— С бабками напряг, — говорит Тёха после короткого раздумья.
Все понятно. Пока тепло, неплохо было бы подзаработать. Но как и где?
Неподалеку пасется мужик лет тридцати, одетый в яркий оранжевый пуховик с черными полосками на рукавах. Он смотрит на нас, явно что-то прикидывая. На косаря вроде не похож, но кто их здесь, в Красноярске, знает? Может, переодетый опер?
— Ладно, пошли внутрь, — объявляет Тёха.
Мы трогаемся, но тут оранжевый загораживает нам путь.
— Привет! Ребята, заработать хотите?
— На ловца и зверь, — бурчит Тёха. — Че делать надо?
— Агитаторами на выборной кампании, — не очень понятно объясняет мужик.
— Денег сколько?
— Не обидим! У нас автобус, пойдемте, довезу до штаба. Меня зовут Антон.
— Какого еще штаба?
Он улыбается.
— Предвыборного!
Едем через весь город куда-то на окраину. Наконец автобус останавливается возле двухэтажного дома.
— Вылезайте! — командует Антон. — Идите за мной.
Шагаем по длинному коридору, заставленному шкафами. К стене прислонен большой плакат: «Петр Халл — это чистый город, порядок на улицах и забота о каждом. Голосуйте за Петра Халла!» Рядом плакат поменьше: «Петр Халл — наш депутат!» То и дело навстречу нам попадаются какие-то люди с пачками листовок, в воздухе висит табачный дым.
Антон толкает дверь, кивает:
— Проходите.
Помещение — явно бывший школьный кабинет: парты, доска, портреты замшелых писателей на стене. У доски двое: толстый дядька, удивительно похожий на нашего Бройлера, и человек-гора в черном костюме-тройке. Человек-гора наголо брит, толстяк, наоборот, волосат, как павиан. Этим он, кстати, отличается от лысого Бройлера. И с руками у него все в порядке. Есть руки.
Мы топчемся у двери. «Оранжевый» Антон делает нам знак — тихо, мол. Тихо — потому что двое у доски спорят, и, судя по всему, уже давно.
— Демократия в России невозможна, как невозможно посадить на смоленском огороде эквадорский банан! — веско басит человек-гора. — Он не будет расти, не будет плодоносить, он погибнет в нашем климате, проиграв битву за жизнь какой-нибудь репе или свекле. При этом репа в Эквадоре вполне себе может расти и плодоносить. Но оставим ботанические аллегории, перейдем к главному…
— К какому еще главному? — яростно выкрикивает волосатый. — Что есть демократия, коллега? Что это за зверь такой? В идеале, в классическом понимании это власть народа, то есть когда народ выбирает лучших своих представителей, соль земли, чтобы они «володели и управляли» этим самым народом…
— Угу, — человек-гора наклоняет бритую голову. — Только на деле демократия давным-давно превратилась во власть денег. Тут все очень просто: главной и неотъемлемой частью ваших демократических выборов является так называемая предвыборная борьба. То есть народу объясняют, кого надо выбирать, кто лучше, кто соль земли. А у кого больше шансов лучше объяснить это, у кого больше шансов победить? У того, естественно, у кого больше денег, которые можно потратить на выборы. Таким образом, в демократических странах к власти всегда приходят деньги. Большие деньги. Так-то.
Толстяк подпрыгивает на месте от негодования.
— Чушь! — кричит он. — Чушь, чушь и еще раз чушь! Вы забываете, коллега, один важный момент — при демократии передача власти происходит без заметных и ощутимых потрясений. Стало быть, существует некий стабилизирующий фактор, который гарантирует преемственность, гарантирует устойчивость системы. Что служит этим фактором? И вот тут мы можем говорить о деньгах. Они, если угодно, — своеобразный фундамент, над которым можно надстроить — и снести! — все, что угодно, но сам фундамент всегда остается невредимым. Таким образом, демократия — это стабильность!
— Это наш главный пиарщик, — кивнув на волосатого, с гордостью сообщает Антон шепотом.
— Кто? — не понимает Сапог.
— Пиарщик — специалист по связям с общественностью, — объясняет начитанный Губастый. — Он знает, как лучше убедить людей что-нибудь купить или за кого-нибудь проголосовать.
— Ясно, — разочарованно бухает Сапог. — Разводила, короче.
— Ти-ихо! — шипит Антон.
Но он зря волнуется — спорщикам сейчас не до нас.
— Этот статус-кво соблюдается неукоснительно, — визжит волосатый пиарщик. — Корни его уходят в глубокое западноевропейское Средневековье, они — в цеховых гильдиях, в купеческих сообществах, в бюргерских общинах, куда принимали только по достижении определенного уровня богатства. Деньги там были главнее власти, и это делалось сознательно, дабы противопоставить себя, свою гильдию, свой круг — сеньору, феодалу, имевшему власть, но зачастую не имевшему денег. Европа, коллега! Она шутить не любит. Состоятельным людям нужна была гарантия от беспредельщиков, облеченных властью, и этой гарантией стала демократия!
— Ну да, в Европе кровопролитная война между властью и деньгами закончилась безоговорочной победой последних. Но деньги не просто победили, они еще и создали себе религиозно-идеологическую базу — протестантизм, и двинулись в глобальную экспансию по планете, — человек-гора бухает увесистым кулаком в ладонь. — Истоки нынешней западной демократии вовсе не на афинской агоре, нет, они — в набитых талерами сундуках ганзейских купцов, в меняльных лавках Амстердама, в ювелирных мастерских Парижа, ясно вам?
— Ага! — торжествует волосатый. — Вы сами проговорились! Конечно, в России, в этой стране, власть всегда была первичнее, главнее денег. Начиная со времен князя Владимира Святого власть стала высшей ценностью, главным призом, а деньги зачастую не играли даже вспомогательной роли. В этом особенность российской политической системы, причем особенность ментальная, то есть не подающаяся быстрому изменению.
— Быстрому? — хмурится человек-гора. — Да эту особенность вообще изменить невозможно! Мы — русские, с нами Бог! Так всегда было и будет.
— А это кто? — указывает на лысого Губастый.
— Пиарщик нашего главного конкурента Красовского, — шепчет «оранжевый». — Красовский идет от блока патриотических сил.
— А ваш от какого?
— Ни от какого. Наш кандидат — независимый предприниматель.
— А чего они вообще спорят?
— Репетируют предстоящие дебаты. Тихо!
— А че тихо-то, — Губастый пожимает плечами. — Они так орут…
Волосатый и лысый пиарщики и вправду орут как резаные:
— Конечно, совсем иначе происходит и механизм передачи власти! — надрывается толстяк. — Стабилизирующего фактора не существовало долгие века, и поэтому каждый раз смерть правителя приводила к жесточайшим столкновениям и войнам, которые вполне можно назвать гражданскими. Традиция гражданских войн у нас очень древняя, ей чуть не тысяча лет, понимаете? После смерти того же Святого Владимира его дети затеяли первую из таких войн, и впоследствии брат вставал на брата, а сын на отца бессчетное количество раз…
— Стоп! — Человек-гора поднимает ладонь-лопату — Тайм-аут, коллега. Я тут дальше подготовил тезисы о том, что попытка стабилизировать систему была предпринята монголами из Золотой Орды, но и у них ничего не вышло. Выдавая ярлыки на великое княжение, ордынцы добились лишь централизации власти, которая затем и смела их с исторической арены. Как, пойдет?
— Вполне, — соглашается волосатый. — А дальше все шло по отработанной схеме. Как только очередной правитель уходил из жизни, так тут же разгоралась битва за власть, причем чем властительнее и сильнее был правитель, тем кровавее и страшнее оказывалась эта битва. После смерти Ивана Грозного в каше Великой Смуты страна и вовсе едва не погибла…
— Снова — стоп! — Человек-гора достает из кармана какие-то листочки, шелестит ими. — Вот тут про Новгородскую республику — это же ваши слова?
— Какие? — Толстяк подпрыгивает, пытаясь заглянуть в листочек.
Шуня хихикает, пританцовывая и виляя задницей, напевает еле слышно:
— Тыц-тыц-тыц… «Вот и встретились два одиночества, развели у дороги костер. А костру разгораться не хочется, вот и весь, вот и весь разговор…»
Мне тоже смешно, как будто я смотрю цирковое представление, где два клоуна валяют дурака. Но пиарщики убийственно серьезны.
— «Кстати говоря, в русской истории была долговременная попытка поставить деньги над властью, то есть пойти по западноевропейскому пути. Речь идет о Великом Новгороде, о Новгородской республике», — зачитывает человек-гора.
— Все, все, я вспомнил! — энергично кивает волосатый. — Там дальше так: однако противостояние власти и денег в конечном итоге вылилось тут в самую крайнюю форму, и тот же Иван Грозный попросту вырезал всех «демократов», на долгие века закрыв эту тему в российской политике.
— И еще… — потрясает листочками лысый.
— Я знаю, знаю! — кричит толстяк и, заложив короткие ручки за спину, тарабанит: — Можно потратить уйму времени, подтверждая тезис о потрясениях при передаче власти. Достаточно вспомнить события, последовавшие за смертью царя Алексея Михайловича, замятню среди российской аристократии, вызванную смертью его сына Петра Первого, или мятеж декабристов, вызванный смертью Александра Первого. Важно другое: сформировавшийся в Европе вполне себе демократический в плане передачи власти принцип «Король умер — да здравствует король!» у нас практически никогда не работал. Теперь ваш выход, прошу!
Человек-гора промокает блестящую от пота лысину огромным клетчатым платком и басит:
— Исключения были, но они составляют небольшие по сравнению со всей русской историей временные отрезки. Это периоды царствований Николай Первого — Александра Второго, кстати, последний был убит террористами — Александра Третьего — Николая Второго и позднесоветский период правления Хрущева — Брежнева — Андропова — Черненко — Горбачева. Что примечательно, обе эти эпохи закончились революциями, первая — социалистической, вторая — антисоциалистической олигархической. Вот так-то, вот к чему приводят попытки насадить на нашей почве демократию!
— Какая демократия в царский период, окститесь, коллега! — взвизгивает толстяк.
— Суверенная, естественно, — человек-гора впервые изображает на монументальном лице подобие улыбки. — Ну, а раз власть в вышеупомянутые исторические отрезки передавалась практически без борьбы, существовал некий стабилизирующий фактор. Им, как это ни странно, выступала весьма разветвленная бюрократическая система, огромный пласт чиновничества, которое хотело сохранить существующее положение вещей и могло в силу наличия управленческих рычагов повлиять на желающих включиться в борьбу за власть. Таким образом, российско-советское чиновничество само по себе играло весьма весомую роль, однако на развитии страны оба раза, когда оно вступало в игру, закончились весьма плачевно.
— Уф… — Толстяк берет со стола плоскую бутылку виски, отхлебывает прямо из горлышка. — Пора переходить к финальной части, коллега. Боюсь, избиратель заскучает.
— Подбросим ему мясную кость, — хмыкает человек-гора, принимая бутылку из рук толстяка.
— Это какую же?
Сделав длинный глоток, лысый вытирает губы и отвечает:
— Сахарную. Вот послушайте, что скажет мой: «Демократию западного образца у нас построить нельзя, потому что ментально мы не можем примириться с главенством денег над властью».
— Чудно, просто чудно! — хихикает волосатый. — А мой ответим так: «Сильный недемократический правитель самим фактом своего правления закладывает предпосылки грядущих после его ухода из власти потрясений, обычно ведущих к ослаблению государства».
— Но! — Человек-гора поднимает вверх огромный палец. — Стабилизирующий механизм при передаче власти в наших условиях в конечном итоге становится фактором, разрушающим само государство.
— Кажется, это тупик? — разводит ручками толстяк. — Но мы думаем, что решать эту проблему как-то надо, и это бесспорно. В ближайшее время нынешний президент России покинет свой пост, и можно с высокой долей вероятности предсказать, что за этим последует очередная фаза борьбы за власть, и дай нам всем бог, чтобы она не вышла за рамки «схватки бульдогов под ковром».
— Вы забываете, что феномен власти заключается в том, что даже самые верные и преданные соратники, вкусив этого диковинного и необычайно пленительного яства, тут же забывают обо всем — об обязательствах, о дружбе и чувстве благодарности и так далее, готовые пойти на крайности ради того, чтобы как можно дольше не выпускать власть из своих рук, — чеканит каждую фразу лысый. — И всем уже давно ясно, что далее так продолжаться не может. В двадцать первом веке, когда все исторические процессы благодаря глобализации и научно-техническому прогрессу словно бы прессуются и когда то, на что раньше уходили века, теперь происходит в течение пары-тройки лет, Россия может попросту растаять, раствориться в кипучем котле мировой политики, как тает кусок масла.
— Нет, нет и еще раз нет! — опять подпрыгивает толстяк. — «Новая метла», которая всякий раз выметает сусеки и амбары «до основанья, а затем» начинает с нуля новый цикл, — слишком большая роскошь по сегодняшним временам. Стало быть, нужен некий институт, некий механизм, возможно, что и внегосударственный, внесистемый, который бы играл роль стабилизатора, как магнитное поле Земли стабилизирует стрелку компаса. Что это будет за механизм? Сложно сказать. Церковь, при всем уважении к ее устоям и традициям, так и не стала объединяющим общество фактором, об этом красноречиво говорит количество верующих. Общественная палата в том виде, в котором она существует сейчас, — откровенно пятое колесо в телеге российской государственности. Армия — вообще не вариант, понадобятся десятилетия, чтобы вернуть ей престиж и репутацию. Только проверенная на практике демократическая модель, только либеральные, общечеловеческие ценности…
— В жопу ваши ценности! — сверившись с бумажкой, басит человек-гора. — У России свой путь, своя дорога. Мы не будем равняться на всяких европейских жабоедов и еврейских олигархов с Уолл-стрит! Нет мировой закулисе, слава России!
— Перебор, — морщится толстяк.
— Да? — Человек-гора морщит кожаный лоб, тасует листочки, как карты. — А так? У России свой путь, своя дорога. Она ведет в будущее, в светлые дали, где наш многонациональный народ наконец-то будет счастлив!
— Это лучше, — кивает толстяк, приглаживая растрепанные патлы. — Ну что, коллега, по-моему, мы очень продуктивно пообщались.
— Согласен.
— Вы только подбавьте немного националистской риторики, избиратель это любит.
— А вы про пидоров чего-нибудь вверните, — усмехается человек-гора. — Что за либерал без рассуждений о правах пидоров?
— Хорошо, — кивает толстяк. — Итак, до завтра?
— До завтра.
Пухлая лапка толстяка тонет в ручище человека-горы. Прихватив бутыль с виски, человек-гора, не глядя на нас, выходит из класса. Волосатый, наоборот, обращает внимание на посторонних.
— Антоша, это кто?
— Агитаторы, Аристарх Львович.
— А-а, ну чудно, чудно! Молодые люди, пожалуйте на инструктаж…
Глава шестнадцатая
Целые руки
— …Румыния так Румыния, — бормочет Губастый, сгребает со стола вырезанные на молочно-белом пластике трафареты и плетется к выходу.
Сапог догоняет его в дверях, дергает за оттопыренное ухо.
— Чудило, ты че?
— Да страна нам досталась какая-то… — Губастый кривится. — Пятая волна расширения НАТО. Вечный сателлит, короче.
— Короче, дело к ночи, — ржет Сапог.
Он ничего не понимает и, как обычно, решает, что не стоит напрягаться.
Мы выходим из желтой двухэтажки, где располагается избирательный штаб кандидата в депутаты Петра Халла, и бредем по улице к железнодорожному вокзалу. Хочется есть, сырой ветер толкает нас в спины. Шуня музыкально гремит шариками в баллонах с краской, Сапог напевает что-то про короткие юбчонки, Губастый рассматривает новенькие трафареты. Пока суд да дело, я прикидываю, сколько мы сможем заработать за день. Волосатый москвич-пиарщик по имени Аристарх, когда проводил инструктаж, сказал, что за одну подтвержденную надпись штаб платит сотку. Но трафаретить нужно не абы где, а в обозначенных местах — на заборах у дорог, на опорах мостов, на воротах.
— И упаси вас бог нафигачить что-нибудь на жилых домах, частных гаражах или в общественных местах! — предупреждает нас волосатый Аристарх. — Да, и еще — от надписи до надписи должно быть не меньше квартала. Вечером я лично проверю выполнение задания. Разбор полетов и раздача слонов здесь же в двадцать четыре ноль-ноль.
«За день мы свободно заделаем штук сто трафаретов, — размышляю я. — Сто по сто — это будет десять тонн! Десять! Хватит и на билеты, и на пожрать. А Тёха, когда отправлял нас сюда, сказал, что если мы косую срубим — хорошо…»
Радужные мои мысли прерывает Сапог. Выхватив у Губастого трафареты, он уверенно тычет ими в серый забор, огораживающий автостоянку.
— Че тянуть, айда нашляпаем!
Губастый пытается возразить, но мы уже мчимся к забору. Трафаретов у нас четыре. На двух больших — слово «Румыния», разбитое пополам. На остальных — стихи и подпись. У стихов буковки поменьше, а подпись опять крупная: «Петр Халл». Волосатый пиарщик по секрету сказал, что это поэтический псевдоним будущего депутата, а настоящая его фамилия Халицеров. Он владеет таксопарком, двумя магазинами и издает за свой счет сборники стихов.
Когда нам выдали трафареты, Губастый удивился:
— Но вы же вроде как демократы?
Аристарх взмахнул ручками:
— Молодой человек, наша главная задача — пройтись по всему электорату. Либерально настроенную часть избирателей привлечет демократическая риторика, а обыватель решит, что наш кандидат — твердый государственник. Ваша задача — донести до народа его гражданскую позицию. И вообще, нечего рассуждать, идите работайте. Инструктаж закончен.
Сапог и я прижимаем трафареты к забору, выбрав место посуше, Шуня снимает колпачки, по очереди красит буквы — и наши пальцы — черным и красным. Сняв трафареты, мы отходим, чтобы насладиться творением рук своих. За спиной громко и обидно смеется Губастый. На заборе в два цвета значится: «ынияРум — ‘‘шестерка’’ НАТО. Соседа такого России не надо! Петр Халл».
— Косяк, — бормочет Сапог.
Шуня хихикает. Я беру у нее баллон и закрашиваю наш дебют. Потом мы «набиваем» стихи кандидата Халла заново. Как говорится — с почином…
Вскоре видим шикарное место, будто специально предназначенное для нас, — белую каменную тумбу посреди скверика. Наверное, раньше на этой тумбе стояла какая-нибудь «девушка с веслом», а теперь нет ничего, только высится серый снежный малахай.
Радость оказывается преждевременной — тумба уже попала в поле зрения агитаторов «нашего» кандидата. На побелке грозно синеют слова: «Польша — нелепая, злая страна. Тявкает так, будто Моська она». И, естественно, подпись: «Петр Халл». Видимо, какая-то группа забрела не в свой район.
— Уроды, — разочарованно констатирует Губастый.
Снова бредем по улице. Мимо проносятся разномастные машины, окутанные облаками грязных брызг. Спешат по своим делам горожане. Сисястая девка на большом рекламном щите предлагает «окунуться в атмосферу гламура».
— Шуня, а гламур — это че такое? — спрашивает Сапог.
— Это когда красиво и на халяву, Сапожок, — улыбается та в ответ.
— О! — Сапог показывает на коричневый железный гараж, притулившийся у беседки во дворе пятиэтажки. Некий местный Ромео размашисто начертал на нем: «Надя! Я тебя люблю!»
Шуня, зло щурясь, выхватывает свой баллон и, небрежно встряхнув его пару раз, в несколько движений нахлестывает рядом с именем безвестной Нади короткое: «Шлюха».
— Любви не бывает! — тряхнув рыжими хвостами, заявляет Шуня.
— Откуда знаешь? — ехидно спрашивает Сапог.
— Проверяла!
Губастый качает головой. Ему не нравится, когда людей обижают просто так, ни за что. Губастый долго гремит шариками, потом старательно закрашивает Шунино художество четырьмя жирными линиями, а ниже своим каллиграфическим, на оценку «пять» почерком пишет: «Дура».
— Теперь правильно, — убежденно говорит Губастый и сплевывает в ноздреватый оттепельный сугроб…
Вскоре становится ясно — район нам достался неудачный. Заборов и мостов нет, одни жилые дома, глядящие на нас сотнями окон. Мечты о десяти тоннах тают. Мерзнут испачканные краской пальцы, и я втягиваю их в рукава крутки. Теперь мои руки похожи на двух раков-отшельников, спрятавшихся в раковины.
Фортуна все же снисходит до легкой улыбки — нас выносит к вещевому рынку. За сетчатым забором шевелится темная масса людей. У входа торчит зеленая будка охраны. Губастый встает на стрем. Шипит баллон в руках Шуни. Раз-два — и готово. Из будки выходит мужик-чоповец в черном бушлате.
— Бежим! — хрипит Сапог.
Мужик поигрывает дубинкой, лениво озирая шумящую базарную толпу. На «румынскую» надпись он не обращает никакого внимания.
Тусклый зимний день переваливает за обед. Жрать хочется — аж челюсти сводит. У нас в активе всего три надписи. Третью мы «набили» на дощатой стене какого-то склада. Триста рублей, всего триста рублей, которые еще предстоит получить…
— Надо на окраину идти. Заводы раньше всегда на окраинах строили. Где заводы — там и заборы, — говорит Губастый.
Никто не спорит, даже Сапог. Легкие тысячи, которые мы надеялись срубить с кандидата Халла, превращаются в жалкие крохи. А вечером Тёха скажет: «Никакого от вас толку». Сам Тёха, отправив нас с «оранжевым» Антоном, ушел на товарную станцию, разгружать вагоны. Сапог тоже хотел идти с ним, но Тёха его не взял — мол, если что, среди нас должен быть кто-то, кто может дать в торец местной гопотушной борзоте.
Выходим к железной дороге. Заборов тут полно, но все они сверху донизу разрисованы местными рэперами. Сапог матерится и пишет на гигантском желтом колобке-смайле: «Рэп — кал!»
Наконец нам везет — обнаруживаем более-менее чистую опору автомобильной эстакады, нависающей над железнодорожными путями. Уже вечереет, с Енисея дует пронзительный ветер. Мимо то и дело проносятся стальные удавы поездов, на эстакаде зажигаются оранжевые фонари. «Нашляпав» четвертую надпись, отходим на пару метров полюбоваться патриотическими виршами. В это время под эстакаду въезжает машина, черный «Паджеро» с тонированными стеклами. Хлопают дверцы, и к нам направляются трое качков в кожаных куртках.
— Пипец! — шепчет Губастый.
То, что эти стриженые парни приехали по наши души, ясно всем. Шуня роняет баллоны на мокрый гравий. За нашими спинами рельсы, за рельсами — сплошная стена гаражей. Бежать некуда. Один из качков, белобрысый и курносый, вынимает мобильник, куда-то звонит. До нас доносятся фразы: «Ну, в натуре… Еще одна средняя группа детского… Прикол, Халва совсем съехал… Патриот, йоптить! Ладно, я понял. А может, лучше по соплям? Понял, все будет конкретно — цивилизованными методами, йоптить… Да, тысячу дадим. Да, как всем, йоптить. Все, шеф, отбой!»
Сунув мобильник в карман, качок улыбается. Улыбка у него нехорошая — улыбается только рот, а в глазах скука.
— Короче, так, — лениво роняет он слова. — Вы нам трафареты, мы вам штуку рублесов. Все как в Европе.
— Иначе руки поломаем! — тут же добавляет его напарник.
Губастый смотрит на Сапога. Тот, набычившись, пожимает плечами.
— Лучше синица в руках. Отдай им, — говорю я Губастому.
Он, выпучив от страха глаза, подходит к белобрысому и протягивает трафареты. Их перехватывает тот, что угрожал нам.
— Гля, Седой, Румыния! — ржет качок, рассматривая трофеи.
— Халва, ебанашка, думает, за эти стишки его выберут, — включается в разговор третий пассажир «Паджеро».
— Да мне пох, нах. Э, гомозня, звездуйте отсюда! — И белобрысый поворачивается к нам спиной, направляясь к джипу Его спутники идут следом.
— А… — начинает Губастый.
Он еще не понял, что это кидок. Все трое качков резко останавливаются.
— Че?! — рявкают они хором.
Губастый опускает голову и, бормоча:
— Лучше синицы в руках только целые руки, — бредет к нам.
— С-суки! — цедит Сапог. — Был бы у меня автомат…
Он презрительно щурит глаза, но видно, что ему тоже страшно. Мы все хорошо знаем, на что способны качки из джипов. Шуня стоит у меня за спиной. Баллоны так и лежат у ее ног.
Джип уезжает. Губастый поднимает баллон с красной краской и пишет поверх нашей последней надписи каллиграфическим почерком: «Все депутаты — казлы!»
Тёха злится. Тёха нами недоволен. Пока мы бродили по Красноярску в надежде заработать на кандидате Петре Халле, он подрядился разгрузить вагон с морожеными курами. В итоге у Тёхи в кармане полторы штуки. А у нас — ноль целых хрен десятых.
— Лохи! — рычит наш бригадир.
Топчемся перед ним, опустив головы. Тёха прав — мы лохи.
— Может, скачкануть по-бырому? — предлагает Сапог.
— Поздняк метаться, — отрицательно качает головой Тёха. — Электричка до Канска через час. Потом Тайшет, Нижнеудинск, Тулун, Зима… В общем, я прикинул — бабок до Иркутска должно хватить.
— А потом? — спрашивает Губастый.
— Потом — голяк. Пахать будем. Все, понял?
Губастый молча кивает. Когда Тёха в таком настроении, его лучше не злить.
Идем на вокзал. У меня к вечеру разболелась голова, опять все кружится и качается. Очень хочется лечь, прямо на пол, и уснуть…
Дед шмыгает носом и задумчиво глядит на матюгальник, лежащий на полу. Мы пьем чай и молчим. За стеной сердито гремит посудой дедова дочка Светлана. Вагонный титан, невесть какой судьбой занесенный в дедову халупу, тихонько урчит, будто большой никелированный кот. Часы над дверью показывают половину одиннадцатого.
В дедовом хозяйстве неожиданных вещей вроде титана и мегафона-матюгальника — множество. Дрова из сарая здесь возят по деревянным мосткам в тележке из супермаркета, под окном, выходящим в палисадник, стоят две крашенные серебрянкой урны, сейчас покрытые снежными шапками, а летом, вероятно, исполняющие роль цветочниц. На задах, в огороде, вместо привычной дощатой будки сортира из снега торчит пластиковая кабинка биотуалета. Видимо, в целях маскировки и конспирации кабинка вымахана коричневой половой краской. То ли эта самая краска была плохой, то ли она плохо легла на пластик, но кабинка в итоге получилась камуфлированной. Правда, я не знаю, на какой планете нужен такой вот, коричнево-голубой, камуфляж.
— Ума не приложу, к чему его присобачить? — говорит наконец дед, с кряхтением поднимается и ногой в старом валенке запихивает матюгальник под лавку.
Потом он поворачивается к нам и внимательно смотрит на Тёху. Тёха старательно отводит глаза. Часы тикают. Время идет. В животах у нас булькает жиденький титанный чай.
— Ну? — спрашивает дед. Слова он произносит скрипуче, как робот. — Беретесь?
Губастый, лазерной Елизаветиной указкой дразнивший рыжего кота, начинает вертеть головой, переводя взгляд с меня на Тёху и обратно. Я уже знаю, что ответит Тёха, и чувствую, как все холодеет внутри.
— Ну! — солидно кивает головой Тёха. — Только… Половину денег — вперед.
— Тыщу дам, — радостно скрипит дед. — Театер смотреть будете?
— Какой театр? — Тёха растерянно моргает.
Я его понимаю — ни о каком театре речи до этого не велось.
— Театр боевых действий, видимо, — хихикает Губастый.
Ему хорошо — он умный и все микитит с полуслова…
Объявление попалось нам на глаза случайно. На иркутском вокзале нас сразу выцепили и погнали косари. Пошарившись по окрестным улочкам, мы остановились у синего павильона, над которым желтела вывеска «Пивная „У фонтана“». Никакого фонтана, правда, в округе не наблюдалось — серый снег, голые деревья, облезлые стены домов.
На пиво денег у нас, конечно, не было, но пиво нас и не интересовало. Три бутера с жареной салакой, завтрак и обед сразу для бедных странников, — вот что мы искали в «Фонтане». Оказалось, что здесь бутеры дешевые и вполне съедобные. Неплохая, в общем, добавка к бесплатному супу и второму, съеденным нами еще в Нижнеудинске, в благотворительной столовке.
На крыльце пивнухи, пока Сапог закуривал, Губастый возился с петардами. Он нашел в Канске упаковку в мусорном баке и таскал ее с собой в кармане. Тут-то его взгляд и упал на вырванный из тетрадки листочек в клеточку, косо приклеенный к стене: «Требуются молодые, физически крепкие мужчины. Оплата по договоренности». И адрес. Просто адрес, без телефона.
— Грузчики, наверное? — предположил Сапог.
— Или строители, — добавил я.
— Надо сходить, — подытожил Тёха и оторвал листок от стены. — Мужчины там или женщины — по хрену. Нам бабки нужны.
Бабки и вправду нужны. Остро. Жратвы нет, билеты купить не на что. До Хабаровска еще несколько тысяч километров. Пешком их не пройдешь. Мы попробовали было скачкануть в Тайшете, но нарвались на местных и еле унесли ноги. Сибирь — это вам не европейская Россия, тут народ суровый и особо не разбирается. Дернулся — получи по чавке и не отсвечивай.
Айфон Елизаветы мы загнали за четыре штуки на толкучке в Канске. Он, конечно, стоит дороже, но там никто больше четырех штук за него не дал.
Все эти сибирские города, от Омска до Иркутска, когда-то имели не по одному заводу, на которых ковали оборонный щит Родины, что было делом важным и нужным, и поэтому государство не скупилось в средствах на кователей. Народ тут жил обеспеченный и спокойный. Потом все поменялось, щит оказался не востребован, его создатели — тоже. Многие предприятия позакрывались, те, что остались на плаву, выпускают всякую фигню, хозяева их платят работникам мало и нерегулярно. В небольших городках и поселках, во всех этих Краснопартизансках, Александровках и Знаменсках, работы нет вообще никакой. Молодежь идет учиться на бухгалтеров, кассиров, менеджеров-консультантов и представителей прочих не менее актуальных в рыночные времена профессий. Вакансий, понятно, на всех не хватает. А кушать людям хочется, причем каждый день. Оттого народ сибирский несколько вызверился, растеряв былую приветливость и вежливость. Трудно тут.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |