Рудольф Нуреев Автобиография 2 страница

Думаю, я был ужасным трудным ребенком, младшим в семье и к тому же "мальчик". Мать проявляла ко мне безграничное терпение, гораздо большее, чем к моим сестрам, которые никогда не жаловались. Для того, чтобы заставить меня засмеяться и забыть обиду, мать обычно рассказывала мне все одну и ту же историю, как ни странно, которую я очень любил, которая и сейчас заставляет меня улыбаться.

Два брата пошли в лес, чтобы нарубить дров. По ошибке один брат отрубил другому голову. Он принес тело мертвого брата и спросил у его жены: "Мария, я не могу вспомнить, была ли у него голова, когда он был еще жив?" Вдова прекратила подметать пол в избе для того, чтобы подумать. Затем она сказала: "Знаешь, я не помню, была ли у моего бедного мужа голова. Но я знаю, что перед тем, как ему пойти в лес за дровами вместе с тобой, я дала ему блинов, и пока он их ел, его борода слегка дрожала". Мы оба с матерью очень любили эту историю.

Однажды вечером произошло очень неприятное событие с замечательными последствиями.

На этот раз я поздно не ложился спать и стал играть с примусом. Я тянул его на себя до тех пор, пока он, зажженный, не упал на меня с кипящей водой. Недоваренная картошка рассыпалась на полу, и самое большое разочарование - это был весь наш обед. Я помню, что я закричал от боли и страха. Однако я вспоминаю это событие как приятное. Я получил большие ожоги и меня отвезли в ближайший госпиталь в Челябинской области. Мысль о том, что я впервые покидаю деревню и еду в большой город, приводила меня в волнение.

Там мама купила мне цветные карандаши и бумагу для раскраски. Я никогда не забуду эти покупки. Это были первые вещи, принадлежащие мне, и я был от них в восторге. Меня все восхищало в этой поездке, особенно та суета, которая была вокруг меня. Чувство, что обо мне заботятся, как если бы я был единственным больным в госпитале, было первой большой радостью в моем детстве.

Когда мне исполнилось пять лет, наша семья смогла переехать е Уфу - город, который всегда был для нашей семьи родным. Мы поселились там вместе с семьей брата моего отца.

Именно там началась моя сознательная жизнь. Мы жили в комнате в девять метров вместе с дядей и другой семьей. Мне трудно найти слова, чтобы передать, какое влияние на меня оказала такая жизнь - три семьи в одной девятиметровой комнате. Однако я не могу вспомнить, чтобы я тогда ощущал это как несчастье. Это было чудо, ведя такое кошмарное совместное существование и не дойдя до такой точки, когда уже невозможно видеть друг друга. В моей памяти преобладает одно чувство - сосущий голод. Я помню эти бесконечные, длящиеся по шесть месяцев зимы без света и почти без еды. Я так же помню, как мама тащилась сквозь снег, чтобы принести домой несколько фунтов картошки, на которые мы должны были жить неделю.

Я думаю, что матери моей в это время было около сорока лет. Маленькая, худенькая на вид, скорее хрупкая. Говорили, что она была очень привлекательная, но я помню ее всегда печальной. Я не помню ни одного случая, чтобы она громко смеялась. Но она никогда не жаловалась. Она была очень ласковой, но могла быть и очень строгой, никогда не повышая голоса.

Я вспоминаю, как иногда, когда мама уходила на изнурительные поиски какой-нибудь пищи, я и моя сестра забирались на кровать и старались уснуть. Мы продали тогда все, что у нас еще было и что можно было обменять на еду: гражданскую одежду моего отца, его ремни, подтяжки, сапоги. Мы могли бы сказать: "Папин серый костюм был, действительно, очень вкусный" или же: "Этот ремень оказался очень сладким, не правда ли?"

За некоторые его вещи, я не помню точно за что, мы получили гадкую черную муку, из которой мы в течение целой недели пекли блины. Даже теперь, как я только вспоминаю это, я чувствую себя больным. Но в те дни это казалось даром богов.

Еще одно последнее воспоминание об этих тяжелых временах. Однажды ночью из-за этой несчастной картошки мы чуть не потеряли мать. Она ушла одна, ничего не сказав Розе, как она делала обычно, навестить наших дальних родственников, живущих в 30 км. от Уфы. Весь этот путь туда и обратно она проделывала пешком. Это была середина зимы. Она вышла на рассвете и к ночи дошла до небольшого леса, как раз перед самой деревней. Она чувствовала себя уже совершенно измученной, когда вдруг увидела вокруг себя маленькие желтые огоньки. Вначале она не обратила на них никакого внимания, вероятно, думая, что это светлячки или что-нибудь в этом роде. Но желтовато-голубые огоньки двигались парами на некотором расстоянии от земли. И вдруг она поняла, что это. Мы слышали в Уфе рассказы о том, что голодные волки в течение этих военных лет стали настолько смелые, что заходили даже в деревни. Мать поняла, что ее настигли голодные волки. Что она могла сделать? Серые, отвратительные силуэты окружали ее все ближе и ближе. Только при воспоминании об этой смертельной ситуации меня бросает в холод. Мать сняла с себя шерстяное одеяло, в которое она была укутана для защиты от жестокого мороза, и подожгла его. Сверхъестественно, но при виде пламени волки поджали хвосты и исчезли в лесу. Как страшно подумать, но ведь прошло с того времени двадцать лет. Мать добралась до дома наших родственников, получила продукты и вернулась домой. Боясь напугать нас, она рассказала нам об этом только много времени спустя.

В некотором роде эта история характерна для нашей семьи. В конце пути может быть даже смерть, и знаешь это, однако продолжаешь идти, находишь новые силы, новые решения там, где другие положились бы на провидение. Я не могу не гордиться этой чертой в нашей семье.

Так проходили годы моего раннего детства. Осознавать себя я начал в мире, поднимающемся в муках апокалипсиса. Детство мое прошло в голоде, в знакомстве со смертью. Каждая семья вокруг нас оплакивала либо сына, либо брата или мужа, погибших на войне, я не знал других ценностей. Понадобились годы, чтобы уравновесить тяжелые впечатления ужаса у ребенка, дать правильную перспективу будущей жизни.

Вероятно, именно благодаря силе этих первых столкновений с жизнью, даже теперь поэтическая фантазия литературы обладает малой силой воздействия на меня, за исключением небольшого количества авторов, с которыми я чувствую непосредственное родство. Слова могут казаться мертвыми, бессмысленными символами, очень мало, что говорящие мне, они не дают возможность уйти от повседневной драмы жизни. Другое дело музыка. Даже в возрасте двух лет я страстно реагировал на нее. На песни или даже просто на мелодичные звуки.

Единственным источником музыки у нас в доме было радио. Мы привезли его с собой из Москвы. Радио было с нами в маленькой башкирской деревне, затем в Уфе. Я мог часами просиживать около него, тихо слушая музыку, музыку любую. Именно благодаря музыке я уходил из комнаты с ее десятью обитателями, убегал из моего одинокого детства. С самых ранних дней своих я смотрел на музыку, как на друга, как на религию, как на путь к лучшему будущему. У меня и в мыслях не было, что из этого увлечения вырастет другая страсть, единственная, которая заполнить всю мою жизнь, - танец.

3.ПРОБУЖДЕНИЕ ОДАРЕННОСТИ

Как и у большинства детей, мои беззаботные годы закончились, когда пришло время идти в детский сад. Я очень живо помню первый день в детском саду. В это время мы были настолько бедны, что у меня буквально не было никакой подходящей одежды - ни куртки, ничего, чтобы я мог появиться в детском саду, как обычный ребенок. Мама вынуждена была отнести меня в садик на спине, и я очень сильно страдал от сознания необычности такой ситуации. Я был гордым ребенком, и как наша бедность, так и унизительность нашего положения причиняли мне поистине физические страдания. В этот первый день мама одела меня в лилино платье, и нет ничего другого, что бы могло заставить 6-летнего мальчика чувствовать себя глупо, чем заставить его надеть платье сестры. На мне была так же одета девчачья пелерина с крыльями, и я выглядел и чувствовал себя клоуном.

Мое появление в детском саду было далеко не триумфальным. Когда дети увидели меня, они все начали петь по-татарски: "В нашей группе появилась шишка, в нашей группе появилась шишка". В эти дни я еще не знал хорошо татарский язык. Первые три года своей жизни я провел в Москве, и значение некоторых башкирских слов было мне неизвестно. Когда пришел домой, я попросил маму объяснить мне, она покраснела и велела не приставать к ней. Однако, в конце концов она объяснила мне, что значит слово "нищий". Это не расстроило меня, но я помню, что уже при первой встрече с коллективом он стихийно не принял меня.

Мое ненормальное отвращение, когда меня задевают или толкают, датируется, вероятно, этим временем. Легкий намек на грубость заставляет меня почувствовать себя в положении лошади, поднявшейся на дыбы, которая дрожит, но отказывается тронуться с места.

Я думаю, что обида, нанесенная мне в первый день появления в садике, расстроила бы меня гораздо больше, если бы не другое гораздо более сильное впечатление, а именно - уже в первый день я осознал классовое различие. Я, потрясенный, понял, что многие дети в садике обеспечены гораздо лучше, чем я, лучше одеты и, прежде всего - лучше питаются. Эти ребятишки были, вероятно, из семей, постоянно живущих в Уфе. Они не вели такую неустроенную жизнь, как мы, эвакуированные из Москвы. Мы ведь думали, что уезжаем ненадолго, и оставили почти все свое имущество дома.

Тогда у меня создалось впечатление, что некоторые дети из очень богатых семей. Только позднее я понял, что мое представление о большом богатстве означало просто не быть голодными. Для ребенка мои рассуждения были весьма логичны. Многие из детей не съедали даже всего, что нам давали, но у меня все было совершенно иначе.

Почти каждое утро я приходил с опозданием. И каждое утро воспитательница требовала дать ей объяснение. И я, удивленный, что она не понимает меня, говорил ей: "Я не могу придти, пока не позавтракаю дома". И она на это обыкновенно отвечала: "Как ты не можешь понять, что ты будешь здесь завтракать". В ответ я мог только пробурчать: "Ну, я не был готов вовремя". Она никогда не могла понять, что теперь, когда у меня появилась такая возможность, я не могу не позавтракать дважды. Особенно учитывая, что я никогда не знал, будет ли у нас обед.

И действительно - в этом же году, я упал в садике в обморок от голода. Дома нечего было есть с предыдущего утра. Мама вместе с Розой ушла в одну из своих поездок за едой и все, что я мог сделать, - это постараться пораньше уснуть. На следующее утро, проснувшись, я почувствовал головокружение, но пошел в садик и там упал.

Когда мне исполнилось 7 лет, пришло время идти в школу. Ее я полюбил с первого дня. Я был первым учеником благодаря моей необычайной способности схватывать все с первого раза. Все, что говорила учительница, я запоминал тут же в классе и никогда не учил уроки дома. Но вскоре эта способность подобно губке все впитывать в себя "ушла" в танец, и я стал худшим учеником в классе. Но это время еще не наступило.

Я по-прежнему был очень одинок. Свое свободное время я проводил, слушая музыку, бесконечно льющуюся из нашего приемника, слушая до тех пор, пока не пьянел от нее. Или же я забирался на свой наблюдательный пункт. Я нашел его недалеко от дома. Это был небольшой холм, с вершины которого я мог часами наблюдать жителей Уфы, идущих по своим делам. Обычно больше всего меня забавляли субботние сцены: люди шли небольшими группами по главной улице города в купальных халатах, иногда даже в пижамах. Это был их еженедельный поход в баню. Некоторые несли маленькие связки березовых веток, чтобы бить себя после мытья.

Но была и другая причина выбора этого наблюдательного пункта. Он возвышался над Уфимским железнодорожным вокзалом. Наблюдая за ним, я просиживал там часами. Мне кажется, что в течение нескольких лет я ходил туда каждый день, просто наблюдая за тем, как отъезжают поезда, медленно набирая скорость. Мне нравилось ощущение, будто это меня увозят колеса куда-то прочь. Железная дорога привлекала меня больше, чем школа и даже дом. Уже много времени спустя в Ленинграде, приступая к созданию новой роли, я часто ходил на вокзал просто посмотреть на поезда, пока я не чувствовал, что движение становится частью меня, а я - частью движения. Это как-то помогало мне в танце, хотя я и не могу точно объяснять чем.

Но тогда мне было еще семь лет, и только приближалось то время, когда единственная, необычная страсть овладела моим сердцем, моим телом, всей моей жизнью.

Однажды в школе мне показали, как танцевать под музыку простой башкирской песни. Я не сразу ощутил то удовольствие, которое вскоре стало доставлять мне сам процесс танца. Но уже в тот первый год звонкие башкирские песни волновали меня и приносили радость. Однажды придя домой из школы, я протанцевал дома весь вечер, до тех пор, пока не пришло время идти спать. Мама, несмотря на свои бесконечные заботы, не могла не заметить моего необычного стремления к музыке и к танцу. Очень часто уже в этот первый год друзья, приходившие к нам, говорили ей: "У Рудика настоящий талант к танцу. Это дар... Вы должны послать его в Ленинградскую балетную школу". (В эту школу дети поступают в 6-7 лет и учатся там почти до 18, когда они становятся вполне готовыми танцовщиками). Или еще маме говорили, что мне надо начать заниматься классическим танцем у хорошего педагога. Мама обычно кивала в ответ, улыбалась и ничего не говорила. Действительно, в Ленинград! Почему не на луну? А кто собирается дать на это деньги?

Тем временем увеличилась наша школьная группа, исполняющая народные башкирские танцы. Мы быстро завоевали небольшую популярность в городе. Школа часто посылала нас в госпитали для выступлений перед ранеными воинами, прибывшими с фронта. Я обычно очень ждал этих маленьких концертов, и постепенно танец становился все более дорог мне. Это был мой мир. Все это время я не знал никаких других танцев, кроме тех, которые показывали нам в школе. Я запомнил каждое па. Учительнице достаточно было показать мне один раз, и танец буквально запечатлевался в моей памяти, в моем теле. Все, что мне показывали, казалось, входило прямо в мою кровь. Я думаю, что уже тогда, это было в конце войны, я раз и навсегда был отравлен похвалой. Все наши друзья постоянно твердили родителям, что я одаренный, что я "действительно рожден для танца, и что я просто должен учиться в Ленинграде". Очевидно, что нигде, кроме Ленинграда, нельзя научиться танцевать. Я поверил в это, и с того времени это убеждение никогда меня не покидало. С самого моего детства все мои мысли были о Ленинграде. С того же времени также появилось мое непоколебимое убеждение, что самой судьбой предопределено мне стать профессиональным танцовщиком.

В новый год первого года моей учебы в школе я впервые увидел настоящий балет. Я до сегодняшнего дня очень живо помню, как я был я тогда ослеплен, зачарован и взволнован всем, что увидел.

В России каждая республика имеет свой один, а иногда и два балетных театра. (Мне кажется, что сейчас их тридцать два). Некоторые труппы существуют совместно с филармоническим оркестром, другие при театре. Я уверен, что ни в какой другой стране нет такого горячего интереса к музыке и балету, как в Советском Союзе.

В этом новогоднем спектакле национальной уфимской оперы выступала своя национальная балерина Насретдинова, которую и теперь при зрелом взгляде я считаю прекрасной балериной. Она танцевала тогда башкирский балет "Журавлиная песнь", на мой детский взгляд, очень драматический и поэтичный балет. Наша уфимская опера в те дни была особенно блестящей, она приютила многих артистов, эвакуированных из Большого театра, из Москвы, из Кировского театра, из Ленинграда. Но даже без приезжих я считаю труппу Уфимского балета такой же хорошей, как, скажем, труппа маркиза Де Куэваса. Моя первая встреча с балетом, которому суждено было заполнить всю мою жизнь, прошла не обычным порядком. Это была любовь с первого взгляда, но началась она со взлома. Мама купила один-единственный билет на всю семью, но решила постараться провести как-нибудь нас всех. Итак, мы пошли: три сестры, мама и я. Уже при входе мы увидели громадную толпу. Это было как раз в конце войны. Врожденная в каждом русском любовь к музыке и балету стала за эти годы еще сильнее. Каждый надеялся хотя бы на время уйти от кошмара повседневной жизни. Безграничные духовные ресурсы русских, глубина их внутренней жизни, способность, с которой они могут вырваться из убогости повседневной борьбы, являются, по-моему мнению, главным объяснением того громадного успеха, который вызывает в Советском Союзе почти любое проявление искусства.

Толпа перед театром все увеличивалась. Она так давила на большую дверь Оперного театра, что та вдруг широко распахнулась и нас буквально затолкали внутрь. Под покровом общего хаоса все пять Нуриевых оказались в театре по одному билету. Я никогда не забуду ни одной детали этого спектакля. Сам театр, мягкий красивый свет хрустальных люстр, небольшие фонари, горевшие повсюду, цветные стекла, бархат, золото... - со-всем другой мир, место, которое, на мой ослепленный всем этим взгляд, можно надеяться увидеть только в прекрасной фантастической сказке. Это первое посещение театра оставило после себя впечатление необычности. Что-то зажглось во мне, что-то особенное, очень личное. Что-то случилось со мной, меня унесло далеко от того жалкого мира, в котором я жил, прямо на небеса. С того момента, как я попал в это волшебное место, мне показалось, что я действительно покинул реальный мир и родился вновь где-то далеко от всего, что я знал, во сне, который разыгрывается для меня одного... Я не мог произнести ни единого слова. Даже сегодня я ощущаю такое же волшебство, когда вхожу в прекрасное здание театра. Голубой с серебром Кировский театр, красный с золотом зал Парижской оперы - это для меня среди впечатлений, вызывающих у меня наибольший восторг.

С того самого незабываемого дня, когда я узнал такое всепоглощающее возбуждение, я не мог думать уже ни о чем другом. Я стал одержимым. С этого самого дня я могу с полной достоверностью датировать мое непоколебимое решение стать балетным танцовщиком. В этот вечер, наблюдая за танцовщиками, восхищаясь их неземной способностью преодолевать законы равновесия и земного притяжения, я почувствовал свое призвание. Мною овладела абсолютная убежденность, что я рожден танцевать. Но как вырваться из этого никчемного существования в Уфе, как оставить школу? Много вопросов оставалось без ответа. Теперь внутренний зов, с которым я жил, - "В Ленинград... в Ленинград..." - стал оглушительным.

Я знал теперь, как я хочу жить, но я не знал, как осуществить это. Именно с этого времени я стал жить, как во сне, мучительные фантазии и сейчас еще одолевают меня. Убегая от действительности, я воображал и даже убеждал себя в этом, что кто-то появится из какого-нибудь другого мира, возьмет за руку и выведет на правильный путь - путь, по которому надо идти, чтобы стать выдающимся танцовщиком. Я все еще живу с такой надеждой. Хотя, возможно, я и достиг чего-то, я все еще жду того человека, который придет и покажет мне, где действительно правильный путь.

Я так ждал чуда, чтобы кто-нибудь сказал мне: "Он, действительно, достоин, он настолько талантлив, что должен ехать в Ленинград". И это бы осуществилось. Но мечты остаются мечтами, а я продолжал свою обычную жизнь в Уфе.

Наша танцевальная группа еще больше расширилась. Мы побеждали на различных конкурсах другие башкирские школы. Иногда мы выступали перед публикой, и в подготовке к этим выступлениям я находил постоянную радость. С этого момента времени я всегда очень люблю репетиции. И сегодня момент величайшего удовлетворения я получаю именно во время предварительной, уединенной работы в репетиционном зале, когда я чувствую, что овладел каким-нибудь па, какую-то новую комбинацию довел до совершенства или, по крайней мере, приблизился к совершенству насколько это возможно. Танцевальные успехи создавали у ребенка иллюзию заполненной жизни. Я ни с кем не делился своими радостями, кроме моей сестры Розы. Она одна понимала меня. Она очень музыкальна, тогда она училась, чтобы стать воспитательницей маленьких детей. Она сама создавала небольшие танцы для того, чтобы потом на них показывать детям, как исполнять наши народные танцы, как лучше держать себя. Роза активно содействовала моему увлечению. Она рассказывала мне историю танца, еще ребенком брала меня на семинары. Иногда, чтобы доставить мне удовольствие, приносила домой балетные костюмы. Я был на седьмом небе. Обычно я раскладывал их на кровати и смотрел на них так пристально, что действительно начинал ощущать в них себя. Я мог любоваться ими часами, разглаживать, вдыхать их запах. Я был, как ненормальный, трудно подобрать другое слово, будто одурманенный наркотиками. Я могу сказать, что уже в возрасте около восьми лет я был одержимый подобно человеку, поглощенному одной страстью и слепому ко всему остальному. Я чувствовал в себе одно желание, одну слепую потребность в танце, ни в чем больше.

В школе дела стали неизбежно ухудшаться. С этого времени я начал получать бесконечные тройки и двойки (высший бал в России - 5).

Кроме танца (или вернее в результате увлечения танцем) у меня появилось горячее желание учиться играть на рояле. Когда я сказал об этом отцу, он ответил: "Рудик, рояль - это неинтересно. На нем трудно выучиться играть. Гораздо лучше научиться играть на аккордеоне или губной гармошке. Аккордеон поможет тебе завоевать популярность на любой вечеринке, и ты сможешь всюду брать его с собой. Не думай о рояле. Ты же не сможешь таскать его повсюду за собой на спине. Кроме того, рояль далеко не всем нравится".

Это верно, конечно, не все любят рояль, но я его очень любил и до сего дня очень сожалею, что не смог убедить отца, что музыка не может быть ограничена инструментами, которые можно унести на своей спине. Я и сейчас еще не оставил надежду научиться играть на рояле. В 1960 г. на деньги, которые я получил во время турне по Восточной Германии, я купил хороший инструмент, который стоит в Ленинградской квартире, где живет сейчас Роза. Этот инструмент все еще дожидается меня там.

Моя страсть к музыке столь велика, что даже не всегда имея возможность брать уроки, я могу часами сидеть с инструментом шесть часов подряд, играя простые мелодии моих любимых композиторов, при этом я никогда не чувствую усталость. Если у меня нет под рукой рояля и нет проигрывателя (хотя теперь я просто могу быть без него и всюду вожу за собой портативный транзистор-проигрыватель, так что могу слушать музыку, как только испытываю потребность в ней), я могу получать удовольствие и от простого чтения нот. Я должен признаться, что не получаю удовольствия от той музыки, которая известна как трудная. Но я буквально пьянею от Моцарта, Прокофьева, Шопена. Их музыка проникает прямо мне в сердце. Она может заставить меня забыть все то, что мне не хотелось помнить, а я часто чувствую потребность в этом; она может стереть отдельные лица и события из моей памяти навсегда. Из всех композиторов, которых я знаю, мой самый любимый - Скрябин. В моей личной иерархии по силе дарования и щедрости я ставлю его в один ряд с Достоевским и Ван Гогом. Это три моих самых любимых художника.

О занятиях в 3 и 5 классах я могу немного рассказать. Откровенно говоря, я был тогда плохим учеником. Подобно другим ученикам в эти годы я вступил в пионеры. Между 10 и 16 годами все русские дети объединяются в пионерские отряды, которые, как я полагаю, можно сравнить со скаутами. В этой организации нет ничего откровенно политического, по крайней мере, я не видел ничего политического, когда вступал в пионерский отряд.

Я не был уж очень добросовестным пионером, так как ничего не связывало меня с группой и не привлекало туда, и я очень хорошо себе представляю, что в группе не очень-то радовались моему вступлению. И все-таки именно благодаря своему вступлению в пионеры я сделал значительные успехи в танце.

В пионерском отряде у нас была учительница танцев, которая ставила танцы различных народов СССР по тем описаниям, которые давались в пионерских газетах, издаваемых в Москве и Ленинграде. Это было очень приятно, так как это расширяло и обогащало наш репертуар. С этого времени я танцевал уже только башкирские народные танцы.

Когда мне было 11 лет, благодаря нашей пионервожатой, взявшей меня в Уфимский клуб ученых, я первый раз встретился с Удальцовой, очень старой женщиной, которая была настоящим педагогом балета. Она очень музыкальна и очень культурная женщина. Много-много лет тому назад она танцевала в русском балете Дягилева. Мы стали большими друзьями с этой семидесятилетней женщиной, которая каждое лето ездила в Ленинград, чтобы увидеть все новое, что появилось в мире балета. Во время своих поездок в Ленинград она видела танцовщиков Индии и Испании, а возвращаясь в Уфу, она обо всем виденном подробно рассказывала нам, раскрывая перед нашим провинциальным взглядом более широкий мир.

Именно Удальцова первая рассказала мне об Анне Павловой. Вероятно, она даже встречала ее во время своей работы у Дягилева. Она рассказала мне, что дала миру Павлова. Как эта величайшая из балерин занималась, чтобы достичь безупречной техники, как сам воздух вокруг нее становился чище. Когда она танцевала, это никогда не было демонстрацией техники, она создавала впечатление полной непосредственности, так что зрители попадали под ее чары, и у них создавалось впечатление, что они видят чудо в момент его совершения. Эта идея волновала меня: искусство скрытого искусства - в этом ключ величия артиста.

Я знаю, что встречаются сейчас люди, которые думают, что если бы Павлова воскресла сегодня, то она теперь была бы нам неинтересна. Но я уверен, что это не так. Все, в чем я смог увидеть Павлову уже в первый год моих занятий в Ленинградской балетной школе, - это старый затасканный фильм, примитивно заснятый. Она исполняет в нем "Ночь" Рубинштейна. Но я не видел ничего, что могло бы с этим сравниться, такие жесты, такие совершенные по красоте линии - чистое ИСКУССТВО. Она говорила всем своим телом, переводя музыку Рубинштейна в прозрачные лирические движения. Мне трудно подобрать слова, чтобы описать это впечатление изысканности, такого безупречного совершенства, нечеловеческой красоты. И только подумайте, что фильм был сделан уже в конце ее жизни. Это было так трогательно, что вы чувствовали себя, как если бы кто-то мягко схватил бы вас прямо за сердце - особая острая боль.

В Ленинграде так же я видел и другой фильм, снятый всего за несколько месяцев до смерти Павловой. Она исполняет в нем прелюдию Шопена. Она уже много не могла делать и ограничивала себя легкими па де бурре, несколькими пор де бра и движениями рук. Почти ничего не осталось от танца, однако, когда смотришь этот фильм, то трудно удержаться от слез. Это было так прекрасно, таким одухотворенным было ее исполнение. Можно было видеть, что лицо ее одновременно очень напряжено, как маска, но это не имело никакого значения. Вы видели красоту. Ничто никогда не волновало меня так, как тогда, когда я смотрел эти два старых и примитивных фильма.

Я боюсь, что мысли о Павловой увели меня в сторону от моей собственной судьбы. Это ведь гораздо позднее я понял, как велика была она.

Но вернемся к Удальцовой. Меня подвели к ней и попросили станцевать гопак, лезгинку и другие народные танцы, мне уже хорошо знакомые. Я танцевал, а Удальцова, казалось, была изумлена. Когда я закончил, она сказала, что за 50 лет, которые она обучает детей танцам, в первый раз она может сказать с абсолютной уверенностью: "Мальчик, ты должен учиться классическому танцу. С таким природным даром ты должен учиться в школе Мариинского театра". Удальцова назвала этот театр так, как он назывался во времена ее юности - знаменитый императорский Мариинский театр в Санкт-Петербурге. Позднее сохранив свои исторические традиции, он станет известен как Ленинградский Кировский театр.

Я стал пунцовым. Но, говоря по правде, я не почувствовал большого удивления. Я уже так часто это слышал, что фраза "поезжай в Ленинград" стала мне уже знакомым припевом. И все-таки, будучи одиннадцатилетним ребенком, я понимал, что есть большая разница, говорят ли это ваши соседи или же такой разбирающийся в этом человек, как Удальцова. Она предложила мне брать у нее уроки два раза в неделю. Через год, научив меня правильным позициям, первым плие и батманам, она заявила мне, что ей меня больше нечему учить и посоветовала брать уроки у ее подруги, великолепного педагога Войтович. Войтович была солисткой в Кировской театре и вернулась в Уфу уже как профессиональный педагог. У самой Войтович была хорошая техника и великолепный баллон, сверх того она могла прыгать.

Это редкий дар. Например, Чабукиани и Сергеев - два величайших танцовщика в России за последние 30 лет - не обладали таким большим прыжком. Но оба владели в таком совершенстве баллоном, что для публики это создавало полную иллюзию большого прыжка. Это вопросы сценического мастерства. Например, Дудинская, не имеющая себе равных в Кировском театре в течение 30 лет, когда мы наблюдали ее за работой в репетиционном зале, нам казалось, что она едва отрывается от пола, тем не менее, она бесконечное количество раз танцевала балет "Лауренсию", партию, вариации, в которой требуют сильных мужских прыжков. Благодаря баллону и технике казаться висящей в воздухе без движения, каждый раз иллюзия была совершенной.

Дата добавления: 2015-08-28