на лестничной площадке".

Роза, мой единственный союзник, уехала теперь в Ленинград, и казалось, что никто, буквально никто не понимал моего отношения к танцу. Я все более и более от этого становился скрытным. Единственное счастливое воспоминание, которое я сохранил об этих годах, это воспоминание о выступлениях с народными танцами в пригородных деревнях вокруг Уфы, на которые мне иногда удавалось удрать. Когда я теперь вспоминаю теперь эти выступления, мне кажется, что они, должно быть, были беспорядочной импровизацией и примитивными. Мы вечерами переезжали из деревни в деревню. Весь наш состав и все наше театральное оборудование размещалось на двух маленьких грузовиках. Там, где мы останавливались, эти грузовики плотно ставились вместе, борта убирались, к ним подвешивался деревянный пол, и это была сцена.

Занавес был сделан из материи, которую я до сих пор вижу перед глазами - красная хлопчатобумажная ткань с большими голубыми цветами. Материи такого рода вы найдете в любой татарской избе: на диванах, подушках, кроватях, на занавесах, в нишах - когда вспоминаешь об этом, на душе становится теплее. Ее натягивали на середине грузовиков: позади образовывалась закулисная часть.

Я не могу не улыбнуться теперь, когда я думаю, что только за три года до того как я впервые выступил на самой большой сцене мира, я еще танцевал на таких грузовиках. Зрители сидели на простых скамейках, а вокруг нашего бродячего импровизированного театра висели горящие голубым пламенем, коптящие керосиновые лампы.

Два выступления особенно запечатлелись у меня в памяти. Однажды вечером я исполнял народный танец перед крестьянами, жонглируя шестом с гирляндами и длинными свисающими лентами, которые, как предполагалось, должны развиваться позади меня. Уже к концу танца шест как-то воткнулся в занавес. Я сразу же оказался, как зверь, попавший в сети, полностью завернутый в материю, через которую смог увидеть только мерцающий свет керосиновой лампы. На момент я почувствовал, как смехотворна эта сцена, и мне показалось, что все потеряно, но затем уже с безрассудной интуицией я решил прекратить танец и сделать вид, что этот неожиданный поворот событий в действительности - кульминационный пункт очень веселого номера. Удивительно, но это сработало. Крестьяне так и приняли, а я имел большой успех, через некоторое время (мне было уже около 15 лет) я выступал перед железнодорожниками и исполнял матросский танец, и опять были использованы шест с лентами.

Для этого танца специально для меня была заказана пара очень плотно обтягивающих морских брюк. Это был первый костюм, заказанный для меня по мерке: синий, шерстяной. Но я был несчастливым, брюки не были готовы ко времени, и, как и раньше, я должен был выступить в костюме, принадлежащем другому танцовщику, более высокому и более полному, чем я; в те дни я был болезненно тощим. Женщина, которая нас одевала, укрепила на мне брюки с помощью булавок и складок. Я был готов к выходу.

Я вышел на нашу импровизированную сцену. Выполнив несколько первых па, булавки вылетели, и мои брюки безнадежно опустились на пол прямо к моим ногам. Зрители, естественно, заулыбались. В бешенстве я убежал за кулисы. Мне их вновь подкололи уже более надежно и плотно, и я вернулся на сцену, решив держать себя так, как будто ничего особенного не произошло. Через несколько минут я вновь услышал зловещий шум выстреливших булавок. Мои брюки широко раскрылись, и я опять оказался полуголым перед аудиторией.

Я полагаю, что большинство детей в пятнадцать лет в этих условиях отказались бы продолжать выступление, но не я. Еще раз я бросился за кулисы и умолял организаторов дать мне еще один шанс закончить танец. Переговоры, обещания, что все будет прилично, и наконец, удар в барабан, и конферансье, просунув голову через занавес, объявляет, комически выговаривая букву "Р": "Товарищ Рудольф Нуриев обещает вести себя прилично и не выкидывать больше никаких штучек. Так дадим же ему последний шанс закончить танец". Заключительный удар в барабан, и я выхожу на сцену. Хотите верьте, хотите нет, я понимаю, что это звучит совершенно неправдоподобно, но тем не менее это было так: мои брюки оставались на месте, но ленты на шесте во время моих предыдущих неудачных попыток спутались и просто не стали развиваться, вместо этого они с любовью обвивались вокруг меня, связав и упаковав меня так, что я почти не способен был двигаться. Выступление, конечно, было презабавным и в то же время для меня наиболее трагическим из всех.

Вскоре после этого комического фиаско с помощью пианистки, которая аккомпанировала нам в Доме Пионеров, я получил работу статиста в Уфимской опере. Я получал только 10 рублей за вечер, но деньги имели для меня наименьшее значение. Я был очень взволнован тем, что получил работу, я чувствовал, будто у меня выросли крылья.

В действительности же это было далеко не блестящая перспектива - все, что я делал в театре, это ходил по сцене несколько вечеров в неделю то слугой, то нищим, то римским солдатом или еще кем-то в этом роде. Но исполнение этих маленьких ролей также требовало репетиций и становилось все труднее и труднее пропускать уроки и удерживаться в школе. Даже более юные, чем я, когда решали идти зарабатывать себе на жизнь, просто заявляли об этом своим родителям, и те устраивали их для продолжения учебы в вечернюю школу. Но как я мог признаться, что зарабатываю всего 300 рублей в месяц? Наконец, представившись артистом Уфимского оперного театра, я побывал в различных рабочих коллективах, где предлагал давать еженедельные уроки народного танца за 200 руб. в месяц. Это требовало большого нервного напряжения, но я понял, что могу заниматься этим. Так или иначе, но я стал зарабатывать столько же, сколько зарабатывал мой отец в те дни. Обстоятельства складывались благоприятно.

В те же дни мой друг, большая любительница балета, пианистка, решила сделать попытку помочь мне получить стипендию в Ленинградской школе. Она написала множество писем в Министерство культуры в Москву, подписанных известными людьми Уфы, в которых говорилось, что я достаточно хорошо танцую, чтобы оправдать право на полный пансион в Ленинградской школе балета.

По крайней мере, в течение шести месяцев не было никакого ответа из Москвы. Моя жизнь шла обычным порядком. В канун летних экзаменов (я учился тогда в 9-м классе) я получил первую самостоятельную, правда, очень маленькую роль в балете "Польский бал". После спектакля я не мог уснуть всю ночь, так я был взволнован своим выступлением на настоящей сцене, хотя и в маленькой роли.

Когда подошло время заключительных экзаменов в школе, я был уверен в провале, что и произошло. Я был так убежден в этом, что даже не стал проверять списки успешно сдавших учеников. Я попросил это сделать моего друга, будучи уверенным, что он не найдет в них меня. Я ничего не сказал об этом моим родителям (вероятно, и сегодня они думают, что экзамен я сдал). Когда через пару дней Уфимский оперный театр предложил принять участие в гастролях театра по Башкирии на месяц в качестве статиста, то я с радостью согласился. В конце месяца, сохранив большую часть своей зарплаты и добавив то, что я накопил уроками в Уфе, я принял мгновенное решение посетить Москву.

У меня было достаточно денег, чтобы побыть в Москве дня три, при условии, конечно, что я буду ночевать где-нибудь на скамейке или в зале ожидания на вокзале. Но это для меня было наименьшей бедой. Меня никогда не беспокоил комфорт. Как я любил Москву! Я прибыл туда в середине августа, все театры были закрыты. Но я просто гулял и гулял до тех пор, пока ноги не отказались нести меня. Три дня и три ночи непрерывных прогулок… Москва - это громадный город.

Вероятно, мое первое впечатление от Москвы было, как от громадной железнодорожной станции, никогда до этого я не встречал на улицах такого количества рас, так много различных людей из Азии, из Сибири, с Балкан. Когда впоследствии я стоял перед выбором между Большим театром в Москве и Кировским в Ленинграде, то первое соприкосновение с Москвой, конечно, повлияло на мое решение.

На следующий год я стал практически уже постоянным сотрудником Уфимской оперы. Несмотря на то, что я никогда не занимался профессионально танцем, директор оперы взял меня танцовщиком кордебалета, а артисты балета разрешили мне посещать их классы.

Для меня это имело очень большое значение, особенно потому, что в это время пришел ответ из Москвы о возможности моих занятий в Ленинграде, и я начал испытывать беспокойство, что я не подойду по требованиям, предъявляемым школой. Здесь же у меня появился реальный шанс позаниматься. Хотя я не всегда понимал, что же я должен делать, я заметил, что сравнительно легко могу воспроизводить то, что делают вокруг меня другие танцовщики. Весь этот год я работал, как сумасшедший, с огромным напряжением. Однако все время внутри меня глубоко сидела мысль о долгожданной учебе в Ленинграде.

Затем в конце года пришло приглашение из Ленинграда. Тогда же пригласил меня в свой кабинет директор. "Рудик, - сказал он, - хотя я получил одиннадцать замечаний на твое плохое поведение и на недостаток дисциплины, я должен был уволить тебя, но я предлагаю тебе остаться в нашей труппе уже полноправным артистом". В моем возрасте, а еще при том высоком уровне уроков в театре и высоком уровне всей труппы вообще, я должен был почувствовать себя вознесенным до небес, и я действительно почувствовал себя так. Но все мои мысли были о Ленинграде. И я отказался.

Почти в то же время, когда пришло это приглашение, Башкирская республика отбирала танцовщиков для участия в таком важном событии, как декада башкирского искусства, которая должна была состояться в Москве. Это, подумал я, должен быть мой реальный шанс показать, на что я способен.

5. В ПРЕДДВЕРИИ ХРАМА

Я решил не упустить еще один шанс.

Наступил день, когда артисты балета Уфимского оперного театра должны были предстать перед комиссией, которая отбирала артистов для участия в декаде. Все было готово: и артисты, и члены комиссии, за одним исключением. Один из солистов балета (выступать была его очередь) по непонятной причине отсутствовал. Тогда директор поднялся на сцену, созвал всех артистов и объяснил сложившееся положение. Он спросил, нет ли добровольца выступить в этой партии, чтобы просмотр мог продолжиться. Это как раз та ситуация, которую встретишь в романе или в кино. Допускаю, что я игрок, но это даже мне показалось фантастическим предложением. Я не помню даже, как это случилось. И почти не зная, что же я буду делать, я поднял руку и выступил вперед. Затем после короткого занятия с балетмейстером я вышел на сцену и станцевал.

В те дни у меня была необычно хорошая память на танцевальный порядок: каждый танец, который видел, я мог передать с той эмоциональной непосредственностью, которая передается зрителю. Это было невероятно приятное ощущение - парить на сцене и чувствовать, что передаешь другим свое состояние. На сегодняшний день во многих случаях гораздо больше участия принимает ум, процесс создания становится более тщательным, более интеллектуальным.

Приобретаешь больше контроля над собой, но теряешь те качества почти свободной импровизации, которые вызывают в тебе что-то подобное чувству игрока, который всеми своими костями чувствует приближение выигрыша. Танец в те дни вызывал такое чувство, которое должно быть хорошо известно канатоходцам - уверенность, что ты достигнешь другой стороны, сознание этого только еще больше воодушевляет.

После этого моя поездка в Москву была решена.

В Москве, возможно, то ли по причине усталости и возбуждения, то ли из-за того, что я еще не привык к обычному нормальному режиму взрослых артистов балета и к изнуряющему ритму их работы (только в день приезда было три репетиции), но я, очевидно, слишком переутомился и, тяжело приземлившись после пируэта, растянул связки на пальце ноги. Моя ступня вскоре так распухла, что я не смог даже надеть туфли и должен был оставаться в балетных тапочках.

И опять начало казаться, что крышка моего сундука, едва открывшись, вновь захлопывается над моей головой. Наша аккомпаниаторша, мой верный защитник, сделала все возможное, чтобы уладить это первоначальное препятствие.

Через неделю, когда мой палец уже зажил, по ее же рекомендации я пошел в класс знаменитого Мессерера, танцовщика Большого театра и одного из известнейших педагогов, класс которого ежедневно посещала Галина Уланова. Мессерер попросил меня подождать, пока он закончит урок, и тогда он меня посмотрит. Но в конце урока его позвали по какому-то срочному делу, и он не вернулся. Я ждал, готов был заплакать от огорчения. Следующий день оказался для меня счастливее. Мессерер был куда-то вызван из Москвы и проэкзаменовать меня поручили другому педагогу. В конце экзамена он сказал, что если я хочу поступить в Московскую балетную школу, то он думает, что я пойду в 8-й класс.

Это было почти чудо, и я понимал это. Но в те дни школа Большого театра не имела интерната. И танцовщики, посещающие классы, должны были жить в городе на свои собственные средства. Как бы я смог, получая стипендию, платить за пищу и квартиру в Москве? Другое дело - Ленинград. Интернат там уже существовал, и многие учащиеся жили в нем. Они либо платили за помещение и питание, либо жили за счет стипендии, как я и надеялся. Могу добавить, что жизнь в интернате с самых первых дней объединялась с Кировским театром, что является важнейшим фактором в зарождении чувства единства и почти монастырской преданности искусству, которые вы там встречаете и которые делают Кировский театр столь сильным и единственным в своем роде ансамблем.

Я собрал деньги, которые заработал в Уфимской опере, купил билет до Ленинграда в одну сторону и поехал.

Я думаю, уже говорил об этом, что не всегда могу точно вспомнить дату, когда я решил остаться во Франции (это случилось 17 июня), легко могу забыть дату рождения - 17 марта, но я никогда не забываю день, когда я сел в поезд, который вез меня из Москвы в Ленинград. То было 17 августа. Будучи суеверным, я не могу не думать, что такое повторение числа 17 в моей жизни должно что-то означать.

В Москве на вокзале я переписал расписание всех поездов в Ленинград. Они отходили почти каждые 30 мин или что-то около этого. Я впал в панику, какой из поездов выбрать? В такой решающей для меня поездке каждая мелочь казалась мне многозначительной. В конце концов, я прыгнул в первый попавшийся вагон и оказался в самом дешевом поезде, заполненном крестьянами, в нем не было ни одного свободного места. Этот состав шел до Ленинграда 17 часов, и я провел все это время, стоя в коридоре. Когда мы подъезжали к Ленинграду, громадные черные тучи нависли над землей. Совершенно очевидно, что придется бежать под страшным дождем, и я закутался в тяжелый дождевик.

Одежда влияет на наше настроение, и я помню, как почувствовал себя одиноким и затерянным, оказавшись в городе, залитом солнцем. Эти тяжелые облака просто висели над промышленными окраинами, над которыми они висят круглый год. Но это то, чего я, мальчик из Уфы, никогда не знал.

Как только я прибыл в Ленинград, помчался к балетной школе на улице Росси. На этой улице начинали почти все великие имена русского балета: Павлова, Карсавина, Кшесинская, Герд, Ермолаев, Чабукиани и Баланчин... все они бежали по этой прекрасной улице. В свой первый визит туда я явственно слышал эхо всех моих кумиров. В школе в это время были в разгаре ремонт и уборка до начала занятий. В своем желании скорее попасть в школу я прибыл за неделю до начала нового учебного года.

Собрав всю свою самоуверенность, я обратился к пробегавшему по коридору мальчику: "Я хотел бы поговорить с товарищем Щелковым" (Щелков был директором школы). Это случайно услышал проходивший мужчина, и он сказал: "Щелков - это я, что Вы хотите?" Не моргнув глазом, более вызывающе, чем это было необходимо, я ответил: "Я - Рудольф Нуриев, артист Уфимской оперы. Я хотел бы здесь заниматься". Щелков улыбнулся и, вероятно, подумал: "Это какой-то самонадеянный дурачок из провинции". Однако ответил он весьма любезно, что прибыл я слишком рано и занятия начнутся только 24 августа, и к этому времени я должен явиться на экзамен.

Я ушел, имея впереди целую свободную неделю. Я собирался прожить ее у Удальцовой, этой чудесной старой женщины, о которой я уже упоминал раньше и которая как раз в это время была здесь в своей ежегодной поездке. Она остановилась у своей дочери, психиатра.

С самого раннего утра до позднего вечера я изучал Ленинград. В соответствии со временем дня я находил, что город может быть то строгим, суровым, бесстрастным; его каналы и белые каменные дворцы придают ему холодный и сдержанный вид, а затем ночью, со всеми своими студентами на улицах, он становился вновь веселым, оживленным городом. Невозможно устоять от прогулок по Невскому проспекту, вокруг Эрмитажа, Казанского собора... С этой первой своей недели в Ленинграде я находил, что этот город может точно соответствовать любому настроению: часто ностальгическому, меланхолическому, связанному с его прошлым, но вдруг под лучами солнца он становится ярким и улыбающимся, а его древние каменные фасады становятся неувядаемыми, живыми.

Я съездил в Петергоф, посетил летнюю резиденцию царей, теперь восстановленную, которая, как я считаю, находится в самом прекрасном парке, который я когда-либо видел. Когда я позднее прибыл в Вену с ленинградской балетной школой, что-то в Шенбруне напоминало мне петергофский парк.

По вечерам Удальцова рассказывала о прошлой жизни, как она была выслана в Уфу, как ее сестра, которая была замужем за богатым московским купцом, прятала все свои драгоценности в своей одежде. Но куда бы она ни шла, муж следовал за ней с пистолетом и никуда не выпускал из вида. Он выглядел этаким современным Отелло, неистово охраняющим свою хорошенькую молодую жену от нежелательных поклонников. Но на самом деле он так упорно защищал остатки своего богатства. Хотя Удальцова никогда прямо не говорила об этом, я стал гораздо лучше понимать тот великий интеллектуальный переворот, который произошел в революционные годы, потери равновесия, которое наша страна только теперь начинает восстанавливать. Как много русских интеллигентов оставили нашу страну во времена раздора.

Наконец наступил тот долгожданный день. Я экзаменовался вместе с группой латышей, на следующий день экзаменовались мальчики из Грузии. Юные танцовщики со всех концов России, а также из других стран пребывают в эти первые дни каждого учебного года для экзамена и оценки своих способностей. Некоторые, подобные мне, рассчитывают на стипендию, другие сами платят за помещение и питание. Практически мало, кто предпочитает жить в городе вне стимулирующей атмосферы школы.

Меня экзаменовала сама Костровицкая, которую я считаю на сегодняшний день лучшей преподавательницей в России. Я чувствовал, что она очень внимательно наблюдает за моим исполнением требуемых упражнений и обязательных для экзамена прыжков.

Когда я окончил, она очень медленно подошла ко мне и сказала перед всем классом: "Молодой человек, вы будете или блестящим танцовщиком или неудачником". Немного помолчав, она добавила категорически: "Вероятнее всего - неудачником".

Я понял, что означают эти слова: я должен буду работать, как сумасшедший. Костровицкая смогла увидеть, что мои манеры, весь стиль моего танца был мягкий и воздушный, но ничего в нем не было от уверенной и сознательной техники. Вопрос был в том, что сможет ли моя природная непосредственность быть использована при дальнейших занятиях или все, что я умею теперь, разрушится и умрет? Костровицкая имела в виду, что для того, чтобы превратить мой выразительный дар в прочные профессиональные навыки с твердым внутренним контролем я должен работать, работать и работать больше, чем кто-либо другой в школе.

Тот факт, что я до сих пор почти не занимался танцем, придавало моему танцу индивидуальную окраску. В нем не было и намека на сухой стандарт. Я относился к танцу с энтузиазмом, как когда-то ребенком. Но теперь мне надо было создать твердые, хорошие мускулы, без которых танцовщик скоро спадет, как марионетка с порванными нитками.

Я должен был создать в себе надежный внутренний контроль и тогда увидеть, какая же половина предсказаний Костровицкой окажется верной!

6. СТРЕМЛЕНИЕ К ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТИ

Мариинский, Кировский театр! Магические слова для всех любителей балета от Англии до Японии, от Египта до Аргентины. Это гораздо больше, чем просто замечательный театр в большом городе, это еще и исторический центр благодаря своей великой школе, чей необычайно высокий уровень классического совершенства в прошлом еще и сейчас оказывает свое влияние на весь балет. Школа, которая воспитала таких гениев, как Павлова, Трефилова, Спесивцева, Карсавина, Ваганова, Уланова... Фокин, Нижинский, Ермолаев, Чабукиани, Баланчин... - вчерашние и сегодняшние мастера международного балета. И школа, и труппа были созданы, когда Санкт-Петербургу было еще только 36 лет, в 1788 г., ровно за сто пятьдесят лет до моего рождения.

Наконец-то был услышан мой детский зов "в Ленинград, в Ленинград". Финансовую помощь оказала мне Башкирская республика, и это составляло мою стипендию. Итак, 25 августа в возрасте 17 лет я вступил в этот страстно желанный для меня храм танца - Ленинградскую балетную школу.

Уроки должны были начаться 1-го сентября. У меня было впереди еще пять дней для устройства и подготовки. Я поступил в прекрасную балетную школу - большое классическое здание в классическом стиле, помещавшееся рядом с Александрийским, на широкой улице Росси, похожей на улицы европейских городов, - вступил так, как если бы я вступил в монастырь. Я хорошо сознавал, что с этого момента моя жизнь должна быть подчинена суровой дисциплине, и я ничего не имел против этого. Все, что меня действительно интересовало, - это танец, научиться танцевать так, как это только возможно. То, что обычно занимает мальчишек моего возраста - спорт, выпивки, разговоры о девушках - меня мало привлекало.

Утром, в день моего прибытия в школу, мне показали комнату, где я буду жить. Я спал в общей спальне, в которой помещалось 20 учеников - очень просторная светлая комната с широкими арочными окнами. Каждый вечер мы должны были докладывать дежурному воспитателю, в каком часу нас утром будить согласно классному расписанию. Первый завтрак (чай, каша, пирожное) с 8 до 10 утра - самое ранее и самое позднее время начала занятий - подавался в помещении школы. Там же у нас также был и обед (суп, овощи, мясо и сладкое) и ужин (мясо, овощи и сладкое). Артисты Кировского театра также питались в этой столовой, но никогда не беседовали друг с другом. Мы должны были относиться к ним с уважением, они в свою очередь не имели права поддразнивать нас или смотреть на нас свысока, хотя мы и были еще так малы в сравнении с ними.

Но вскоре я начал пропускать завтраки для того, чтобы урвать еще минут тридцать на сон, также, чтобы хоть раз в день уклониться от необходимости есть со всеми вместе, то, к чему мне было очень трудно привыкнуть.

Мы занимались по 8-14 часов в день, а в те дни наибольшей нагрузки наши занятия начинались в 8 часов утра. От 8 до 10 обычно два часа истории искусства; у нас формировались свои суждения и вкусы. Например, для меня откровением были художники Италии XIII-XV веков, появилось сильное желание увидеть Италию, Грецию. Тогда же произошло мое первое знакомство со столь очаровавшим меня Ван Гогом.

Между 10 и 14 - занятия литературой. Я должен признаться, что в тот период иногда предпочитал это время тихонечко дремать, сидя на стуле. Впрочем, я уверен, что бессознательно, но я всегда стремился отбросить от себя все, что не способствует или не имеет прямого отношения к моей единственной страсти. Музыка была существенной частью моей повседневной жизни. Очень привлекала меня также и живопись, в декоративном аспекте она играет такую важную роль в балете.

После двух часов литературы наступила та часть дня, которую я всегда ждал - два часа классического танца. Балетные классы в ленинградской школе такие насыщенные, так хорошо составлены и столь увлекательны, что одно занятие стоит четырех часов в другом месте в Европе. После этих занятий час перерыва на обед.

Затем два часа истории балета или истории музыки, которые преподавала у нас очень одаренная женщина. Она сама показывала нам, поскольку она могла это делать, различные интерпретации отдельных партий различными великими танцовщиками. Иногда это получалось очень комично, но в то же время очень полезно для нас.

За этим уроком опять два часа танца, на этот раз характерного. В 7 часов наступало время ужина и иногда приглашение от артистов Кировского балета посетить их репетиции. Для меня это также было то время, когда в случае отсутствия репетиций, можно было переступить соседнюю дверь и увидеть балет. Конечно, наряду с предметами по искусству были также уроки по физике, химии, географии и т.д., которые, что и говорить, я ненавидел. Каждую неделю проводились уроки фехтования, предмет, который в правильных традициях преподают в школе с самого ее основания.

Дата добавления: 2015-08-28