Достоевский. Честный вор

Рассказы

Достоевский. Честный вор

По паспорту оказалось, что он из отставных солдат, о чем я узнал, и не глядя на паспорт, с первого взгляда, по лицу. Это легко узнать. Астафий Иванович, мой жилец, был из хороших между своими. Зажили мы хорошо. Но всего лучше было, что Астафий Иванович подчас умел рассказывать истории, случаи из собственной жизни.

Достоевский.

Ползунков

Я начал всматриваться в этого человека. Даже в наружности его было что-то такое особенное, что невольно заставляло вдруг, как бы вы рассеяны ни были, пристально приковаться к нему взглядом и тотчас же разразиться самым неумолкаемым смехом. Так и случилось со мною. Нужно заметить, что глазки этого маленького господина были так подвижны -- или, наконец, что он сам, весь, до того поддавался магнетизму всякого взгляда, на него устремленного, что почти инстинктом угадывал, что его наблюдают, тотчас же оборачивался к своему наблюдателю и с беспокойством анализировал взгляд его. От вечной подвижности, поворотливости он решительно походил на жируэтку. Странное дело! Он как будто боялся насмешки, тогда как почти добывал тем хлеб, что был всесветным шутом и с покорностию подставлял свою голову под все щелчки, в нравственном смысле и даже в физическом, смотря по тому, в какой находился компании. Добровольные шуты даже не жалки. Но я тотчас заметил, что это странное создание, этот смешной человечек вовсе не был шутом из профессии. В нем оставалось еще кое-что благородного. Его беспокойство, его вечная болезненная боязнь за себя уже свидетельствовали в пользу его. Мне казалось, что всё его желание услужить происходило скорее от доброго сердца, чем от материяльных выгод. Он с удовольствием позволял засмеяться над собой во всё горло и неприличнейшим образом, в глаза, но в то же время -- и я даю клятву в том -- его сердце ныло и обливалось кровью от мысли, что его слушатели так неблагородно-жестокосерды, что способны смеяться не факту, а над ним, над всем существом его, над сердцем, головой, над наружностию, над всею его плотью и кровью. Я уверен, что он чувствовал в эту минуту всю глупость своего положения; но протест тотчас же умирал в груди его, хотя непременно каждый раз зарождался великодушнейшим образом. Я уверен, что всё это происходило не иначе, как от доброго сердца, а вовсе не от материяльной невыгоды быть прогнанным в толчки и не занять у кого-нибудь денег: этот господин вечно занимал деньги, то есть просил в этой форме милостыню, когда, погримасничав и достаточно насмешив на свой счет, чувствовал, что имеет некоторым образом право занять. Но, боже мой! какой это был заем! и с каким видом он делал этот заем! Я предположить не мог, чтоб на таком маленьком пространстве, как сморщенное, угловатое лицо этого человечка, могло уместиться в одно и то же время столько разнородных гримас, столько странных разнохарактерных ощущений, столько самых убийственных впечатлений. Чего-чего тут не было! И стыд-то, и ложная наглость, и досада с внезапной краской в лице, и гнев, и робость за неудачу, и просьба о прощении, что смел утруждать, и сознание собственного достоинства, и полнейшее сознание собственного ничтожества -- всё это, как молнии, проходило по лицу его. Целых шесть лет пробивался он таким образом на божием свете и до сих пор не составил себе фигуры в интересную минуту займа! Само собою разумеется, что очерстветь и заподличаться вконец он не мог никогда. Сердце его было слишком подвижно, горячо! Я даже скажу более: по моему мнению, это был честнейший и благороднейший человек в свете, но с маленькою слабостию: сделать подлость по первому приказанию, добродушно и бескорыстно, лишь бы угодить ближнему. Одним словом, это был, что называется, человек-тряпка вполне. Всего смешнее было то, что он был одет почти так же, как все, не хуже, не лучше, чисто, даже с некоторою изысканностию и с поползновением на солидность и собственное достоинство. Это равенство наружное и неравенство внутреннее, его беспокойство за себя и в то же время беспрерывное самоумаление -- всё это составляло разительнейший контраст и достойно было смеху и жалости. Если б он был уверен сердцем своим (что, несмотря на опыт, поминутно случалось с ним), что все его слушатели были добрейшие в мире люди, которые смеются только факту смешному, а не над его обреченною личностию, то он с удовольствием снял бы фрак свой, надел его как-нибудь наизнанку и пошел бы в этом наряде, другим в угоду, а себе в наслаждение, по улицам, лишь бы рассмешить своих покровителей и доставить им всем удовольствие. Но до равенства он не мог достигнуть никогда и ничем. Еще черта: чудак был самолюбив и порывами, если только не предстояло опасности, даже великодушен. Нужно было видеть и слышать, как он умел отделать, иногда не щадя себя, следовательно с риском, почти с геройством, кого-нибудь из своих покровителей, уже донельзя его разбесившего. Но это было минутами... Одним словом, он был мученик в полном смысле слова, но самый бесполезнейший и, следовательно, самый комический мученик.

Улицкая. Цю-юрих

К концу третьего дня из выставочного павильона вышел загорелый полненький мужчина, окруженный тонким сиянием, и сел рядом с ней. Сиял он, однако, не сам по себе, а переливчатым серо-голубым пиджаком. Пахло от него бодрой сосной, туфли на нем были женского серого цвета в фасонистых дырочках. Всю эту картину, включая дырочки, Лидия ухватила первым же цепким взглядом, даже заметила рахитичный, выступающий немного вперед лоб и красную жилку в левом глазу. Она уткнулась в раскрытый учебник, придерживая его с поворотом, чтобы обложка была видна.

Мужчина, по-рыбьи раскрыв рот, немедленно сглотнул наживку:

- О, ди дойче шпрахе!

И заулыбался. Далее разговор потек ручейком тонким, но уверенным. Господин сообщил, что он швейцарец из Цюриха, представитель фирмы, производящей краски, имеет дом в пригороде и любит животных. Лидия, со своей стороны, рассказала о себе - этот рассказ она давно уже подготовила, выучила наизусть и отрепетировала: педагог, работает с детьми, занимается немецким языком на курсах, понедельник, среда, пятница, просто для удовольствия.

- В немецком языке мне очень нравится порядок, все на своих местах, особенно глаголы...

Швейцарец расплылся - о, он тоже изучал иностранные языки и тоже считает, что немецкий самый рациональный...

Улицкая. Лялин дом.

(...)по-домашнему ее звали Лялей - золотой характер. Красивая и легкая, многого от жизни она не требовала, но и не упускала того, что шло в руки. Со всеми у нее были хорошие отношения: с мужем Михаилом Михайловичем, рано постаревшим, рыхлым, бесцветным профессором, с сыном Гошей, девятиклассником, с самыми разнообразными, даже весьма зловредными кафедральными дамами-сослуживицами, с любовниками, которые не переводились у нее, сменяясь время от времени и слегка набегая один на другого.

Только вот с дочерью Леной отношения были сложными. Девочка ее пошла в отца, тоже была рыхлая, с пухлым неопределенным лицом, громоздким низом и маленькой, не по размеру всей фигуры, грудью. Ольгу Александровну в глубине души оскорбляла никчемная внешность дочери, ее апатичный вид, вялые бледные волосы. Время от времени она нападала на Лену, требовала от нее энергичной заботы о внешности, заставляла принаряжаться, благо было во что. Но та только раздражалась и презрительно щурилась. Мать она недолюбливала и тайно досадовала, что не ей, а брату достались от матери синие яркие глаза, точность бровей и носа и крепкая белизна зубов.

Беня Крик

- Почему он? Почему не они, хотите вы знать? Так вот - забудьте на

время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за

вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на

мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр,

вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская

женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к

земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо

к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой

папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по

морде, об своих конях - и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет

вас умирать двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика?

Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он Король, а вы держите фигу

в кармане.

Он - Венчик - пошел к Фроиму Грачу, который тогда уже смотрел на мир

одним только глазом и был тем, что он есть. Он сказал Фроиму:

- Возьми меня. Я хочу прибиться к твоему берегу. Тот берег, к которому

я прибьюсь, будет в выигрыше.

Грач спросил его:

- Кто ты, откуда ты идешь и чем ты дышишь?

- Попробуй меня, Фроим, - ответил Беня, - и перестанем размазывать

белую кашу по чистому столу.

- Перестанем размазывать кашу, - ответил Грач, - я тебя попробую.

И налетчики собрали совет, чтобы подумать о Бене Крике. Я не был на

этом совете. Но говорят, что они собрали совет. Старшим был тогда покойный

Левка Бык.

- Что у него делается под шапкой, у этого Венчика? - спросил покойный

Бык.

И одноглазый Грач сказал свое мнение:

- Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется,

чтобы он сказал еще что-нибудь.

- Если так, - воскликнул покойный Левка, - тогда попробуем его на

Тартаковском.

- Попробуем его на Тартаковском, - решил совет, и все, в ком еще

квартировала совесть, покраснели, услышав это решение. Почему они

покраснели? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу.

Тартаковского называли у нас "полтора жида" или "девять налетов".

"Полтора жида" называли его потому, что ни один еврей не мог вместить в

себе столько дерзости и денег, сколько было у Тартаковского. Ростом он был

выше самого высокого городового в Одессе, а весу имел больше, чем самая

толстая еврейка. А "девятью налетами" прозвали Тартаковского потому, что

фирма Левка Бык и компания произвели на его контору не восемь и не десять

налетов, а именно девять. На долю Бени, который не был тогда еще Королем,

выпала честь совершить на "полтора жида" десятый налет. Когда Фроим

передал ему об этом, он сказал "да" и вышел, хлопнув дверью. Почему он

хлопнул дверью? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу.

У Тартаковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь.

Он наша плоть, как будто одна мама нас родила. Пол-Одессы служит в его

лавках. И он пострадал через своих же молдаванских. Два раза они

выкрадывали его для выкупа, и однажды во время погрома его хоронили с

певчими. Слободские громилы били тогда евреев на Большой Арнаутской.

Тартаковский убежал от них и встретил похоронную процессию с певчими на

Софийской. Он спросил:

- Кого это хоронят с певчими?

Прохожие ответили, что это хоронят Тартаковского. Процессия дошла до

Слободского кладбища. Тогда наши вынули из гроба пулемет и начали сыпать

по слободским громилам. Но "полтора жида" этого не предвидел. "Полтора

жида" испугался до смерти. И какой хозяин не испугался бы на его месте?

Десятый налет на человека, уже похороненного однажды, это был грубый

поступок. Беня, который еще не был тогда Королем, понимал это лучше

всякого другого. Но он сказал Грачу "да" и в тот же день написал

Тартаковскому письмо, похожее на все письма в этом роде:

Дата добавления: 2015-08-28