— Ну где я его испортил? — торжествующе закричал Генка. — Тут дело не в порче, а в точности движений, поняла? Я точность движений отрабатываю!..
— Зачем?
— Надо!
Старик ботаники лежал на очень широкой деревянной кровати, разукрашенной резными фруктами и людьми. И кругом было всё старинное, и пахло старинным. И книги поблёскивали зелёным и красным в застеклённом шкафу на львиных лапах. И с потолка спускалась потемневшая медная люстра.
— Вот привёл к тебе гостя, дед! — громко сказал Огоньков.
Старик ботаники приподнялся на мягкой подушке.
— Оля пришла! — Он улыбнулся, быстро осмотрел её добрыми глазами. — Вот так чудо! Вот так молодец!.. Ой, ой! Погоди! Ногу себе где-то разбила. Господи! Кровь-то какая!..
И правда: на бинте просвечивало красное пятнышко. Надо же, просочилось!..
Старик ботаники стал её расспрашивать, что да как, и Ольге пришлось малость приврать. Потом они стали говорить про школу. Борис Платоныч жаловался, улыбаясь:
— Генька-то мне ничего не рассказывает. Всё сам с собой, как на необитаемом острове живёт…
Вопросы его были совсем простые. Ольге хорошо и спокойно было отвечать ему, сидя на прямом деревянном стуле с высоченной, как башня, спинкой.
Когда взрослые с детьми разговаривают, то они обычно что? Или веселятся над тобой, словно ты конферансье, или начинают тебя веселить. Но редко кто из них говорит серьёзно. Редко кому интересно просто поговорить. А Борису Платонычу именно было интересно.
— Дед, рубать чего есть? — крикнул Огоньков откуда-то из другой комнаты.
— Суп я сварил, из пакета. А второе, Геня… Сходи, дружок, за котлетами. И с вермишелью их отварной…
— Я суп твой греть поставлю, посмотрите здесь! — Входная дверь захлопнулась.
Через две минуты Ольга пошла на кухню, к супу. Боже ты мой, что это была за кухня! В жизни Ольга не видала столько посуды грязной. Вся мойка была завалена ею и весь столик. И на полу, на жёлтом линолеуме, сплошь пятна — чёрные, серые, бурые, какие-то зелёные, — словно это не пол, а географическая карта.
Она вернулась к старику, и, видно, на физиономии было у неё что-то такое написано. Старик ботаники спросил — Ольга только покраснела. Ответить она не знала как и поэтому не решалась. И вдруг в голову пришли самые простые слова:
— Можно, я там… Я хочу помыть там немного. Старик ботаники смотрел на неё одну секунду. Потом глаза отвёл. И, честное слово, Ольга не ошиблась: он покраснел! Покраснел и сказал:
— Спасибо тебе большое, милая! Мы ведь с Генькой одни. Да вот я ещё, видишь…
Ольга нашла старую, сухую, аж запылившуюся мочалочку для мытья посуды и кусок мыла. Началась работа. Ольга очень хорошо знала её. Сперва посуды кажется такая гора, такие джунгли! А потом глядишь… уже надо думать, куда бы тарелки чистые ставить. Глаза боятся, руки делают! Так мама любит говорить.
У них под праздники всегда гостей бывает — ого-го!.. А значит, и посуды потом целые горы. Но если взяться дружно…
Ольга думала об этом, ещё о чём-то. А сама мыла да мыла. Мокрыми руками выключила закипевший суп. В общем-целом, потихоньку осваивалась здесь и приводила всё в божеский вид. Очистила столик, поставила три тарелки, рядом положила три ложки, три вилки.
— Что-то и грохота никакого не слышно. — За её спиной стоял старик ботаники. — Неужели даже ни одного блюдечка не разбилось?!
Ольга порозовела от гордости: стопки блюдец, тарелок и тарелочек стояли чистые и белые, словно колонны в Большом театре.
Генка вошёл. Старик ботаники кивнул ему:
— Кто же здесь среди нас вожатый?
— Ну, дед, я просто умолкаю до будущего года! Я просто ухожу в подполье!
— Только котлеты нам оставь!..
Пообедали, и старик ботаники сидел с ними за столом. После Ольга пол подмела, а Генка тряпкой на швабре все комнаты протёр: кухню, кабинет, спальню, столовую. Это было не так уж и сложно. У них на полу линолеум. Вот если б паркет был, как у Ольги… Но зато у Ольги всего только кухня и одна комната.
А ещё — и это главное! — всё у них быстро оттого получилось, что Огоньков не злился и не хандрил, как обычно мальчишки, если их убирать заставляют.
— Палубу драить — это работа отличная! — кричал Огоньков. — Точно, Олька?
И потом вдруг ни с того ни с сего запел грубым, как в радио, голосом:
— «Жил-был король когда-то. При нём блоха жила. Блоха! Ха-ха-ха-ха!»
И Ольга тоже начинала смеяться, но не как в этой песне, а просто оттого, что смешно:
— Ха-ха-ха-ха!
И получалось ещё смешнее…
Она вернулась домой поздно. Не очень поздно, но всё-таки; только русский успела написать, началось «Спокойной ночи, малыши!». Ольга всё ещё смотрела эту передачу, по старой памяти. Но спать после не легла. Ещё арифметику надо было доканчивать, и чтение читать, естествознание…
Потом они снова не виделись дня три. Ольгину уверенность, что всё теперь наладилось, начал было прогрызать чёрный червячок. Да здесь ещё Светлана с Таней Лазаревой начинали шептаться на виду у всего класса. Будто у них есть дело страсть какое важное!..
Не то чтобы Ольге очень уж хотелось с ними быть. Но всё же как-то обидно получалось. А вообще-то на Светлану Ольга уже смотрела вполне равнодушно, как на простую девочку. Даже один раз на рисовании попросила у неё тот знаменитый ластик. Светлана очень удивилась, но всё-таки дала. А потом сразу на Лазареву: видела она или нет.
Когда Ольга отдавала и «спасибо» говорила, Светлана на неё шикнула — для Лазаревой, на всякий пожарный, — что, мол, свой надо иметь. Ольге было и смешно и обидно. Надо же, ещё недавно дружили!.. Но это всё было теперь неважно.
В субботу вдруг пришёл Огоньков. Прямо в класс. Пошарил глазами, увидел её: «Эй, иди сюда!» — и сам пошёл навстречу. Ольга смотрит, а у него на куртке пуговицы нет — той самой, которую оторвал, когда за Светланой погнался.
— Хочешь, пришью?
— Ты что? Заболела?
— Испугался?
— При чём здесь испугался?! — Огоньков быстро снял куртку. — Не волнуйся, я не такое выдерживаю!
В субботу у второго «В» последний урок труд — значит, иголка и нитка сегодня под руками.
— Ты побыстрей давай! — шепнул Огоньков, воровато озираясь.
Всё же их многие успели заметить из класса и, кажется, ещё из третьего «А» — он рядом. Но хрюкнуть или там ещё что-нибудь такое ни один не посмел. С Огоньковым не очень-то пошутишь: на всю школу славится! Ольга это сразу поняла, и было приятно.
Только она кончила, Огоньков поскорее куртку надел и уже обычным своим тоном:
— Короче говоря, дед сказал: если хочешь, мы с ним завтра в лес. Хочешь?
— Хочу.
— Ну приходи тогда к нам в восемь утра. Тут она вдруг что-то вспомнила:
— А мы вернёмся во сколько?
В эту секунду звонок забренчал. Огоньков медленно поднялся, как будто он был завучем:
— Часика в три… Знаешь чего, вот тебе телефончик. Позвони деду вечером. — Он вынул из Ольгиной тетради промокашку, написал телефон.
В класс уже полноводной рекой лились второклассники. Но перед Огоньковым тотчас расступались. Будто он ледокол…
Когда Генка ушёл, начались шуточки, что, мол, Яковлева жениха себе нашла. Истратов Сашка прямо так и сказал!.. Ольга покраснела, побледнела и уже совсем собралась зареветь, да вдруг крикнула:
— А ты зато трус, Истратов! Что ж ты, когда он здесь был, помалкивал? Вот я его на следующей переменке позову, ты ему и скажешь, ладно?..
И тотчас увидела, как повяла у Истратова на лице ехидная улыбочка. И весь класс замолчал, будто отступил перед Ольгой и Огоньковым. Ольга победно огляделась кругом. И вдруг почувствовала, что плоховатая это победа. Все были за Истратова, а не за неё. Потому что Огонькова в школе очень уж недолюбливали: побаивались, больно он драться любил; как чуть что — кулаки. От него и младшим не раз доставалось.
Вошла Наталья Викторовна, начался урок. Но в классе всё слышалось Ольге какое-то недоброе молчание. Молчание против неё.
Ольга чувствовала себя на своей парте, как на крохотном островке.
На воскресенье уроков не задают. Но сегодня и без уроков забот хватало… Из лесу они вернутся часа в три, в четыре. Выходит, Ольги не будет целый день. А там уж вечера только маленький кусочек останется. Да ещё мама захочет лечь пораньше. С понедельника ей выходить в утреннюю, надо выспаться.
В общем, неудобно получалось, неловко перед мамой. Целую неделю не виделись, только утром наспех. А теперь вот и в воскресенье…
Словом, домой она шла с тяжёлым сердцем. А мама, конечно, всё поняла по-своему:
— Ну что? За поведение, что ли, снизили? Ох, Ольга!..
— Да не снизили ни капельки!
— А чего ж дневник не показываешь?
— Я ещё войти даже не успела!
Мама не спеша перелистала дневник. Она сидела за столом сама как ученица: худенькая и прямые волосы заложены за уши. Рассмотрела Ольгины отметки: «пять» за чтение, «четыре» по арифметике, «четыре» и «три» по русскому. А за поведение за неделю стояло «пять». Даже без всякого минуса.
Наталья Викторовна, между прочим, ужасно любит разные минусы выводить. И тогда круглое воскресное счастье получается уже надтреснутым, как старое блюдце.
Сели обедать, и мама потихонечку старалась загладить свою вину, что не поверила Ольге сразу. А Ольга-то как раз и не думала обижаться. Она наоборот — сама всё прилаживалась, как бы сказать про завтра, про лес. Но никак это было невозможно — язык прямо не поворачивался… Наконец мама не выдержала:
— Ну, доча, я же нечаянно! Ты вон всё суп не съешь никак, а меня уж глазами сто раз съела… Пятёрку получила, так я же, наоборот, очень рада!
— Я ни капельки! — чуть ли не испуганно сказала Ольга. — Я совсем про другое…
— А, про другое! Ну тогда хорошо… А про что?
Ольга молчала. Только ложкой блестящей водила по краю тарелки.
— Знаешь чего, — сказала решительно мама, — давай поедим сперва… Я тебе честно говорю: я такой обед сегодня сварила — закачаешься! А мы его с тобой едим, как две швейные машинки, — вся сладость мимо нас проходит.
Ольга, конечно, улыбнулась на эти мамины слова. И они взялись за дело как следует. Суп и отбивные проехали в молчании. А на середине мороженого Ольга всё рассказала: про старика ботаники, про Светлану, про Огонькова, про сегодняшний случай в классе… Мороженое таяло, всё ровнее растекалось в блюдечках. Но ни Ольга, ни мама не обращали на это внимания. Серьёзный был разговор. И мама отвечала серьёзно, хотя и с улыбкой:
— Тут, доча, ничего особенного нет. Хочешь съездить — и съезди. Обязательно даже поезжай! Вот так и будет хорошо…
Вечером, часов в девять, когда Ольга, спокойная и счастливая, легла спать, уже засыпала, но ещё не спала, мама взяла телефон и вышла с ним в прихожую. Сквозь тоненькую стеклянную дверь Ольга услышала её голос:
— Марусю можно?.. Алё, Маруся?.. Ну да, это я, Настя Яковлева… Вы завтра, значит, что? У Славы? Ага, да. И я смогу, представляешь! Подвезло малость. Меня дочка отпустила… Нет, в лес уезжает. — И, немного подумав, добавила: —Со школой…
«Вот как, значит, — сказала себе Ольга. — Она и рада, что я уезжаю!» Но ни обижаться, ни даже просто думать об этом уже не было сил. Ольга уснула.
Утром она уж не помнила толком, что там было вчера. Только какая-то колючка царапнула разок сердце — и всё. Да и некогда было помнить. Приходилось спешить и спешить!
Пока Ольга причёсывалась в ванной, мама варила яйца, готовила бутерброды. Ольга на кухню вбежала — даже ахнула:
— Да ты что, мам?! Разве ж я столько съем?
— А тут, доча, нам с тобой вместе… Меня вчера тоже кое-куда звали, да я отказалась. А уж вечером поздно, ты спала, позвонила, что ладно, поеду…
— А-а… — Ольга сразу вспомнила, за что хотела на неё обижаться. — А когда вернёшься?
— С тобой вместе. Или раньше на часок. Ты ведь в четыре?
— Да, Борис Платоныч сказал…
— Ну, а я в три или в полчетвёртого. Мы ещё вместе кинопутешественников поглядим!..
Ольга бежала проходным двором к дому Огонькова, и так было ей хорошо, так свободно, так честно ей было! Руку грел свёрток газетный — с бутербродами и неостыв-шими ещё яичками. А в сердце, на месте той, вынутой теперь колючки, сладко-сладко ныло: «Какая мама у меня! Какая мама у меня хорошая!..»
Они шли по осеннему лесу. Ещё не испорченные дождём листья упруго прогибались под ногами. Особенно это было заметно там, где отдельно, небольшим отрядом, стояли клёны. Вот, оказывается, почему говорят: ковёр осенних листьев.
А где берёзы росли, всё шелестело и осыпалось, осыпалось… Листья плавно мелькали по воздуху и тихо позванивали, словно полегчавшие вдруг пятаки. «Так монеты в воде тонут!» — вспомнила вдруг Ольга. Перед отъездом из деревни они с мамой бросили в озеро по две монетки — медяк и серебро, — чтобы вернуться. Вода в озере тёмная, но чистая — видно глубоко. Белые и жёлтые кружочки уплывали, уплывали вниз, под лодку, словно по очень скользкой лестнице сбегали…
Ольга шла рядом со стариком ботаники, а Генка шагал в стороне и впереди. Сквозь кусты и лиственный дождь ярко виднелась его синяя шелестящая куртка. Солнышко горело жёлтым нежарким светом. И облака, плывущие в синеве, не трогали его, старались пройти стороной — словно жалели. Может, то был последний погожий день во всей этой осени. Так сказал, а вернее, подумал вслух старик ботаники.
— В сентябре-то жить можно, — говорил он, — незнойко, дышится мне хорошо, — он вздохнул, будто набираясь сил, ещё вздохнул, — а следующий сентябрь далеко, девочка… Через целый год пройти надо! Как дорогу эту одолеть? Я и не знаю…
Ольге представился огромным длинный, как море, год. Отдельно зима. И весна. И лето… А старик ботаники — он ведь был старый, он был уже совсем старый и больной. У него сердце билось кое-как, ни капельки его не жалело…
Как это человек умереть может? Живёт-живёт, а потом куда девается?.. Нет, она, конечно, знает: мёртвых в землю закапывают. А сама жизнь? Куда она из человека пропадает?..
Ольгины дед и бабушка умерли. Но их она и не видела никогда живыми, не была с ними знакома. Только фотокарточки и могилы на кладбище… Холм продолговатый дедов, холм продолговатый бабушкин. Ольге — когда она поменьше была — всегда казалось, что должны быть замки на этих заросших цветами буграх.
В общем, выходило так: бывают живые люди, бывают мёртвые. Но чтобы знакомый живой человек сегодня — здравствуйте, а завтра… Этого Ольга представить себе никак не могла. Поэтому она набралась храбрости и сказала:
— Ничего, скоро опять сентябрь наступит. Год пройдёт, и он наступит. — И чтобы старик ботаники ничего не успел ответить, крикнула громко — Э-эй, Генка! Где ты?
— Эге-гей! Ко мне!.. — принеслось в ответ.
Минут через пять они увидели Огонькова. Он стоял, прислонившись к шоколадной сосне. Корни её крепко вцепились в край оврага, не разрешая стенке его обрушиться с отвеса вниз. Ольга прямо ужаснулась, какие огромные скрюченные пальцы были у этих корней.
— Послушай, дед, — сказал Огоньков задумчиво, — может, мне правда стать ботаником?.. Мама с отцом ботаниками были, и ты ботаник. И я стану ботаником!
— Я, Геня, право… Я был бы очень и очень…
— Хорошо бы! — продолжал Огоньков, нисколько не слушая деда. — А только для ботаники всю школу эту проклятую надо проучиться. А я только и думаю, как бы хоть до конца четверти дотянуть…
— Ну, Геня! Без учения… словом, ты же знаешь!
— Да знаю! — Огоньков сердито ударил ногой — сбил в овраг шишку. Она полетела с обрыва и пропала, и не слышно было, как и где там она шлёпнулась. — Тут и знать-то нечего: ученье — свет, неученье — тьма, повторенье — мать ученья, век живи, век учись, учиться всегда пригодится… Я это всё знаю, дед! Дальше-то что?
Старик ботаники стоял опустив голову. Лица его не было видно за широкополой шляпой. Только длинные волосы спускались на висках белыми сосульками. А Генка ломал и ломал на мелкие кусочки тонкую, как проволока, сухую палочку.
Ольга в эту секунду старалась стоять понезаметнее. Даже чуть отшагнула за куст боярышника, усыпанный красными ягодами.
Но такие уж удивительные люди были эти двое. «Двое Огоньковых», — подумала неожиданно Ольга. Старик ботаники, наверное, ведь тоже был Огоньков!
Прошло минут десять, и размолвка их забылась, словно маленькая станция для пассажиров в быстролетящем поезде.
А вот Ольга так не могла. Даже и боялась такого. Она всегда старалась всё выяснить до конца. Чтоб не было каких-нибудь обид или недоговорок. Чтоб про старое не вспоминать!.. И мама у неё такая же. Она говорит: «А то эти обиды будут накапливаться, накапливаться, как ил в пруду. Разве столько черноты можно в себе таскать?»
Но старик ботаники и Генка ничего — могли. Будто совсем не уставали от этой ноши.
Они шли уже опять спокойно втроём меж деревьев, как будто по музею. Старик ботаники рассказывал… Чуть не о каждом дереве он мог рассказывать. Да зачем оно так растёт, да почему… Он как будто бы за них говорил, за эти деревья. Высказывал то, что они хотели сказать их мысли. Такой удивительнейший был этот старик!
Ольга до того в породах не очень-то разбиралась. Откуда ей было их знать! Ну берёза, сосна, ёлка. Клён — листики резные… А здесь поздороваться с нею вышли из лесу тополь, и вяз, и дуб.
Ива опустила длинные волосы до самой воды. Старик ботаники говорил, словно уговаривал:
— Нет, нет, не печальная! Ей так хорошо… Это всё мы насочинили! — Потом всё же добавил — Ну, действительно задумчивое дерево. Они же разные по характеру, как и люди: тот весёлый, тот не очень…
Ольге хорошо теперь было приглядываться к деревьям опытным глазом, самой находить их, распознавать… Скажем, берёзы. У них, оказывается, тоже разные сорта есть. Как, например, у яблонь.
— А знаете как, если заблудишься, из лесу выбираться? — неожиданно спросил старик ботаники.
Они все трое сидели на низком и широком сосновом пне. Сидели, касаясь друг друга плечами, завтракали.
— Как из лесу выбираться? — с улыбкой переспросил Огоньков. — О! Слышишь? — Вдали где-то проскакала электричка. — Вот туда и шагай! — засмеялся он, очень довольный своей шуткой.
— Ну, а если серьёзно? — спокойно и твёрдо продолжал старик ботаники. — Если в тайге, скажем?
— По мху… — неуверенно сказала Ольга. Она где-то что-то слыхала про это. Но где и что?..
— Да старо это всё, — со скучающим лицом протянул Огоньков, — как дважды, два!.. Мох растёт на севере, а ветки у дерева гуще на южную сторону…
— Долгонько, вижу, вам плутать придётся! — притворно засокрушался старик ботаники. — Покамест железную дорогу в тех местах не проведут. Чтоб вам по звуку…
— Не, дед, погоди! — сказал Огоньков. — Я же точно помню. Вроде даже читал про мох и про ветки…
Борис Платоныч пожал плечами, улыбнулся мягко:
— Тем писателям, видно, тоже плутать придётся…
— Не, ну правда…
— А ты сам посуди. Разве дерево может определять стороны света?.. Или, вернее, так скажем: разве дереву нужно определять стороны света? Оно ведь не лётчик и не птица! А то, что вы говорите, — это же просто сказки для детей младшего возраста!
— А тогда чего ж…
— Просто заметили, что обычно с южной стороны веток больше. С южной солнышка бывает больше. Вот дерево туда и тянется своими руками… Ну, а если вдруг с северной стороны лучше освещение? Или с западной?.. Так ведь тоже бывает — в лесу деревья стоят по-разному! Вот и выйдет: что ни дерево, то и свой юг.
— А мох? — спросила Ольга.
— Так же и мох, девочка. Только он наоборот — тенёк любит.
— А как лее тогда из тайги выбираться?
— По звёздам, по солнцу, по компасу.
— А в ненастную ночь и если компаса нет?
— В тайгу, Геня, как попало не ходят. А если ходят, значит, плутают…
Вдруг он замолчал, склонив седую голову на плечо. Сидел и думал о чём-то и видел, наверное, совсем не этот лес. Ольга даже бутерброд жевать перестала, посмотрела на Огонькова. А он пальцем ей показал: погоди, мол, немного, молчи, после…
И потом опять они брели втроём по лесу. Большие деревья постепенно кончились, отступили, пошло мелколесье — всё осинки да берёзки чахленькие.
А вот и захлюпало под ногами. Они пробирались теперь по нестрашному, полуосушенному, но всё ж таки мокрому болоту. Если шагать как придётся — в два счёта промокнешь!
Генка опять шёл в стороне — весело, легко. Видно, думал он о чём-то своём, огоньковском. Синяя его куртка горела на фоне бурой болотной травы, на фоне ярко-жёлтого леса, что ждал их впереди.
— Ишь ты какой! — тихо улыбаясь, говорил Борис Платоныч. — Прямо рыцарь в чистом поле… А уж помучились мы с ним, о-ё-ёй!..
Ольга вздохнула про себя: она-то знала, как с ним помучиться можно! Однако спросила — просто чтоб поддержать разговор:
— Как это помучились, Борис Платоныч?
— Да всяко, дружок, было. В одной школе не удержался, из другой я сам его счёл за благо взять. А уж в третью… Видишь, даже учительствовать пошёл! Нужно ведь, чтоб за мальчиком глаз был! — Это последнее он сказал особым строгим голосом, словно он убеждал кого-то.
А Ольга прямо рот раскрыла от удивления. Три школы переменил! Это лее кому скажи — ну хулиган, да и всё! Буквально Бармалей какой-то! А ведь Огоньков… Если кое на что внимания не обращать, он же просто хороший!
Но старик ботаники её по-своему понял. И стал говорить про своё, личное, а не про Генку.
— А что ж, Оля, — начал он решительно, опять с кем-то споря, — мне улс почти семьдесят было, когда я из института ушёл. А ведь это возраст… Возраст!
— Разве вы не в школе работали?
— Ну конечно, нет! — Он усмехнулся. — Вот ты какая чудачка!
Ольга засмеялась. И старик ботаники вслед за нею. Так они и смеялись, глядя друг на друга. Огоньков услышал их, обернулся и крикнул:
— Вы чего грохочете? Старик ботаники рукой махнул:
— Да нет, ничего! Оля решила, что я учитель, в школе работал.
— А-а, — кивнул Огоньков значительно. — Дети есть дети.
Ольга сразу замолчала. Во-первых, она не потому вовсе смеялась! Ну и был бы он учителем, что ж тут смешного-то? Ей слово показалось смешным — «чудачка». Так её вроде никто и не называл никогда. А Генка уж сразу хвост распустил, как индюк: «Дети, дети!..» Сам-то он кто?
Но вслух она ничего этого говорить не стала. Потому что как начнёшь свою правоту доказывать, так ничего хорошего не получается, одна ссора…
Потом, когда старик ботаники, встав на колени у какой-то берёзы, долго рассматривал её корни и почему-то качал головой, Огоньков вдруг оттащил Ольгу в сторону:
— Слушай, мыслитель, я тебе хоть раз объясню, чтоб ты знала…
Ольга отвернулась: не хотела она слушать, когда с нею так обращались!
— Ну ладно, — примирительно сказал Огоньков. — Я ж тебе серьёзно хочу сказать…
— Так и говори тогда.
— Я и говорю. — Огоньков вздохнул. — Мой же старик, он знаешь какой учёный! Светило!
— Как светило?
— Ну так называется. Если учёный соображает, что к чему, понятно?.. Только ему, представляешь, не везло всю жизнь. То лабораторию один раз отняли, то вообще сказали: всё, что вы делаете, — чепуха! Только после уже настоящие люди докумекали. Говорят: работай, сколько влезет. А уж он старый. — Генка вздохнул. — Потом ещё из-за меня.
— Вот именно что из-за тебя, — сказала Ольга мстительно.
— Да брось ты!.. Что он в школе, что он не в школе — толку никакого. Так хоть не знал кой-чего, а теперь ещё хуже расстраивается.
Ольга хмыкнула сердито: что, мол, сам-то ты, Огоньков, должен хоть немного подтягиваться или не должен? Раз такой дед из-за тебя свою работу бросил!
Но Огоньков не стал разбираться, чего она там хмыкает. Стоял опустив голову, бил ногою кочку, словно неподатливый футбольный мяч, потом сказал:
— Ну, допустим, человек стекло кокнул. Что ж, его за это повесить, что ли?.. Ты, говорят, нарочно. — Огоньков покачал головой. — «Нарочно»! Да хоть я его на бутерброд намажу. Разбил — вставлю! Нет тебе, сразу собрание… Да собирайтесь, пожалуйста. Только без меня! А на другой день прихожу — ещё хуже. Урок не пожалели, ты представляешь? И за стекло, и за неуважение к товарищам, и за то, и за сё… Даже пятый класс вспомнили! — Тут Генка так треснул ногой, что кочка сковырнулась набок. — Не буду я там учиться!
— Ты что, с ума… — тихо сказала Ольга.
Ей вдруг представилось, что в школе больше нет Огонькова и она осталась одна…
— Ладно!.. — Генка махнул рукой. И вдруг громко крикнул: —Дед, а что будет, если берёзу скрестить с ёлкой?
— Да что-нибудь вроде нас с тобой и получится, — ответил старик ботаники, улыбаясь. Он всё ещё стоял на коленях перед своею берёзой.
— Как это? — спросил Огоньков.
— А такое же, Геня, непонятное. Тогда и Огоньков улыбнулся:
— А если ландыш с крапивой, знаешь, что получится? Наша Олька! Точно-точно!..
В электричке на обратном пути сидели разморённые. Ни о чём говорить не хотелось, а только бы прислониться к плечу старика ботаники да спать. А тяжёлая твоя голова качается, перекатывается на слабой верёвочной шее. Куда вагон толкнёт, туда и она…
Спала Ольга, спал Огоньков. Да что там они! Глотнув чистого лесного воздуху, люди спали целыми электричками. Входили в вагон, подыскивали местечко, и тут же дрёма их одолевала.
Только старик ботаники одиноко сидел среди этого сонного царства. Будто единственное дерево среди ровного поля… Уже перед городом, когда поезд, словно растерянный зверь, стал кидаться со стрелки на стрелку, Ольга открыла глаза и увидела Бориса Платоныча. Он в окно не глядел и по сторонам не глядел. Взгляд его уходил куда-то поверх разбросанных налево и направо качающихся голов.
Лицо его было совершенно спокойным, но, сколько ни приглядывалась Ольга, она не нашла в нём ни капли радости или улыбки. Будто бы он всё знал наперёд и теперь только ждал, когда то произойдёт, когда это…
Странная какая-то получалась картина. Ольга Яковлева была ученицей второго класса. А дружила она с людьми, которые старше её чуть не на сто лет!
Друзей, она считала, у неё трое: мама, Огоньков и старик ботаники. То, что она и с мамой дружит, Ольга поняла недавно. А раньше думала, что мама ей просто родная.
Вообще-то со взрослыми дружить хорошо. Хотя бы потому, что с ними редко поссоришься; хотя бы потому, что от них всегда подхватишь что-нибудь интересное. Наконец, они, в случае чего, и заступятся за тебя.
И всё-таки есть тут один, но очень большой недостаток. Всегда ты со взрослыми чувствуешь себя каким-то недоразвитым малышом. Они в миллион раз больше тебя знают. И поэтому в любом споре ты проиграешь, если, конечно, не будешь повторять одно и то же, как ослиха. Например, можно заладить: «Нет, не так! Нет, не так! Нет, не так!» Но это уж просто глупо…
И ещё, между прочим, надоедает всегда быть под защитой, как будто ты не человек, а ртутный градусник — того гляди, разобьёшься. А взрослые по-другому не могут. Они обязательно должны заботиться! Хоть надо тебе это, хоть не надо…
И ещё устаёшь всегда смотреть на них снизу вверх, устаёшь, что они главные, а ты всю жизнь младшая: слушай да помалкивай.
Так думала Ольга… Нет, вернее сказать, не так как-то она, конечно, думала. Это уж я просто, для ясности картины, вынул всё да разложил по полочкам. Поэтому и получилось более-менее понятно. Но так ведь можно только в книжке сделать. А в жизни?..
Вот спросить Ольгу, она — хоть убей — не ответила бы, чего ей хочется, почему в душе живёт какое-то смутное беспокойство. Трёх своих друзей она по-прежнему любила. Особенно маму.
И всё-таки ей очень хотелось завести себе младшую подружку…
Опять я написал «хотелось», словно бы Ольга точно об этом знала. Нет, именно что не знала! Но когда у неё появилась вдруг такая подружка, она поняла: вот что мне нужно!
Девочку эту звали Галинка. Нельзя сказать, что она была какая-нибудь уж совсем крохотуля, хотя и училась в первом классе. Ростом она даже почти не уступала Ольге. Но рост, как скоро стало понятно, это совсем не главное. А главное, что Ольга оказалась просто взрослее. И про многие вещи знала куда больше. Галинка, когда её слушала, говорила восхищённо: «Да-а? Правда-правда?!»
Они жили в одном доме, даже в одном подъезде, только на разных этажах. В школу поэтому часто ходили вместе. Галинка звонила ей: «Выходишь?.. Я во дворе буду». И Ольга что есть мочи грохотала вниз по лестнице, на ходу застёгивая портфель и утихомиривая желтобокое мамино яблоко, которое норовило выскочить из портфеля.
Даже самая знакомая улица, когда начинаешь её рассматривать внимательно, становится какой-то другой. Ольга и Галинка научились рассматривать и примечать прохожих.
— Смотри-ка, смотри-ка, идёт! — говорила Ольга, а Галинка смеялась, закусив кулак.
Уже несколько дней они встречали этого необыкновенного человека. Он работал то ли трубочистом, то ли укротителем диких зверей. У него были усы-кренделя, густые брови козырьком. И под ними маленькие круглые глаза, которые всегда горели неугасимым чёрным огнём. А громаднейшие усы при каждом шаге пружинно вздрагивали. Ольга и Галинка стали называть его «явление». Ольга где-то услышала это слово. И оно им обеим показалось подходящим и смешным.
«Явление» было одето в коричневое толстое пальто и серую шляпу. Оно шагало, легко помахивая толстой тростью.
Несколькими днями позже Ольга и Галинка приметили «явление второе». Это была девушка. Ничем особенным она вроде бы не отличалась от других. Только у неё были огромные чёрные наклеенные ресницы. Они открывались и закрывались не как у нас, не как обычные ресницы, а замедленно, словно шторы.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |