Публицистика Франции конца XIX века

Публицистика Франции конца XIX века

В

истории мировой журналистики найдется немного политических деятелей, которые оказали бы решающее влияние на развитие журналистики. Одним из таких политиков был Наполеон Бона­парт (1769—1821). Став в 1799 году первым консулом Франции, Наполеон спу­стя два месяца, 17 января 1800 года (что соответствовало 27 нивоза VIII года по республиканскому календарю), опубликовал декрет, который открыл но­вый этап в развитии журналистики. Согласно первому параграфу этого декре­та, из семидесяти двух газет, выходивших в то время в Париже, закрытию под­лежали пятьдесят девять. Оставшиеся тринадцать газет подлежали строгому контролю предварительной цензуры. (Впрочем, Наполеон не употреблял сло­во «цензура» и предпочитал пользоваться эвфемизмами.) Второй параграф декрета уполномочивал министра полиции Жозефа Фуше (1759—1820) пре­доставить доклад о провинциальной печати. Параграф третий запрещал со­здание каких бы то ни было новых газет — как 8 Париже, так и в провинции. В том же 1800 году была опубликована новая конституция Франции, где уже ничего не говорилось о свободе печати. Таким образом, пресса потеряла независимость на полтора десятилетия.

При Наполеоне восторжествовала авторитарная модель печати и впервые в истории мировой журналистики была создана вертикальная система управ­ления прессой из единого центра. Главной французской газетой, рупором и орудием наполеоновской политики стала «Мот1еиг» («Монитор» — «Инст­руктор»). Все другие газеты должны были ориентироваться на нее. В провин­циях создавались отделы этой газеты. «Моп1(еиг» обладала монополией на международную информацию.

Правительственный контроль над прессой все время ужесточался. В 1801 году было создано бюро общественного настроения — с одной сторо­ны, для дополнительного контроля и проверки соблюдения газетами указа­ний Наполеона, с другой — для сбора информации об отношении французов к режиму Наполеона — сначала первого консула, а затем, с 1804 года, импе­ратора.

Декрет 6 ноября 1807 года запрещал всем провинциальным газетам пи­сать статьи по политическим вопросам, за исключением перепечаток из пра­вительственного официоза. Кроме того, для всех газет устанавливался еди­ный налог в пользу государства в размере У₆ дохода.

В 1809 году министр полиции постановил, что в каждом департаменте дол­жно существовать не более одной политической газеты (а всего в то время насчитывалось около ста семидесяти газет). Удивительно, что этот указ спо­собствовал появлению политической прессы а некоторых отдаленных и бед­ных провинциях Франции, где доселе газет не было вовсе.

Наполеоновскими декретами 8 февраля и 17сентября 1811 года закрыва­лись все парижские газеты, кроме четырех: «МопКеиг», «.Ьигпа! де Г Етр(ге»

(вЖурналь дель ампир» — «Газета империи»), «.1оигпа1 йе Рапз» («Журналь де Пари» — «Газета Парижа») и «|_а Оагеие ое Ргапсе» («Ля Газетт де Франс» — «Газета Франции»). Все оставшиеся газеты объявлены собствен­ностью государства на том основании, что за долгие годы существования они уже принесли достаточно дохода своим владельцам.

В завоеванных странах Европы Наполеон впервые в истории создал сис­тему распространения прессы. В каждом государстве создавались газеты на­полеоновской администрации. Кроме того, всячески поощрялась местная пе­чать, поддерживавшая Бонапарта. Часто такие газеты были билингвистичны, то есть издавались параллельно на двух языках: французском и языке захва­ченной страны. Интересно, что Наполеон собирался издавать подобную газе­ту и в захваченных российских губерниях и даже вез в Россию соответствую­щее типографское оборудование.

В некоторых оккупированных странах местная пресса сначала искренне поддерживала Наполеона. Например, захватив в 1808 году северную часть Испании, где проживают угнетавшиеся испанским королем каталонцы, гали­сийцы и баски, Наполеон разрешил им издавать газеты на их родных языках, что изначально вызвало решительную поддержку населения. К 1811 году на­циональная пресса северной Испании осмелела и стала критиковать политику Наполеона. Закрытие властями всех этих газет привело, в конечном итоге, к партизанской войне и изгнанию Наполеона из Испании в 1814 году.

Отличие созданной в начале XIX столетия во Франции авторитарной кон­цепции от аналогичной концепции XVII — XVIII веков в том, что для Людови­ка XIII и кардинала Ришелье пресса была инструментом власти, ее использо­вали в интересах правительства. Наполеон превратил журналистику в орудие власти, поставив практически всю прессу на службу себе. Кроме того, наполе­оновская журналистика практически впервые в истории прессы становится эле­ментом пропаганды.

После поражения в 1814 году Наполеон был отправлен в ссылку, но вско­ре бежал оттуда и захватил Париж. Наступил последний период его деятель­ности, длившийся с марта по июнь 1815 года — сто дней. В течение этого ко­роткого времени печать получила практически неограниченную свободу. На­полеон стал считать, что может удержаться у власти только при свободной прессе. Но такие меры оказались запоздалыми: Наполеон был вторично свер­гнут и сослан на остров Святой Елены, где и умер.

Во Франции была восстановлена монархия Бурбонов, произошло возвра­щение к законодательству о печати, существовавшему до 1789 года. Правда, впоследствии политика власти в области журналистики неоднократно, вплоть до 1881 года, претерпевала изменения.

Коренные изменения во французской, а затем и в мировой прессе начина­ются в 1830-е годы. На Июльские ордонансы 1830 года короля Карла X, на-

Публицистика Франции конца XIX века

Публицистика Франции конца XIX века

правленные против печати, журналисты ответили коллективным призывом к восстанию. Началась революция, результатом которой стала не только смена власти, но и усиление влияния журналистики. Новый король Луи Филипп Ор­леанский на первых порах предоставил прессе ряд льгот и привилегий (напри­мер, отменил цензуру), хотя вскоре продолжил политику своих предшествен­ников в области преследования печати.

В 1830-е годы появляется агентство по распространению прессы «Ашетт», открывается первое в мире информационное агентство «Гавас» (1835). Имен­но Шарль Га вас первым убедился в необходимости создания инфраструкту­ры французской журналистики. Государство, заинтересованное в деятельно­сти агентства, стало платить Гавасу субсидии. Таким образом, оно стало пер­вым правительственным агентством. Гавас выделял три функции информации: частную, политическую и международную. Для передачи информации агент­ство в первые годы своей деятельности использовало почтовых голубей.

Рост промышленного производства приводит к производству новых това­ров, нуждающихся в рекламе. Примерно в эту же эпоху появляется новый чи­татель, которому из-за недостаточного образования и небольших доходов недоступны классические, элитарные газеты. Поскольку в экономике прессы происходят крупные сдвиги, удовлетворить потребности такой большой кате­гории читателей становится и возможно, и выгодно. Этим занялся Эмиль Жи­рарден (1806—1881), который, по сути, стал организатором новой француз­ской журналистики.

Еще в 1828 году Жирарден стал издавать еженедельную газету «Уо1еиге» («Волер» — «Вор»), которая стала первым в истории журналистики дайджес­том. Материалы для своей газеты он подбирал сам, без разрешения авторов и редакторов. И название газеты, и развернувшаяся в печати резкая критика послужили, как и рассчитывал Жирарден, лучшей рекламой нового и необыч­ного издания.

В последующие годы Жирарден выпускал газеты и журналы, которыми стремился привлечь нового читателя. Среди них наибольшую известность по­лучили: «Мойе» («Мод» — «Мода»), журнал, на страницах которого впервые стали публиковаться романы с продолжением; «.)оигпа1 йе соппезапсе и(Н» («Журналь де конессанс ютиль» — «Газета полезных сведений») — ежене­дельник, где печаталась полезная информация политического, коммерческо­го и сельскохозяйственного характера; «Оиаго'е ЫасюпаИе» {«Гард насьо-наль» — «Национальный гвардеец») — на эту газету издатель подписал коро­ля Луи Филиппа, королеву, весь королевский двор и всех министров без их ведома и в первом же номере сообщил читателям о столь важных подписчи­ках. Читатели, польщенные возможностью читать ту же газету, что и руковод­ство страны, с удовольствием ее покупали.

Вершиной журналистской деятельности Жирардена и первой массовой газетой стала «1-а Ргеззе» («Ля Пресс» — «Пресса»), первый номер которой

вышел в свет 1 июля 1836 года огромным для того времени тиражом пять ты­сяч экземпляров. Через месяц тираж газеты вырос до двадцати тысяч экземп­ляров, что явилось абсолютным рекордом. Успех этого предприятия объясня­ется созданием Жирарденом так называемой тиражно-рекламной спирали. Он понял, что рекламодатель покупает не место в газете, а количество читателей. И чем выше тираж газеты, тем больше цена рекламы в ней. Соответственно, увеличение тиража газеты приводило к повышению цены на рекламу, а выру­ченные деньги опять шли на рост тиража. Из-за этого такие газеты всегда про­давались ниже себестоимости. В них было большое количество рекламы то­варов и услуг, объявлений.

Жирарден первым разделил газетные расходы на убывающие и прогрес­сирующие. К убывающим относятся затраты, не зависящие от тиража изда­ния: на редактирование, типографский набор, административные расходы. Прогрессирующие расходы зависят от тиража: на бумагу, изготовление газе­ты, печать тиража, почтовые сборы, налоги.

Но популярность газет Жирардена объяснялась не только успехом эконо­мической концепции. Читатель привлекался интересными литературными ма­териалами. Придумав газетный жанр романа с продолжением, Жирарден пуб­ликовал прозу Оноре Бальзака, Александра Дюма, Виктора Гюго, Теофиля Готье. Практически каждый известный французский писатель XIX века начи­нал публиковаться в печати именно таким образом. Более того, Гюго вел в «Ля Пресс» раздел политики.

За долгие годы своей деятельности Жирардена сопровождали как взле­ты, так и падения. Первые годы его не признавали старшие коллеги, редактор газеты «Насьональ» Арман Каррель даже вызвал его на дуэль из-за профес­сиональных претензий и был убит им. Тиражи газет Жирардена не раз падали, сам он вынужден был несколько лет скрываться в Бельгии от преследований Наполеона III. В конце жизни Жирарден участвует в разработке Закона о пе­чати, который был принят 29 июля 1881 года, спустя три месяца после его смерти.

Французская массовая газета была рассчитана на достаточно образован­ного читателя. (Возможно, сегодня такая газета считалась бы качественной.) Жирарден, открыв серию других массовых газет, ставил перед собою цель просветить читателя. Он считал, что новая газета должна быть энциклопеди­ческой, то есть представлять весь спектр интересов и взглядов (тогда как его английские и американские коллеги прежде всего желали обогатиться).

На гребне февральской революции 1848 года к власти пришел племянник Наполеона Бонапарта Наполеон Третий (Луи Наполеон, 1808—1873). Он был избран президентом Франции и сразу же выступил за ограничение прав прес­сы. В принятом 29 июля 1849 года законе о печати предусматривались новые преступления, которые могут быть совершаемы журналистами: например,

И

Публицистика Франции конца XIX века

Публицистика Франции конца XIX века

оскорбление чести и достоинства президента, а также усиливались наказания за эти преступления.

Совершив государственный переворот 3 декабря 1851 года, Наполеон объявил себя императором. Фактически отмененная в конце 1848 года, сво­бода прессы была официально упразднена в 1852 году. Королевские декреты 17 и 23 февраля регулировали положение печати во Франции вплоть до 1868 года. В Париже осталось одиннадцать газет, главной среди которых была правительственная «Моп1(еиг».

Тем не менее, несмотря на преследования, Наполеон Третий уже не мог вернуть прессу к тому положению, в котором она пребывала при его дяде. Так, если в 1852 году разовый тираж французских газет составлял 150 тысяч экземпляров, то в 1870 году превысил миллион. Создавались новые газеты и возрождались старые. В прессу внедрялись технические достижения. Так, в 1854 году возобновлена основанная в 1826 году качественная газета «1_е Пдаго» («Фигаро»}, которая с 1866 года и по сей день выходит в ежеднев­ном режиме. «Фигаро» стала пионером в области верстки: она первой ввела новую структуру макета. Каждая из шести полос имела свою организацию («Ин­формация», «Культура», «За рубежом» и т.д.). До этого все газеты верста­лись от столбца к столбцу.

С 1861 года в Париже издается близкая к правительству газета «1-е Тетрзя («Тан» — «Время»), которая просуществовала до 1944 года и стала одной из ведущих французских качественных газет.

В 1863 году появляется массовая газета «1_е РеШ.1оигпа1» («Пти жур­наль» — «Маленькая газета»), рассчитанная на более массового читателя, чем газеты Жирардена. Ее основателем и первым редактором был Моиз-Полидор Мийо. «1_е РегИ Ъигпа!» продавалась по цене всего пять сантимов и в 1869 году имела тираж 470 тысяч экземпляров, а к концу XIX века — около миллиона экземпляров. Новая массовая газета отличалась расширенным объемом, чет­ким делением на отделы и большим количеством иллюстраций (в том числе и фотографий).

Законом от 1 июля 1868 года отменялась предварительная цензура, но сохранялась возможность конфискации газет после их выхода в свет за нару­шение цензурных норм. Отмена цензуры привела к возникновению в Париже около ста сорока газет. К концу 1870 года в Париже насчитывалось 34 полити­ческие ежедневные газеты общим тиражом 470 тысяч экземпляров. Коммер­ческие газеты выходили общим тиражом около 600 тысяч экземпляров. Об­щее количество названий столичных периодических изданий приближалось к девятистам.

18 марта 1871 года в результате восстания в Париже к власти пришла Ком­муна — первое в мире рабочее правительство. Семьдесят один день правле­ния Коммуны представляет собой важный этап развития французской журна­листики. Коммунары захватили редакцию правительственной «Журналь офи-

сьель», выходившей с 1869 года, и превратили ее в главный орган власти, на­звав «,1оигпа1 Огтюе! Ье [а Сотшипе» («Журналь офисьель де ля Комюн» — «Официальная газета Коммуны»), Здесь помещались документы центрально­го комитета рабочего правительства, а также городская, французская и зару­бежная информация, полемические материалы.

Из популярных городских газет особым успехом пользовались «Кри дю пепль» писателя Жюля Валлеса — ее тираж достигал ста тысяч экземпляров; «Реге Оиспепе» («Пьер Дюшен» — «Папаша Дюшен») поэта и журналиста Эмиля Вермеша. «Пьер Дюшен» повторяла название одноименной газеты Жана Рене Эбера, выходившей в годы Великой французской революции (1789—1794). Девиз газеты гласил: «Республика или смерть!» Выходила так­же газета «Мамаша Дюшен».

Особенность газет Парижской коммуны состояла в отсутствии професси­ональных редакторов. Большую часть газет составляли письма читателей. Многие журналисты были из числа читателей. Поскольку коммунары не зап­ретили оппозиционные периодические издания, существовала конкуренция, шла постоянная борьба за читателя. Газеты Коммуны издавались, как и бур­жуазные, на коммерческой основе. Издатели должны были покупать у магна­тов бумагу, краску. Лейтмотивом большинства рабочих газет было недоволь­ство мягкостью Коммуны к своим врагам, требования разоблачения аристок­ратии, Церкви, закрытия храмов.

Но руководство Коммуны ограничивалось лишь «предупреждениями» в адрес наиболее оппозиционных газет. В начале апреля были запрещены лишь три газеты: «.1оигпа1 йек ОеЬат.5», «Рамз.1оигпа1» и «СопзШиНоппе!», в конце апреля — еще четыре. И лишь в последние недели правления Коммуны было закрыто двадцать газет. Но большинство из них, поменяв название, букваль­но через несколько дней возобновили выход.

После поражения Коммуны республиканские газеты были закрыты, ос­тавшиеся в живых журналисты-коммунары репрессированы. Опыт журналис­тики первого рабочего правительства внимательно изучался в Советском Со­юзе. Так, Ленин писал в статье «Памяти Коммуны» в 1911 году, что Парижская коммуна потерпела поражение, потому что проявляла милосердие к врагам, не ответив на террор красным террором и даже не конфисковав предприятия у крупной буржуазии, а также потому, что свободно издавалась буржуазная пресса. Придя к власти в России в 1917 году, Ленин учел эти и другие ошибки коммунаров и быстро закрыл все оппозиционные периодические издания.

После 1871 года борьба за восстановление свободы печати перешла в за­конодательную сферу. Необходимо было подготовить единый закон, посколь­ку французское законодательство о печати состояло из 42 законов, декретов и ордонансов, принятых в различное время и часто друг друга взаимно ис­ключающих. Даже опытные юристы не могли с уверенностью сказать, нахо-

Публицистика Франции конца XIX века

Публицистика Франции конца XIX века

дится в силе тот или иной закон о прессе или уже отменен. Эта подготовитель­ная работа закончилась после трехлетней подготовки 29 июля 1881 года, ког­да был принят долгожданный закон о печати.

Закон состоял из пяти глав. Первые три главы регламентировали типог­рафский промысел и книготорговлю, периодическую печать и торговлю про­изведениями печати. Четвертая глава посвящалась преступлениям печати, пя­тая — процессуальным постановлениям.

Закон отменял цензуру, предварительное разрешение, залог, гербовый сбор и многие другие существовавшие ограничения. Отменялись также нака­зания за так называемые преступления мнений: выступления против конститу­ции, всеобщего избирательного права, частной собственности, культов, семьи. Отныне для издания газеты достаточно было всего лишь направить письмо прокурору Парижа с указанием названия предполагаемой газеты, имени, ад­реса издателя и владельца, (Хотя для регулярного издания прессы требова­лась обладать огромными деньгами).

Ограничения для журналистики состояли из восьми пунктов. Прессе зап­рещалось: подстрекательство к преступлениям и правонарушениям, прямые или косвенные призывы к бунту и мятежу, тяжкое оскорбление президента, правительства и парламента, а также дипломатов и руководителей других го­сударств, публикация ложных сведений, нарушающих порядок и обществен­ное спокойствие, тяжкое оскорбление нравственности, клевета. Виновность газеты мог устанавливать лишь суд присяжных.

Закон о печати 1881 года оказался одним из самых совершенных в мире. Он действует без изменений (нос некоторыми дополнениями) до сих пор и стал образцом для соответствующих законодательств многих других стран, в том числе России.

По мнению многих историков французской прессы, с принятием закона о печати во Франции наступил золотой век прессы. Полученные свободы приве­ли к необычайно бурному росту количества и тиражей газет. Так, в 1881-1884 годах число ежедневных газет увеличилось в два раза. В последнее де­сятилетие XIX века самыми популярными французскими газетами (их называ­ли «большой четверкой») были «1-е РеНг.1оигпа1», «1_е РеШ Рапз^еп» («Пти паризьен» — «Маленький парижанин»), «1_е -1оигпа1» («Журналь» — «Газе­та») и «МаПп» («Матэн» — «Утро»).

Кроме того, рубеж XIX — XX веков отмечен ростом популярности полити­ческой прессы. Газета «Есо йе Рапз» («Эко де Пари» — «Эхо Парижа») пред­ставляла интересы правых националистов, ее тираж доходил в 1914 году до 120тысяч экземпляров. С 1904 года и посей день выходит газета «1_'Нитап11аи («Юманите» — «Человечество»), основанная известным политиком Жаном Жоресом как орган французской социалистической рабочей партии. К прави­тельству наиболее близкой была уже упоминавшаяся газета «Тетрз», тираж которой превышал 100 тысяч экземпляров. 34

В 1883 году появилась ежедневная католическая газета «1-е Сго1х» («Круа» — «Крест», тираж 170 тысяч экземпляров), которая быстро завоева­ла лидирующее место в системе французской католической прессы.

В 1890-е годы окончательно складывается типология газет: политические партийные (в том числе клерикальные), политические беспартийные, коммер­ческие (в том числе бульварные). Многие парижские газеты стали выходить тремя тиражами: первый тираж печатался поздним вечером и поездами раз­возился в дальние провинциальные города, второй тираж печатался ночью и на лошадях (а затем на машинах) распространялся по столичным пригородам, третий — ранним утром и предназначался для Парижа.

В то же время, несмотря на очевидный взлет журналистики, на золотой век приходится и ряд кризисов печати, самый крупный из которых был связан с так называемым делом Дрейфуса. Капитан французского генштаба еврей по национальности Альфред Дрейфус (1859-1934} под надуманными пред­логами в 1894 году был обвинен в шпионаже в пользу Германии. Состоявший­ся над ним суд носил явно тенденциозный характер и имел антисемитскую окраску. Дрейфуса признали виновным и приговорили к пожизненной каторге на острове Дьявола. Показательно, что большинство парижских газет встало на сторону обвинения (особенно преуспел и в травле Дрейфуса «Эко де Пари», «Эклер», «Пти журналь»).

Спустя два года полковник французского генштаба Пикар нашел доку­менты, из которых следовало, что Дрейфус осужден невинно, а настоящий шпион майор Эстерхази остался на своем посту. После неудачных попыток оправдать Дрейфуса Пикар обратился за помощью к известному писателю и борцу за права человека Эмилю Золя (1840-1902). Эмиль Золя — автор бо­лее двадцати романов, создатель нового направления в литературе — натура­лизма. В литературу Золя пришел так же, как и многие другие современные ему писатели, — через журналистику. Продолжительное время он сотрудни­чал в газетах «Новости», «Фигаро», «Марсельеза», «Трибюн». Публицистику Золя не оставлял до конца своих дней, откликаясь на все важнейшие события: войну с Пруссией, Парижскую коммуну. Золя выступал против клерикальной и военной реакции, антинародных социальных реформ и преследований че­ловека.

В защиту Дрейфуса Золя написал страстное письмо «Я обвиняю. Письмо господину Феликсу Фору, Президенту Республики», которое — несмотря на законодательно подтвержденную свободу печати — не решилась опублико­вать ни одна парижская газета. Только небольшая газета «Ь'Аигоге» («Орор» — «Заря») 13 января 1898 года поместила на своих страницах «Я об­виняю». Сразу же после этого ее тираж резко увеличился, и она превратилась в одну из популярнейших столичных газет.

Золя посвятил делу Дрейфуса еще много статей. За свою деятельность он был приговорен к тюремному заключению, но уехал в Англию, где продолжал

1.1

Публицистика Франции конца XIX века

борьбу за освобождение своего подопечного. Эта борьба привела к полити­ческому кризису во Франции. Под давлением общественного мнения Дрей­фус был в 1899 году помилован, _а в 1906 году (уже после смерти Золя) полно­стью реабилитирован и восстановлен на службе.

Дело Дрейфуса показало, какой силой обладает пресса, как она может взбудоражить всю страну и добиться правды, несмотря ни на какие препят­ствия.

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ

(1840-1902)

ПИСЬМО ФРАНЦИИ¹

Написанное ниже вышло отдельной брошюрой, поступившей в про­дажу 6 января 1898 года.

Это была вторая брошюра задуманной мною серии, которая по моим рас­четам должна была получиться весьма внушительной. Я был чрезвычайно рад, что нашел такой способ издания своих очерков, который избавлял меня от стеснительных обязательств, не ограничивая в то же время моей свободы и ответственности. Кроме того, не будучи теперь связан малыми размерами газетной статьи, я мог развернуться шире. События назрева­ли, и я ждал их, полный решимости высказать всю правду и бороться до конца, пока не восторжествует истина и не свершится правосудие.

В страшные дни нравственного смятения, которые мы переживаем сейчас, в дни, когда обшество словно охвачено безумием, к тебе взываю я, Франция, к тебе взываю, народ мой, к тебе взываю, отчизна!

Каждое утро я читаю в газетах то, что ты, надо полагать, думаешь о злополучном деле Дрейфуса, и с каждым днем все возрастает мое изум­ление, все более негодует мой разум. Как! Ты, Франция, дошла до того, что поверила вопиющей лжи. ополчилась вкупе со сворой злоумышлен­ников на горстку честных людей, бьешь в набат из-за вздорного навета, будто нанесли оскорбление французской армии и плетут заговор, чтобы продать тебя недругу? И это в то время, как мудрейшие и вернейшие твои сыны желают лишь, чтобы в глазах Европы, пристально следящей за нами, ты осталась страной чести, страной человечности, страной ис­тины и справедливости!

Да, это так, — вес сказанное относится к громадной части населе­ния страны, и и особенности к мелким служащим и бедноте, городско-

¹ В 1901 году Эмиль Золя издал книгу "Истина шествует». В нее били помешены четырнадцать статей по делу Дрейфуса, которые ранее были опубликованы а париж­ской прессе. Процесс нал. Альфредом Дрейфусом начался 19 декабря 1894 гола, а первую статью на эту тему Золя опубликовал в газете «Фигаро» 25 ноября 1897 года.

Печатается по¹ Золя Э. Собр. соч.; В 26 т. / Пер. с фр. О. Пичугина. М., 1967. Т. 26.

3-6783

Публицистика Франции конца XIX века

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ

му люду, к почти всем жителям провинциальных городов и деревень, которые составляют подавляющее большинство тех, кто слепо верит га­зетам и соседям и не имеет возможности ни проверить сведения, ни со­ставить себе о них собственное мнение. Так что же произошло, как слу­чилось. Франция, что народ твой, народ благоразумный и добросердеч­ный, мог дойти от страха до такого ожесточения, до такой исступленной нетерпимости? Ему говорят, что на ужасные страдания обрекли, быть может, невинного человека, что существуют вещественные доказатель­ства и доводы нравственного порядка, настоятельно требующие перс-смотра дела, но твой народ яростно отмахивается от правды, идет на поводу у сектантов и убийц, на поводу у людей, которые предпочли бы спрятать конны вводу, — народ, коюрый еще вчера вновь сокрушил бы Бастилию, чгобы освободить заточенного в ней узника!

Жестокая печать и тревога гложет сердце тех, кто любит тебя, Фран­ция, кто желает твоего достоинства и величия! С чувством отчаяния я взираю на помутившееся, бурлящее море народа твоего и пытаюсь по­нять, откуда налетел черный вихрь, грозящий погубить твою славу. Смер­тельная опасность нависла над тобой, ее грозные признаки я вижу в про­исходящем ныне и не устрашусь сказать вес, что думаю, ибо единствен­ной страстью моей жизни была истина, и здесь я делаю лишь то, что всегда почитал своим долгом.

Задумывалась ли ты над тем, что опасность заключается именно в неведении общества, 01 которого упорно скрывают правду? Добрая сот­ня газет твердит изо дня в день, что общественность не желает, чтобы Дрейфус оказался невиновным, что виновное! ьего необходима для спа­сения родины. Поду мата ли ты о том, сколь 1яжкая вина ляжет на тебя, если люди, стоящие у власти, воспользуются этим словесным вывертом, чтобы задушить правду? И в этом была бы повинна Франция, Франция толкнула бы нас на преступление, за которое пришлось бы расплачи­ваться дорогой ценой! Вот почему те из твоих сынов, которые любят и чтят тебя, видят свой единственный, свой священный долг в том. что­бы, не жалея сил. воздействовать на общественное мнение, открыть на­роду глаза на истинное положение вешей. убедить его не совершать ги­бельного шага, на который толкают его слепые страсти. Нет миссии бо­лее ответственной, более возвышенной.

Да, со всей силой убеждения, на какую только способен, я обращусь к бедным и обездоленным, к тем, кого отравляют ядом лжи и подстре­кают на безрассудство. Единственное мое желание — крикну п, им. где подлинная душа родины, в чем ее непобедимая сила и где обретет она свое истинное торжество.

Посмотрим же, что произошло за последнее время. Недавно пред­принят новый шаг: решено предать майора Эстерхази военному суду. Как я сказал еше в первый день, истина шествует и ничто не в силах остановить ее. Несмотря на сопротивление злонамеренных, каждый новый шаг вперед неотвратимо последует в свой час. И если преградить истине путь, если запереть ее в подземелье, она набирает во мраке такую неодолимую силу, что в один прекрасный день происходит взрыв, и тог­да на воздух летит все. Попробуйте в течение еше нескольких месяцев хоронить ее под горами лжи или держать под замком закрытого процес­са, и вы убедитесь, что уготовили себе тягчайшее поражение.

Но по мере того, как истина шествует, все обильнее расточается ложь, чтобы убедить нас, будто все остатось по-прежнему. И это весьма при­мечательно. В свое время, когда генерат де Пелье. которому было пору­чено произвести предварительное расследование, написал заключение, где указывал на возможную виновность майора Эстерхази, продажные газеты сочинили небылицу, будто генерал Сосье. уверенный в невинов­ности Эстерхази, колебался и согласился передать дело в военный суд, лишь уступая настойчивым просьбам самого Эстерхази. Теперь газеты выдумали кое-что похлестче: поскольку три эксперта вновь установили, что бордеро¹, безусловно, написано рукой Дрейфуса, то майор Равари. произведя дознание, пришел к выводу о необходимости прекращения дела и что-де если Эстерхази и предстанет перед судом военного трибу­нала, то лишь потому, что сам настаивал на судебном разбирательстве и что генерал Сосье опять-таки вынужден был уступить.

Подобные россказни поистине — верх глупости, и могут вызвать только смех! Что вы скажете об обвиняемом, который руководит ходом дела и отдает распоряжения об аресте? Можете ли вы вообразить, чтобы ради человека, признанного невиновным в итоге двух расследований, собирали, не пожалев времени и труда, военный трибунат единственно для того, чтобы устроить балаганное представление, нечто вроде заклю­чительной сиены торжества правосудия? Все это выглядит настоящим издевательством над правосудием, особенно если учесть, что кое-кто выражает уверенность в том. что будет непременно вынесен оправда­тельный приговор. Правосудие создано не для того, чтобы судить неви­новных, и, уж во всяком случае, решение суда не выносится за кулиса­ми, еще до начала слушания дела. Поскольку майор Эстерхази предает-

¹ Бордеро— опись секретных военных докуменюп с предложением передать их 1ер-манскому командованию. Эта опись, разорванная на клочки. Рыла найдена в резиден­ции немецкого воекною атташе в Париже. Ее авторство приписывали Дрейфусу.

Публицистика Франции конца XIX века

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ

ся военному суду, будем надеяться, что речь илет не о фарсе, не о пыш­ном представлении, устроенном на потеху зевакам. Моя бедная Фран­ция, как видно, тебя считают совсем уж глупенькой, если рассказывают тебе такой несусветный вздор!

Чистейший вымысел также и те сведения, которые распространяются фязной прессой и которые должны были бы положить коней твоему ос­леплению. Что же касается меня, то я решительно отказываюсь верить басне о трех экспертах, которые якобы не установили с первого взгляда тожде­ства почерка майора Эстерхази и почерка, которым написано бордеро. Да остановите на улице любого ребенка, приведите его к себе, положите пе­ред ним обе улики, и он вам скажет: «Оба листка написаны одним дядей». Тут всякий разберется и без экспертов, сходство в начертании некоторых слов бросается в глаза. От этого никуда не денешься; майор, конечно, не мог не признать разительного сходства и для объяснения оного заявил, что были якобы сняты кальки с его писем, сочинил хитроумно запутан­ную и, к слову сказать, удивительно наивную историю, которую газеты перепевали на все лады в течение долгих недель. И в довершение всего ссылаются на мнение пресловутых трех экспертов, которые опять-таки установили, что бордеро написано рукой Дрейфуса. Ну нет, это уж слиш­ком, подобная самоуверенность становится просто подозрительной, и я надеюсь, что порядочные люди возмутятся!

Более того, некоторые газеты пишут, что бордеро не будет признано вещественным доказательством и что о нем даже не будет речи на суде. Спрашивается, о чем же тогда будет речь, да и зачем в таком случае во­обще устраивать суд? Ведь в этом вся суть; если Дрейфус был осужден на основании письменного документа, составленного другим лицом и до­статочного для осуждения этого лица, необходимость неумолимо тре­бует пересмотра дела, ибо немыслимо осуждение двух человек по обви­нению в совершении одного и того же преступления. Мэтр Деманж офи­циально подтвердил, что в его распоряжение было предоставлено одно лишь бордеро и что Дрейфуса осудили по закону только на основании упомянутого бордеро; но даже если где-то хранятся утаенные веществен­ные доказательства, что явилось бы вопиюшим нарушением законнос­ти и во что лично я не верю, кто посмел бы противиться пересмотру дела, если бы было доказано, что бордеро — единственная известная и при­знанная улика — составлено рукой другого лица? Вот потому-то и ста­раются утопить в море лжи вопрос о документе, в котором заключается все существо дела.

Итак, отметим прежде всего следующее: общественное мнение в зна­чительной мере основывается на ложных сведениях, на невероятных и 20

глупейших выдумках, каждое утро распространяемых газетами. Пробьет час возмездия, и тогда придется сполна рассчитаться с грязной прессой, позорящей нас перед всем миром. Для иных газет такое занятие не вно­ве, грязь всегда сочилась с их страниц. Но, как это ни удивительно и ни прискорбно, среди них оказался литературный вестник «Эко де Пари», стольчасто выступавший глашатаем передовой мысли и играющий ныне в деле Дрейфуса столь неблаговидную роль! Статьи, полные недопусти­мых оскорблений и возмутительной предвзятости, помешаются этой газетой без подписи. Говорят, что вдохновители их — те самые господа, которые совершили роковую глупость, настояв на осуждении Дрейфу­са. Догадывается ли господин Валантен Симон, что подобные статьи бесчестят выпускаемую им газету? Есть и еще одна газета, чья позиция должна вызвать негодование всех порядочных людей. Я имею в виду «Пти журналь». Нет ничего удивительного в том, что блудливые газетенки, выходящие в количестве нескольких тысяч экземпляров, вопят и лгут для того, чтобы взвинтить свой тираж, — да и вреда от них особого нет. Но когда «Пти журналь», чей тираж превышает миллион экземпляров, который обращается к бедному люду и проникает всюду и везде, спо­собствует распространению ошибки и сбивает с толку общественное мнение, это чревато крайне опасными последствиями. Когда на вас воз­ложена такая ответственность за людские души, когда вам выпало стать духовным пастырем целого народа, необходима щепетильная порядочность всегда и во всем, если вы не хотите совершить гражданского преступле­ния. И вот первые плоды объявшего тебя безумия, которые ты пожина­ешь, Франция: лживая писанина газет, варево из смехотворных небылиц, низменных оскорблений и нравственной грязи, которым они потчуют тебя каждое утро. Как же можешь ты желать истины и справедливости, когда подвергаются неслыханному поруганию овеянные славой добродетели твоего народа, ясность твоего ума и здравость твоего рассудка?

Но в лихую годину, которую ты переживаешь ныне, есть и другие, гораздо более тревожные явления, целый ряд опасных признаков, — они-то и послужили жестоким уроком для тех, кто умеет видеть и извлекать выводы. И дело Дрейфуса хоть и печальный, но частный случай. Страш­ное откровение явилось нам в том, как ты повела себя в сложившейся обстановке. Человек выглядит вполне здоровым, и вдруг на коже его появляется сыпь: это значит, что в нем поселилась смерть. Час пришел, и вышли наружу все твои политические и общественные недуги, оста­вив след на твоем лице.

Отчего ты позволила вопить и, наконец, принялась вопить сама, будто оскорбили твою армию, в то время как пламенные патриоты же-

Публицистика Франции конца XIX века

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ

лают лишь уберечь твою честь и достоинство? Ведь сегодня армия — это ты сама: не какой-нибудь военачальник, не офицерство, не иерархия высших чинов, но все твои сыны, готовые постоять за французскую зем­лю. Загляни-ка в свою совесть: неужели ты и впрямь собиралась защи­щать свое воинство, когда никто и не думал нападать на него? Уж не обуяло ли тебя благоговение перед офицерским палашом? Лично я усмат­риваю в шумной овации, устроенной якобы оскорбленным военачаль­никам, возрождение — по всей видимости, бессознательное — булан-жизма. от которого ты так и не сумела избавиться. В сущности, в твоих жилах все еше течет не республиканская кровь, твое сердце бьется силь­нее, едва ты завидишь султан на офицерском кивере, и стоит явиться королю, как ты уже боготворишь его. Полно, разве тебя волнует армия? Ты хочешь, чтобы ложе с тобой делил генерал. До Дрейфуса ли здесь! И когда депутаты палаты восторженно приветствовали генерала Бийо, я увидел на стене тень палаша. Франция, если ты не поостережешься, тебе грозит диктатура.

И знаешь, что еше тебя ожидает? Объятия церкви. Ты воскрешаешь прошлое с его нетерпимостью и засильем духовенства, против которых сражались самые славные твои сыны и одержали иеною крови и вели­кого напряжения духовных сил окончательную, как им казалось, побе­ду. Нынешняя тактика антисемитов несложна. Тшетно католическая церковь пыталась подчинить нароа своему влиянию, создавала рабочие кружки, устраивала бесчисленные паломничества — ей не удалось вер­нуть себе прежнюю власть над французами, вновь обратить их в лоно церкви. Судьба католичества была предрешена: храмы пустовали, на­род утратил веру. Но вот благоприятное стечение обстоятельств помог­ло заразить народ бешенством антисемитизма: отравленный ядом изу­верства, направляемый злой волей, он мечется по улицам с воплем: «До­лой евреев! Смерть евреям!» Вот будет победа, если удастся разжечь религиозную войну! Конечно, народ сейчас не верит, но разве не начало воскрешения веры уже сам возврат к средневековой нетерпимости, кос­тры на городских площадях, где будут сжигаться евреи? Наконец-то, найдена отрава; и после того, как народ Франции превратят в свору фа­натиков и мучителей, вырвут из его сердца великодушие и уважение к правам человека, завоеванные столь дорогой ценой, Бог, несомненно, довершит начатое.

Кое-кто смеет оспаривать существование клерикальной реакции. Но она проникла всюду, она свирепствует в политике, в искусстве, в печа­ти, на улинах! Ныне устраивают травлю евреев, завтра придет черед про­тестантов, и наступление уже повелось. Республику наводняют реакци-22

онеры всех мастей, они воспылали к пей внезапной и страшной любо­вью, они сжимают ее в своих объятиях, чтобы задушить. Отовсюду раз­даются голоса, что из затеи свободы ничего не вышло. И вот когда воз­никло дело Дрейфуса, все усиливающаяся ненависть к свободе вспых­нула, словно порох от брошенной спички, страсти разгорелись и охватили даже людей, далеких от понимания происходящего. Неужели вы не видите, что на г-на Шерера-Кестнера обрушились с такой ярос­тью именно потому; что он принадлежит поколению, которое верило в свободу, которое сражалось за нее? Теперь некоторые господа пожима­ют плечами, насмешливо ухмыляются: старикашки, дескать, старомод­ные чудаки. Поражение старшего поколения нанесло бы смертельный удар делу основателей Республики, делу тех, кто лежит уже в земле, кого пытались утопить в потоках грязи. Эти люди отвергли военщину, отрек­лись от церкви. — потому и попал ныне в полей г-н Шерер-Ксстнер, человек необыкновенной, редкостной порядочности. Ну что ж, дайте ему испить но дна чашу унижений и позора, если хотите обесчестить и погубить Республику! В то же время дело Дрейфуса раскрыло грязную парламентскую кухню, — постыдное разоблачение, которое может стать роковым для французского парламентаризма. К несчастью, дело возник­ло незадолго до того, как должен обновиться состав палаты депутатов, когда осталось всего три-чегыре месяца для того, чтобы хорошенько наладить и смазать избирательную машину. Нынешний кабинет мини­стров, естественно, стремится провести выборы, а депутаты полны не менее горячего желания добиться своего переизбрания. Вот почему все готовы пойти на крайности, лишь бы не расстаться со своими портфе­лями, лишь бы не повредить себе на выбора*. Они цепляются за свои места крепче, нежели терпяший бедствие за спасительный обломок ко­рабля. Вот где зарыта собака! Теперь понятна крайне странная позиция, занятая кабинетом в деле Дрейфуса, его молчание и явная растерянность, преступное попустительство разнузданной клевете, в то время как пря­мым его долгом и обязанностью является установление истины; понят­но и трусливое бездействие депутатов, которые делают вид, будто ниче­го не знают, и которыми владеет лишь одно чувство — боязнь прова­литься на выборах, оттолкнув от себя народ, который, как они полагают, охвачен антисемитскими настроениями. «Ну, если бы сейчас состоялись выборы, можете быть уверены, что правительство и парламент покон­чили бы с делом Дрейфуса в двадцать четыре часа!» — подобные выска­зывания слышишь на каждом шагу. Вот что сделала с великим народом постыдная парламентская возня! Значич, твое мнение. Франция, опре­деляется также потребностью в военной диктатуре и церковном мракобе-

Публицистика Франции конца XIX

века

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ

сии, отбрасывающей тебя на много веков назад, определяется неутоли­мым честолюбием тех, кто правит тобою, кто сосет твою кровь и не на­мерен прервать свое пиршество.

Заклинаю тебя, Франция, вспомни былую славу, опамятуйся, очнись! Только антисемитизм повинен в двух губительных авантюрах, в ко­торые нас втянули: в Панамском скандале и деле Дрейфуса. Вспомните подлые доносы, гнусные сплетни* разглашение поддельных либо вы­краденных документов — приемы, с помощью которых грязная пресса превратила Панамскую аферу в страшную язву, разъедавшую страну и лишавшую ее разума на протяжении многих лет. Она довела обществен­ность до исступления: опоенный отравой, поощряемый в самых низ­менных инстинктах, потерявший голову от слепой ярости, народ требо­вал расправы, казни для всех членов парламента поголовно. Как мы ждали тогда, что приедет Артон и все объяснит! Артон приехал, сказал свое слово, и от клеветнических измышлений грязной прессы не оста­лось камня на камне; такой крутой поворот ошеломил всех настолько, что общественность бросилась в другую крайность, отказываясь подо­зревать кого бы то ни было, потребовав оправдания для всех без разбо­ра. Я, конечно, не думаю, что все были так уж безгрешны: не миновало и нашего парламента то, что случается со всеми парламентами мира, ког­да затевается крупное дело, где счет илет на миллионы. Но правда от­крылась общественности, когда ее уже мутило от всех гнусностей, — слишком много грязи было вылито на людей, слишком много гадости вытащили на свет Божий, -~ всем страстно хотелось глотнуть свежего воздуха и поверить во всеобщую невинность.

Так вот, я предсказываю, что именно этим кончится дело Дрейфуса, второе общественное злодеяние антисемитизма. Снова грязная пресса слишком усердно накачивает общественное мнение ложью и мерзостью. Слишком уж ей хочется превратить порядочных людей в подлецов, а подлецов в порядочных людей. Слишком уж она усердствует в распро­странении нелепых выдумок, которым перестают в конце концов верить даже малые дети. Слишком часто уличают ее в обмане, слишком откро­венно поступает она вопреки здравому смыслу и простой порядочнос­ти. И в одно прекрасное утро, охваченная внезапным отвращением, по горло сытая грязью, общественность взбунтуется. Тогда вы увидите, как видели уже во времена Панамского скандала, какой нажим она окажет! Она не пожелает больше слышать об изменниках и потребует истины и правосудия, повинуясь внезапному порыву царственного великодушия. Так свершится сул, так будет приговорен антисемитизм за его черные дела, за две смертельно опасные авантюры, нанесшие ушерб достоин­ству и духовному здоровью страны. 24

Вот почему я заклинаю тебя, Франция: опомнись, одумайся, медлить более нельзя. Не нам открыть тебе истину. — дело законным порядком передано на рассмотрение суда, и будем надеяться, что правосудие полно решимости установить ее. Судьи одни имеют право голоса, и наше вмеша­тельство потребуется лишь в том случае, если они не скажут всей правды. Но неужели ты не догадываешься, в чем заключается эта правда? А ведь она так проста: сначала допустили ошибку, а потом попытались скрыть ее с помощью лжи. Факты были столь красноречивы, а каждая следующая ступень разбирательства выдавала лжецов с головой: тут и совершенно непонятное заступничество за Эстерхази, и обращение с полковником Пикаром как с преступником, и град оскорблений, обрушившийся на его голову, и словоблудие министров, и оголтелая ложь официозных газет, и невыносимая медлительность предварительного расследования, которое велось словно бы вслепую. Тебе не кажется, что от всего этого дурно пах­нет, пахнет трупным разложением и что нашим господам, видно, и в са­мом деле есть что скрывать, раз они открыто позволяют себя зашишать всякому парижскому отребью, после того как честные люди, пренебрегши своим покоем, потребовали, чтобы французам сказали правду?

Пробудись, Франция, вспомни о своей славе. Как случилось, что твоя либеральная буржуазия, твой свободный народ не видят в этом диком разгуле пропасть, куда их толкают? Я не верю, что они сообщники пре­ступников, их просто обманули, — ведь они даже не представляют себе, что их ждет, а ждет их, с одной стороны, военнаядиктатура.асдругой — мракобесие церковников. Неужели к этому ты стремишься, Франция, неужели ты хочешь поставить под угрозу все то, за что заплатила столь дорогой ценой: веротерпимость, равенство всех пред лицом закона, брат­ское единение всех граждан? Если только возникнут сомнения в винов­ности Дрейфуса и ты ничего не сделаешь, чтобы избавить его от муче­ний, слава, которой ты удостоилась, завоевав для своих сыновей право­судие и свободу, померкнет навсегда. Нет, не верю, что мы, ничтожная горстка людей, одни будем говорить об этом, не может быть, чтобы к нам не присоединились все, в ком жива честь, все вольные духом, все щедрые сердцем — все, кто основал Республику и кто не может оста­ваться спокойным, видя ее в опасности!

К ним я и взываю, Франция. Пусть они сплотятся! Пусть пишут и говорят! Пусть вместе с нами ведут широкую разъяснительную работу среди бедных и обездоленных, среди тех, кого отравили ядом клеветы и толкают на безумие! Душа отчизны, ее могущество и торжество ее в спра­ведливости и великодушии.

Боюсь одного: может случиться, что скажут не всю правду и не сра­зу. Тайное расследование и суд при закрытых дверях, который за ним

Публицистика Франции конца XIX века

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ

последует, отнюдь не означают, что с этим делом покончено. Напротив, тогда только оно и начнется по-настоящему: ведь нам придется выска­заться, ибо молчание было бы равносильно соучастию. Какое безумие думать, что можно что-то утаить от истории! Все будет занесено а лето­пись времени, и за каждый проступок, каким бы мелким он ни казался, придется держать ответ.

Но все завершится твоим окончательным торжеством. Франция, ибо верую твердо, ибо знаю, что тшетны посягательства на твой разум и ду­ховную крепость, ибо ты есть само будущее, и всегда при пробуждении тебя будет ждать светлый праздник истины и справедливости!

Дата добавления: 2015-08-28